Поиск по военно-исторической библиотеке

— Ну, а если б другое оставалось?

Глаза Перебреева сузились, и, видимо, стараясь перебороть вспыхнувшую вновь обиду, он едва слышно сказал:

— Но ведь не остается.

— А все-таки…

— Хотите напрямик? — Губы Перебреева побелели, он еле сдерживал поднимавшуюся из глубины ярость.— Извольте. Разве это справедливо, товарищ полковник? Человек бежит из плена, добирается к своим, а его… И потом глупо это. Ну, убьют. Так разве там,— Перебреев движением головы указал вверх,— разве там я от смерти прятался? Летчик я. Истребитель. Где, скажите, я нужнее: тут или там?

— Родители твои где?

— Нет у меня родителей. Мать в тридцать девятом умерла. Отца зимой сорок второго убило. Здесь недалеко. Под Лозовой.

— Что ж, никого у тебя нет?

— Есть. Братишка остался. Пятнадцать лет ему. С бабушкой живет.

— Не женат, конечно?

— Хотел жениться. Девушка у меня была.

— Почему была?

— Когда меня сбили, сообщили ей, что погиб. А я ей больше не писал.

— Что так?

— Не захотел. К чему? Чтоб второй раз меня хоронила?

Конечно, далеко не все одобрили бы беседу, которую я вел. Но мне надо было понять человека, как говорится, заглянуть ему в душу, и иного пути для этого не видел. Перебреев мне понравился. Понравилось, что он не хитрит, а режет прямо, выкладывает все без утайки. Жизнь не раз убеждала меня, что именно таким прямым людям, которые говорят, что думают, без оглядки на то, выгодно им это или нет, можно смело доверять.

Петров, разжалованный майор, был лет на десять постарше Перебреева. Каждое его движение и то, как он подошел, и как чеканно-четко вскинул руку в приветствии, и как представился,— все выдавало в нем служаку-кадровика. Я не ошибся. Петров попал на финскую уже старшиной-сверхсрочником. Там ему, как и мне, доверили взвод и присвоили звание младшего лейтенанта. В сорок первом году, после того как он с боем вышел из окружения, его поставили командиром роты и наконец назначили комбатом. Был он невысок, но крепко сбит и широк в кости. Гимнастерка — конечно, б. у. (бывшая в употреблении) — была ему узковата, и сквозь нее прорисовывалась мощная мускулатура. Петров был не то чтоб угрюм, но как-то спокойно суров. Отвечал немногословно. По отрывистой речи видно, что он привык командовать.

Повести о войне, 1975

– Командир? – повторил Старик. – Ты думаешь, война – это скакать на белом коне и проявлять героизм? Война – работа и терпение, выдержка и работа. Храбрость? Конечно, и храбрость. Но настоящая храбрость совсем не в том, чтобы умереть. А смерть… смерть… К смерти товарищей человек никогда не привыкнет. Бедняга Петров…

Снова долгое время изза перегородки ничего не было слышно, и потом сын Старика сказал, запинаясь от волнения:

– Папа, – сказал он, – я не могу, понимаешь, не могу мириться с сознанием, что я в безопасности…

Он не договорил до конца, потому что зазвонил телефон, и Петр Петрович стал говорить по телефону, а тут уже пришли командиры, и мальчик снова стал Тарасовыммладшим, однофамильцем начальника отряда.

Все командиры собрались, и Старик открыл совещание.

– Погиб Петров, – сказал он, – погиб наш товарищ, и мы должны отплатить за него. Шайтанбек, старый убийца, собирается к нам. Мы должны взять Шайтанбека, взять во что бы то ни стало, взять живым или мертвым. Лучше живым.

И Старик рассказал нам, как он хочет это сделать.

Уже несколько месяцев гонялся Старик за Шайтанбеком, Они хорошо знали друг друга, хотя никогда не виделись. Шайтанбек хитрил и путал следы, а Старик гонялся за ним, и распутывал петли его следов, и без устали преследовал банду. Шайтанбек прилагал все силы, чтобы не встречаться со Стариком, а Старик всеми силами добивался этой встречи. Одолеть Шайтанбека было делом нелегким. Мы все это хорошо знали. Но так же хорошо мы знали, что невозможно переупрямить нашего Старика. В последний раз Шайтанбек едва удрал, потеряв в коротком бою половину своей банды. Теперь Старик снова разведал планы басмачей и снова приготовился встретить Шайтанбека, и эта встреча должна была наконец состояться.

Старик хорошо знал привычки Шайтанбека и решил, что после налета на тринадцатую заставу Шайтанбек поведет свою банду в другое место, где его не должны бы ждать.

Пограничные зори; Рассказы и очерки. — Ашхабад; Туркменистан, 1967

Петр Герасимович Поддубный родился в Сибири. Семнадцати- легким юношей он был призван на военную службу и в течение пяти лет служил в частях Краснознаменной Каспийской фло тилни.

Предлагаемая вниманию читателей повесть П. Г. Поддуб- ноі о «Гнездо в соборе* рассказывает о героических буднях молодых украинских чекистов, которые в трудные годы гражданской войны и после ее окон чания успешно вели борьбу с контрреволюцией, надежно охраняли завоевания Великой Октябрьской социалистической революции.

Владимир БЕЛЯЕВ

КОНЕЦ ХОЛОДНОГО ЯРА

(вместо предисловия)

В своей документальной повести «I иездо в соборе.» Петр Поддубный воскрешает епте одну яркую страницу истории Все- чкрапнской чрезвычайной комиссии. Автор повествует о том, как молодые по возрасту и жизненному опыту чекисты дзержинцы разгромили одни из значительных очагов национали стической контрреволюции и вывели на поверхность одну из многочисленных банд, орудовавших в окрестностях Киева и Холодного Яра, — банду Мордалевича.

Связанная тайными нитями с другими антисоветскими формированиями. разбросанными по Украине, руководимая цент ральным повстанческим комитетом, банда эта, численностью до тысячи участников, долгие месяцы была надеждой зару бежной контрреволюции — вышвырнутых за пределы республики петлюровских шаек и их зарубежных хозяев. Эта своеоб разная «пятая колонна» только н ждала сигнала к всеобщему восстанию Не в пример малограмотным атаманчикам, ее возглавлял хитрый, образованный враг Мордалевнч, учительствовавший долгие годы в селах Украины. Он умел думать и рассуждать самостоятельно и даже входить в пререкания со свл- и ип вожаками типа петлюровского полковника Чепилко или Наконечного.

Вполне естественно, у читателя, особенно молодого, не знающего подробностей сопротивления классового врага на Украине, может возникнуть вопрос: так ли все это было на самом деле, как об этом повествует Петр Поддубный? Нет ли в его повести преувеличений, «перебора», называемого чрезмерным домыслом?

Поддубный П.Г. Гнездо в соборе, 1979

Усаживаемся, и после обычных, так сказать, пристрелочных фраз завязывается неторопливая беседа, спокойная, вместительная. Заметив, очевидно, некоторую связанность гостей, Павел Петрович сам ведет ее. Покуривая, он задает вопросы, и сразу становится ясно, как широк круг общественных интересов этого человека, как кипуча, полна деятельности его жизнь и с какой снайперской точностью он умеет в массе окружающих его явлений брать на прицел главное, животрепещущее.

Он старается вызнать самое интересное в моих зарубежных поездках. Но из всех сторон зарубежной жизни его особенно занимает, как там, «в заграницах», воспринимают трудящиеся опыт нашей революции, как люди ведут борьбу за мир и особенно как наши успехи помогают людям стран народной демократии.

– …Им легче. Мы дорожку протоптали, – говорил Павел Петрович, тая под усами ласковую негаснущую улыбку. – Я вот тут както с одним избирателем на приеме серьезный разговор имел. Рабочий, матерый уралец, а вот на именинах у зятя перебрал лишнего, прогулял смену, ну и выставили его, голубчика, с завода. Он ко мне: «Павел Петрович, потолкуй с директором, пусть хоть в сторожа, да в родной цех». А я ему: «Как я буду за тебя толковать, когда тебя правильно уволили. Стыдно тебе, ты учитель, а вон до чего наливаешься». Он мне: «Какой я, Павел Петров, учитель, токарь я и в грамоте не силен». А я ему говорю: «Нет, говорю, брат, ты учитель, ты, говорю, всем рабочим из народных демократий учитель…» Разве нет? Разве не у нашего рабочего класса люди жизньто новую строить учатся? И ведь понял он, этот самый почтенный прогульщик, дошло до него, заплакал даже. «Стыдно, говорит, мне, Павел Петров, вот как стыдно. Пронял ты меня этим учителем аж до печенок…» Тут вот, где вы, на стуле сидел. Большой, могутный – и плачет…

– Ну, а дальше как?

– Дальшето? – Павел Петрович посасывает трубочку, хитро посматривает изпод серых своих бровок, и кажется в эту минуту, что перед нами не писатель, а тот самый дед Слышко со старого Сысертского завода. – Дальшето что же. Дал он мне слово, что больше такого греха с ним не случится. Ну, я в партком позвонил. Вернули… Он ко мне потом на прием приходил, этакий благостный, в новой тройке, бритый, будто прямо из бани. «Очень, говорит, ты меня, Павел Петров, тогда за душу тронул учителемто. Вовсе и питьто бросил – ну ее водку, – все одно всю не выпьешь…»

Полевой Б.Н. Силуэты Новеллы, 1974

Ежов подал заявление с просьбой об освобождении от должности, мотивируя свое решение тем, что он не пользуется авторитетом и доверием всех членов обкома. Можно полагать, что это было сделано с целью проверки лояльности к нему членов бюро, а также в надежде на укрепление своих позиций в случае, если против его отставки проголосует большинство, ведь Ежов все-таки был прислан ЦК и не каждый решился бы выступить против него в ходе открытого голосования.

Надежды Николая Ивановича оправдались. Большинство членов бюро проголосовало против отставки ответственного секретаря обкома. Но праздновать победу было еще рано. Ежов готовился нанести удар Петрову.

После этого голосования события разворачиваются стремительнее. Вокруг Петрова, обвинившего секретаря обкома в непонимании национальной политики и в нарушении партийной этики, обстановка сгущается. Как всегда, находятся люди, тонко чувствующие конъюнктуру и пытающиеся услужить Ежову. Он получает несколько доносов на Петрова, в которых сообщается, что тот в частных беседах обвиняет Ежова, как и других выдвиженцев центра, в верхоглядстве, в попытке выжить марийских работников, что Ежов, как считает Петров, стремится отстранить от должности за мизерные недостатки марийцев, в частности Шигаева, Товашова, Чернякова. А уполномоченный ОГПУ И. Айплатов сообщает ответственному секретарю обкома, что Петров открыто ставит вопрос: «Или я, или Ежов».

— Петров написал письмо в ЦК, обвиняет меня в предвзятом отношении к национальным кадрам, — сказал Николай, отставляя в сторону пустую тарелку.

— Откуда ты знаешь, неужели он сам сказал тебе? — спросила Антонина.

— Да, он скажет, — хитро улыбнувшись, произнес Ежов. — Айплатов из ОГПУ мне сегодня его письмо принес и показал.

— Он контролирует его переписку? Ты его об этом просил?

— Айплатов боится и ненавидит Петрова. Здесь его просить ни о чем не надо.

Полянский А. И. Ежов. История «железного» сталинского наркома

Ежов подал заявление с просьбой об освобождении от должности, мотивируя свое решение тем, что он не пользуется авторитетом и доверием всех членов обкома. Можно полагать, что это было сделано с целью проверки лояльности к нему членов бюро, а также в надежде на укрепление своих позиций в случае, если против его отставки проголосует большинство, ведь Ежов все-таки был прислан ЦК и не каждый решился бы выступить против него в ходе открытого голосования.

Надежды Николая Ивановича оправдались. Большинство членов бюро проголосовало против отставки ответственного секретаря обкома. Но праздновать победу было еще рано. Ежов готовился нанести удар Петрову.

После этого голосования события разворачиваются стремительнее. Вокруг Петрова, обвинившего секретаря обкома в непонимании национальной политики и в нарушении партийной этики, обстановка сгущается. Как всегда, находятся люди, тонко чувствующие конъюнктуру и пытающиеся услужить Ежову. Он получает несколько доносов на Петрова, в которых сообщается, что тот в частных беседах обвиняет Ежова, как и других выдвиженцев центра, в верхоглядстве, в попытке выжить марийских работников, что Ежов, как считает Петров, стремится отстранить от должности за мизерные недостатки марийцев, в частности Шигаева, Товашова, Чернякова. А уполномоченный ОГПУ И. Айплатов сообщает ответственному секретарю обкома, что Петров открыто ставит вопрос: «Или я, или Ежов».

— Петров написал письмо в ЦК, обвиняет меня в предвзятом отношении к национальным кадрам, — сказал Николай, отставляя в сторону пустую тарелку.

— Откуда ты знаешь, неужели он сам сказал тебе? — спросила Антонина.

— Да, он скажет, — хитро улыбнувшись, произнес Ежов. — Айплатов из ОГПУ мне сегодня его письмо принес и показал.

— Он контролирует его переписку? Ты его об этом просил?

— Айплатов боится и ненавидит Петрова. Здесь его просить ни о чем не надо.

Полянский А. И. Ежов. История «железного» сталинского наркома

Лицо Петра стало серым, осунулось, под глазами появились темные круги. Он сжимал ручки захвата, похожего на большие ножницы, под общую команду ритмично вместе с другими рабочими дергал рельс, подтаскивая к платформе. У Дмитрия тоже серое лицо и усталые глаза. И он в общем ряду по команде тащил рельс.

– У меня руки ничего не чуют, – облизал потрескавшиеся губы Петр.

– Инструмент не урони, – посоветовал Дмитрий. – Ноги отобьешь.

– Пальцы не разжимаются, так что не уроню. Если уж вместе с щипцами упаду. Дмитрий поднял глаза.

– Ты мне смотри…

А сам тоже не мог разжать пальцы. Да это и хорошо, они как механический захват: взялся один раз за ручки и словно не существует больше ни рук, ни этих железных клещей, – дергай на себя длинную тушу рельса и больше ничего.

– На фронте, думаешь, легче, а воюют, не падают.

И самому от своих же слов становилось лучше. А то земля будто уплывала изпод ног. Дмитрий отыскал глазами телеграфный столб, дерево, чтонибудь близкое, недвигающееся, постепенно ощущение прочности окружающего мира наполняло его, и он будто восстанавливал силы.

Недалеко работал Олег Павловский. Его белый полушубок даже ночью был заметен среди бушлатов и телогреек рабочих. Уже под утро, когда железнодорожную ветку окутал туман, полушубок Павловского словно растворился, стал белым размытым пятном, еле двигавшимся в молчаливом скоплении людей.

Соседний рельс тащили несколько человек во главе с Тимофеем. И Петр, и Дмитрий сначала не обращали на него внимания, да и вообще он не вызывал у них расположения. Угреватое лицо, молчаливый… Так и кажется, что он все время хитрит, себе на уме. Но работал он как заведенная машина. После долгой изнурительной возни со шпалами и рельсами вся бригада рассаживалась отдыхать, а ему словно не требовался перекур, – брал ключ, медленно шел к нетронутому стыку и отвинчивал гайки. Потом, когда бригада вновь подымалась на путь, он был уже среди людей. Там, где Тимофей, все время слышалось «тук!», «тук!». Глядя на него, ребята стыдились своей слабости, проникались уважением к этому парню.

Попов В.М. Один выстрел во время войны, 1986

Эй, бабасоня! – шепотом окликнула еще раз Оксана. – Нюся!

– Кто тут? – испуганно спросил сонный голос.

Скрипнув кроватью, Нюся быстро спустила ноги на пол, шагнула к окну.

– Ты что так поздно? Или, может, случилось что? Лезь в хату.

Оксана взялась за подоконник, легко прыгнула в комнату и сказала, запыхавшись:

– Я легла уже… Никак сон не идет… Хоть кричи. Оделась и вот… прибежала.

Нюся ощупью отыскала протянутую руку, усадила Оксану рядом с собой на постели.

Дивчата сдружились еще в школе. С прямодушной откровенностью они доверяли друг другу самые затаенные мысли и мечты.

– Не вернулся брат из района? – спросила Оксана.

– Леша? Нет, еще не вернулся.

– Петро завтра приезжает, – сообщила Оксана.

По ее голосу Нюся сразу определила, что подружка взволнована.

– Ну что же, – притворно зевая, ответила она. – Поглядим, какой он герой стал. Наверно, и не подступишься к нему… ученый.

Ясно было, что Нюся хитрит, но Оксане очень хотелось еще поговорить о Петре.

– Интересно на него поглядеть, правда? – сказала она.

Нюся промолчала, и Оксана добавила:

– Он молодец. Ему двадцать четыре, а уже академию закончил.

– Ты, я вижу, серденько, чтото затревожилась?

– И сама не знаю, почему, – чистосердечно призналась Оксана.

– А как же Лешка?

– Что Лешка?

– Заморочила ему голову. Только и говорит про тебя.

– И скажет такое! Чем это я ему голову заморочила?

– Не знаю чем. Обоим голову морочишь, и Лешке, и Петру.

Нюся резко выпростала руку и приподнялась на локте.

– Скажи, чего ты всполошилась? Едет? Ну и пусть себе едет!

– Нюська!

– Уже девятнадцать лет Нюська.

Тон у нее был такой, что Оксана съежилась.

Поповкин Е.Е. Семья Рубанюк, 1957

– Вернемся – мы ему хороший памятник здесь поставим, – сказал Петро.

Михаил сломал большую ветку боярышника и бережно положил ее на холмик.

– Пошли! – произнес Петро и, вскинув мешок за плечи, шагнул по узенькой лесной тропинке.

XXI

За четверо суток они, блуждая по незнакомой местности, успели пройти не больше тридцати километров.

В первое время на привалах Наталья домовито расстилала плащпалатку, нарезала большими ломтями пшеничный хлеб, потчевала свиным, в розовых прожилках, салом, молодым луком и чесноком.

Потом запас продуктов, принесенных из села, истощился. Каждому доставалось лишь по небольшому куску черствого хлеба.

– Ничего, – утешала Наталья, – картошки на огородах много. Будем позычать.

Но утешение было слабым. Бродить по огородам становилось все рискованнее: на дорогах шныряли немецкие мотоциклисты и автомашины.

На одном из привалов, когда выяснилось, что в сумке уже ничего не осталось, Павел Шумилов тоскливо произнес:

– Все теперь у фрицев. Так они всю страну нашу захватят. Куда мы подадимся?

Загорелое, заросшее светлыми волосами лицо его было мрачно, глаза под лохматыми рыжими бровями глядели на всех зло.

– Павлушка скоро предложит в плен сдаваться, – сказал Михаил, враждебно разглядывая Шумилова. – Хайль Гитлер! Так, Павка?

– В плен не в плен, а силы у них больше, чем у нас, – ответил Шумилов и вызывающе оглядел товарищей.

Петро с минуту смотрел на него пристально и удивленно. Потом спокойно спросил:

– В чем это ты, Павел, такую силу у них усмотрел? Что не мы, а они сейчас наступают? Так я тебе вот что скажу. Был у нас в селе такой дед Ступак. Единоличник. Старый, но хитрый, стервец, двужильный. Если точнее назвать – кулачок. На эксплуатации сирот выезжал… В селе уже артель организовалась, а Ступак только в самую силу вошел. И племенной скот у него, и наилучшие семена. Под видом культурного хозяина держался. А над артелью подсмеивался. Артель и впрямь не сразу силу свою развернула. Она только через несколько лет миллионером, стала. А Ступак? Как он ни хватался за свой единоличный участок, как ни изворачивался, покатился вниз. Хитростью да обманом только и держался… Вот тебе диалектика, Павел… Фашистов судорога схватывает, они знают, что не у них, а у нас будущее. Потому и бросились нам на горло. И по зубам они еще получат. А ты: «Всю страну захватят!» Это же фрицы так говорят. А ты, как попугай, за ними.

Поповкин Е.Е. Семья Рубанюк, 1957

– Мне сказали, у вас мебель продается. Взглянуть бы.

Старик вскинул на нее глаза, отложил в сторону ремонтируемый сапог.

– Есть. Остался, правда, один посудный шкаф. Нужен ли?

– Покажите. Окажется подходящим – возьму.

Пригласив обождать, хозяин ушел в другую комнату и, вернувшись, указал глазами на дверь:

– Проходите.

Навстречу Евдокии Ларионовне поднялся Горнов. С чисто женской наблюдательностью Иванкина заметила в его глазах встревоженность и тень усталости. Не здороваясь, он спросил:

– Что случилось, Дуся?

По мере того, как он выслушивал рассказ Евдокии Ларионовны, с лица у него исчезало выражение тревоги. В глазах появились хитрые огоньки, делавшие его проще, душевнее.

Подойдя к встревоженной женщине, он положил руку ей на плечо и, заглянув в глаза, скупо усмехнулся:

– Испугалась? Не хитри, испугалась, по глазам вижу. Ну и зря. Все сделано по моему приказанию.

Ничем не высказывая охватившего ее удивления, Иванкина молча ждала. Горнов свернул толстую самокрутку, затянулся.

– В полиции, кроме твоего сына, есть еще наши ребята. И нужно отвести от них всякие подозрения. Я и сам хотел предупредить при первой возможности… извини, пожалуйста. Думала, верно, боялась?

– Да, – честно призналась Евдокия Ларионовна. – Перетрусила.

– Сын как? – помолчав, спросил Горнов.

– Он еще не знает. Трудно ему, Петр Андреевич, сердце надрывается на него глядя…

Горнов затушил самокрутку, стряхнув упавший на колени пепел. У Иванкиной, встретившей его взгляд, мучительно сжималось сердце. Таким она его еще не знала. Медленно подбирая слова, Горнов сказал:

– Решается судьба нашего государства… Будущность мира решается. Да – тяжело, черт возьми, тяжело, Дуся… А иного пути нету.

Горнов говорил о новой эпохе, о великой ломке вековых укладов человеческой жизни, и Евдокии Ларионовне, впечатлительной женщине, ясно представлялось то, о чем он говорил. Она и сама не раз задумывалась о происходящем в мире, задумывалась, а понимала – неясно. Книги она читала редко; неожиданная и ранняя смерть мужа обрушилась на нее многочисленными заботами. Сын рос – забот прибавлялось. Работала она медицинской сестрой – зарплата не ахти какая, и приходилось свободное время копаться в огородике, шить, вязать…

Проскурин П.Л. Глубокие раны, 1964

– Валяй жги! Только с одним условием: всё обдумать и рассчитать хорошенько!

– Да мы уже давно всё обдумали!

– Погоди, выслушай до конца. Действовать осмотрительно. Семь раз примерь, один – отрежь. Чтоб без провала!

– Не провалимся! – уверенно ответил Коренев.

– Женя, а если б я… Может, меня… – начал Петрусь Белодед.

– Много будет. Я с Леней Вольским надумал!

Белодед, огорченный, насупился.

– Не печалься, Петрусь, я и тебе работенку дам, – сказал Заслонов. Он подошел к столу и начал высыпать изо всех карманов брюк и своего синего ватника, отовсюду железные четырехножки.

Молодежь кинулась к столу рассматривать невиданную вещь.

– Что это? – робко спросила Вера.

– Это четырехножка. Ее как ни бросай, она всё вверх острием ляжет. Автомобиль на нее наедет – шину проколет; конь наступит – коню не поздоровится.

– Ловко придумано!

– Мирово!

– Хитрая штука! – хвалили комсомольцы четырехножку, рассматривая ее.

– Разбросать их надо на шоссе, где больше движения. Пусть этим займутся двое: Петрусь и Вера, – при казал Заслонов.

Белодед и Вера стали делить четырехножки.

– Итти надо вечером и засеять как следует. Вот всё, хлопцы! Будьте осторожны!

Заслонов еще раз оглядел всех.

– Что же, кажется, и добавочная работа всем есть. На этом сегодня кончим. Я выйду один, а вы посидите тут чутеньки, поиграйте, а потом расходитесь, – обратился к молодежи Заслонов. – И не все сразу, а по одному, по двое.

Дядя Костя пожал всем руки и вышел.

Патефон уже выводил ему вслед:

«Бывайте здоровы, живите богато!..»

XI

Женя Коренев и Леня Вольский давно присматривались к пожарному сараю, который одиноко стоял на площади.

С одной стороны к плошали подходили опустевшие, заброшенные дворы и огороды, среди которых торчали трубы домов, уничтоженных во время бомбежек в первые дни фашистских налетов. С другой – пролегала улица. На ее противоположной стороне был расположен госпиталь. Двери сарая были обращены к улице. Фашисты приспособили пожарный сарай под гараж.

Раковский Л.И. Константин Заслонов, 1952

– Меня убедила бы и четверть этих улик, – сказал Петр Сергеевич.

– Но ведь все это может быть стечением обстоятельств, – сказал я, пожав плечами.

Валя смотрела на меня широко открытыми глазами:

– Я сама сначала не верила. Но кто же украл?

– Посторонних в лесу не было, – сказал Петр Сергеевич.

Я снова пожал плечами:

– Откуда мы можем знать?

Костров круто повернулся и прошел в кабинет. За ним ушел Вертоградский. Когда я сказал «если украл Якимов», старик, наверно, подумал, что сейчас я вытяну за рукав изза двери настоящего преступника, а так как этого не произошло, решил, видимо, окончательно, что я хвастунишка, напускающий на себя важность. Мне кажется, и Петра Сергеевича разочаровала неопределенность моих слов. Видимо, он тоже потерял надежду увидеть торжественную поимку преступника. Он молча надел фуражку и вышел.

Мы остались с Валей вдвоем.

Мы помолчали, как и следует бывшим влюбленным, оставшимся наедине, потом Валя спросила:

– Как вы жили, Володя?

– Обыкновенно, – ответил я. – Ничего интересного со мной не случилось.

Я не знал, как начать разговор, и она, повидимому, не знала. Я посмотрел на цветы, стоящие на столе, и спросил:

– Это, наверно, Якимов собирал?

– Нет, партизан один, – ответила Валя.

Еще минута, и я бы сказал, что стоит хорошая погода, и, может, она бы ответила, что, кажется, дождь собирается. Но в это время в кухне раздались тяжелые шаги и какойто шум, точно передвигали мебель. В комнату вошел здоровенный дядя, таща три перевязанных веревкой ящика.

– Здравствуйте, – улыбаясь сказал он.

– Здравствуйте, Грибков, – сказала Валя. – Ящики принесли? Это наш плотник, – пояснила она мне.

– Принес. – Грибков скосил глаз на потолок и хитро подмигнул. – Старик на антресолях?

Рысс Е.С. Рахманов Л.Н. Домик на болоте, 1959

На лугу, ровном и широком, где раньше выстраивались один за другим пятьдесятшестьдесят косарей, теперь стрекотали сенокосилки. Вручную выкашивали лишь места, где техника бессильна: крутые берега, овраги, обочины дорог, словом, всякие неудобья. Их было много, и косарей – тоже.

Люди постарше собрались возле Петра Ивановича, когда молодой председатель исполкома сельсовета после разудалой пляски рухнул на копешку. Слушать его любили. А рассказывать он умел, говорил с юморком, весело, увлекательно.

– Помните, – начал рассказчик, – был у нас Федялежебока, сторожил наш магазин. Спит, а деньги ему идут. Любил он выпить, да чтобы не за свей деньги, а то от жены попадет. Вот спит он както на работе, значит, сны хорошие видит, и вдруг его ктото тормошит. Проснулся Федя, глаза протирает. А в будке его темно, ни зги не видно. Но понял: стоит перед ним парень какойто. «Гражданин, – говорит, – не смогли бы вы достать выпить чегонибудь?» Поломался Федя для порядку, но всетаки согласился. Взял деньги – и стрелой… Куда бы вы думали?.. К конюху Ефиму Скорнякову. Мужик вроде скромный был, тихий, непьющий. Но Федято знал, чем жил Ефим. Каждую субботу он приходил в магазин и покупал хлеб, сахар, макароны. И обязательно – бутылку водки. Что ж, думали люди, в выходной день и трезвеннику побаловаться стопкойдругой не грех. Но нет. Хитрый был Ефим. Звал к себе в дом когонибудь. Пожалуйте, мол, на угощенье по случаю отдыха.

И всегда одной бутылкой обходился Ефим. Вот и пошла о нем слава – компанейский, добрый, пьет в меру, угостить любит. Умел человек напустить туману. На самомто деле Ефимка гнал самогонку. Узнавали об этом его гости и по цепочке передавали: у Ефима можно достать выпить хоть днем, хоть посреди ночи. Ну, и Федялежебока был осведомлен об этом, конечно.

Так вот. Принес он бутылку ночному гостю. Тот и пригласил Федю пображничать. Сколько он выпил – не помнит. Только проснулся под утро, головой мучается. А тут еще тулуп из сторожки пропал. «Ну, – думает, – ладно же, Ефимка, сочтемся впредь. Да и сам я хорош, – костерил себя Федялежебока. – Старый человек, а хлестал, поди, за двоих, будто козел в огород забрел, на дармовые харчи…» Повздыхал, повздыхал, да и придумал. Пошел к Ефиму. Видит – в сенях вожжи. Снял их. Стучит в дверь. Хозяин открыл, о здоровье справляется. А Федя ему: «Вот, Ефимка, твои вожжи, а вот моя спина. Отлупи меня, да хорошенько, не жалеючи, чтоб кровавые полосы на спине остались». – «Ты что, Федя, – испугался не на шутку Ефим, – в своем ли уме?» – «В умственном здравии от твоего зелья не будешь, до сих пор ядовитый туман голову баламутит». – «Никакого зелья у меня нет. Сам, когда нужно, и ты видел, водочку покупаю в магазине». – «Хитришь, Ефим, да только не на того нарвался. Вчера сколько бутылок продал? Говори правду, я ведь своей властью, пососедски обыск у тебя произведу! Тогда смотри, от Ивана Ярова никуда не спрячешься, а самогонщиков по головке не гладят. Кому еще продавал вчера?» – «Да что ты, Федя, нет у меня никакого этого зелья, мало ли кто его гонит да торгует, а я не занимаюсь. Это я вчера тебе из старых запасов продал». «Врешь, Ефимка. Ну, да ладно, обыск пусть у тебя милиция делает, а я подругому поступлю, как считаю правильным». Подал Федя вожжи Ефиму, оголил спину и приказал: «Секи меня, окаянного выпивоху, нещадно. Ну, что зенками хлопаешь, что трусишь, не подам в суд, сам прошу высечь. Ну, дьявольское отродье, начинай!»

Самсонов Б.Г. Тревога, 1986

Пилютову не пришлось долго ждать. Гитлеровцы очень скоро разобрались, что весь переполох наделал всего-навсего один «ястребок», и бросились в погоню.

Пилютов подпустил их метров на двести.

— Ну, попробую еще раз, — сказал он и, с силой нажав на педаль, вогнал свой «ястребок» в такой [171] немыслимо глубокий вираж, что атаковавшие его «хейнкели» проскочили далеко вперед.

— Нормально! — подытожил Петр.

Атакующие его «хейнкели» маневренностью явно уступали нашему «ястребку», не могли делать такие глубокие виражи, поэтому и проскочили мимо. Пилютов сразу заметил опасность позиции, в которой оказались атаковавшие его «хейнкели», и решил воспользоваться этим.

Когда во время очередной атаки три «хейнкеля» пытались зайти ему в хвост, он решительно перевел свою машину в глубокий вираж со снижением чуть ли не до 50 метров. Один из гитлеровцев отважился догнать Пилютова на вираже и поплатился за это. Сделав полтора виража, Петр очутился в хвосте гитлеровца. Первая очередь пулеметов «ястребка» ударила по кабине летчика «хейикеля», вторая — по мотору. Фашистский самолет перевернулся и врезался в землю. Но и самолет Пилютова оказался поврежденным — стал сдавать мотор.

Потеряв два самолета, гитлеровцы изменили тактику; одна пара полезла на высоту, а вторая стремилась навязать бой на горизонталях. «Теперь дадут жару, — подумал Пилютов. — Сейчас сверху навалятся».

Обстановка усложнилась. Пилютов осмотрелся. Сопровождаемой им девятки нигде не было. «Ушла, — подумал он. — Теперь фашистам ее не догнать». Пилютов вздохнул с облегчением; главное сделано — • транспортные самолеты вне опасности, а сам он как-нибудь вывернется.

И на подбитом самолете ему удалось несколько раз отбиться от фашистов, которые теперь действовали осторожнее и хитрее. Увертываясь от атакующих «хейнкелей», Петр упорно направлял самолет к восточному берегу Ладоги. Мотор его машины еле тянул, высота катастрофически быстро падала. Теперь ему приходилось лететь и отбиваться от гитлеровцев на малой высоте. Фашисты, атакующие его одинокий «ястребок», стали еще осторожнее: боялись врезаться в лед.

Сб. Воздушный мост над Ладогой

Пилютову не пришлось долго ждать. Гитлеровцы очень скоро разобрались, что весь переполох наделал всего-навсего один «ястребок», и бросились в погоню.

Пилютов подпустил их метров на двести.

— Ну, попробую еще раз, — сказал он и, с силой нажав на педаль, вогнал свой «ястребок» в такой [171] немыслимо глубокий вираж, что атаковавшие его «хейнкели» проскочили далеко вперед.

— Нормально! — подытожил Петр.

Атакующие его «хейнкели» маневренностью явно уступали нашему «ястребку», не могли делать такие глубокие виражи, поэтому и проскочили мимо. Пилютов сразу заметил опасность позиции, в которой оказались атаковавшие его «хейнкели», и решил воспользоваться этим.

Когда во время очередной атаки три «хейнкеля» пытались зайти ему в хвост, он решительно перевел свою машину в глубокий вираж со снижением чуть ли не до 50 метров. Один из гитлеровцев отважился догнать Пилютова на вираже и поплатился за это. Сделав полтора виража, Петр очутился в хвосте гитлеровца. Первая очередь пулеметов «ястребка» ударила по кабине летчика «хейикеля», вторая — по мотору. Фашистский самолет перевернулся и врезался в землю. Но и самолет Пилютова оказался поврежденным — стал сдавать мотор.

Потеряв два самолета, гитлеровцы изменили тактику; одна пара полезла на высоту, а вторая стремилась навязать бой на горизонталях. «Теперь дадут жару, — подумал Пилютов. — Сейчас сверху навалятся».

Обстановка усложнилась. Пилютов осмотрелся. Сопровождаемой им девятки нигде не было. «Ушла, — подумал он. — Теперь фашистам ее не догнать». Пилютов вздохнул с облегчением; главное сделано — • транспортные самолеты вне опасности, а сам он как-нибудь вывернется.

И на подбитом самолете ему удалось несколько раз отбиться от фашистов, которые теперь действовали осторожнее и хитрее. Увертываясь от атакующих «хейнкелей», Петр упорно направлял самолет к восточному берегу Ладоги. Мотор его машины еле тянул, высота катастрофически быстро падала. Теперь ему приходилось лететь и отбиваться от гитлеровцев на малой высоте. Фашисты, атакующие его одинокий «ястребок», стали еще осторожнее: боялись врезаться в лед.

Сб. Воздушный мост над Ладогой

…Небольшой рыжий бугорок и впрямь оказался блиндажом, и, надо отдать должное старательным и толковым немецким саперам, отличным блиндажом. Крыша чуть ли не в шесть накатов из добротных дубовых бревен. Стены аккуратно обнесены сосновыми, июльским зноем и медом пахнущими шалевками. Две удобные амбразуры для станковых пулеметов с широким охватом впереди лежащей местности. Не забыли гитлеровцы и столик в уголке соорудить, и скамью приладить, и камелек кирпичный сложить – все обдумали. Умели, гады, строить! Видно, рассчитывали, хваленые аккуратисты, здесь всю зиму кофей пить да наши русские яйкимлеки жрать.

Как бы не так!

Теперь блиндаж был пуст, если не считать одного гитлеровца, повалившегося грудью на станковый пулемет и обхватившего его загребущими руками. Словно и мертвый не хотел расставаться со своим оружием.

Труп Бочарникова Очерет положил на скамью и своей пилоткой – пилотка Афанасия осталась под навесом – прикрыл его неподвижное лицо. У живого Бочарникова в уголках рта всегда гнездилась хитрая усмешечка. Ее не любил Петр. Но сейчас лицо убитого было спокойным, строгим. Казалось, он узнал чтото такое, чего не знает никто другой, но до поры он хранит свою тайну.

Гитлеровского пулеметчика Петр за ноги отволок о угол, чтобы не мешал. Только неприятно было, что мертвый фашист лежал рядом с Бочарниковым и тем самым как бы порочил бойца, в чемто сравнялся с ним. Лучше бы вытащить гитлеровца наружу, да не хотелось зря рисковать: снаряды и мины рвались невдалеке, то и дело встряхивая блиндаж так, что за стенной обшивкой помышиному шуршала сухая земля.

Первым долгом Очерет осмотрел амбразуры. Место для блиндажа гитлеровцы выбрали ловко. Из амбразур просматривалась вся деревня. Старший сержант увидел кирпичное с черными подпалинами здание школы с выбитыми окнами и наполовину сорванной крышей – стропила торчали, как ребра у доходягиязвенника, и черную плешь пожарища, где еще стлался вялый, дождливой мелочью притрушенный дымок; и две вербы у въезда в деревню со срезанными верхушками – осколки постарались. На спуске к реке рвались вражеские снаряды, и комья рыжей глины широким веером взлетали на воздух. Петр даже рассмотрел кошку, ошалело метавшуюся от хаты к хате. И остался доволен осмотром. Все же лучше сидеть в блиндаже, чем валяться гденибудь в канаве под открытым небом, где тебя запросто продырявят, как мишень на стрельбище.

Свистунов И.И. Жить и помнить, 1966

– Слухаю вас, товарищ начальник.

Все в Очерете раздражало Осикова: вышитая рубашка, пшеничные, под запорожца, усы, блеск хитрых глаз, глядя в которые, нельзя понять, что он думает. Встать бы, стукнуть по столу кулаком, припугнуть. Но сам понимал: не такое теперь время, чтобы стучать кулаком. Не испугается его стука грузный, плотно сидящий в кресле человек. Нет, по душам надо, похорошему.

Заговорил ласково:

– Хочу поговорить с вами подружески, Петр Сидорович, откровенно, как товарищ. Ну, может быть, как старший товарищ…

– Слухаю! – басовито дунул в усы Очерет, и не поймешь, усмехается он, или так уж от рождения хитро поблескивают его глаза.

– Я знаю, что вы и некоторые другие товарищи критически относитесь к моей излишней, что ли, осторожности, мнительности… Конечно, может быть, и я в чемто ошибаюсь, но есть вещи, в которых лучше переборщить, чем прошляпить. Я не против общения с местным населением. Смешно говорить – ведь для того и приехали, чтобы крепить братство двух социалистических народов. Будут и встречи, и обмен мнениями, и обмен опытом. Но все надо делать коллективно, сообща, по плану, организованно. Никакой партизанщины допускать нельзя. Что получится, если мы все разбредемся по городу. Я прекрасно понимаю, что страна дружественная, социалистическая, но все же…

Очерет молчал невозмутимо, непроницаемо. Слушал. Не понять, что он думает, сознает ли свою вину. Осиков продолжал:

– В Тересполе, – полистал записную книжку, – да, в Тересполе, вы пятнадцать минут беседовали с какимто гражданином и даже в буфет с ним ходили. Я, конечно, и мысли не допускаю, что у гражданина были тайные планы, что он хотел у вас чтонибудь выведать. Боже упаси! Но попытаться распропагандировать вас, привить вам враждебные, буржуазные взгляды вполне мог. Не будем закрывать глаза, такие случаи бывали… Общение – штука острая. Как бритва. Не хочешь, а порезаться можешь.

Свистунов И.И. Жить и помнить, 1966

Зина повернулась к Вареньке. Девушка сияла. «На луну похожа, а луна немало девок с толку сбила», — подумала Зина. Перевела взгляд на Конядру. Тот сидел недалеко, подтянув колени к подбородку, и лицо его было непроницаемо. Зина про себя улыбнулась: Варенька его не интересует. Трофим Малышкин затягивался так, что махорка трещала, того и гляди, вспыхнет седая борода, но сморщенное лицо Малышкина не выражало такого опасения.

— Веселый парень чех, — засмеялась Анна.

— Хитрый! — отозвался Петр, внимательно следивший за каждым движением Аршина.

Зина встала, пересела к Матею. Волонский остатками зубов единоборствовал с куском сала и не обращал внимания на сноху. Когда-то ей, двадцатишестилетней вдове, посчастливится еще быть среди молодых мужиков? Она сама себе хозяйка, и он, свекор, не требует от нее отчета. Война!

— Трофим, а не поискать ли вдовам женихов среди казацкой молодежи? — спросил Волонский.

Трофим выпустил дым изо рта.

— А ты раскрой глаза пошире! И не твое это дело. Сколько девок мы с тобой когда-то попортили на сенокосе?

Волонский проглотил слюну. Сзади, в папоротниках, застрекотал кузнечик. Ох, много раз этот бродячий музыкант играл ему на свадьбах без попа! Старик выпил водки, вытер усы и лег навзничь.

Малышкин тоже растянулся, закинув руки под голову, но спать не собирался. Надо еще по привычке подумать о том о сем… Мишка прав. Петр и Анна — славная пара… Трофим посмотрел туда, где только что видел Анну. Теперь ее там не было, Петра тоже. Улыбаясь, старик уснул, как дитя.

Матей Конядра встал, подбросил в огонь охапку сухого хвороста. Аршин усердно заговаривал зубы Вареньке, та смеялась воркующим смехом.

— Дома я страшно любил мамины пончики. Знаешь, что такое пончик? Не знаешь! Видишь, какая ты еще глупенькая. Тебе нужно еще многому учиться, ведь ты даже толком не знаешь, зачем живешь…

Секера Й. Чешская рапсодия

Зина повернулась к Вареньке. Девушка сияла. «На луну похожа, а луна немало девок с толку сбила», — подумала Зина. Перевела взгляд на Конядру. Тот сидел недалеко, подтянув колени к подбородку, и лицо его было непроницаемо. Зина про себя улыбнулась: Варенька его не интересует. Трофим Малышкин затягивался так, что махорка трещала, того и гляди, вспыхнет седая борода, но сморщенное лицо Малышкина не выражало такого опасения.

— Веселый парень чех, — засмеялась Анна.

— Хитрый! — отозвался Петр, внимательно следивший за каждым движением Аршина.

Зина встала, пересела к Матею. Волонский остатками зубов единоборствовал с куском сала и не обращал внимания на сноху. Когда-то ей, двадцатишестилетней вдове, посчастливится еще быть среди молодых мужиков? Она сама себе хозяйка, и он, свекор, не требует от нее отчета. Война!

— Трофим, а не поискать ли вдовам женихов среди казацкой молодежи? — спросил Волонский.

Трофим выпустил дым изо рта.

— А ты раскрой глаза пошире! И не твое это дело. Сколько девок мы с тобой когда-то попортили на сенокосе?

Волонский проглотил слюну. Сзади, в папоротниках, застрекотал кузнечик. Ох, много раз этот бродячий музыкант играл ему на свадьбах без попа! Старик выпил водки, вытер усы и лег навзничь.

Малышкин тоже растянулся, закинув руки под голову, но спать не собирался. Надо еще по привычке подумать о том о сем… Мишка прав. Петр и Анна — славная пара… Трофим посмотрел туда, где только что видел Анну. Теперь ее там не было, Петра тоже. Улыбаясь, старик уснул, как дитя.

Матей Конядра встал, подбросил в огонь охапку сухого хвороста. Аршин усердно заговаривал зубы Вареньке, та смеялась воркующим смехом.

— Дома я страшно любил мамины пончики. Знаешь, что такое пончик? Не знаешь! Видишь, какая ты еще глупенькая. Тебе нужно еще многому учиться, ведь ты даже толком не знаешь, зачем живешь…

Секера Й. Чешская рапсодия

– Кто еще хочет высказаться? Товарищи, не отмалчивайтесь. Давайте всесторонне и глубоко обсудим вопрос. Ведь слушаем личное дело… Шутка ли! – Винницкий говорил так, будто играл на беззвучных клавишах. Прислушивался к своему голосу, как он звучит, и одновременно взглядом подбадривал тех, кто был предупрежден…

Но непредвиденно слово попросил всегда молчаливый Леонид Саха.

– Леня, чур, объективно, как ты умеешь всегда! – радостно откликнулась одна из девушек.

Саха двумя пальцами поправил очки на переносице, казалось, что он пристально всматривается всем присутствующим в глаза.

– Друзья, не кажется ли вам, что мы перегнули палку… Мое мнение таково: Крица ничего из ряда вон выходящего не сделал. Был я на вечере «Жить, отвечая за все!». Признаюсь, выступление Петра было самое интересное и глубокое. Только он один вышел за институтские рамки и посмотрел на жизнь молодежи шире других. Свой тезис он подкрепил аргументированным примером. Да, действительно мы должны отвечать за все на свете. И в том числе за профессора Молодана, даже если бы он оказался предателем… Обвиняют Петра в групповщине… Это навет, клевета. Студент стремится узнать правду об известном ученом, ищет факты. Поэтому ему надо помочь, растолковать суть дела, а не ложно обвинять. Проще всего приклеить ярлык на лоб, а попробуй потом от него избавиться.

– Ты, Леня, так сладко говоришь, будто ребенка убаюкиваешь, – рванулся с места Григорий Рудак, в прошлом моряк, вспыхивающий как спичка. – Нас в институте на пальцах не сосчитать. И если бы каждому вздумалось делать то, что взбредет в голову, куда бы мы докатились? Я осуждаю поведение Крицы, оно мне непонятно! И очень плохо, что Петр не чувствует за собой вины. Выкручивается, хитрит. Я за исключение!

И посыпались реплики:

– Комсомол – это единомышленники, а не групповщина…

– Не хочет Крица выполнять устав – пусть катится…

Сологуб В.П. Сотвори себя, 1986

Вершигора: "Желаю совершить рейд по Германии!"

Закончился в октябре и знаменитый карпатский рейд соединения С. А. Ковпака. Самого Ковпака повидать не удалось, но в Харьков приехал П. П. Вершигора. Командуя группой отрядов, он вышел из рейда наиболее организованно. На беседу с ним Т. А. Строкач меня и пригласил.

Четыре месяца назад, в июне, я видел Петра Петровича, слышал отзывы о нем Руднева, и у меня сложился вполне законченный образ Вершигоры — образ отчаянно смелого, хитрого, прямо-таки рожденного для приключений человека. Я и рассказов от него ожидал соответствующих. Однако, докладывая Строкачу о рейде, Петр Петрович неожиданно предстал передо мной совсем в ином свете. Я увидел хладнокровного, расчетливого, прекрасно понимающего специфику партизанской борьбы военачальника.

Напомню читателю, что рейд оказался тяжелым. Дойдя до Карпат, партизаны столкнулись с многократно превосходящими силами противника. Неравные бои пришлось вести, не имея опыта боев в горных условиях и удобного снаряжения. Соединение вынуждено было взорвать и бросить тяжелую технику, отрываться от врага, выходить в партизанский край отдельными отрядами и группами…

Вершигора случившееся не драматизировал, но и правды не скрывал и свою точку зрения на причины неудач изложил откровенно. Вывод же сделал на первый взгляд неожиданный, но совершенно верный: партизанские рейды следует продолжать, не медля с ними, и совершать рейды не только по территории Советского Союза, но и за его пределами, вступая во взаимодействие с партизанами Польши, Чехословакии, Болгарии, Румынии и Югославии. Вершигора предложил даже при соответствующих условиях совершить рейд по самой фашистской Германии!

Говорил Петр Петрович громко, живо, доводы приводил убедительные, и Строкач лишь изредка взглядывал на меня, но собеседнику не возражал. Я же слушал Вершигору с удовольствием.

Старинов И.Г. Записки диверсанта

Вершигора: "Желаю совершить рейд по Германии!"

Закончился в октябре и знаменитый карпатский рейд соединения С. А. Ковпака. Самого Ковпака повидать не удалось, но в Харьков приехал П. П. Вершигора. Командуя группой отрядов, он вышел из рейда наиболее организованно. На беседу с ним Т. А. Строкач меня и пригласил.

Четыре месяца назад, в июне, я видел Петра Петровича, слышал отзывы о нем Руднева, и у меня сложился вполне законченный образ Вершигоры — образ отчаянно смелого, хитрого, прямо-таки рожденного для приключений человека. Я и рассказов от него ожидал соответствующих. Однако, докладывая Строкачу о рейде, Петр Петрович неожиданно предстал передо мной совсем в ином свете. Я увидел хладнокровного, расчетливого, прекрасно понимающего специфику партизанской борьбы военачальника.

Напомню читателю, что рейд оказался тяжелым. Дойдя до Карпат, партизаны столкнулись с многократно превосходящими силами противника. Неравные бои пришлось вести, не имея опыта боев в горных условиях и удобного снаряжения. Соединение вынуждено было взорвать и бросить тяжелую технику, отрываться от врага, выходить в партизанский край отдельными отрядами и группами…

Вершигора случившееся не драматизировал, но и правды не скрывал и свою точку зрения на причины неудач изложил откровенно. Вывод же сделал на первый взгляд неожиданный, но совершенно верный: партизанские рейды следует продолжать, не медля с ними, и совершать рейды не только по территории Советского Союза, но и за его пределами, вступая во взаимодействие с партизанами Польши, Чехословакии, Болгарии, Румынии и Югославии. Вершигора предложил даже при соответствующих условиях совершить рейд по самой фашистской Германии!

Говорил Петр Петрович громко, живо, доводы приводил убедительные, и Строкач лишь изредка взглядывал на меня, но собеседнику не возражал. Я же слушал Вершигору с удовольствием.

Старинов И.Г. Записки диверсанта

«Можно начинать!» – скомандовал себе Раскатов.

– Вперед, Гриша!

Зацепа аккуратно подвинул рычаги двигателей вперед, затем прибрал их на полхода назад. Работа газами здесь ювелирная.

Полметра. Алексей взял штурвал чутьчуть на себя. Таким движением, которому инструкторы учат: «Не взял, а только подумал». Можно стрелять! Но в этот момент конус хитро увильнул влево. «Как плащ тореадора… – Алексей весело усмехнулся этому странно пришедшему на ум сравнению. – Скажи так Довганю, покажет тебе батько бой быков… Понятно. Конус имеет свой норов, характер, и, видимо, в каждом полете иной. Надо постараться предвидеть, что следует ожидать от него в каждое новое мгновение, уметь предвычислить орбиту его вращения, идти на контакт с упреждением!»

– Иду на контакт! – скомандовал Раскатов перед повторной попыткой. Уверенность в нем возросла. Прикинув воображаемую точку прицеливания, летчик, не выпуская из поля зрения конус, поправил педалями рыскание самолета, оставив только небольшое боковое движение для упреждения. «Теперьто обязательно насажу его на штангу», – думал Алексей; в нем проснулся горячий азарт, сопутствующий любому трудному и рисковому делу.

Конус ушел вправо. И не только в этом было дело. Раскатов, сбитый с темпа неудачей, непростительно поздно заметил, что конус, обогнув нос самолета справа, как голова кобры, зачарованной музыкой факира, потянулся в сторону третьего двигателя. Первым заметил опасность правый летчик и резко стянул газы до нуля. «Умница, Зацепа!» – одобрил его действия про себя Раскатов. Конус остановился, будто в недоумении, и нехотя попятился назад от сверкающего на солнце веера винтов.

Холодок в кончиках пальцев, сжимающих штурвал, сменился теплом облегчения.

– Командир, прямая кончается! – предупредил штурман. – Отставай, готовься к развороту!

За время, что они летают вместе, Алексей успел хорошо узнать своего штурмана и сдружиться с ним, как это водится в слетанных экипажах. Штурман, Петр Караев, уравновешенный, добросовестный, отлично подходил по характеру командиру. В беде всегда был готов подставить плечо. Страстный охотник и рыбак, Петр часто брал Алексея в тайгу, на горную речку, и это тоже сближало их. Нередко заворачивали после удачной вылазки к Петру домой.

Стоим на страже; Сб. худож. прозы о современ. Сов. Армии и ВМФ Сост. Перемышлев В.И.; Худож. Н. Стасевич. — М.; Современник, 1988

Однажды Антонов пришел к Гривцову не в духе:

— Сняли моего Белова. В Иру председателем коммуны послали. Жалко. Побольше бы нам таких в Кирсанове попадалось! — И впервые выпил с Гривцовым. — А ты что хмурый?

— Письмо получил. Отца расстреляли. Батрак продал. Они вот действуют, а мы сидим! — вспылил Гривцов, хмелея. — Сидим и ждем, когда до нас доберутся. В хоронючки играем! А на дворе уж осень, Зима скоро.

Антонов сердито втянул голову в плечи и криво усмехнулся:

— Вот вас, шустрых, и разогнали быстро в Тамбове. Торопливость, господин офицер, нужна при ловле блох. — Он встал, надел милицейский картуз, поправил на боку маузер. — Посмотрю, посмотрю, как ты умеешь дело ускорять. Завтра подводу пришлю, в Трескино к Токмакову поедешь. Он унтер-офицер, дезертир, я сделал его милиционером. Такая характеристика тебя удовлетворяет? Ну так вот, вместе с ним сформируй в этом селе конный отряд милиции. Человек тридцать. Официально — для охраны хлебных складов. Вот и увидим, Тимофей, на что ты способен, — уже миролюбиво улыбаясь, заключил Антонов и подал руку.

Гривцов пожал руку своего нового хозяина без особого удовольствия, а оставшись один, стал проклинать себя за мягкотелость. «Надо было всех их тут взять в свои руки! — твердил он себе. — Я и по чину старше всех!»

На другой день он был уже в Трескине.

Токмаков понравился Гривцову. Невысокий, собранный, быстрый в движениях унтер-офицер говорил смело и резко. Хитрые татарские глазки его прощупывали Гривцова целый вечер, а утром Петр Токмаков откровенно предложил Гривцову начать восстание без Антонова. «А далеко бы пошел этот хитрый татарчук в армии», — невольно подумал Гривцов, но предложение Токмакова принял без энтузиазма.

— Раз уж Шурка все нити собрал в свои руки, пусть действует сам, посмотрим на него, — уклончиво ответил он. — Давай сообщим ему через Заева, что все готово, пора начинать…

Стрыгин А.В. Расплата

Однажды Антонов пришел к Гривцову не в духе:

— Сняли моего Белова. В Иру председателем коммуны послали. Жалко. Побольше бы нам таких в Кирсанове попадалось! — И впервые выпил с Гривцовым. — А ты что хмурый?

— Письмо получил. Отца расстреляли. Батрак продал. Они вот действуют, а мы сидим! — вспылил Гривцов, хмелея. — Сидим и ждем, когда до нас доберутся. В хоронючки играем! А на дворе уж осень, Зима скоро.

Антонов сердито втянул голову в плечи и криво усмехнулся:

— Вот вас, шустрых, и разогнали быстро в Тамбове. Торопливость, господин офицер, нужна при ловле блох. — Он встал, надел милицейский картуз, поправил на боку маузер. — Посмотрю, посмотрю, как ты умеешь дело ускорять. Завтра подводу пришлю, в Трескино к Токмакову поедешь. Он унтер-офицер, дезертир, я сделал его милиционером. Такая характеристика тебя удовлетворяет? Ну так вот, вместе с ним сформируй в этом селе конный отряд милиции. Человек тридцать. Официально — для охраны хлебных складов. Вот и увидим, Тимофей, на что ты способен, — уже миролюбиво улыбаясь, заключил Антонов и подал руку.

Гривцов пожал руку своего нового хозяина без особого удовольствия, а оставшись один, стал проклинать себя за мягкотелость. «Надо было всех их тут взять в свои руки! — твердил он себе. — Я и по чину старше всех!»

На другой день он был уже в Трескине.

Токмаков понравился Гривцову. Невысокий, собранный, быстрый в движениях унтер-офицер говорил смело и резко. Хитрые татарские глазки его прощупывали Гривцова целый вечер, а утром Петр Токмаков откровенно предложил Гривцову начать восстание без Антонова. «А далеко бы пошел этот хитрый татарчук в армии», — невольно подумал Гривцов, но предложение Токмакова принял без энтузиазма.

— Раз уж Шурка все нити собрал в свои руки, пусть действует сам, посмотрим на него, — уклончиво ответил он. — Давай сообщим ему через Заева, что все готово, пора начинать…

Стрыгин А.В. Расплата

Распространению недовольства способ-ствовало и отношение Петра ко многим име-нитым людям столицы. Часть из них носила

почетные чины офицеров гвардии, но встрою при этом, разумеется не была. Теперьже, как писал один из современников, «вре-мена переменились, ныне у нас больные, инебольные, и старички самые поднимаютножки, и наряду с молодыми маршируют, итак же хорошохонько топчут и месят грязь,как солдаты». Любопытно, что эти слова ро-дились при наблюдении страданий упоми-навшегося нами князя Никиты Трубецкого,уже совсем старого, но все служивего в но-вом правительстве в качестве генерал-прокурора. Кое-кому из старых сановников игенералов приходилось приглашать к себе надом молодых офицеров в кечестве препо-давателей новых хитрых приемов строевойпрусской службы. Некоторые сочли за благововсе устраниться от таких дел, а часть вста-

ла в упрямую оппозицию Петру. К числу пос-ледних относились и братья Разумовские.Особенно резок был Кирилл, гетман Укра-ины, позволявший себе язвить над прусса-чеством Петра. Памятен его ответ царю,поделившемуся с ним радостью по поводуполучения от Фридриха чина генерал-майорапрусской службы. «Ваше Величество может слихвою отплатить ему, — сказал гетман, —произведите его в русские фельдмаршалы».

Особенно неприятным было отношениеПетра к Екатерине. Зачастую сильно нетрез-вый царь доходил до публичных оскорбленийсвоей жены. Кроме того, он и не скрывал сво-ей связи с Елизаветой Воронцовой. Кроткая иунижаемая Екатерина вызывала сочувствиеи смутные надежды на перемены. Надозаметить, что она усердно готовилась к ролирусской императрицы, не предполагая ещесвоего великого будущего. Она изучала рус-ский язык, историю России, была неизменноприветлива со всякими людьми. Приняв пра-вославие, Екатерина строго соблюдала (покрайней мере внешне) все его правила, чтовесьма ценилось народом в те времена. Пос-тепенно происходило ее сближение с враж-дебно настроенной по отношению к Петручастью двора, вельмож и, конечно, гвардии.

Таланов А. И. Кавалергарды. По страницам полковой летописи. Часть 1-я. 1724-1825. — М. Рейтар, 1997

Но стрелковые дивизии шаг за шагом продвигаются вперед. Противник сопротивляется со все большим и большим ожесточением. С не меньшим ожесточением и невероятным упорством его теснят полки 89, 91, 166, 244-й и других дивизий.

Как-то на КП армии появляется группа известных советских писателей: М. Шолохов, А. Фадеев, А. Твардовский, Е. Петров и др. Они собрались у рабочей палатки оперативного отдела. Мне хочется посмотреть на литературных светил, но срочная работа не позволяет выйти: сижу за составлением боевого донесения в штаб фронта, склонившись над картой. Вдруг заходит кто-то в палатку и спрашивает:

- Оторвитесь на минуту от бумаг, товарищ старший лейтенант! Скажите, где увидеть захваченную немецкую пушку?

Я с досадой отмахиваюсь от назойливого посетителя, не поднимая головы. Стараясь вовлечь меня в разговор, вошедший продолжает:

- Я Евгений Петров. Писатель. Читали, наверное… ну, скажем, «12 стульев», или «Золотой теленок». Оторвитесь на несколько слов.

Это меня заставило поднять голову и невольно засмеяться: вспомнился Остап Бендер и его «Антилопа-гну». Между тем Е. Петров продолжал:

- В политотделе нам сказали, что захвачена немецкая пушка с прикованной к ней прислугой. Это будто бы сделано для того, чтобы немецкие артиллеристы не убегали с поля боя и дрались до последнего. Где найти эту пушку? Мы хотим посмотреть и поговорить с прикованными солдатами. Сфотографировать для газеты. Это очень важно.

Невероятная выдумка поставила меня в тупик, и я не находил что ответить. Замявшись, я все же сказал:

- Это, наверное, глупая шутка. Вас просто разыграли. Ничего подобного у нас нет и быть, видимо, не может. Как можно воевать прикованными солдатами? Глупость, не больше.

Но писателя такой ответ не удовлетворил, и он не унимался. Тогда я посоветовал ему обратиться к тому, кто эту выдумку сообщил. Пусть он, дескать, и покажет эту пушку. Мой недовольный собеседник предложил мне выйти из палатки и сказать об этом всем товарищам писателям. Я согласился и сказал группе писателей то же самое. Возникло недоумение. М.А. Шолохов, сделав хитрое выражение лица, предложил выход из положения.

Толконюк И.А. Раны заживают медленно Записки штабного офицера, 2017

— Странная история, — все еще не успокоившись, сказал начальник штаба.

— Чем же она странная? Русский человек — простой человек, русский человек — хитро задуманный человек. Десять лет я проработал в лагерях, — мало, что ли, передумано? Так: страдаешь ты, Петр Горшков… Ах, извините, прибавлю только насчет дома нашего, отцовского, под железной крышей, — беспокоится о нем Прасковья Савишна, но не я, это у меня давно отмерло… За какую правду ты страдаешь? В городе Пустоозерске, что неподалече от нашего лагеря, при царе Алексее Михайловиче сидел в яме протопоп Аввакум. Язык ему отрезали за то, что не хотел молчать; с отрезанным языком, сидя в яме, писал послания русскому народу, моля его жить по правде и стоять за правду, даже и до смерти… Творения Аввакума прочел, — тогда была одна правда, сегодня — другая, но — правда… А правда есть — русская земля…

— Он убедительно говорит, — сказал Иван Сударев начальнику штаба. — Продолжайте, Горшков, давайте короче к делу.

— Торопиться не будем, подойдем и к делу. Немчик, офицер, вчера рассказал про свою собаку, что умное и полезное животное, чего, говорит, нельзя сказать про русских. Смеются над нами немцы-то… А? — Петр Филиппович неожиданно разжал морщины и бесцветными круглыми, тяжелыми глазами взглянул на слушателей. — Смеются они над русским народом: вон, мол, идет неумытый, нечесаный, дурак дураком, — бей его до смерти!.. Вчера другой офицерик на улице, при всем народе, щупать начал девчонку, задрал ей юбку, задыхается сам… Как это понять? Антихрист, что ли, пришел? Русская земля кончилась? Власть Советская вооружила народ и повела в бой, чтобы перестал смеяться над ним проклятый немец… Становое дело вы делаете, товарищи, спасибо вам… Советская власть — наша, русская мужицкая… Свой личный счет я давно закрыл и забыл…

Петр Филиппович облокотился, прикрыл ладонью лоб козырьком каракулевого картуза.

Толстой А.Н. Рассказы Ивана Сударева

— Ну, если ты врешь…

Петр Филиппович не ответил, только развел ладошками, усмехнулся: из картуза вынул план, где крестиками были помечены немецкие склады бензина и боеприпасов.

— Ну, это ты оставь — планы чертить, — сказал ему Евтюхов, пряча бумажку в кармашек, — запрещаю тебе строжайше, должен все держать в памяти… Никаких документов! И больше сам сюда не приходи, посылай девчонку…

Сведения Горшкова оказались точные. Один за другим немецкие склады взлетали на воздух. Угрюмая белолицая девчонка Анна прокрадывалась почти каждый вечер в овраг и передавала и важное и маловажное. Однажды она сказала, как всегда, бубнящим равнодушным голосом:

— Папаша велел сказать: получены новые автоматы, ключи-то от склада у него теперь, — вам первым он отпустит автоматы. Приходите завтра ночью; только наказывал: в часовых никак не стрелять, а резать их беспременно…

Петр Филиппович работал смело и дерзко. Он будто издевался над немцами, доказывал им, что действительно русский человек — хитро задуманный человек и не плоскому немецкому ограниченному уму тягаться с трезвым вдохновенным, не знающим часто даже краев возможностей своих, острым русским умом.

Оба офицера были уверены, что нашли преданного им, как собака хозяину, смышленого человека. Жили они в постоянном страхе: под носом у них горели военные склады, происходили крушения поездов, и таких именно, в которых везли солдат или особо важные грузы; им в голову не могло прийти, например, что в доброй половине полученных из Варшавы ящиков с оружием автоматов и пистолетов уже не было и со склада из Медведовки на фронт отсылались тщательно закупоренные ящики с песком. Офицер, с молниями бога Тора на воротнике, не мог догадаться, что странное нападение в одну из непроглядных ночей на его дом имело целью похитить на несколько часов его полевую сумку с чрезвычайно важными пометками на карте. Сам он отделался испугом, когда среди ночи зазвенело разбитое окно, что-то упало на пол и рвануло так, — не лежи он в это время на низкой койке, случилось бы непоправимое. В белье он выскочил на улицу. По селу шла трескотня, солдаты выбегали из изб, кричали: «Партизанен!» — и стреляли в темноту. У его крыльца лежали двое зарезанных часовых. Он только наутро хватился сумки, но ее вскорости принес вместе с чемоданчиком и запачканным мундиром Петр Филиппович, — он нашел эти вещи здесь же на огороде, очевидно, партизаны бросили их, убегая.

Толстой А.Н. Рассказы Ивана Сударева

— Странная история, — все еще не успокоившись, сказал начальник штаба.

— Чем же она странная? Русский человек — простой человек, русский человек — хитро задуманный человек. Десять лет я проработал в лагерях, — мало, что ли, передумано? Так: страдаешь ты, Петр Горшков… Ах, извините, прибавлю только насчет дома нашего, отцовского, под железной крышей, — беспокоится о нем Прасковья Савишна, но не я, это у меня давно отмерло… За какую правду ты страдаешь? В городе Пустоозерске, что неподалече от нашего лагеря, при царе Алексее Михайловиче сидел в яме протопоп Аввакум. Язык ему отрезали за то, что не хотел молчать; с отрезанным языком, сидя в яме, писал послания русскому народу, моля его жить по правде и стоять за правду, даже и до смерти… Творения Аввакума прочел, — тогда была одна правда, сегодня — другая, но — правда… А правда есть — русская земля…

— Он убедительно говорит, — сказал Иван Сударев начальнику штаба. — Продолжайте, Горшков, давайте короче к делу.

— Торопиться не будем, подойдем и к делу. Немчик, офицер, вчера рассказал про свою собаку, что умное и полезное животное, чего, говорит, нельзя сказать про русских. Смеются над нами немцы-то… А? — Петр Филиппович неожиданно разжал морщины и бесцветными круглыми, тяжелыми глазами взглянул на слушателей. — Смеются они над русским народом: вон, мол, идет неумытый, нечесаный, дурак дураком, — бей его до смерти!.. Вчера другой офицерик на улице, при всем народе, щупать начал девчонку, задрал ей юбку, задыхается сам… Как это понять? Антихрист, что ли, пришел? Русская земля кончилась? Власть Советская вооружила народ и повела в бой, чтобы перестал смеяться над ним проклятый немец… Становое дело вы делаете, товарищи, спасибо вам… Советская власть — наша, русская мужицкая… Свой личный счет я давно закрыл и забыл…

Петр Филиппович облокотился, прикрыл ладонью лоб козырьком каракулевого картуза.

Толстой А.Н. Рассказы Ивана Сударева

— Ну, если ты врешь…

Петр Филиппович не ответил, только развел ладошками, усмехнулся: из картуза вынул план, где крестиками были помечены немецкие склады бензина и боеприпасов.

— Ну, это ты оставь — планы чертить, — сказал ему Евтюхов, пряча бумажку в кармашек, — запрещаю тебе строжайше, должен все держать в памяти… Никаких документов! И больше сам сюда не приходи, посылай девчонку…

Сведения Горшкова оказались точные. Один за другим немецкие склады взлетали на воздух. Угрюмая белолицая девчонка Анна прокрадывалась почти каждый вечер в овраг и передавала и важное и маловажное. Однажды она сказала, как всегда, бубнящим равнодушным голосом:

— Папаша велел сказать: получены новые автоматы, ключи-то от склада у него теперь, — вам первым он отпустит автоматы. Приходите завтра ночью; только наказывал: в часовых никак не стрелять, а резать их беспременно…

Петр Филиппович работал смело и дерзко. Он будто издевался над немцами, доказывал им, что действительно русский человек — хитро задуманный человек и не плоскому немецкому ограниченному уму тягаться с трезвым вдохновенным, не знающим часто даже краев возможностей своих, острым русским умом.

Оба офицера были уверены, что нашли преданного им, как собака хозяину, смышленого человека. Жили они в постоянном страхе: под носом у них горели военные склады, происходили крушения поездов, и таких именно, в которых везли солдат или особо важные грузы; им в голову не могло прийти, например, что в доброй половине полученных из Варшавы ящиков с оружием автоматов и пистолетов уже не было и со склада из Медведовки на фронт отсылались тщательно закупоренные ящики с песком. Офицер, с молниями бога Тора на воротнике, не мог догадаться, что странное нападение в одну из непроглядных ночей на его дом имело целью похитить на несколько часов его полевую сумку с чрезвычайно важными пометками на карте. Сам он отделался испугом, когда среди ночи зазвенело разбитое окно, что-то упало на пол и рвануло так, — не лежи он в это время на низкой койке, случилось бы непоправимое. В белье он выскочил на улицу. По селу шла трескотня, солдаты выбегали из изб, кричали: «Партизанен!» — и стреляли в темноту. У его крыльца лежали двое зарезанных часовых. Он только наутро хватился сумки, но ее вскорости принес вместе с чемоданчиком и запачканным мундиром Петр Филиппович, — он нашел эти вещи здесь же на огороде, очевидно, партизаны бросили их, убегая.

Толстой А.Н. Рассказы Ивана Сударева

Таков предполагаемый «новый порядок» Гитлера. Ради него вот уже полтора года льется кровь, разрушаются государства, гибнут миллионы людей от голода и лишений, и вот уже три недели фашистские полчища ломают свой хребет о стальную мощь Красной Армии.

Русские люди, граждане Советского Союза! Отдадим все для нашей героической и славной Красной Армии, отдадим все для победы над извергом и людоедом Гитлером.

«Известия» от 17 июля 1941 г.

Гордо реет советский флаг

Товарищи моряки Краснознаменного Балтийского славного Флота!

Поздравляю вас с крупной победой. О ней с почтением будут рассказывать моряки во всех флотах мира. Смело, хитро, умно, настойчиво, беспощадно вы уничтожили целую вражескую армаду — всю до последнего корабля, которая несомненно готовила мощный десант для удара по нашей гордой северной столице — Ленинграду.

Страшна была эта ночь с 12 на 13 июля для хвастливых немцев. Они узнали силу комбинированного удара русских морских и воздушных сил. В бессильной злобе лязгнул зубами припадочный Гитлер, повесили носы белофинны, поглядывая в ту сторону моря, где за горизонтом пылали выскочившие на мели германские транспорты.

250 лет тому назад в такие же летние дни на Плещеевом озере под Переяславлем зародился русский военный флот. Это были потешные маленькие корабли, стрелявшие из пушек глиняными ядрами, горохом да огурцами, как было строго наказано маменькой-царицей мальчику Петру, дабы не побить зря много народу во время военных потех.

Через несколько лет уже настоящий первый русский флот был построен юношей Петром в Воронеже.

Первым адмиралом был португалец, храбрый бродяга, корсар, кривой Корнелий Крейс, нанявшийся на службу; к Петру.

В диковинку было тогда русским людям морское дело.

Адмирал Корнелий Крейс, уча первым делом матросов плавать, любил повторять на ломаном русском языке: «Смело прыгай с борта в воду, кто утонет, тот не моряк».

Толстой А.Н. Я призываю к ненависти

Но пичего, теперь-то мы дома! Эх, только бы до дела скорее добраться!

…Прошли дни гостеваний и радостных встреч с родными и близкими. Пришла пора приниматься за дело…

В конторе совхоза я застал все начальство сразу: и директора Ивана Евграфовича Лазарева, и секретаря парторганизации Федора Ивановича Ломова, и главного агронома Павла Марковича Стрельцова. Встретили они меня радушно. Спросили: не надо ли чего?

— Надо, Иван Евграфович! Трактор свой хочу назад попросить.

Директор хитровато переглянулся с парторгом и агрономом. Сказал:

— Что ж, трактор мы тебе, Петр Афанасьевич, дадим. Только зачем же старый? Твой-то уже на ладан дышит. Мы тебе новый выделим. Правда, новых у нас — раз-два и обчелся, но героя уважим! Как думаешь, комиссар? — снова с хитрой усмешкой обратился он к Ломову.

— Вернем тебе трактор, Петр Афанасьевич, вернем, — подтвердил слова директора парторг. — И даже не один, а все до единого, что в совхозе есть. Легок же ты на помине! Ведь только-только о тебе разговор у нас шел. Думаем назначить тебя главным механиком совхоза. Всю технику от кетменя до комбайна под твое начало отдаем. Как ты на это дело смотришь, товарищ коммунист?

Я даже опешил. Вернее, не сразу и понял, о чем речь идет. А когда понял, то взмолился:

— Но у меня же всего четыре класса образования, товарищи, да и те неполные!

— А опыт, практика? Этого в счет почему не берешь? — спросил директор. [150]

— Но вы же меня не бригадиром каким назначаете, а главным механиком. Кроме тракторов, машин и комбайнов на мои плечи ведь все производство ляжет: мастерские, аккумуляторные, электростанция, склады, пункты ГСМ и всякое другое. А планирование, технология? Это же инженерных знаний требует! А у меня, повторяю…

— Насчет образования ты, Петр Афанасьевич, явно поскромничал, — перебил директор. — У тебя к твоим четырем классам, считай, академия войны прибавилась. Самое высшее учебное заведение!

Трайнин П. А. Солдатское поле