— Летайте, Петров!

Славушка сделал несколько вылетов на боевом самолете. Но от напряжения опять открылась рана. Боли были такими, что не давали летчику ни сна, ни покоя. И тогда у командира состоялся с Петровым разговор… Трудно было майору Карякину найти подходящие слова, чтобы утешить воздушного бойца. Еще труднее было сказать Славушке, что он отлетался.

Лейтенант Петров сам пришел на помощь командиру:

— Похоже, не летать мне больше, товарищ майор?

— Ты, Вячеслав Иванович, с честью выполнил свой долг! — попытался смягчить удар командир.

В воздушных боях пять раз сбивали лейтенанта Петрова. Но он успел выполнить 67 боевых вылетов. Каждый из них был героическим. Чтобы не отправлять ветерана полка в тыл, командир предложил ему продолжать службу в батальоне авиационно-технического обслуживания.

— Только чтобы поближе к летчикам! — попросил Славушка.

Его просьбу учли и назначили дежурным по перелетам. [149]

Ныне офицер запаса Вячеслав Иванович Петров живет в Рыбинске и трудится на родном заводе, откуда уходил защищать Родину. Ветеран войны ведет большую военно-патриотическую работу, рассказывает молодежи, как летчики старшего поколения сражались с врагом в небе родной Отчизны.

В боевом строю место Славушки Петрова занял новый летчик. Омолодился в связи с фронтовыми потерями личный состав и в других эскадрильях. Ветераны накапливали боевой опыт, но давался он дорогой ценой. Нередко мы получали, как говорят, синяки и шишки из-за эдакого лихого кавалерийского наскока на противника. Некоторые товарищи не всегда учитывали, что изменились методы и средства ведения войны, что нельзя воевать по старинке, что и враг стал намного хитрее и осторожнее.

Однажды нам было приказано нанести удар по станции Богушевск. Это — между Оршой и Витебском. Никто не знал, есть ли там эшелоны, насколько хорошо прикрыта станция зенитным огнем. Даже ведущий группы капитан Е. Селиванов не имел никакого представления о характере цели. Не имел и не искал нужных сведений. А когда спросил у него один из летчиков, что на этой станции обнаружено, тот беспечно ответил:

«Куда, куда он один, если не может весь батальон?»

За движением Матросова с волнением следили десятки людей, лежавших под огнем и готовых броситься вперед при первой возможности. Он, ползущий по снегу, теперь был их надеждой и силой. Только бы дополз! Доползет ли? Или упадет на снег, как те шесть?

Он и сам понимал и чувствовал: на него с надеждой смотрели все друзья, бойцы и командиры — его фронтовые учителя и судьи: и любимый офицер Артюхов, и старый сибиряк большевик Кедров, и комсорг Бугра- чев, и Воронов, и Дарбадаев. И еще смотрели на него все, кто в жизни чистой рукой коснулся его сердца, поверил в благородство его души: и днепровский пасечник дед Макар, и учительница Лидия Власьевна, и воспитатель Трофим Денисович, и синеглазая Лина.

Вот он уже прополз полпути. Фашисты не то не замечали его, не то нарочно подпускали поближе, и пулемет их бил куда-то влево.

Матросов мельком взглянул туда и чуть не вскрикнул от удивления, радости и тревоги: окровавленный Анто- щенко тоже полз к дзоту. По нему и бил пулемет. Движения Петра были неловки, он всё заваливался набок, падал лицом в снег, но, осыпаемый пулями, без каски и без автомата, упрямо полз вперед. Весь израненный, он, видно, и сам не верил, что доползет до дзота, но полз и полз на виду у врагов, презирая их огонь.

Какая сила, какие помыслы влекли вперед этого простого солдата? Он ведь, кажется, уже сделал всё, что мог. Что он еще может противопоставить встречному огню, израненный и безоружный?

И изумленное лицо Матросова посветлело: Петро, Петруся, друже верный, ты идешь на гибель, чтобы отвлечь на себя огонь вражеского пулемета, чтоб ему, Александру, и всем помочь в общем деле. Вот она — непобедимая сила дружбы, согретая любовью к народу, к Родине!

Александр убыстрил движения. Еще метр, еще два. Но гитлеровцы повернули дуло пулемета к нему, и пули стали решетить снег то впереди него, то позади. Александр замер, выжидая. Вот-вот могут задеть проклятые. Если б была у него броня из крепчайшей стали, — на- нрямик пошел бы, а то у него такое же тело, как у тех друзей, что полегли па снегу. Он стал хитрить. Когда струю огня отводили от него, он, чуть приподняв автомат, быстро полз вперед; когда пули ложились близко, он замирал, и его, видно, принимали за одного из убитых.

— Да я сама всего не знаю. Будут занятия, Петров объяснит…

В бараке было шумно. У девушек давно не выдавалось свободного вечера. Теперь вот выдался… Сидели группками, болтали, пели песни. Вера Александрова затягивала смешные частушки, другие подхватывали лихой припев.

Лиза всё тормошила Риту.

— Ну правда, что ты скрываешь? Расскажи, что за новая работа?

— Да помнишь, Петров как-то говорил о секретном деле? Так вот — будем теперь мины искать. Вместе с собаками. Ведь сколько мин наставлено кругом. Миллионы!.. Наши сапёры ставили, немецкие тоже. Теперь расчищать надо. Тяжёлое очень дело. Вот и решили для поиска мин использовать собачье чутьё. Собака же любой запах чует издалека.

— Но мина всё-таки не одеколоном начинена, а взрывчаткой! Взрывчатка ничем не пахнет.

— Для человека не пахнет, а собака чует. Собака хорошо находит взрывчатые вещества. Оказывается, уже много опытов было.

— Здорово! — сказала Лиза. — Кажется, всё про собак знаю, про их чутьё. Но это действительно новость. Значит, на минные поля пойдём?

— Сперва ещё учиться будем и собак учить.

…Долго ждать занятий не пришлось. Они начались на следующее утро. Старшина Петров пришёл в класс вместе с двумя солдатами, которые несли мины разных образцов.

— Ну кто бы мог подумать, что их так много? — развела руками Лиза.

— Тут часть только, — сказал старшина. — Познакомьтесь с этими, потом узнаете и другие.

Только теперь девушки узнали, как хитро и по-разному устроены мины, сколько опасных неожиданностей они скрывают в себе. Одни мины были из металла, другие из досок, из фанеры, из картона, из толя. Внутри каждой — взрывной заряд, иногда каких-нибудь пятьдесят граммов всего. И этого, оказывается, достаточно, чтобы тяжело ранить или даже убить человека.

И устроены мины по-разному. Одни взрывались, если на них наступали или наезжали, другие — если кто-либо задевал за проволочку, нитку, незаметно тянущуюся в траве или кустах.

Петро Хаптур ходил по комнате. Может быть, засиделся, может быть, ноги затекли или поясницу заломило, уже не молоденький.

Хаптур походилпоходил, внезапно остановился перед Качуренко, покачиваясь на носках сапог, сверлил его глазами.

– Плохи ваши дела, уважаемый Качуренко, ой плохи…

Качуренко в ответ только хмыкнул, звук застрял в горле.

– Не узнали Павла Рысака? Промолчали. Почему хитрите? Парень возил вас несколько лет, работал на вас, а вы его не узнали, айайай. Или, может быть, стыд глаза выел? Это же вы кричали, что при советских порядках нет эксплуатации, а тем временем бесстыдно эксплуатировали безродного… И не стыдно теперь людям в глаза смотреть?..

И снова заходил по комнате. А Качуренко болезненно думал: кто же это, какая скотина донесла такое Хаптуру? Думал, открестившись от знакомства с парнем, както спасет его от неволи, а теперь видел – напрасно.

Хаптур снова сел на стул, оперся локтем на уголок стола, прикрыл лицо широкой ладонью.

– Насильно втянули парнишку в свою бесчестную компанию, в преступную банду, а человек только начинает жить. Теперь скажите, как с ним быть? Нам, новой власти, при новом порядке? Как нам вести себя с такими Павлами?

Хаптур не требовал ответа. Он наслаждался собственным красноречием, пониманием того, что оно огнем жжет душу Качуренко.

Андрей Гаврилович хотел бы не реагировать на эти слова, не слышать скрытого в них издевательства. Сжав кулаки, стиснув зубы, приказывал себе молчать, притвориться окаменевшим. Понимал, что крик, протест, ругань – оружие слабое, проявление отчаяния; именно такой реакции, которая должна засвидетельствовать его бессилие, безнадежность, ожидает хитрый враг.

– А наша истинно украинская власть, пан Стецько с его преосвященством митрополитом всея Украины, заботится и о теле, и о душе украинцев, собирает, зовет их под свои знамена, возвращает в лоно святой церкви все честное и искреннее украинство…

Юлия Ильинична тронула мужа за плечо: ну ладно, не сердись! Пытаясь заглянуть ему в глаза, спросила:

– А Колька ихний… Как ты думаешь?

– При чем тут Колька!

– Неужели ты не понимаешь? – Она отвела подтушеванные глаза, покачала высокой красивой прической. – Ох, не нравится мне ихний Колька! Вечно голодный какойто, глаза постоянно бегают…

– Это не доказательство. Так и я сколько угодно резонов могу набрать, чтобы заподозрить и твоего Владика.

– При чем тут Владик? И почему он «мой»? Он такой же мой, как и твой! – снова обиделась Юлия Ильинична. – Только уж с Колькой ты его не равняй, Владик ангел, а не ребенок в сравнении с твоим оборванцем. Врет твой Колька на каждом шагу, мать родную – и ту обманывает. Кто папиросы у покойного деда таскал? Скажешь, не он, не Колька? А у бабушки деньги брал из кармана без спросу – тоже не он?.. Что, замолчал? Тото!

Теперь для жены наступило время оскорбленно отвернуться, что она немедленно и сделала.

– Это еще не резон… – начал было Петр Петрович, но тут же и замолчал.

Уж что говорить, водились за Колькой грешки. Рос он до школы у бабушки, рос почти без надзора, и папиросы у деда, случалось, потаскивал, менял у уличных пацанов на конфеты, и мелочь у бабушки выгребал. А однажды и над ним, самим Петром Петровичем, учинил одну хитрую штуку. Висели в тот год в саду на единственном сливовом дереве с десяток слив – самый первый урожай, который бабушка запретила до времени трогать. Никогда в своей жизни Колька не пробовал слив, и эти фрукты сводили его с ума, не давали покоя. Он часами бродил по саду, не мог оторвать от дерева цыганских своих тоскующих глаз, не смея нарушить запрет, но и не в силах бороться с соблазном.

Както, собравшись на Волгу за щукой, Петр Петрович не мог отыскать свой спиннинг. Тутто Колька и встал перед ним, как лист перед травой.

– Я вас понимаю, Иван Ефимович, – отозвался нарком ВМФ. – Но десанты и высаживают там, где особенно жарко…

Петров снял очки, протер стекла. Солнце выглянуло изза туч и осветило его озабоченное лицо, словно вылитое из бронзы.

– Если говорить о твоих моряках, то при штурме Керчи на них я могу рассчитывать. А ты, кстати, на мою пехоту обиды не таишь?

– Пехота – царица полей! – воскликнул нарком ВМФ.

– Полей – да, царица, но не моря, – серьезно возразил генерал. – Я видел, как тонули в море корабли. Моряки крепко держались на воде, а бойцы камнем шли на дно, потому что не умели плавать. Если хочешь знать, у меня от этого сердце болело. – И, как бы подводя итог всему разговору, он добавил: – Любой командир должен думать не только о победе, но и о том, какой ценой она ему достается.

К ним подошел начальник штаба фронта генерал Ласкин.

– Товарищ командующий, все готово, прошу вас пройти, – доложил он. Потом взглянул на наркома ВМФ: – Товарищ адмирал, рад вас видеть на нашей земле!..

Они вошли в штаб. На длинном столе лежали карты, циркуль, карандаши. Можно приступать к делу, но генерал Петров поручил Ласкину накрыть в соседней комнате стол.

– Я еще не обедал, да и наш гость перекусит с дороги… Да, на очереди – Керчь, – продолжал Петров, усаживаясь за стол и приглашая наркома сесть. – Крепкий орешек. Десант должен захватить оперативный плацдарм, чтобы потом развернуть наступление и во взаимодействии с войсками Южного фронта, который будет наступать с Севера, через Перекопский перешеек, освободить Крым. Гложет меня, однако, сомнение… – Он хитро прищурил глаза.

– Какое? – спросил Кузнецов.

– Комфлот Владимирский сказал мне, что у него мало плавсредств для высадки десанта. И потом, – голос генерала отвердел, – нам придется питать десант. Люди первого броска сразу же вступят в бой, и тут важно как можно скорее подбросить новые силы, иначе немцы перебьют десантников. Так что прошу Владимирского помочь в этом деле.

– Совесть так велит. Я даже на фронте, в пекле огня, ее не потерял, свою совесть, а ты хочешь, чтобы я смолчал? Нет, Петька, пути у нас с тобой разошлись. Теперь у тебя одна дорога – кровавая. А моя дорога – чистая.

– И тебе не жаль меня?

– Для меня, Петька, ты умер.

– Ладно, пусть умер. А проститься мне позволь. Может, больше не увидимся.

Они обнялись. Петр крепко прижал отца к себе, а потом вдруг резко оттолкнул назад. У Акима подломились ноги, и он упал. Глянул вниз и весь похолодел: он был на краю обрыва, вотвот свалится. А Петька стоял у старого дуба. Чего он стоит? У Акима изпод ног уплывала земля. Он сползал вниз. Аким представил, как сорвется с обрыва, и от злости заскрипел зубами. Закрутит его вода, понесет на глубину. Нет, Аким не боялся смерти. На войне он к ней привык, не раз ходил с ней в обнимку, но судьба даровала ему жизнь.

«Ты, Петька, не спеши уходить, – мысленно приказывал он сыну. – Ты рано торжествуешь победу. Я не умру, потому что мне надо еще пожить… Потерял ты свой дом и право ходить по земле. Приговор тебе я уже вынес. Вот только выберусь наверх…»

У Акима стала кружиться голова, и он хрипло сказал сыну:

– Петька, дай руку!

Сын молча стоял у старого дуба. Аким не понимал, почему он стоит, почему не подает ему руку. И вдруг в его памяти ожили слова Петра: «У меня, батя, и на тебя не дрогнет рука!»

«Он хочет меня убить», – пронеслось в голове Акима.

Он старался дотянуться до ветки старого дуба, которая свисала к самому обрыву. Правая нога Акима уперлась во чтото твердое, видно, корень старого дуба. Он оглянулся… За спиной плескалась Зорянка. Если бы дотянуться к ветке.

– Сынок, дай руку!

Петр попрежнему стоял как вкопанный. Стоял и молчал. Потом он бросил: «Прощай, батя!» И зашагал прочь. Он уходил… Он все рассчитал: еще минутадве, силы отца иссякнут, и он сорвется с обрыва. Люди скажут: «Охотился Аким на уток и сорвался в Зорянку». Хитро все рассчитал Петька. И какое же у него сердце, если отца родного?..

– А ты, Юрок, очень хитрый! – налила Зося по третьей.

– Ты о чем, голубушка? – весело спросил Колосов. – Говори прямо. Я намеков не люблю.

Зося и не думала молчать. Ей почемуто захотелось насолить любовнику, обидеть, сказать чтонибудь язвительное.

– А что тут понимать, голубок? – усмехнулась она. – В море я больше не хожу и с моря никого не жду. Когда Володька плавал на «Чайке», я, бывало, на причале днями простаивала, ждала, когда покажется судно. Но теперь нет Володьки, и сама я уже не та…

– Ты на меня в обиде? – спросил Колосов, стараясь не выдать раздражения. – Я тебе ни в чем не отказывал. Ты сорила деньгами! Нет, Зося, ты несправедлива. Я не о себе, о тебе заботился. Ну, ладно, я не сержусь. Давай выпьем?

– Вода, а не вино, – проворчала Зося. – Вот в Риге вино так вино!.. А ты, Юрок, хитрый! – повторила она. – Думаешь, никто не знает твоего прошлого.

Боцман осклабился:

– Магнитом к тебе притягивает. Дотронусь – и дрожь в коленях…

Зося фыркнула:

– Теперь я не такая… Пью много. На душе очень тяжко. Ну а как ты с Петром Кузьмичом ладишь?

– Живем душа в душу, – похвастался Колосов. – Есть на «Ките» у меня еще один друг…

– В Ригу собираешься?

– Через месячишко наведаюсь.

– Как там Розалия? – Зося сощурила глаза. – Милая и добрая сестра! Небось и она уже не подходит?

– Розалия?.. Может, я в жены ее возьму. Родит мне сына…

Зося захохотала:

– Она же твоя сестра!

– Еще чего придумала!.. – Колосов вынул из кармана платок и вытер вспотевший лоб. – Какая она мне сестра? Мне неловко… Понимаешь, ей двадцать лет, а мне за пятьдесят. Но она любит меня. Ждет! – Он сделал паузу. – Ну а каково мое прошлое?

– Ты поначалу скажи: зачем связался с матерью Лены?

«Вот сука, все ей знать надо, – со злостью подумал Колосов. – Я тебе ничего не скажу. Розалии признаюсь. Она моя помощница и делу преданна».

«Военная Литература»

Мемуары

Революционный бронеавтодивизион

…Осенний петербургский день. Холодное тусклое солнце. Свет его еле пробивается в помещение мастерской сквозь почерневшие от копоти и пыли рамы. Воздух тяжелый от дыма горна и смрада паяльников. Голова кружится. Тошнит. Все углы, полки, верстаки, уставлены готовыми бронзовыми изделиями — канделябрами, чернильными приборами и строгими осанистыми бюстами. От нестерпимой духоты и тесноты хочется выскочить на улицу, взглянуть на солнце, глотнуть свежего воздуха. Но этого сделать нельзя. У самой двери — фанерная конторка хозяина мастерской Дмитрия Петровича Иванова. Из нее он наблюдает за своими рабочими. Каждый человек на виду. Чуть кто замешкался или что сделал не так, хозяин уже недовольно покряхтывает и ворчит:

— Ремизов, аль опять после похмелья. Молоток в руках дрожит…

Только три года я ходил в школу.

Когда мне исполнилось тринадцать лет, отец сказал:

— Теперь можно тебя, сынок, определять в ученики к мастеровым. Возраст твой вышел.

Так я и попал в мастерскую бронзовых изделий Иванова. Работали в ней девять человек. Я стал десятым.

Подходил к концу 1912 год. Однажды утром наш чеканщик Андрей Петров вошел в мастерскую, посмотрел на конторку хозяина — пуста! Подмигнул нам своими умными, с хитринкой, глазами и вынул из бокового кармана пальто газету «Правда». Рабочие окружили его и попросили почитать вслух. [4]

Теперь трудно вспомнить содержание прочитанного. Но в тот день я впервые услышал имя Владимира Ильича Ленина. Мастера говорили о нем с затаенным дыханием, как о самом близком на свете человеке.

Окончив чтение, Петров сказал:

— Долг каждого рабочего оказать газете материальную помощь!

Вместе со всеми и я внес свои копейки.

Андрей Петров был членом партии большевиков. С того дня я старался не пропускать ни одной беседы Андрея с рабочими.

Князь Всеволод метнулся к большому воеводе Петру Ослядюковичу, закричал, судорожно дергая щекой:

– Чего медлишь, воевода?! Прикажи отворить ворота! Спасать надо брата! Воевода!!!

Но Петр Ослядюкович только покачал головой:

– Нельзя, княже! Навалятся татары всей силой, ворот нам не отстоять. А княжича все равно не спасти – прирежут, пока доскачем…

Всеволод глянул в бойницу: громада татарской конницы медленно надвигалась на Золотые ворота. Зарыдал, прижавшись лбом к заиндевевшей стене, бессильно опустил руки…

А толмач перед воротами продолжал кричать:

– Где князья рязанские? Не от нашей ли руки смерть приняли? Где полки князя Юрия? Не в снегу ли под Коломной лежат? Где города по рекам вашим, по Оке, Москве и Клязьме? Не их ли пепел конские хвосты развеяли? Чего ждете, на что надеетесь? Отворяйте ворота, бросайте мечи, просите милости у хана Батыя, одного имени которого боятся все на земле!

Бояре загомонили, что не грех бы и мира попросить у царя Батыги, но в город не пускать, сославшись, что без великого князя города сдавать не смеют… Пусть подождут татары, пока великий князь вернется или весть пришлет… На Петра Ослядюковича, презрительно крикнувшего: «Без пользы лукавство ваше! Не остановить разговорами царя Батыгу!» – замахали руками, зашикали. Дескать, привык воевода мечом махать, а тут дело посольское, хитрое…

На лестнице раздались тяжелые шаги. Поддерживаемый двумя дюжими монахами, на башню взошел епископ Митрофан. Оглядел притихших бояр, заговорил глухо, гневно:

– Не обманули ли глаза мои? Не показалось ли мне, что хотите смириться перед безбожными? Язычников в домы христианские пускаете, в святые храмы?

Бояре пятились от пронзительного взгляда епископа.

Митрофан взмахнул длинным епископским посохом:

– На сечу благословляю! Не смерти в бою бойтесь – бойтесь гнева божьего за неправедные дела свои!

За все время своего существования России приходилось отбиваться от двух врагов.

Первый враг — враг восточный — приходил к нам из глубины азиатских степей, сперва в облике обров и половцев, затем монголов и татар и, наконец, турок. Эти последние, покорив пол-Европы, превратили Царьград в Стамбул — тем самым став поперек нашего исторического пути.

Второй враг — враг западный. Имя ему было и осталось — немец. Враг упорный и беспощадный, хитрый и бездушный, коварный и бесчестный. На протяжении семисот лет — от Ледового побоища до Брест-Литовска — враг традиционный, но не раз по капризу истории надевавший личину «традиционной дружбы» — всякий раз все к большей своей выгоде и все к большой беде России.

С восточным врагом боролись Дмитрий Донской, Иоанн III, Великая Екатерина, Царь Освободитель. С западным — Александр Невский, два первых Романова — Цари Михаил и Алексей, дочь Петра — Елизавета.

Три царя боролись одновременно с обоими врагами — Иоанн IV, Петр I, Николай II (Царь Грозный, Царь Великий, Царь Мученик).

Царю Иоанну удалось сокрушить восточного врага. Покорение Казани в истории христианства — праздник не меньший, чем битва при Лепанто и освобождение Вены. Однако борьба с западным врагом — вначале успешная — оказалась под конец ему не по силам.

Петр Великий, первый после Александра Невского, заставил западного врага обратиться вспять. В борьбе же со врагом восточным потерпел неудачу.

Удачнее их действовал Император Николай Александрович. На третьем году беспримерной в Истории борьбы ему удалось поставить восточного врага на оба колена, западного на одно… Но тут явился третий враг — враг внутренний — духовный сын западного врага, поспешивший на помощь своему отцу…

И Царя не стало! Ужасной ценой заплатила тогда страна за свою минутную слабость и невольное предательство. Историческая задача России, бывшая накануне своего славного разрешения, снова отодвинулась в кровавую мглу и для разрешения ее, для признания за собой права на место под солнцем, нам придется еще долго, много и упорно воевать.

Чего там рубанул! Он уже готовенький был. И как на блюдечке на, мол, меня кушай, Пека. Летчики засмеялись.

Так вот, ребята, этот самолет мы вместе с Петром срубили. Я начал, а он прикончил. И знайте еще, ребята, пусть запишут этот самолет Пеке. Ему до Звезды одного не хватает. Так я доложил и Борисову.

Боков от неожиданности раскрыл рот и не знал, что сказать. Он развел руки, словно слепой шагнул к Павлу, както неловко ткнулся ему в широкую грудь, тихо вымолвил, глядя снизу вверх в глаза:

Всю жизнь не забуду, Павел, всю жизнь…

Это побратски, Пека, побратски. Павел улыбнулся, присел на скрипучую табуретку.

Начались расспросы. Павел охотно рассказал о бое.

А знаете, кто это был, с тузом на борту? спросил Павел и сам же ответил: Борисов предполагает, что это… Келлер.

Келлер?!

Попалась хитрая лиса!

Тонечка слушала Павла, затаив дыхание. И, когда Павел прервал рассказ, чтобы закурить, спросила:

А кто же он, Келлерто?

Страшный, очень страшный фашист, Тонечка, ответил Павел, пуская струйки дыма в угол, «где немножко продувало». Недаром наши его прозвали хитрым лисом. Видишь ли, он похоронил не одного нашего летчика. Все хитростью брал. И самый главный его прием это неожиданность. Вот возвращаются наши на аэродром, он пристраивается к ним и на самом подходе, а то и на посадке бац одного и наутек. Ну а когда бой кипит, он не лезет. Он со стороны наблюдает. А как увидит, что ктото зазевался или увлекся, он тут как тут. И опять победа. Вот так и сшибал наших. И звание потому у немцев такое получил «король неба».Павел подымил самокруткой и продолжал: А вот сегодня он сам стал добычей. Я его же тактикой действовал. И он попался на удочку =. напоролся на пулеметы,

Ты думаешь, он мертв? спросила Тоня. А может же он с парашютом выброситься или… Ну бывают же случаи…

Ворота дома также очень красивы и хитро покрыты оловом, изукрашены мозаикой и окованы позолоченной медью. Эти ворота называются Красными, здесь Петр и Иоанн исцелили хромца, место это у ворот сохранилось и доньійе. Имеются и еще трое ворот, пятые ворота называются Апостольскими. Ворота пророк Давид создал. Твердо, дивно, хитростно эти ворота сделаны, позолоченной медью окованы, изнутри хитро исписаны по меди, а снаружи твердо окованы железом. Четверо дверей у этих ворот. Они сохранились от древних построек, как и столп Давида. Другие здания все новые. Древний город Иерусалим не однажды разорялся. Древними воротами вошел Христос в Иерусалим от Вифании с Лазарем, когда воскресил Лазаря. Вифания находится на востоке, напротив Елеонской горы. От этих ворот до церкви Святая Святых саженей сто восемь.

О городке Вифания.

Вифания находится от Иерусалима более двух верст, за горою, на ровном месте. Городок это небольшой, к югу от Иерусалима. Когда войдешь в ворота городка этого, то налево будет пещера, где стоит гроб святого Лазаря. Здесь он болел и умер. В середине городка стоит большая церковь, устремлена вверх и хорошо вся расписана. От этой церкви к западу до гроба Лазаря саженей двенадцать.

В западной части перед городом очень хороший водоем, глубоко в земле, по ступеням лазят к воде. В сторону к Иерусалиму более двух верст от Вифании стоит столп, где встретила Марфа, сестра Лазаря, Христа, тут, после воскресения Лазаря, Христос сел на осла.

О селе Гефсимания.

Гефсимания — село, где находится гроб Богородицы, вблизи Иерусалима, на потоке Кедронском, в долине плача, к востоку от Иерусалима.

О воротах городских.

От городских ворот саженей восемь до места, где еврей Охония пытался свергнуть с одра тело Богородицы, когда ее апостолы несли погребать в Гефсиманию, и ангел отсек мечом ему обе руки и положил их на Афонию. На этом месте был монастырь, а ныне все разорено иноверцами.

– Товарищ сержант, – шепнул изза плеча всевидящий Яремчук, – в камышах лодка…

– Чья?

– Хозяина не видать… А если и нагрянет, то против своих не посмеет и слова сказать…

– Слишком уж цивилизованный способ, будь он неладен! Но выбирать не приходится. Присмотримся к тому берегу, чтоб не причалить к… виселице.

Три десятка бомбардировщиков держат курс на Цоссен. Под крылом – густая тьма, самолеты плывут над огромными лесными массивами. Там, внизу, притаились сотни «тигров», орудий, минометов, спит в блиндажах и окопах фашистская пехота… По радио Геббельс хвастался, что «возрожденный вермахт способен остановить стремительное наступление большевиков на Берлин…».

Командир эскадрильи майор Петров всматривается в темень. Всюду мрак.

И вдруг далекодалеко, почти у самой земли, загорается огонек. Зеленая ракета! Откуда она взялась здесь, за восемьдесят километров от фронта, среди глухой ночи? Кто, с какими намерениями ее пустил? Пьяный немец? Или хитрит какойто командир: пускай себе русские бомбардировщики разгружаются над безлюдным лесом? А может, ни то, ни другое…

– Данченко, видишь ракету? – спрашивает Петров у штурмана. – Что это, потвоему?

– Вероятно, – отвечает штурман, – ктото просит нашей поддержки или сигналит о цели.

– Где мы сейчас?

– Перелетели Шпрее, товарищ майор.

– Смотри, еще одна!

– Право же, наша ракета!

– Почему наша?

– Уверен! А почему – и сам не знаю…

– Приказывай «Розе» и «Резеде»! – Петров подает штурвал вперед.

Нос бомбардировщика ныряет вниз. Кабину заполняет вой, дрожат стрелки навигационных приборов.

– Давай! – кричит майор в шлемофон.

Штурман нажимает на кнопку бомбосбрасывателя. Вздрогнув всем корпусом, самолет выходит из пикировки.

Внизу – море огня. Так горят бензосклады. За полкилометра от разбушевавшегося пожара хорошо стал виден аэродром. К зениткам бегут раздетые немцы…

— Хозяина не видать… А если и нагрянет, то претив своих не посмеет и слова сказать…

— Слишком уж цивилизованный способ, будь он неладен! Но выбирать не приходится. Присмотримся к тому берегу, чтоб не причалить к… виселице.

Три десятка бомбардировщиков держат курс на Цоссен. Под крылом — густая тьма, самолеты плывут над огромными лесными массивами. Там, внизу, притаились сотни «тиг- ров», орудий, минометов, спит в блиндажах и окопах фашистская пехота… По радио Геббельс хвастался, что «возрожденный вермахт способен остановить стремительное наступление большевиков на Берлин…».

Командир эскадрильи майор Петров всматривается в темень. Всюду мрак.

И вдруг далеко-далеко, почти у самой земли, загорается огонек. Зеленая ракета! Откуда она взялась здесь, за восемьдесят километров от фронта, среди глухой ночи? Кто, с какими намерениями ее пустил? Пьяный немец? Или хитрит какой-то командир: пускай себе русские бомбардировщики разгружаются над безлюдным лесом? А может, ни то, ни другое…

— Данченко, видишь ракету? — спрашивает Петров у штурмана.— Что это, по-твоему?

— Вероятно,—отвечает штурман,—кто-то просит нашей поддержки или сигналит о цели.

— Где мы сейчас?

— Перелетели Шпрее, товарищ майор.

— Смотри, еще одна!

— Право же, наша ракета!

— Почему наша?

— Уверен! А почему — и сам не знаю…

— Приказывай «Розе» и «Резеде»! — Петров подает штурвал вперед.

Нос бомбардировщика ныряет вниз. Кабину заполняет вой, дрожат стрелки навигационных приборов.

— Давай! — кричит майор в шлемофон.

Штурман нажимает на кнопку бомбосбрасывателя. Вздрогнув всем корпусом, самолет выходит из пикировки.

Внизу — море огня. Так горят бензосклады. За полкилометра от разбушевавшегося пожара хорошо стал виден аэродром, на летном поле замаскировано около семидесяти машин. К зениткам бегут раздетые немцы…

Меня вызвал начальник отдела. Молча указал на стул. Вид у него был какойто смущенный, будто хотел чтото сказать и не решался.

Наконец заговорил:

– Пришел приказ об увольнении из армии ваших подруг Зозулиной и Котовой. Такто…

– А на меня, товарищ генерал? – обескураженно спросила я.

Он помедлил с ответом, отвел глаза. Сказал мягко:

– А вас, Вера Васильевна, мы пока увольнять не будем.

– Почему? – требовательно спросила я.

– Рано вас увольнять. Вы пока здесь нужны…

– Но, Петр Акимович… – В моем голосе были слезы.

– Не могу я вас отпустить, не могу! – испугавшись, что я заплачу, повысил голос генерал. – Это не моя прихоть. У высшего начальства какието виды на вас, а какие – не знаю. Да, да, не знаю. И не допытывайтесь – все равно не скажу! Военная тайна. Все! Можете идти!

Я была ошеломлена, сбита с толку. И заинтригована. Заподозрить генерала в том, что он хитрит, не могла. Генерал никогда не хитрил. Конечно же ему коечто известно. Но не скажет.

Итак, значит, прощайте мечты об увольнении из армии. Ирине и Клавдии повезло. В своем переводческом деле они звезд с неба не хватают. А я полиглот. Полиглоты нужны. Перестаралась… Хватаю звезды и складываю в сундучок…

Совсем опустошенная, вышла из кабинета начальника. Не заметила, как очутилась на проспекте. Побрела куда глаза глядят. Удар оказался чересчур сильным. Прощайте мечты о Москве, об институте. В Москву поедут другие, а я буду прозябать в Чанчуне еще неизвестно сколько месяцев, а возможно, даже лет. Начальству некуда торопиться…

Чанчунь вдруг показался отвратительным. Боже мой, как я ненавидела его в тот момент. Ира и Клавдия уедут, а я останусь одна в огромном особняке, буду спать, зажав рукой пистолет под подушкой, прислушиваясь к каждому шороху, к каждому выстрелу за окном… По ночам в Чанчуне все еще постреливали, и трудно было понять, кто в кого стреляет. В бесконечные часы чужой глухой ночи меня всякий раз охватывала тревога, жизнь казалась непрочной, подверженной всяким случайностям. В штабе нам выдали пистолеты, и по ночам мы клали их под головы и, проснувшись от непонятного шороха, судорожно нащупывали рукоятку оружия, готовые драться до последнего патрона. Как я устала! Смертельно устала. Для других война давно кончилась, а я все хожу по ее зыбким тропинкам, и нет этому конца. Бедная моя мама – никак не дождется меня.

Кутайсов, придерживая кончик носа клиента, поднёс к его лицу бритву.

– Лопухин в Москве человек известный, уважаемый. А вот жена… Она у него вторая, доводится дочерям мачехой… Штучка, вертихвостка, напропалую крутит с полковником Уваровым.

– Графом?

– Совершенно верно, графом Уваровым.

– А что же Лопухин? Неужто не знает?

– Как не знает, ежели о том известно всему московскому свету… Осторожно, государь! – Высунув кончик языка, брадобрей старательно скрёб лезвием бритвы широкий, с ямочкой подбородок. Эта ямочка требовала осторожности. – Вот здесь ещё волосок…

Павел выждал.

– Так говорил ли ты с самим Лопухиным? Упомянул ли насчёт переезда в Петербург?

– Как вам сказать? Разговор был, но не обстоятельный, так, на ходу.

Турок хитрил. С Лопухиным он говорил с глазу на глаз, без свидетелей. Он спросил тогда сенатора, известно ли ему о чувствах, какие питает император к его дочери.

– Нет, Иван Павлович, о том понятия не имею, – прикинулся простаком Лопухин. – Разве государь имеет виды на Анну?

– Именно так, Пётр Васильевич. Вы можете стать обладателем богатства, осчастливить дочь и себя тоже. И я готов вам помочь в этом.

Лопухин понял, к чему клонит царедворец, и, конечно же, ответил согласием.

– Предстоит ваш переезд в Петербург, Пётр Васильевич. Так желает государь. Вам будет предложена должность. Какая? Сказать не могу. Но я при случае замолвлю о вас доброе слово. А вы, Пётр Васильевич, когда станете в силе, припомните моё старание.

Союз с Лопухиным был Кутайсову необходим потому, что у него возник замысел сосватать младшую дочь Лопухина Екатерину за своего сына. Получится заманчивая, почти родственная близость: Анна Лопухина – любовница императора, а её сестра – жена сына Кутайсова.

Улучив момент, когда цирюльник отвёл от лица бритву, Павел сказал:

— Друг за друга, бог за всех, Миша… Понял ли? — говорил он, неустанно наполняя его чарку. — Дурень ты, Мишка! — вдруг хлопнул он по спине Алехина, обтиравшего в задумчивости усы и бороду. — Не иди против нас. Помни: рука руку моет, и обе белы бывают.

Толмач, поморщившись, хмуро подставил свою чарку.

— Э-эх, Миша!.. — наполнив ее, проговорил Грязной. — Будь я царь, — боярином бы тебя сделал… Знаю: верный ты царю слуга.

— Не хочу быть боярином. Не обижай, — промычал Алехин. — Боюсь.

— Ловок, Мишка! Мою мысль слопал. Да и сам бы я от того чину упрятался… Вон Малюта… «Выше дворянского звания, — говорит, — ничего не знаю». Не надо! Што толку в том, коли залетит ворона в царские хоромы… Все одно ворона! Ха, ха, ха!.. — Грязной расхохотался. — Полету много, а почету нет! Мы с Малютой не гонимся за боярским званием… Не надо нам его. Дело нам надобно, государево дело!.. Пожалуй, дураку дай честь — он не знает, где и сесть. Вон Прокофьев потянулся за боярами, да и расстался с амбарами…

Очнувшись, Алехин вдруг вскочил:

— Апостол Петр… изрек…

— Ну, ну, говори!.. — крикнул Грязной.

Собравшись с духом, дьяк громко провозгласил:

— Гордым бог про… ти… вится… А смиренным… дает бла-а… дать!..

Степенно опустился на скамью, мотая головой.

— Оставайся, Миша, ночевать… Ты уж, кажись, того…

— Не!.. Ночь пропью… всю ночь… а не ночую… Боюсь! Тебя боюсь!

Способные еще понимать что-нибудь рассмеялись. Толмач сидел бука-букой, ни на кого не глядя, бурча себе под нос.

Грязной шепнул Кускову на ухо:

— Сукин сын! Притворяется. Хитрый боров. Что-то есть у него на уме. Скрывается. Все они, посольские, такие… Говорят не то, что думают. Даже короли иноземные то приметили. Хитрее наших посольских дьяков токмо черти.

Грязной разошелся вовсю:

Только сейчас Колька понял, как легко и спокойно было воевать рядом с мичманом, видеть перед собою всегда его широкую, чуть сутулую спину. Командирское старшинство мичмана ограждало от робости и нерешительности, от поисков и сомнений: в его немногословных командах, в коротких, скупых приказаниях и заключалась, по сути, единственно правильная в любой обстановке дорога. Теперь дороги приходилось выбирать самому, ибо на нем, на Кольке Лаврухине, лежала ответственность за исход операции. Подразделение у него, правда, не бог весть какое: один Петро. Но есть еще ледокол с мукою, а важнее этой муки, быть может, нет боевой задачи даже у генералов, на всем протяжении фронта от Заполярья до Черного моря. И он, Колька, за все в ответе: за Лемеха, за муку, за ленинградцев. Справится ли?

Если внезапно вспыхнут десятки ракет, если берег ударит шрапнелью, если они нарвутся на вражескую засаду или встретят немецких разведчиков, – что делать? Сам он мог бы броситься в бой, сам он мог бы яростно умереть, а Лемех? Мука? Ленинград?.. Андрей, наверное, прав: смерть – не самая трудная мудрость для командира. Умереть не хитро – доставить в голодный город муку гораздо сложнее. Какое решение должен он принять, если немцы вдруг пристреляют судно? Отвлечь огонь на себя? Пробраться к вражьему берегу, завязать бой с гитлеровскими дозорами и ударить дымами прямо врагу в глаза? Если это поможет судну, тогда их смерть будет оправдана. А если не выйдет? Голодному городу, который не дождется муки, не станет легче лишь потому, что он и Петро погибнут геройски. Да и геройски ли? Геройская смерть – это выполнение боевой задачи ценою собственной жизни. Для них боевая задача – мука. Только ледокол, пробившийся к Лисьему Носу, может служить мерою каждого их поступка.

Петро бредет позади и, наверное, не подозревает о мучительных сомнениях и раздумьях. Он сразу признал его, Колькино, старшинство и пойдет по его приказу на риск и даже на гибель. Но будет ли это решение верным, единственным? Не сойдешь ли затем с ума от сознания, что зря погубил товарища?.. Да, трудно быть командиром – даже маленьким. А каково Андрею? Тем, кто командует армиями, фронтами? А тому, кто руководит народом и государством? Ведь одного его слова достаточно, чтобы двинулись в наступление дивизии, чтобы сотни тысяч бойцов поднялись в атаку! Любая атака для многих бойцов – последняя. Как же надо верить в свою правоту, в необходимость своих решений, чтобы прямо и помужски честно затем смотреть в глаза матерей, вдов и сирот! Или подобные чувства уже не доступны великим и слава их выше братских могил? Даже ошибки Наполеона считали за гениальность. Самое страшное заключалось в том, что сам Наполеон верил этому. А когда полководец привыкнет считать себя пупом истории – что для него какаято сотня ребят, брошенных против танков с одними винтовками? Нет, полководцы обязаны сохранять в себе солдатское сердце… Ну, да бог с ними, с великими. Он, Колька, самый маленький командир. Но и маленьким командирам бывает порой труднее, нежели маршалам: судит их не история, а вера товарищей. И если мука не прибудет в город, какая кара может найтись суровее мысли, что по твоей вине умирают детишки с голоду!

– А наши всё равно не боятся их, – говорил Михась, стоя рядом с Костиком. Костик многозначительно улыбнулся: он уже написал дяде Макею донесение, что в их деревню со стороны Белой Березы прибыли два немца на мотоцикле. «Вот только с кем отправить это письмо?» Крепко зажав бумажку в руке, он ломал голову над этим вопросом.

– Хлопчики! – выходя на крыльцо, сказала бабка Степанида, – поймайте моего красного певня. А ты, Михась, скажи матке, чтоб принесла мне своего чёрного.; Деду Петро, мол, треба. Скажи матке, что если, мол, немцы сожрут, бабка Степанида своего отдаст.

– Ладно! – закричал Михась и скрылся в переулке.

Остальные мальчики с весёлым криком бросились ловить красного петуха и вскоре его, уже притихшего, с разинутым клювом, Костик передал своей бабушке.

А дед Петро, отдавший столь неожиданное распоряжение, всё думал о том, что же он будет делать с этими проклятыми петухами. И вдруг его осенила счастливая мысль. «Так, так, – рассуждал он про себя, – красный – это вроде наши, чёрный – немцы. Смущу их, пусть дерутся, прах их побери. Какой побьёт, тех, значит, и победа скорая – уж не взыщите».

Взяв петухов, старик вышел с ними во двор. За ним вышли и немцы. Бабка Степанида осталась дома молчаливая, суровая. «Чего озоруют над старым?» – думала она гневно.

Скоро двор деда Петро окружили женщины, пришедшие сюда со всей улицы. На пряслах, словно галки, повисли ребятишки. Были здесь, впрочем, и пожилые мужчины. Федос Терентьевич Козека, угрюмый и грузный старик, с чёрной впроседь бородою, прятал хитрую ухмылку в густые косматые усы, угодливо юлил около немцев, заискивающе улыбался им и вообще старался во всём угодить им и, как казалось всем, выслужиться.

– Кальт, паны, – хрипел он каким‑то чужим воркующим голосом.

Немцы подозрительно озирались на косматого старика и тявкали ему в ответ:

– Пришел за обещанным, – сказал Петр Петрович, оглянувшись по сторонам и удостоверившись, что на складе никого нет, кроме заведующего.

– А что я вам обещал? – спросил аптекарь, крутя правый ус и хитро прищурившись. – Забыл, профессор.

– У меня списочек есть. Вот, прошу. На вас вся надежда.

– «Вата, марля или бинты, йод…» – медленно читал порусски аптекарь. – А для чего вам, профессор, такие дефицитные вещи? – он недоверчиво посмотрел на Калачникова.

– Деликатное дело, господин заведующий! – Петр Петрович усмехнулся.

– А все же?

– Акушерка ко мне обратилась. Немецкий язык она не знает да и вас побаивается: вдруг ругаться начнете. А вы, говорит она мне, господина аптекаря хорошо знаете. Знаю, ответил я ей, добрейшей, говорю, души человек!

– А вы знаете, что грозит нам, если она проболтается? И вам, и мне?

– Не знаю, но догадываюсь: хорошего ждать нельзя.

– Вот видите!

– Не проболтается, она человек надежный, – сказал Калачников и тут же подумал: «С акушеркой придется поделиться медикаментами: если заведующий аптекой пожелает проверить, она может подтвердить».

– На вашу полную ответственность, профессор! А ее адрес я все же запишу!

– Пожалуйста, пожалуйста!

– На сколько, профессор?

– На тысячу марок.

Калачников знал, что аптекарь не выдаст его. Преступление было обоюдным и тяжким: за спекуляцию военными материалами немцы строго наказывали, вплоть до расстрела. А преступление уже было совершено: большой пакет с бинтами из искусственной марли, с ватой, йодом и другими лекарствами уже перекочевал в руки Петра Петровича.

Провожал аптекарь приветливо:

– Заходите, всегда готов оказать помощь!

«Деньги тебе нужны», – подумал Калачников, а ответил с той же лицемерной приветливостью:

– Большое спасибо. Мне еще господин Хельман говорил, что вы чрезвычайно отзывчивый, обязательный человек.

И все же Калачников опасался: саботаж их был настолько откровенен, что, окажись поблизости Хельман или Эггерт, суровой кары не миновать. Как предупредить все это? Поговорить с пленными? Но чем больше он говорил, тем хуже они работали. Военнопленные раскусили его характер и не боялись Калачникова Они поняли, что хотя старик и сошел с ума – продался гитлеровцам, но на бо́льшую гадость он не способен и выдавать их не будет.

«Сказать им об истинной цели перевода их сюда, на строительство парников и теплиц? Но где гарантия, что в их среде нет провокатора? А если пригласить черноглазого да поговорить наедине, догадками? – размышлял Петр Петрович. – На худой конец, если и окажется предателем, Хельману можно объяснить, что беседой испытывал надежность человека». Калачников долго убеждал себя в том, что это самое верное решение, и, когда все обдумал окончательно, стал искать повода для вызова черноглазого парня к себе на квартиру.

Повод нашелся, вернее, его придумал Петр Петрович: доставить на квартиру ящик с землей для рассады.

– Не могу, – сказал черноглазый, подергивая плечами.

– Почему? – удивился Калачников.

– Я старший, и доставка ящика с землей может окончательно подорвать мой авторитет. К тому же у меня сорок три болезни, – отвечал он совершенно серьезным тоном.

– И последнее, – шутливо дополнил Калачников, – ты любишь повиноваться. Бери ящик и идем!

– Иди, Сашок, – ободряюще сказал ктото из военнопленных.

На квартире у Калачникова Сашок поставил ящик с землей и сразу же хотел идти обратно, но Петр Петрович задержал его.

– Закури, у меня есть самосад, специально для гостей держу, – сказал старик и полез в стол, где у него хранился табак.

– Благодарю, сударь, – с издевкой произнес Сашок. – Табак, даже настоящий, мне бабка сказывала, очень вреден для здоровья. Ну, а затем – плох непрошеный гость и совсем отвратителен – хитрый… – Он не решился договорить фразу и отвернулся в сторону.

– …хозяин, – закончил за него Калачников. – Ну, положим, особой хитростью я никогда не отличался, хотя в народе и говорят, что хитрость – это второй ум.

– Смотря с точки зрения какого народа! Народ бывает разный: одни врага бьют, другие ему помогают! – зло сказал Сашок.

– Народ, особенно наш, – один! Чудесный, правильный народ. А есть у нашего народа, как и у всякого другого, свои выродки. Они народа не представляют, Александр… как тебя по батюшке? – ласково спросил Калачников.

– Вот именно – выродки! – резко произнес Сашок и, взглянув с ненавистью на Калачникова, не ответил на его вопрос.

Прямо в лицо Калачникову бросали страшные слова, а он, глядя парню в глаза, радовался, что так много на нашей земле хороших людей. Только сейчас Петр Петрович заметил, что его гость был совсем молод. Даже чрезмерная худоба не состарила его, а, наоборот, еще мягче и тоньше сделала черты его лица. У него были живые глаза, прямой небольшой нос, который он, в зависимости от настроения, морщил. Сашок давно не брился, на щеках у него торчали редкие волосы, а на подбородке рос мягкий пушок. Петру Петровичу так и хотелось обнять, приласкать паренька, напоить сладким чаем, угостить вареньем из заветной банки. Но разве возможно это сейчас! И чистосердечное угощение Сашок примет за хитрую уловку верного фашистского служаки.

И словно не было сказано ничего оскорбительного, Петр Петрович придвинул стул своему собеседнику и пригласил его на минуточку присесть.

– Благодарю, – сказал Сашок. – Я не люблю сидеть на мягких стульях.

– Ну, тогда, пожалуйста, на табурет.

– Скажите почестному: что вам от меня нужно?! – Настороженно спросил Сашок.

– Я тебя пригласил для того, чтобы дружески предупредить: не следует так открыто саботировать. Сегодня ты разбил стекла – не заметили, а завтра заметят. И расстреляют. Попусту расстреляют, за побитые стекла или поломанные рамы, за мальчишеские выходки.

Несмотря на предупреждения командиров взводов, чтобы в зале не курили, всетаки коегде над сиденьями сизовато туманились дымки: заядлые курильщики не выдерживали, прикуривали согнувшись в три погибели, чуть ли не до пола, а дым пускали под кресло впереди сидящего. Если верна пословица голь на выдумки хитра, то уж с хитрой выдумкой солдата не посоперничает никакая голь – самого черта перехитрит. Сморенные бессонной ночью и напряжением ожидания предстоящих боев, некоторые бойцы, обняв винтовку, стоящую между колен, спали, склонив голову на грудь. Галдеж сливался в общий монотонный гул, в котором нетнет да раздавались всплески голосов: «Петька!.. Апосля митинга встретимся!», «Иванов, разбуди Туркина, а то проспит все на свете!».

– Пооолк, встать!.. – неожиданно раздалась команда, которая прошила всех сидящих в зале и в фойе, словно электричеством. Забухали об пол приклады винтовок, зашаркали каблуки кованых сапог, захлопали сиденья кресел. – Смирно!..

Все, кто сидел в зале, увидели за трибуной комиссара полка и трех человек, вышедших изза бокового занавеса и севших за стол президиума. Дождавшись, когда в зале наступит полная тишина, комиссар, почти касаясь ртом микрофона, стоявшего на трибуне, подал команды: «Вольно!..», «Садись!..».

– Товарищи бойцы и командиры! – неторопливо и както таинственно начал комиссар. – К нам в гости прибыли из Москвы депутат Верховного Совета СССР, действительный член Академии наук СССР Дмитрий Александрович Казаринов; герой гражданской войны Николай Власович Батурин и член бюро Московского городского комитета партии мастер литейного цеха завода имени Владимира Ильича, кавалер орденов Ленина и Трудового Красного Знамени Петр Сергеевич Плужников.

Первым выступал Плужников. Было заметно, что он волновался.

– Дорогие товарищи!.. Бойцыдальневосточники!.. Герои боев у озера Хасан! Передаю вам горячий привет от трудящихся столицы! – Дождавшись, когда стихнут аплодисменты, Плужников продолжал уже более уверенно: – Хотя сейчас не время для собраний и митингов, я всетаки выполню поручение МГК партии доложить вам, что над сооружением можайского рубежа обороны рабочие заводов и фабрик Москвы, а также интеллигенция столицы трудились день и ночь, работали до кровавых мозолей, возводя оборонительный вал, центр которого проходит через Бородинское поле. Десятки километров окопов и траншей, надежные блиндажи, дзоты и доты, километры проволочных заграждений, противотанковые рвы… – все это трудящиеся Москвы и Московской области сооружали для вас, дорогие дальневосточники! – Оратор говорил без бумажки, и поэтому каждое его слово будоражило сердца бойцов. Свою речь Плужников закончил взволнованно. И волнение это передалось залу. – Вам, дорогие бойцы и командиры, выпало святое дело. За Родину, за свободу Отечества вам придется грудью встать на Бородинском поле. – И снова продолжительная пауза еще сильнее скрутила пружину тишины. – Как потомственный рабочий, чей прадед и дед работали в далекие царские времена в замоскворецких мастерских Гоппера, которые позже стали заводом Михельсона, а теперь заводом имени Владимира Ильича, я докладываю вам, дорогие воины, что рабочий класс столицы свое производство переоборудовал для фронта. Все для фронта!.. К станкам встали ваши матери, ваши сестры и ваши младшие братья! Помните, что за спиной у вас Москва!

Уваров развязал веревки и поставил на прилавок три картины.

Ожогин, как старая хитрая лиса, все угадывал нюхом. И действительно, лицо художника не обмануло его. Картины были прекрасны, он, слава богу, коечто понимает в живописи, знает и новую западную живопись, знает и советских художников, но он и не предполагал, что в этой суматошной Москве может жить такой живописец. Он просто послан богом ему в награду за все хлопоты и страдания в тяжелые дни войны.

Притворившись дурачком, он кивнул на серебристый пейзаж и спросил:

– А сколько вы хотите за эти кустики?

Роман Матвеевич вздрогнул, сжал кулак так, что ногти впились в ладонь, с презрением взглянул на бородатого торговца и назвал сумму в два раза больше той, какую хотел назвать.

Петр Кириллович сделал испуганное лицо:

– Помилуйте, да за эти деньги можно купить не только кустики, а целый лес, среди которого можно построить дачу.

Художник, облокотившись на прилавок, слушал его с усмешкой.

– Позвольте, – возразил он, – еще дешевле срубить дерево, заплатив леснику пятьдесят рублей штрафа, а изловчившись, можно даже украсть бесплатно. Целое живое дерево, а не нарисованные кустики.

Нисколько не смущаясь таким ответом, Петр Кириллович поглаживал бородку тыльной стороной ладони, самодовольно улыбался. Да, перед ним был не простачок, а такой же цепкий, как и он, жук.

– Хорошо, если вы хотите по тысяче за картину, я беру одну, а если вы согласитесь отдать все за две – беру три. И даже попрошу принести еще…

Лицо художника искривилось от внутренней боли, но Ожогин знал, что он согласится, И действительно, узнав, что деньги можно получить немедленно, художник даже обрадовался.

Как только за ним закрылась дверь, Петр Кириллович позвонил знакомому мастеру и заказал багетовые рамы. Потом повез свою покупку на дачу, где хранил все ценные вещи.

– А Булавин? – прищурился хитро Шафиров.

– Проскочил, сатана! – вздохнул Петров, потупясь на свои разбитые сапоги.

– Изловить надобно!

– Изловим, Пётр Павлович. За голову его награда объявлена в два ста рублёв.

– Ну, добро, что так кончен бунт на Дону. Я уведомлю государя, он вас, верных казаков, не оставит своею милостию.

– Мы верные холопи его, великого государя… Нам бы жалованье…

– Уготовано вам жалованье! – Шафиров достал бумагу, насупив мясистую переносицу. – Вот тут сказано: 500 рублёв, 230 пуд пороху ручного и пушечного, 115 пуд свинцу, железа 15 пуд, хлебных запасов муки ржаные 6500 четвертей, 500 вёдер вина…

Петров каждый год слышал эту меру – 500 вёдер вина, но впервые, стоя здесь, в Посольском приказе, он вспомнил, что ровно столько четвертей хлеба было отправлено на Дон за поимку Степана Разина, а вина – 100 вёдер.

– Да особо на калмыков, что служат Войску Донскому, 500 рублей. Сукна брать станете?

– Нет. Деньгами лучше.

– Оно и казне способней: в сукна армию одеваем. А за сукна, за 430 половинок, деньгами выходит… 2365 рублёв.

– Когда пришлют?

– Приказу Малый России подьячий Василей Жадаев его, великого государя, жалованье повезёт вам в декабре, как повелось искони.

– Добро, господин… Нам бы корму лошадям.

– Скажи подьячему, он сена отвалит.

– Мы ить пять станиц пожгли воровских – Белянскую, Сваталуцкую, Малоброцкую, Закотный городок. На Деркуле Герасимовой Луки пять городков пожгли для того, что тех городков люди к воровству приставали…

– Ну? – Шафиров шевельнул складками подбородка, портившего его красивое большеглазое лицо.

– Повели подьячим устрой нам сделать житейский…

– Накормят, напоят и спать уложат. Ступай!

– Когда казнить станете воров привезённых?

— Сейчас, сейчас, — успокаивал его Орлов. — Собранию устроим. Ребята, сюда, — указал он на ближний ящик. — Поговорим малость. По всей справедливости…

Кучерявый парень из пехоты оглядел своих и батарейцев, снял с рукава пальцы Орлова, отозвал маленького суетливого пехотинца и что-то долго шептал ему на ухо. Маленький быстро, понимающе кивал головой. Кучерявый дружелюбно поддал ему ладонью в спину, и тот, понесся через холмы, должно быть за подкреплением.

Предупрежденные Гореловым, на батарею прибежали прапорщик Шнейдеров и Табаков, а вслед за ними прибыла небольшая партия пехотинцев.

У офицерской палатки стали вооруженные артиллеристы. Митинг продолжался до вечера. Комитетчики крутили, хитрили, чтобы избежать столкновения с пехотинцами. Выяснили, что приказ о стрельбе был дан штабом корпуса. Что стреляли по предложению командира и комитетских «охочие».

— Силком никого не неволили, — распинался Орлов. — У нас етого нету…

Шнейдеров предложил передать дело в корпусный комитет, а подполковника Скальского оставить на батарее до решения комитета и комиссара корпуса.

Но когда усталые, проголодавшиеся за день пехотинцы стали расходиться, комитетчики, забыв о Скальском, навалились все на Стеценку, который и на митинге требовал ареста и смещения с должности офицеров Скальского и Горелова за стрельбу по своим, за связь в контрреволюционной организацией. Табаков назвал Стеценку смутьяном и немецким агентом, Шнейдеров — беспринципным демагогом. Петр зло отругивался с места. Его защищали Берзин, Багинский, Ягода, но комитетчики наседали, порешив между собою покончить с опасным противником, и наконец собрали большинство под резолюцией, которая резко осуждала «большевистские поступки» Петра.

Ночью на вторую батарею прискакал взвод казаков, и Петр тихо, без шума, был арестован. Когда проснувшиеся все же батарейцы разобрали, в чем дело, казаки и арестованный были уже далеко…

— Сейчас, сейчас, — успокаивал его Орлов. — Собранию устроим. Ребята, сюда, — указал он на ближний ящик. — Поговорим малость. По всей справедливости…

Кучерявый парень из пехоты оглядел своих и батарейцев, снял с рукава пальцы Орлова, отозвал маленького суетливого пехотинца и что-то долго шептал ему на ухо. Маленький быстро, понимающе кивал головой. Кучерявый дружелюбно поддал ему ладонью в спину, и тот, понесся через холмы, должно быть за подкреплением.

Предупрежденные Гореловым, на батарею прибежали прапорщик Шнейдеров и Табаков, а вслед за ними прибыла небольшая партия пехотинцев.

У офицерской палатки стали вооруженные артиллеристы. Митинг продолжался до вечера. Комитетчики крутили, хитрили, чтобы избежать столкновения с пехотинцами. Выяснили, что приказ о стрельбе был дан штабом корпуса. Что стреляли по предложению командира и комитетских «охочие».

— Силком никого не неволили, — распинался Орлов. — У нас етого нету…

Шнейдеров предложил передать дело в корпусный комитет, а подполковника Скальского оставить на батарее до решения комитета и комиссара корпуса.

Но когда усталые, проголодавшиеся за день пехотинцы стали расходиться, комитетчики, забыв о Скальском, навалились все на Стеценку, который и на митинге требовал ареста и смещения с должности офицеров Скальского и Горелова за стрельбу по своим, за связь в контрреволюционной организацией. Табаков назвал Стеценку смутьяном и немецким агентом, Шнейдеров — беспринципным демагогом. Петр зло отругивался с места. Его защищали Берзин, Багинский, Ягода, но комитетчики наседали, порешив между собою покончить с опасным противником, и наконец собрали большинство под резолюцией, которая резко осуждала «большевистские поступки» Петра.

Ночью на вторую батарею прискакал взвод казаков, и Петр тихо, без шума, был арестован. Когда проснувшиеся все же батарейцы разобрали, в чем дело, казаки и арестованный были уже далеко…

у

себя дома, и бесцеремонно совал нос в дела офицеров. В душе капитана-служаки вновь поднялась волна раздражения. К большинству русских он относился с патологической ненавистью, и было за что — большевистские фанатики в последних боях оставили от батальона чуть больше половины. По его твердому убеждению, те немногие, что бежали от Сталина, в лучшем случае годились на то, чтобы выполнять грязную работу — вешать и расстреливать. Этот русский, похоже, представлял собой редкий интеллектуальный экземпляр зарвавшегося хама.

«Мерзавец! Напялил на себя священный для прусского офицера мундир элиты вермахта — горных стрелков и вообразил себя арийцем», — негодовал в душе Дик.

А Петр, казалось, не замечал или делал вид, что не замечает этой откровенной враждебности, и склонился над картой. Он внимательно рассматривал расположение передовых и скрытых дозоров, опорных пунктов и минометных батарей не только в полосе обороны батальона, но и соседних.

— Петр, у тебя все? — поторопил его Рейхер.

— Одну минуту, Кенак, кое-что надо уточнить, — и он прильнул к окуляру стереотрубы.

Дик с откровенным презрением смотрел на его неловкие манипуляции с ней. Русский продолжал что-то высматривать среди занесенного снегом леса и вдруг с его губ сорвалось:

— Черт!

Этот возглас не остался незамеченным. Рейхер прервал разговор с Райхдихтом и насторожился:

— Что-то не так?

— Не могу понять, надо присмотреться, — ответил Петр и развернул стереотрубу на позиции батальона Дика.

Воспользовавшись ситуацией, он пытался выявить ее уязвимые места. В окуляре возник неправдоподобно огромный ствол сосны, а затем невысокий холм у ее подножия. На нем был навален лапник, за которым проглядывала темная амбразура хитро замаскированного дзота. Вверх от него шел едва заметный ход сообщения, заканчивавшийся новой огневой точкой. Стереотруба пошла вниз, и впереди, в сотне метров, прерывистым серым пунктиром среди снегов проглянула траншея. У Дика иссякло терпение наблюдать за возней нахального русского, и он язвительно заметил:

За два с половиной года правления, от кончины Петра Великого до высылки, Меншиков успел насолить всем, унизить наиболее родовитых. Первое лицо империи, обвешанное титулами и орденами, утопавшее в богатствах, захватившее главнейшие государственные должности, несмотря на все это до конца дней своих оставалось Алексашкой Меншиковым. Верных ему не обнаружилось, никто не предупредил его о надвигающемся несчастии, никто не попытался облегчить его участь, выразить сочувствие – все злорадствовали и ликовали.

Герой ниспровержения Меншикова Андрей Иванович Остерман (1686–1747), хитрый интриган, тихий вкрадчивый аналитик, вдумчивый и осторожный, умевший просчитывать ходы, строить замысловатые комбинации и многое предвидеть, воспользовался болезнью светлейшего и умело возбудил против него неуравновешенного мальчикаимператора. Остермана ожидали удачи и возвышения, при Анне Иоанновне он безраздельно руководил внешней политикой, и вполне успешно. При восшествии Елизаветы Петровны на престол графа Андрея Ивановича арестовали, судили, приговорили к смертной казни, помиловали и сослали в Березов, там он и умер.

В Петербурге и Москве шли приготовления к предстоящей коронации Петра II; чтобы отправиться в древнюю столицу, долго ждали большого снега и санного пути. Наконец после Рождества пришла настоящая зима.

«9 января 1728 года император после обедни при пушечной пальбе выехал из Петергофа и 17го прибыл в подмосковную князя Ивана Федоровича Ромодановскаго. «Помянутый князь с великим прилежанием старался, дабы его величество наипреславнейше принять, а понеже тамошния места натурою и разными художествы зело украшены, и ко всем веселиям весьма угодны, то, слышно, его величество намерен до будущаго воскресенья по 21 день сего месяца там забавляться». Так гласили «С.Петербургския Ведомости» того времени. Оттуда Петр II переехал забавляться в село Всесвятское, и наконец 4го февраля торжественно въехал в Москву».

Другая особенность тактики сарацин, поразившая воображение христианских авторов, состоит в следующем: применяя метательные орудия (дротики) и стрелы, сарацины окружают противника и переходят к его уничтожению; они «окружают нас, уповая на свою многочисленность, таков способ сражаться (modus pugnandi) у сарацин», — говорит Бодри Дейльский. Точно так же описывает боевую тактику мусульман хронист Фульхерий Шартрский. Сарацины, по его словам, окружая франков и заходя к ним с тыла, осыпают их дождем стрел («sagittarum pluvia plagantes»), а затем, «вынимая мечи из ножен», поражают их в ближнем бою. По словам Петра Тудебода, мусульмане стремятся нанести противнику раны, покалечить его — «жестоко рубя головы мечом», «раня его». Эта манера боя, подытоживает Фульхерий Шартрский, «нам всем была неизвестна». Как видим, описание военной тактики мусульман представляет собой косвенный способ суждения об их инаковости. Фульхерий Шартрский полагает, что такая тактика «в обычае у стрелков из лука» («mos Sagittarii»). Подобная манера боя в средневековой историографии часто объяснялась исходя из природно-климатических условий Азии и определяемого ими физического типа азиат. Согласно этой теории, народы, обитающие в Азии, где много солнца, являются малокровными — именно по этой причине мусульмане, например, избегают близкого боя — они боятся потерять много крови. Эта теория достаточно раннего происхождения, и ее отголоски можно найти как в хрониках Первого крестового похода, так и в более поздних хрониках — например, у Гийома Мальмсберийского. Но хронисты интерпретируют эту манеру боя несколько иначе. Они не стремятся объяснить прагматически специфику мусульманского боя, а скорее противопоставляют крестоносцев — milites Christi — и мусульман. Риторическая фигура инверсии играет в создании рассказа главную роль. Такая манера вести бой характеризуется хронистами как хитрая и коварная. Как отмечает Фульхерий, иноверцы постоянно прибегают к хитрости (calliditas), коварству (astutia) и различного рода уловкам (ingenia). Их образ действий Фульхерий Шартрский характеризует как «хитрость при помощи бегства» (fugitiva calliditas). Этот портрет сарацина дополняют другие рассказы о коварстве мусульман. По словам Альберта Аахенского, сарацины выпускали стрелы в лошадей франков с тем, чтобы таким нечестным способом ослабить противника. Все эти описания следует понимать в переносном смысле, ибо хронист опирается на символическую традицию, дабы осмыслить действительность. Образ вероломного мусульманского рыцаря был создан в старофранцузском героическом эпосе, где коварные мусульманские воины ведут себя не по-рыцарски, стремясь то пустить стрелу в спину христианскому воину, то убить коня под противником. Итак, сарацины коварны и хитры — таков подтекст рассказов хронистов. Их тактика — подлая и вероломная — представляет собой антитезу честному рыцарскому поединку лицом к лицу. Хитрость, коварство, как известно, в символической традиции Средневековья — уловки сатаны. Так возникает радикальная оппозиция между присущими мусульманским воинам качествами и традиционными рыцарскими добродетелями milites Christi. Именно так, скорее всего, мог воспринимать рассказы хронистов средневековый читатель, и именно на такой эффект рассчитывал рассказчик, сообщая все эти сведения, которые осмыслялись в духе общей для рассказчика и адресата средневековой символической традиции.

После отбоя, перед сном, дежурные воспитатели, забежав на порог, пересчитывают по головам собравшихся и, успокоенные, вполне довольные, уходят.

Тогда Князь принимает на койке свою обычную позу. Начинает раскладывать жратву, доставая припасы изпод матраца. Койку он занимал один. Прикрепленные к «холопам» напарники или спали на полу, или выгоняли с постели когонибудь из «падлы». После «княжеской трапезы» готовилась новичку «темная». «Холопы» и «холуи» занимали свои места в проходах. «Падла» боязливо сторонилась, пряталась и затихала.

С самым первым появлением Петьки в спальне у Князя и всей свиты зачесались руки. А привела его сюда после ужина воспитательница Валентина Прокопьевна. Она показала койку, где он будет спать, назвала напарника и быстро ушла. На Петьку уставились десятки глаз. Взгляды хитрые и наглые, удивленные и любопытные, добрые и злые. Осмотрели с головы до пят. Петька тоже внимательно присматривался к ним, не ожидая никакого подвоха. Одежонка у приемышей, как называли здесь всю эту временную ораву, самая разношерстная и пестрая, кто в чем. Казенной формы не выдавали, кроме нижнего белья, фланелевой рубашки и полотняных брюк. Ни у одного не было такой ладной, на диво всем, серой шинельки, как у Петьки. Еще не старой, хорошо скроенной и сшитой, правда, уже изрядно потертой в передрягах дорог.

Князь поманил Петьку пальнем. Потом потрогал воротник, пощупал шинельку и цепко взялся за медную пуговицу.

– Фронтовая? – хитро и вроде бы дружелюбно пробасил Князь.

– С войны…

– Ну, а как величать?

– Шинельто, что ли? – Не нравился Петьке тон Князя.

– Тебя, смех.

– Петром…

– Откуда приехал?

– Отовсюду.

– Шинель замылил или как?

– С генеральского плеча! – отшил любопытного Петька.

– Ух ты, Генералец!

Тут вдруг Князь принялся истерически хохотать, хотя до этого был вполне нормальным и даже вроде бы приветливым человеком.

Когда входил домой со своей покупкой, в коридоре встретилась Августа Яковлевна. Она сразу же приметила игрушку в его руках:

– Какая прелестная вещица! Народный мотив! Не ошибаюсь, мебель приобретаете неспроста?

– Да нет, так, случайно попалось, – замялся Рябиков. – Старичок один продавал. Решил поддержать коммерцию. Пусть стоит, как забава.

Аня покупке удивилась, осмотрела креслице, нашла его красивым, но тут же сказала:

– К чему оно нам?

Петр Васильевич и сам понимал, что с креслицем поторопился. Получилось не очень умно. Решил свести все к шутке:

– Мебели у нас изящной мало. Вот и приобрел обстановку. Цветок на него можно поставить. Ну, а в дальнейшем, может быть, комунибудь и пригодится. – И он хитро подмигнул жене.

Но веселое деревенское креслице не пригодилось. Немало лет простояло оно в углу за шкафом, все когото ожидая и так никого не дождавшись. Анилиновые краски на нем поблекли. Некогда свежая береза мутно зажелтела. Рассохшееся возле батарей креслице както при очередной уборке было вынесено во двор и навсегда забыто.

Время шло. Детей не было.

Както раз Аня сказала мужу:

– Я виновата, что никого у нас нету. Не повезло тебе, Петя.

Рябиков даже рассердился на жену. Сказал, что она говорит глупости. Потом стал утешать, объяснять, что ему очень повезло, что она, Аня, хорошая и никакой другой ему не надо.

Но она упрямо повторяла:

– Нет, неладно тебе со мной.

Петр Васильевич и сам догадывался: чтото у них неладно. Все сроки прошли. Он и в самом деле давно подумывал о ребенке. Говорят, мужчины всегда хотят сына. А ему мечталась девочка. Маленькая, забавная и ласковая. Он видел себя идущим по городу с уже подросшей дочерью. Она пытливо расспрашивает про все, что видит, а Петр Васильевич обстоятельно и понятно отвечает.

Тоню пропустили вперед. Последним вошел Петр Васильевич. Он внес чемодан и захлопнул дверь.

Прошли коридором и, отворив нехитрый замок, очутились в комнате. Тоне показали столик перед окном.

– Здесь ты будешь готовить уроки, а спать – вот тут.

Тихая и послушная, она сейчас ничем не напоминала ту озорницу, с которой познакомился Рябиков. Ему показалось: девочка робеет, оставшись с ними наедине.

– Ничего не бойся, – сказал Петр Васильевич. – Ты дома. Это твой дом, как и наш, – всех троих.

Не очень умело Анна Андреевна переодела ее в домашнее платье. Рябиков дал Тоне книгу, которая была специально для нее приготовлена, и та уселась с нею к окну.

Из коридора слышалось, как хлопали двери, до Тони доносились негромкие голоса, приглушенно брякала посуда. Квартира повечернему оживала.

Пообедали, и Петр Васильевич отправился в театр. На прощание он погладил Тоню по голове.

– Ну, не скучай, дочка.

Они остались вдвоем. Хлопоча по своим делам, Аня украдкой посматривала в Тонину сторону. А Тоня – тоже нетнет да и взглянет на нее. Похоже было – обе они чегото ждали друг от друга. Стемнело, и Аня зажгла свет.

– Почитай мне вслух. Можешь?

Тоня кивнула. Она раскрыла книгу и стала бойко читать про храброго Чиполлино.

Аня села и, сложив руки, стала слушать.

– Ты быстро читаешь, молодец, – сказала она.

– Могу еще скорей, – Тоня принялась так быстро бегать глазами по строчкам и такой скороговоркой выпаливать целые фразы, что Аня догадалась – девочка хитрит: книгу она знает наизусть.

– Подождика. А вот почитай мне тут, – Аня взяла газету и ткнула пальцем в заголовок статьи на первой странице.

– На уровень новых задач, – торопясь и от этого спотыкаясь больше обычного, прочла Тоня.

– Это неинтересное, – сказала она.

Когда входил домой со своей покупкой, в коридоре встретилась Августа Яковлевна. Она сразу же приметила игрушку в его руках:

– Какая прелестная вещица! Народный мотив! Не ошибаюсь, мебель приобретаете неспроста?

– Да нет, так, случайно попалось, – замялся Рябиков. – Старичок один продавал. Решил поддержать коммерцию. Пусть стоит, как забава.

Аня покупке удивилась, осмотрела креслице, нашла его красивым, но тут же сказала:

– К чему оно нам?

Петр Васильевич и сам понимал, что с креслицем поторопился. Получилось не очень умно. Решил свести все к шутке:

– Мебели у нас изящной мало. Вот и приобрел обстановку. Цветок на него можно поставить. Ну, а в дальнейшем, может быть, комунибудь и пригодится. – И он хитро подмигнул жене.

Но веселое деревенское креслице не пригодилось. Немало лет простояло оно в углу за шкафом, все когото ожидая и так никого не дождавшись. Анилиновые краски на нем поблекли. Некогда свежая береза мутно зажелтела. Рассохшееся возле батарей креслице както при очередной уборке было вынесено во двор и навсегда забыто.

Время шло. Детей не было.

Както раз Аня сказала мужу:

– Я виновата, что никого у нас нету. Не повезло тебе, Петя.

Рябиков даже рассердился на жену. Сказал, что она говорит глупости. Потом стал утешать, объяснять, что ему очень повезло, что она, Аня, хорошая и никакой другой ему не надо.

Но она упрямо повторяла:

– Нет, неладно тебе со мной.

Петр Васильевич и сам догадывался: чтото у них неладно. Все сроки прошли. Он и в самом деле давно подумывал о ребенке. Говорят, мужчины всегда хотят сына. А ему мечталась девочка. Маленькая, забавная и ласковая. Он видел себя идущим по городу с уже подросшей дочерью. Она пытливо расспрашивает про все, что видит, а Петр Васильевич обстоятельно и понятно отвечает.

Тоню пропустили вперед. Последним вошел Петр Васильевич. Он внес чемодан и захлопнул дверь.

Прошли коридором и, отворив нехитрый замок, очутились в комнате. Тоне показали столик перед окном.

– Здесь ты будешь готовить уроки, а спать – вот тут.

Тихая и послушная, она сейчас ничем не напоминала ту озорницу, с которой познакомился Рябиков. Ему показалось: девочка робеет, оставшись с ними наедине.

– Ничего не бойся, – сказал Петр Васильевич. – Ты дома. Это твой дом, как и наш, – всех троих.

Не очень умело Анна Андреевна переодела ее в домашнее платье. Рябиков дал Тоне книгу, которая была специально для нее приготовлена, и та уселась с нею к окну.

Из коридора слышалось, как хлопали двери, до Тони доносились негромкие голоса, приглушенно брякала посуда. Квартира повечернему оживала.

Пообедали, и Петр Васильевич отправился в театр. На прощание он погладил Тоню по голове.

– Ну, не скучай, дочка.

Они остались вдвоем. Хлопоча по своим делам, Аня украдкой посматривала в Тонину сторону. А Тоня – тоже нетнет да и взглянет на нее. Похоже было – обе они чегото ждали друг от друга. Стемнело, и Аня зажгла свет.

– Почитай мне вслух. Можешь?

Тоня кивнула. Она раскрыла книгу и стала бойко читать про храброго Чиполлино.

Аня села и, сложив руки, стала слушать.

– Ты быстро читаешь, молодец, – сказала она.

– Могу еще скорей, – Тоня принялась так быстро бегать глазами по строчкам и такой скороговоркой выпаливать целые фразы, что Аня догадалась – девочка хитрит: книгу она знает наизусть.

– Подождика. А вот почитай мне тут, – Аня взяла газету и ткнула пальцем в заголовок статьи на первой странице.

– На уровень новых задач, – торопясь и от этого спотыкаясь больше обычного, прочла Тоня.

– Это неинтересное, – сказала она.

Так шли дни.

Както раз Петр Васильевич проходил мимо рынка. Там сидел желтоволосый от старости деревенский дед и продавал расписные березовые поделки. Пятнистых коней на колесиках, лопатки, детские диванчики и кресла.

Дедовский веселый товар шел ходко. Петр Васильевич тоже поддался общему влечению и неизвестно зачем купил у деда маленькое креслице с лиловохвостыми павлинами на спинке.

Когда входил домой со своей покупкой, в коридоре встретилась Августа Яковлевна. Она сразу же приметила игрушку в его руках:

– Какая прелестная вещица! Народный мотив! Не ошибаюсь, мебель приобретаете неспроста?

– Да нет, так, случайно попалась, – замялся Рябиков. – Старичок один продавал. Решил поддержать коммерцию. Пусть стоит как забава.

Аня покупке удивилась, осмотрела креслице, нашла его красивым, но тут же сказала:

– К чему оно нам?

Петр Васильевич и сам понимал, что с креслицем поторопился. Получилось не очень умно. Решил свести все к шутке:

– Мебели у нас изящной мало. Вот и приобрел обстановку. Цветок на него можно поставить. Ну, а в дальнейшем, может быть, комунибудь и пригодится. – И он хитро подмигнул жене.

Но веселое деревенское креслице не пригодилось. Немало лет простояло оно в углу за шкафом, все когото ожидая и так никого не дождавшись. Анилиновые краски на нем поблекли. Некогда свежая береза мутно зажелтела. Рассохшееся возле батарей креслице както при очередной уборке было вынесено во двор и навсегда забыто.

Время шло. Детей не было.

Както раз Аня сказала мужу:

– Я виновата, что никого у нас нету. Не повезло тебе, Петя.

Рябиков даже рассердился на жену. Сказал, что сна говорит глупости. Потом стал утешать, объяснять, что ему очень повезло, что она, Аня, хорошая и никакой другой ему не надо.

Но она упрямо повторяла:

Тоню пропустили вперед. Последним вошел Петр Васильевич. Он внес чемодан и захлопнул дверь.

Прошли коридором и, отворив нехитрый замок, очутились в комнате. Тоне показали столик перед окном.

– Здесь ты будешь готовить уроки, а спать – вот тут.

Тихая и послушная, она сейчас ничем не напоминала ту озорницу, с которой познакомился Рябиков. Ему показалось: девочка робеет, оставшись с ними наедине.

– Ничего не бойся, – сказал Петр Васильевич. – Ты дома. Это твой дом, как и наш, – всех троих.

Не очень умело Анна Андреевна переодела ее в домашнее платье. Рябиков дал Тоне книгу, которая была специально для нее приготовлена, и та уселась с нею к окну.

Из коридора слышалось, как хлопали двери, до Тони доносились негромкие голоса, приглушенно брякала посуда. Квартира повечернему оживала.

Пообедали, и Петр Васильевич отправился в театр. На прощание он погладил Тоню по голове.

– Ну, не скучай, дочка.

Они остались вдвоем. Хлопоча по своим делам, Аня украдкой посматривала в Тонину сторону. А Тоня тоже нетнет да и взглянет на нее. Похоже было – обе они чегото ждали друг от друга. Стемнело, и Аня зажгла свет.

– Почитай мне вслух. Можешь?

Тоня кивнула. Она раскрыла книгу и стала бойко читать про храброго Чиполлино.

Аня села и, сложив руки, стала слушать.

– Ты быстро читаешь, молодец, – сказала она.

– Могу еще скорей, – Тоня принялась так быстро бегать глазами по строчкам и такой скороговоркой выпаливать целые фразы, что Аня догадалась – девочка хитрит: книгу она знает наизусть.

– Подождика. А вот почитай мне тут, – Аня взяла газету и ткнула пальцем в заголовок статьи на первой странице.

– На уровень новых задач, – торопясь и от этого спотыкаясь больше обычного, прочла Тоня.

– Это неинтересное, – сказала она.

Царствование Петра III не длилось и года. Возмущенные тем, что он нача i переделывать армию на прусский манер, изгоняя традиции своего великого деда, а главное, потерей прежних привилегий и мест, гвардейские офицеры устроили дворцовый переворот. Петра III арестовали, императрицей провозгласили его жену Софию Августу' Фредерику, получившую имя Ккате- рнны II. С согласия жены императрицы Петр 111 всьоре был убит все том и же г ва р де й с к ими оф и це ра м и.

Екатерина II не возобновила войну с Пруссией, но союз с ной разорвала. мная и хитрая женщина понимала, что быть императрицей огромной державы она сможет, лишь опираясь на русское дворянство и действуя в его интересах. Формально Екатерина не имела права при живом восьмилетием сыне Павле быть императрицей, она могла быть регентшей при нем. Властолюбивая мать и это обстоя гельство учитывала: Ккатерина постоянно подчеркивала свою вор нос гь России, она говаривала, что, если было бы можно, выпустила бы из себя до капли немецкую кровь и наполнилась кровью русской…

Что касается крови чужой, то Ккагери- на II немало выпустила ее, подавляя восстание Емельяна Ивановича Пугачева; каратели, иосланпыо импоратрицой, пролили реки не только русской крови, но и татарской, башкирской, чувашской, казахской, мордовской — всех тех, кто был бойцами крестьянской армии. Екатерина II в расправах с, народом не отличалась от царей рус с ко го п ро [ I с \о ж де и и и.

В правление Екатерины II России до- сгигпет высокого положения среди других держав мира. Но сделано это будет не мудростью законов, не рациональностью планов, а растратой народных сил и людских жизней, боле«' страшным, чем когда- лчбо, на к ре (Тоще ни eta крестьян. «И наших делах господствует неимоверны*1 беспорядок, грабит со всех гторон, все части управляются дурно, порядок пзгиан отовсюду… Кровь портится… при виде низостей, совершаема V на каждом шагу для получении внешних отличий». Эти слова принадлежат не Александру Николаевичу Радищеву, великому революционному писателю, сосланному Екатериной II в сибирский острог, не Федору Васильевичу Кречетову, поэту и просветителю, посаженному Екатериной II в Петропавловскую крепость, не посаженному в Шлиссельбургскую крепость писателто-(атирпку и книгой т,ателю Николаю Ивановичу Новикову. Их сказал царь Александр I — внук знал, что говорил о своей бабке…

Царствование Петра III не длилось и года. Возмущенные тем, что он начал переделывать армию на прусский манер, изгоняя традиции своего великого деда, а главное, потерей прежних привилегий и мест, гвардейские офицеры устроили дворцовый переворот. Петра III арестовали, императрицей провозгласили его жену Софию Августу Фредерику, получившую имя Екатерины II. С согласия жены-императрицы Петр III вскоре был убит все теми же гвардейскими офицерами.

Екатерина II не возобновила войну с Пруссией, но союз с ней разорвала. Умная и хитрая женщина понимала, что быть императрицей огромной державы она сможет, лишь опираясь на русское дворянство и действуя в его интересах. Формально Екатерина не имела права при живом восьмилетием сыне Павле быть императрицей, она могла быть регентшей при нем. Властолюбивая мать и это обстоятельство учитывала: Екатерина постоянно подчеркивала свою верность России, она говаривала, что если было бы можно, выпустила бы из себя до капли немецкую кровь и наполнилась кровью русской…

Что касается крови чужой, то Екатерина II немало выпустила ее, подавляя восстание Емельяна Ивановича Пугачева; каратели, посланные императрицей, пролили реки не только русской крови, но и татарской, башкирской, чувашской, казахской, мордовской—всех тех, кто был бойцами крестьянской армии. Екатерина II в расправах с народом не отличалась от царей русского происхождения.

В правление Екатерины II Россия достигнет высокого положения среди других держав мира. Но сделано это будет не мудростью законов, не рациональностью планов, а растратой народных сил и людских жизней, более страшным, чем когда-либо, закрепощением крестьян. «В наших делах господствует неимоверный беспорядок, грабят со всех сторон, все части управляются дурно, порядок изгнан отовсюду… Кровь портится… при виде низостей, совершаемых на каждом шагу для получения внешних отличий». Эти слова принадлежат не Александру Николаевичу Ради-

Максимов удивился.

– Так ты, значит, в самом деле женат?!

– Второй год в законном браке. А что толку! Супруга не признает наше Заполярье. Видишь ли, ей необходима культура, а здесь, по ее понятиям, только с белыми медведями за лапу можно здороваться. Все ясно. В Москве мамочка, квартира, веселая жизнь. У нас скукота. И получается: я прозябаю в одиночестве, а она поплевывает с колокольни Ивана Великого, – сердито проговорил Зайцев и принялся разливать чай.

Максимов сидел молча и сочувствовал другу.

– А ты как, все еще не женился? – Зайцев смотрел вопросительно.

– Пока на холостом ходу.

– Почему же?

– Не знаю. Чтобы нравиться женщинам, во мне чегото не хватает.

– Ну, брось, брось. Такой бравый парень! Одна борода чего стоит! Только с женским персоналом надо выработать умную тактику. – Петр назидательно поднял указательный палец. – Не бросаться на шею, проявлять выдержку. Они хитры, бестии, насквозь нашего брата видят и малейшей нашей слабостью пользуются. Помнишь у Пушкина: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей…»

– Не согласен! Если я встречу девушку и она мне понравится, к чему же тут крутить дипломатию? Обязательно признаюсь. А как же иначе?

– И влипнешь со своим откровением. Сперва узнай как следует, а потом в любви объясняйся, дурья голова.

– Хочешь покажу испанскую девушку?

Петр обрадовался.

– Давай, давай… – и, взяв в руки фотографию, долго, пристально вглядывался в смуглое лицо, большие выразительные глаза, густые локоны…

– Хороша, ничего не скажешь! Настоящая богиня… – Нехотя возвращая фотографию, он лихо подмигнул: – Так, так, Миша… Без пяти минут Кармен! – Петр запел, прищелкивая пальцами: – «Меня не любишь, так не надо, берегись любви моей…»

– Милый друг, ты попал пальцем в небо. Не до любви там было…

Силы таяли, и Степан все медленнее, все с большими усилиями взмахивал руками. Наконецто он ощутил дно. Цепляясь за скользкие ветки прибрежного ивняка, выбрался из воды и упал ничком на мягкую траву.

Надо отдохнуть, надо хотя бы немного восстановить силы. Ведь он добрался лишь до острова. Степану еще раз придется переплывать Дон – его левый рукав. Он, правда, у́же, но глубже, и течение там быстрее. Чтобы не снесло к немцам, придется крепко побороться с этим течением.

Однажды Степану уже приходилось преодолевать донское течение. Это было за год до начала войны. Они тогда отдыхали летом всей семьей в казачьей станице Кочетовской. Както вместе с хозяином, у которого обосновались на жилье, Петром Дерибасом, выехали на лодке. Встали на якорях почти на самом фарватере. Забросили донки, укрепили чаканки – коротенькие удилища из спрессованного камыша. На зорьке клев был отменный. Дерибас таскал чебаков одного за другим. Он какимто неуловимым чутьем угадывал момент клева, коротким, резким движением дергал леску и вот уже, весь радостно преображенный, маневрируя леской, выводил чебака к лодке. Лещи попадались крупные, сильные. Но Дерибас не пользовался подсаком. Он ловко хватал двумя пальцами рыбу за жабры, и она, ослепительно блеснув на солнце, шлепалась в лодку.

У Степана так не получалось. Он проворонивал начало клева, и осторожный лещ успевал выплевывать наживу. Степан злился, а Дерибас, посмеиваясь, поучал:

– Чебак – рыба хитрая. Стерва, одним словом. Она тебе не какойто глупый окунь, не хватает пастью абы что. Чебак осторожно смакует червячкато. Вот тут и подсекай. А ты нахрапом. Неет. Он хоть и хитрый, чебак, а и его обхитрить можно, если мозгой шурупить.

Но Степан никак не мог подсечь рыбу и все больше распалялся. Поправив наживку, он с остервенением швырнул удочку. Силу броска не рассчитал, и леска вырвала чаканку из рук.

Таблица 2. Фрагменты конспекта выступления А. М. Щастного на 3м съезде Балтийского флота[695]

Проанализировав этот конспект, становится очевидным, что А. М. Щастный, «хитрейший из хитрейших», по словам И. И. Ренгартена, вел политическую игру, пытаясь опереться на моряков – делегатов съезда, подыгрывая их стихийнодемократическим настроениям, флотскому патриотизму, желанию дать наконец отпор обнаглевшим немцам и финнам и противопоставляя себя и рядовых моряков «правительству» и «политическим официальным деятелям».

То, что совет съезда отказал А. М. Щастному в выступлении на пленарном заседании по этому конспекту, на наш взгляд, свидетельствует о том, что большинство совета составляли большевики и сочувствующие им. Е. Л. Дужек на допросе вспомнил, что кроме членов старого Совкомбалта на совете присутствовали И. П. Флеровский, И. В. Фрунтов, П. Ф. Гуркало и старший лейтенант Петр Николаевич Ламанов (1884–1932)[696] – первые трое большевики, последний – беспартийный. А. М. Щастный также вспомнил нескольких присутствующих – контрадмиралов С. В. Зарубаева и Николая Ивановича Паттона (1868 – после 1921), возможно, капитана 1 ранга Ивана Николаевича Дмитриева (1877–1948)[697]. Откровенно критический (если не сказать резче) тон речи А. М. Щастного присутствующие на совете съезда сочли неуместным.

Сохранилась телеграмма И. П. Флеровского, которая передает его впечатления от выступления А. М. Щастного «по горячим следам»: «В три часа дня состоялось заседание совета съезда Балтфлота с участием наморси. Наморси стремится к максимальной самостоятельности и властности командования. На прямой вопрос о полном признании декрета ЦИКа об управлении Балтфлотом наморси отвечал уклончиво. Арест Лисаневича и Засимука признавал вредным. Совет съезда оказал твердую оппозицию и отклонил пока намерение наморси информировать съезд»[698].

Позднее, уже после ареста А. М. Щастного, И. П. Флеровский указывал на то, что «как человек умный, наморси Щастный вел тонко свою политику, и на одном из заседаний совета съезда как бы между прочим хотел провести резолюцию подобную той, какую вынесла часть Минной дивизии о диктатуре флота, выражавшуюся в единовластии (белого генерала с палкой). На задававшиеся наморси прямые вопросы ответ был молчание и предложение найти “большевистского адмирала” на его место»[699]. Учитывая, что в этом же выступлении И. П. Флеровский отдает должное заслугам А. М. Щастного в Ледовом походе, мы полагаем, что он субъективно честно передавал впечатления от поведения наморси на совете съезда. Из его конспекта напрашивается вывод о необходимости единовластия, причем в качестве полновластного командующего«диктатора» было бы вполне естественно выбрать А. М. Щастного.

– Вырвался сваточек и дает знать своим союзникам на ту сторону речки, – заметил Хвиной. – Нет, Наташка, мы его уберем без тебя, с Петькой уберем, а ты садиська на коня и мчись через гору к Науму Резцову. Доставь его сюда с винтовкой и с патронами… К утру всякое может случиться.

Когда Наташка, выехав со двора, исчезла в ветреной темноте, Хвиной позвал из хаты:

– Петро, иди ко мне.

Петька вскочил и послушно пошел к отцу. Переступая через порог, он вздрогнул, наткнувшись на Гришку, который лежал посреди хаты с открытым припухшим ртом, с сильно поджатыми ногами и вытянутыми вперед руками. Казалось, он и сейчас яростно вырывался из рук смерти. Снимая с него пояс и револьвер, Хвиной успокаивающе говорил:

– Ты, Петро, не страшись его, такой он не укусит. Закутаем в рядно и закопаем. Бери его за ноги – там полегче и крови будто нету…

…И Петька, нагнувшись, взял Гришку за ноги.

…На забродинской колокольне почемуто не били часы, а в темной, ветреной ночи Хвиною и Петьке не по чем было угадать, сколько прошло, с тех пор как уехала Наташка. За это время они успели убрать Гришку, помыли лавки, примазали желтой глиной пол, присыпали его песком. Потом пошли на Андреево подворье, осмотрели его, подложили скотине соломы и присели за скирдой, у Андрея на гумне. Отдыхали и прислушивались. Изза речки неестественные мужские голоса давно уже начали кричать: «Иоий! Иоий!»

Хвиной узнал голоса и понял, о чем те кричали.

– Аполлон и Мирон Гришку зовут, – сказал он сыну, – Аполлон зятя ищет… А ты, Петро, угадал коня, на каком ездил Гришка?

Хвиной даже толкнул сына в плечо – так важно было ему решить этот вопрос.

– Я, батя, не разглядел.

– Вот и дурной! Конь Аполлонов и седло его, новенькое, из тех, что я привез ему из Краснецкой слободки в десятом году… Что ж получается? Один конь был под Гришкой, на другом скачет Ковалев. И оба заседланы новенькими Аполлоновыми седлами. До чего же хитра эта сволочь Аполлон!.. Отвел бандитам коней в лучшем снаряжении, прикинулся ограбленным, получил бумагу от Совета и разъезжает… Чтото делает… Теперь вот и Мирон в попутчики к нему пристал… Гришка с ними оказался. Нахально заявились в хутор…

– Музыка, играть!

Я поднял Хелю и, держа ее в объятиях, танцевал с нею, пока у меня руки не заболели, пока пот со лба капля за каплей глаз мне не залил. Тогда я подошел к Павелеку, положил Хелю ему на руки и стал танцевать с подружкой новобрачной. Гости все еще стояли вокруг нас, хлопали в ладоши, колотили себя по коленям, поддразнивали:

– Осторожней, Петр, осторожней. Со всем семейством танцуешь.

И бросились отплясывать польку, так что стекла звенели. А я покрикивал: «Отбиваем девушек!» – подходил к контрабасу, бросал деньги и снова танцевал. Каждый раз, когда я во время танца видел Хелю, я хотел, чтобы она родила мне сына. Сразу же. Немедленно. Прямо на свадьбе. Закрывая глаза, я видел, как бегаю рысцой из горницы в горницу, из сеней в сад с карапузом на плече. И еще видел я себя в риге, на лугах, видел, как в лесу хожу на четвереньках и зарослях папоротника, в орешнике, видел, как лезу на ель за перышком сойки, слышал, как заливаюсь хохотом, словно двухнедельный жеребенок ржанием. А тем временем оно, дитя наше, сидит у меня на спине, дергает меня за уши, за чуб, колотит пятками по бокам, покрикивает, картавя:

– Нооо, Хитрый. Но!

И с какой бы девушкой ни танцевал, каждой я говорил:

– Знаешь, Хеля, правда, знаешь?

Девушки с хохотом отвечали:

– Знаем, Петр, знаем. Как же иначе. Война ведь. Сын у тебя будет. Конечно, сын.

Я опомнился только тогда, когда, танцуя с матерью Марыси, услышал:

– Да ты, Петр, совсем утонул. По дну реки ты, что ли, карабкаешься? Что ж ты старую бабу Хелюськой называешь?

От танцев, от непрестанной болтовни, пения возле контрабаса, от будущей беготни в саду и по дому с сыном на плече, от лазанья на четвереньках по лесу и по лугам с карапузом на спине я весь взмок, а потому подошел к Павелеку и, забрав у него Хелю, вышел отдохнуть в кухню. Мы сидели на лавке под окном. Прижавшись друг к другу, вытирая пот, смотрели мы на светлевшее небо.

Холмогоров выслушал Акопяна и както медленно развернулся всем туловищем к окопам. Крикнул так, что голос его, обычно громкий, хотя и с хрипотцой, сорвался:

– Роо… строиться!

Петр, охваченный испугом, что сейчас все и начнется, со звериной легкостью выскочил из окопа.

Сломя голову неслись на плац бойцы и сержанты. Гремели котелки, фляжки, противогазы, били по бедрам ручками шанцевые малые лопаты…

Шестунин построил роту. Прокричав «Смирно!», побежал к Холмогорову, который стоял с командирами взводов в стороне.

На старшину Холмогоров даже не посмотрел – махнул, растопырив короткие пальцы, рукой: дескать, не надо докладывать – и подошел к строю. Помертвевшими, остановившимися глазами долго вглядывался он в лица бойцов, будто решался на чтото необычное, рискованное. Но правый фланг, где стоял, замирая, Чеботарев, он даже не видел. И Петр вдруг понял по сумрачным лицам командиров, по их глазам, наполненным холодным блеском, что случилось чтото очень серьезное и дело совсем не в нем, Петре, не в его проступке.

Рота замерла в предчувствии беды.

Давила, нависая, тревожная тишина. Не пели в сирени птицы. Не скрипели солдатские сапоги. Както сразу вырвавшись изза крыши, всех осветило большое расплывающееся солнце, обещая день жарче вчерашнего.

И в эту настороженную тишину Холмогоров, поблескивая маленькими, сейчас потерявшими хитринку глазами, громко, слово за словом проговорил:

– Товарищи бойцы и младшие командиры, мы находимся в состоянии войны с фашистской Германией. Красная Армия ведет бои с немцами, пытающимися перейти границу… – И поправился: – Государственную границу… – Пальцы Холмогорова потянулись к вороту гимнастерки, душившему его.

Чеботарев перестал видеть перед собой предметы, командиров. Перед ним заходили, плавая, то приближаясь, то удаляясь, калейдоскопически расцвеченные круги… Сжались челюсти. Он скосил глаза на строй – увидел суровые, оцепеневшие лица.

У Петра Болото крепкая, коренастая фигура, открытое лицо с прищуренными, с хитринкой глазами. Вспоминая о бое, в котором они подбили пятнадцать танков, он вдруг улыбается и говорит:

— Когда на меня первый танк шел, я уже думал — конец света наступил, ей-богу. А потом ближе танк подошел и загорелся, и уже вышло не мне, а ему конец. И, между прочим, знаете, я за тот бой цигарок пять скрутил и скурил до конца. Ну, может быть, не до конца — врать не буду, -но все-таки скрутил пять цигарок. В бою так: ружье отодвинешь и закуришь, когда время позволяет. Курить в бою можно, только промахиваться нельзя. А то промахнешься и уже не закуришь — вот какое дело…

Петр Болото улыбается спокойной улыбкой человека, уверенного в правоте своих взглядов на солдатскую жизнь, в которой иногда можно отдохнуть и перекурить, но в которой нельзя промахнуться.

Разные люди защищают Сталинград. Но у многих, у очень многих есть эта широкая, уверенная улыбка, как у Петра Болото, есть спокойные, твердые, не промахивающиеся солдатские руки. И поэтому город дерется, дерется даже тогда, когда то в одном, то в другом месте это кажется почти невозможным.

Набережная, вернее, то, что осталось от нее — остовы сгоревших машин, обломки выброшенных на берег барж, уцелевшие покосившиеся домишки. Жаркий полдень. Солнце заволокло сплошным дымом. Сегодня с утра немцы опять бомбят город. Один за другим на глазах пикируют самолеты. Все небо в зенитных разрывах: оно похоже на пятнистую серо-голубую шкуру какого-то зверя. С визгом кружатся истребители. Над головой, не прекращаясь ни на минуту, идут бои. Город решил защищаться любой ценой, и если эта цена дорога и подвиги людей жестоки, а страдания их неслыханны, то с этим ничего не поделаешь: борьба идет не на жизнь, а на смерть.

Тихо плескаясь, волжская вода выносит на песок к нашим ногам обгоревшее бревно. На нем лежит утопленница, [289] обхватив его опаленными скрюченными пальцами. Я не знаю, откуда принесли ее волны. Может быть, это одна из тех, кто погиб на пароходе, может быть, одна из погибших во время пожара на пристанях. Лицо ее искажено: муки перед смертью были, должно быть, невероятными. Это сделал враг, сделал на наших глазах. И пусть потом он не просит пощады ни у одного из тех, кто это видел. После Сталинграда мы его не пощадим.

У Петра Болото крепкая, коренастая фигура, открытое лицо с прищуренными, с хитринкой глазами. Вспоминая о бое, в котором они подбили пятнадцать танков, он вдруг улыбается и говорит:

— Когда на меня первый танк шел, я уже думал — конец света наступил, ей-богу. А потом ближе танк подошел и загорелся, и уже вышло не мне, а ему конец. И, между прочим, знаете, я за тот бой цигарок пять скрутил и скурил до конца. Ну, может быть, не до конца — врать не буду, -но все-таки скрутил пять цигарок. В бою так: ружье отодвинешь и закуришь, когда время позволяет. Курить в бою можно, только промахиваться нельзя. А то промахнешься и уже не закуришь — вот какое дело…

Петр Болото улыбается спокойной улыбкой человека, уверенного в правоте своих взглядов на солдатскую жизнь, в которой иногда можно отдохнуть и перекурить, но в которой нельзя промахнуться.

Разные люди защищают Сталинград. Но у многих, у очень многих есть эта широкая, уверенная улыбка, как у Петра Болото, есть спокойные, твердые, не промахивающиеся солдатские руки. И поэтому город дерется, дерется даже тогда, когда то в одном, то в другом месте это кажется почти невозможным.

Набережная, вернее, то, что осталось от нее — остовы сгоревших машин, обломки выброшенных на берег барж, уцелевшие покосившиеся домишки. Жаркий полдень. Солнце заволокло сплошным дымом. Сегодня с утра немцы опять бомбят город. Один за другим на глазах пикируют самолеты. Все небо в зенитных разрывах: оно похоже на пятнистую серо-голубую шкуру какого-то зверя. С визгом кружатся истребители. Над головой, не прекращаясь ни на минуту, идут бои. Город решил защищаться любой ценой, и если эта цена дорога и подвиги людей жестоки, а страдания их неслыханны, то с этим ничего не поделаешь: борьба идет не на жизнь, а на смерть.

Тихо плескаясь, волжская вода выносит на песок к нашим ногам обгоревшее бревно. На нем лежит утопленница, [289] обхватив его опаленными скрюченными пальцами. Я не знаю, откуда принесли ее волны. Может быть, это одна из тех, кто погиб на пароходе, может быть, одна из погибших во время пожара на пристанях. Лицо ее искажено: муки перед смертью были, должно быть, невероятными. Это сделал враг, сделал на наших глазах. И пусть потом он не просит пощады ни у одного из тех, кто это видел. После Сталинграда мы его не пощадим.

В голубой вазе стояли цветы. Пышный букет белых и алых роз наполнял каюту сладким и приторным ароматом. Андрей Полковский сменил воду в вазе, пролив несколько капель на стол, осмотрел лепестки: розы были свежи. Он осторожно окунул в них лицо и, опьяненный запахом, отпрянул, смеясь и потирая руки. Букет прекрасно сохранился, ни один лепесток не поблек.

Два дня назад перед отходом в обратный рейс он купил цветы в Батуми, хотя их можно было купить в любой час дня и ночи в родном городе Одессе. И теперь он берег их, чтобы привезти домой и подарить жене Вере.

Он ухаживал за цветами тайком, чтобы команда не знала, и стыдился, если кто из штурманов или матросов заставал его хлопочущим у голубой вазы. А команда уже заметила слабость своего капитана, знала, что из каждого рейса он привозил цветы жене, стеснялся этого; и моряки делали вид, будто ничего не замечали.

Полковский открыл иллюминатор и вдохнул свежий морской воздух.

От лунного света море казалось голубым. Рядом с бортом отражались огни парохода. Цветы, сияющие в небе звезды и тихое море помогали его воображению отчетливей рисовать одесскую квартиру, жену Веру, ее лицо, дочь Ирину и сына Витю. Он вспомнил близких друзей: Володю, Петра Акимовича, их вечные забавные ссоры, старого хитрого Мезенцева; дачу в Аркадии, на берегу моря, с единственным шелковичным деревом, пачкавшим белые костюмы. Потом он представил себе, как сядет в своей комнате за письменный стол и будет продолжать работу над составлением новой лоции Черного моря.

Он был так погружен в воспоминания, что не слышал, как ктото, постучав, открыл дверь, не заметил, как ветер сдул со стола листки бумаги.

Первый штурман Пахальчук по пролитой на столе воде сразу догадался, что капитан возился с цветами, хитро подмигнул стене и, сразу став серьезным, кашлянул.

Спустя сутки в десятом часу вечера Анна Иоанновна скончалась. Следующим утром петербуржцев уведомили о новом императоре и его опекуне. И в тот же день слух о существовании сговора между регентом и цесаревной разлетелся по городу. Шетарди по горячим следам отрапортовал в Версаль, что «некоторые лица» вдруг припомнили «склонность, сдерживаемую только ревностью царицы… которую герцог Курляндский чувствовал к принцессе Елизавете», и намекали на скорую узурпацию им престола через породнение с красавицей. Француз предположил, что Бирон сам обвенчается с цесаревной. Манштейн, адъютант фельдмаршала Миниха, в мемуарах «просватал» дочь Петра за старшего сына герцога. Английский посланник Финч в депеше от 1 ноября был осторожнее — сообщил в Лондон о «посильных услугах», оказанных обер-камергером Елизавете в прошлое царствование, и о нынешних стараниях «привлечь ее на свою сторону, зная, что она очень популярна и любима».

Под «некоторыми лицами» французский маркиз подразумевал конечно же Остермана. Умница вице-канцлер, естественно, разгадал игру цесаревны, с неординарным талантом которой столкнулся еще в 1728 году. По прошествии двенадцати лет Андрей Иванович по-прежнему считал ее хитрой бестией, однако бить правдой, как раньше, уже не мог, вот и преломил истину через собственную призму. Мол, Бирон сдружился с Елизаветой не для общего блага, а из личных корыстных интересов, цесаревна будет лишь ширмой для деспота: не ее он посадит на трон, а сядет сам. Очень сильный политический ход, поднявший в ружье многих приверженцев… Анны Леопольдовны. Два штаб-офицера незамедлительно развернули агитацию: подполковник Любим Пустошкин из Ревизион-коллегии — среди статских коллег, поручик Преображенского полка Петр Ханыков — между гвардейцами. 23 октября оба угодили в казематы Петропавловской крепости, а оттуда — в застенок и на дыбу.

Увы, Елизавета Петровна недооценила народную ненависть к герцогу. За стремление соблюсти приличия, выдержать паузу, прежде чем обнародовать манифест о «ненадежном наследстве» Иоанна Антоновича, пришлось заплатить дорого. Карту Остермана надлежало крыть как можно скорее собственным козырем. Бирону стоило бы пообещать — пусть неофициально, в приватных беседах с рядом уважаемых персон — по истечении одного-двух месяцев вручить скипетр любимице публики, причем без каких-либо преференций для себя. Дуэт же предпочел ответить намеками. Цесаревна в своих апартаментах водрузила на видном месте большой портрет родного племянника Карла Петера Ульриха Гольштейн-Готторпского. Регент при свидетелях пригрозил Анне Леопольдовне, что при необходимости отошлет ее и супруга в Германию и «выпишет в Россию» герцога Голштинского. Реверансы в адрес юного внука Петра Великого в лучшем случае вызвали в обществе недоумение. То, что по «теста- менту» Екатерины I в очереди на трон следующей за племянником-протестантом стоит его православная тетка-цесаревна, сообразили, видно, единицы.