Показано записей 301 – 350 из 1 173
Белые горы, озеро АсауБулак, аул «Новая жизнь», берега Иртыша. Отец, мать, братья, родные, милая Асыл, где вы? Как вы там!? Потерпите немного, скоро увидимся, очень скоро!
Касыма сопровождал украинский паренек Петро. Emv было двадцать лет, широкоплечий, высокого роста, он. напоминал былинного богатыря. За эти дни они очень сдружились. Их двое, задача – организовать партизанские отряды, и чем больше будет этих отрядов, чем многочисленнее они будут, тем скорее будет одержана победе да над проклятым фашизмом. Прошло три дня скитаний Касыма и Петро по Карпатским горам. Отдыхали редко. На утро следующего дня, когда Касым, взобравшись на дерево, осматривал в бинокль окрестности, он увидел осторожно идущих людей. Кто они? В такое раннее утро в этих горах? Что они здесь делают? И сколько их вообще. Посоветовавшись с Петром, Касым решил идти им навстречу, кто бы они ни были. Вокруг дремучий лес. На лесной поляне сидят одиннадцать человек. Одни курят, другие просто полулежат на траве. Приблизившись к ним, Касым и Петро вскинули автоматы.
– Руки вверх! Встать!
Ошарашенные люди подняли руки вверх. Нет, это не были враги. Здесь были и эмигранты, и бежавшие из лагерей заключенные, среди них – коммунисты и комсомольцы. Они искали партизан. Разговор шел на русском языке.
– Ну, а оружие у вас есть? – спросил Касым.
Бородатый эмигрант хитро улыбнулся и, запустив руку за пазуху, вытащил маленький пистолет.
– Вот наше оружие, – положил он пистолет перед Касымом. У других тоже оказались пистолеты.
Так как теперь их было тринадцать человек, Касым решил действовать.
Назначив старшего, он отправил эту группу в близлежащие деревни, чтоб они привели в горы надежных людей.
Через два дня маленькая группа превратилась в отряд из ста пятидесяти человек. Отряд был внушительный, только не хватало оружия. Во что бы то ни стало надо вооружить людей.
Партизаны-казахстанцы; Рассказы. Очерки. — Алма-Ата; Жазушы, 1965
Впрочем, о захваченных в плен тоже не забыли. После ряда переговоров с Нурали-ханом 21 августа 1756 года русская сторона уговорила старшин Малой орды «…находящихся у всех киргиз-кайсак беглых… башкирцов… з женами… и з детми, також и с… пожитками, которые доселе не разграблены, возвратить обратно». За первый месяц вернулось свыше четырехсот человек91.
Парадокс, но мятеж башкирской Ногайской «дороги» прежде всего аукнулся Русской православной церкви. Елизавета Петровна ответила на диверсию Батырши уменьшением дискриминации мусульман. 3 сентября 1755 года она приостановила действие закона об отселении некрещеных татар от крещеных, а 26 сентября добавила: «…с иноверцов, кои по ныне некрещены, за новокрещенных доимочных и нового нарядов рекрут не взыскивать, також и подушной за тех новокрещен по нынешней 1755 год доимки со всех же некрещеных иноверцов не взыскивать же и из доимки выключить, дабы оные от того взыскания во изнеможение притти не могли»92. Основной костяк иноверцев, обложенных податями, составляли как раз магометане. Правда, этот указ больше задевал интересы Сената, чем Синода. А в Сенате командовал Петр Иванович Шувалов.
Великий прожектер XVIII столетия, фактический глава правительства дочери Петра, первый вельможа империи, властный, тщеславный, корыстный — вот как выглядит в глазах потомков Петр Шувалов, блеском посмертной славы затмивший память о старшем брате Александре. Смущает одно: если Петр Иванович и впрямь был таким замечательным государственным мужем, то почему Елизавета Петровна не ему поручила свою безопасность и не его первым произвела в генерал-адъютанты?
Процитируем пруссака Акселя Мардефельда: «Генерал-поручик граф Шувалов некоторым доверием пользуется благодаря жене и, хоть и трусоват, часто против канцлера выступает. Брюзжит постоянно, не имея на то резонов». Характеристика примечательна тем, что автор — старожил Санкт-Петербурга — еще не в курсе грядущих событий и описывает человека по впечатлениям, самое позднее, первой половины 1746 года, перед своим отъездом из России. И портрет вырисовывается несолидный — подкаблучника, вечно чем-то недовольного. Действительно, настоящий лидер в семье Шуваловых — жена Мавра Егоровна, «наперсница государыни», «хитрейшая из всех», ненавидящая канцлера Бестужева. Муж ее побаивался и главу Иностранной коллегии осуждал поневоле. Зависимость от супруги была Шу- валову-младшему не по нутру, и в раздражении он мог выкинуть какой-нибудь фортель. Так, осенью 1742 года при дворе разразился громкий скандал: Мавра Егоровна заподозрила мужа в адюльтере с камер-фрейлиной Варварой Алексеевной Черкасской, и тот не стал ее «разочаровывать».
Писаренко К.А. Елизавета Петровна, 2014
Бахирев улыбнулся и вытолкнул причудливое кольцо дыма. Он еще посмотрел, как оно тает в спокойном воздухе, и только потом ответил:
– Считай, паря, что повезло… Однако ты о другом не подумал, паря… Что они эту тропу выбрали, на нас с тобой набрели – это случайность, согласен. Это ты точно… Они думали погоню запутать, отсидеться в ущелье, переждать. И ядовитый порошок применили, Альфа так и не смогла взять след. Но не было же, пойми ты, такой тропы в горах, где бы наша парочка прошла бы спокойно, без приключений. И не будет, пока мы живы и пока живем здесь!
Петр кивнул.
– А мы всегда будем живы, – сказал он, подумав, – Срок выйдет – ты уедешь… Срок выйдет – я уеду… Так другие же переймут наши автоматы!
– Это ты точно, – повторил Бахирев свою привычную фразу.
Спустя некоторое время капитан, начальник заставы, рассказывал… Те двое только для виду несли с собой контрабанду – несколько костюмов в тюке и несколько флаконов дорогих духов. Капитан не договаривал, но и без слов было ясно – на горной тропе Алексей Бахирев и Петр Ложечкин взяли не какуюнибудь мелкоту, а двух разведчиков крупного полета. Какие черные дела они думали совершить на нашей земле?
И теперь Петр знал свою силу. Он был уверен в себе. И в наряд на границу он выходил с таким чувством, что никакому врагу – самому хитрому, самому опытному, самому коварному – с ним не совладеть!
Когда Петр иногда посматривал на себя в зеркало, ему даже казалось, что у него веснушек стало меньше – тех самых веснушек, над которыми вечно подсмеивались девчата у них в деревне, особенно Настя Ершова, которую он тогда терпеть не мог и которой потом писал о своей пограничной службе.
Однажды под вечер Алексей Бахирев и старшина Лысчук сидели в канцелярии заставы у телефона. Из комендатуры должны были позвонить, когда пойдет машина в отряд, чтобы Бахирев мог добраться до ближайшей железнодорожной станции.
Поединок на границе; Очерки. — Алма-Ата; Казахстан, 1966
Доверял ли Петру Огульский полностью? Нет, потому что тогда он не был бы Огульским. Подозрительность и настороженность по отношению к высокому гостю не оставляли его ни на минуту. Петр это чувствовал, нервничал, но внешне свое беспокойство ничем не выдавал. Он реально оценивал ситуацию, понимал, что слишком коротким было их знакомство, слишком мал срок его пребывания в банде, чтобы главарь ее успел проникнуться к нему безоговорочным доверием. Да он и не стремился к этому, и если волновался, испытывая на себе пронизывающий взгляд Огульского, то только по причине возможного, нежелательного в данный ответственный момент поворота событий. Хоть какоето доверие главаря банды ему было необходимо, чтобы выиграть время, ни в коем случае не дать, не позволить хитрому и опытному противнику изменить намеченный план.
Огульский же шел иногда на явную провокацию, и провокация эта выглядела достаточно опасной, потому что имела под собой почву. Например, однажды он сказал Петру:
– Мои люди видели вас в Горске. Как вы это объясните?
Петр был готов к этому вопросу, держал при себе придуманную на такой случай легенду. И ответил:
– Если ваши люди бывали в Москве, они могли меня видеть и там…
– Это очень интересно!..
– Комуто да, но только не вам и вашим людям.
– Почему?
– Потому что вас это не касается. Мое появление здесь – важный, но эпизод в моей службе. Есть дела и поважнее. Может, вы желаете еще и знать, какие это дела? Извольте, но сначала я запрошу центр и выясню, могу ли я быть с вами столь откровенным…
– Не стоит. Я заранее знаю их ответ. И не надо сердиться, это была просто шутка…
– Хорошо. Но постарайтесь больше со мной так не шутить, пан Огульский. В будущем это принесет вам только пользу.
– Вы верите в свое будущее?
– Да, верю. Потому что я верю в справедливость своего дела.
Серба А. Наш верх, пластун!, 1989
Винницкий обескураженно молчал, потом, встрепенувшись, опять стал прежним, уверенным, деловитым:
– Ну что ж, поставим вопрос построже. Спасибо вам, что вовремя дали мне совет. Вы всегда, Вениамин Вениаминович, чувствуете ситуацию. Я, между прочим, в этом стараюсь перенимать ваш опыт общения и работы с людьми.
– Ну что ты! Просто это мой прямой долг вовремя сориентировать и направить молодежь…
С чувством облегчения вышел Лускань от Винницкого. Хотел повернуть направо, в деканат, но перед ним как изпод земли вырос Петр с кипой книг.
– Эээ… Кого я вижу! Дорогой крестник, привет! – Лускань горячо, как родному, пожал руку Крице.
– Добрый день, – сухо поздоровался Петр.
– Куда идешьбредешь?
– В читалку… Сессия скоро!
– Старательный студент. Добросовестный! – похлопал он Крицу по плечу. – Слушай, крестник, все хочу сообщить тебе новость, да забываю. Перед отъездом в Киев в семнадцатой аудитории на подоконнике я нашел письмо. Бегло просмотрел его. Оно, как оказалось, на немецком языке. Там и перевод был. Показал Роберту, а он и говорит: «Крица потерял… Если в нем идет речь о Молодане, значит, он его посеял…»
– Был такой прискорбный случай…
– Не беспокойся, берлинское письмо у меня. Вот только не помню, куда я его сунул.
– То документ, не имеющий цены. Будьте так добры, Вениамин Вениаминович, прошу, возвратите его мне, – сказал нерешительно Петр. Он никак не мог понять: то ли Лускань чтото хитрое замышляет, играет в честность, то ли на самом деле он ошибался в нем.
– Я не открою Америки, если скажу: Молодан своими научными трудами несомненно заслуживает того, чтобы его реабилитировать. Но как человек аполитичный подлежит забвению.
– Разве можно душу ученого расчленять надвое? – вспыхнул Петр. – Я так понимаю: если его научные труды служили и служат людям – в этом и есть заслуга профессора.
Сологуб В.П. Сотвори себя, 1986
{111}. Из этих переговоров в конце концов ничего не вышло и выйти не могло.
Вся эта история и особенно письмо Головкина не оставляют сомнения, что если Мазепа делал свое предложение серьезно, под влиянием впечатления полного провала своего изменнического дела, то ни Петр, ни Головкин абсолютно ему не верили и хотели лишь получить документальные доказательства его новой "обратной" измены для дальнейшей борьбы против изменника. Еще сам Мазепа, этот старый украинско-польский интриган, хитрый шляхтич, состарившийся в затейливых поисках, устройствах западни, крестных целованиях, лжесвидетельствах, зароках и клятвах, "гарантиях" и перестраховках, мог всерьез верить, что Петр пойдет на такое нелепое предложение: затевать переписку с иностранными державами и просить их быть "гарантерами" и поручителями перед Мазепой, что он, царь, в самом деле сдержит обещание и помилует Мазепу, если тот "захватит" короля Карла. Петр, человек громадного кругозора, большой глубины и тонкости дипломатической мысли, освоивший порядки и обычаи европейской политики, хорошо знал, что такие дела, как предлагаемое Мазепой, еще изредка делаются, но готовятся по секрету, а не с предварительными дипломатическими переговорами о каких-то "гарантиях". Вся бессмыслица требований гарантии и "гарантеров", разрушавшая уже наперед малейшую возможность сохранения тайны для предлагаемого предприятия, прямо бросалась в глаза. Головкин писал свое письмо Мазепе с единственной целью: поймать в ловушку Мазепу, получив от него документальные доказательства его нового предательства. Ни одной минуты, конечно, ни царь, ни Головкин не относились серьезно к этим пробным шарам и зондированиям почвы со стороны презренного предателя.
Но если и речи не могло быть о серьезном отношении Петра или Головкина к новой затее Мазепы и если ни малейших реальных последствий это предложение иметь не могло, то никак нельзя сказать, чтобы оно было лишено в глазах историка своего значения. Оно в высшей степени характерно как показатель глубокого разложения в лагере мазепинцев.
Тарле Е.В. Северная война и шведское нашествие на Россию
{111}. Из этих переговоров в конце концов ничего не вышло и выйти не могло.
Вся эта история и особенно письмо Головкина не оставляют сомнения, что если Мазепа делал свое предложение серьезно, под влиянием впечатления полного провала своего изменнического дела, то ни Петр, ни Головкин абсолютно ему не верили и хотели лишь получить документальные доказательства его новой "обратной" измены для дальнейшей борьбы против изменника. Еще сам Мазепа, этот старый украинско-польский интриган, хитрый шляхтич, состарившийся в затейливых поисках, устройствах западни, крестных целованиях, лжесвидетельствах, зароках и клятвах, "гарантиях" и перестраховках, мог всерьез верить, что Петр пойдет на такое нелепое предложение: затевать переписку с иностранными державами и просить их быть "гарантерами" и поручителями перед Мазепой, что он, царь, в самом деле сдержит обещание и помилует Мазепу, если тот "захватит" короля Карла. Петр, человек громадного кругозора, большой глубины и тонкости дипломатической мысли, освоивший порядки и обычаи европейской политики, хорошо знал, что такие дела, как предлагаемое Мазепой, еще изредка делаются, но готовятся по секрету, а не с предварительными дипломатическими переговорами о каких-то "гарантиях". Вся бессмыслица требований гарантии и "гарантеров", разрушавшая уже наперед малейшую возможность сохранения тайны для предлагаемого предприятия, прямо бросалась в глаза. Головкин писал свое письмо Мазепе с единственной целью: поймать в ловушку Мазепу, получив от него документальные доказательства его нового предательства. Ни одной минуты, конечно, ни царь, ни Головкин не относились серьезно к этим пробным шарам и зондированиям почвы со стороны презренного предателя.
Но если и речи не могло быть о серьезном отношении Петра или Головкина к новой затее Мазепы и если ни малейших реальных последствий это предложение иметь не могло, то никак нельзя сказать, чтобы оно было лишено в глазах историка своего значения. Оно в высшей степени характерно как показатель глубокого разложения в лагере мазепинцев.
Тарле Е.В. Северная война и шведское нашествие на Россию
— Раз вы не сердитесь…
— Я бы хотела, чтобы вы уважали меня, разговаривали со мной, как с товарищем…
— Я вас очень уважаю, — искренне вырвалось у Петра,— я не хотел бы вас обидеть…
Они подошли к землянке ІШ1І, возле которой белела скамейка.
Где-то играли на баяне, чуть слышно доносились звуки штраусовского вальса «Сказки венского леса».
Пе поворачивая головы, глядя прямо перед собой, Катя медленно заговорила:
— В такую белую ночь Ленинград кажется сказочным, заколдованным… Я любила останавливаться возло памятников, подолгу смотреть на них. Кругом непривычная для юрода тишина, таинственно все… Кажется — фигуры оживают, начинают шевелиться, вот-вот сойдут с пьедесталов. А когда останавливаешься у Исаакиевского собора и смотришь на колонны — такой маленькой себе кажешься… Как я люблю Ленинград!.. Я очень боюсь, что фашисты будут его бомбить.
Петр не ответил. Он не был в Ленинграде, но не хотел в этом сознаться. Катя вздохнула, повернулась к нему.
— Расскажите что-нибудь о себе.
— В моей жизни ничего еще не было,— нехотя ответил Петр.— Городишко у нас небольшой, на Десне… Вот дед у меня замечательный, старый партизан… Вин хочь и старый, а такый моторный! — неожиданно перешел он на украинский говор, каким разговаривал дома с дедом Охримом. Увидев, что Катя широко раскрыла глаза, рассмеялся:
— Дидуся вспомнил и по-украински заговорил. Лучшего рыболова и охотника во всем районе да, пожалуй, и во всей Черниговской области не найдешь,— закончил Шохин.
— Вы любите своего деда?
— Он мой первый учитель в охоте и стрельбе,— тепло сказал Петр.— Он старый, а сам все делает. А какой хитрый! — Шохин оживился, не замечая, вставлял в свою речь украинские слова.— Я вам зараз расскажу, як хлопцы думали над ним посмеяться. Ловит дед рыбу, где Остерка в Десну впадает. Удочки у него на крупную были закинуты, на пиявку ловил. А ребята мелкую рыбешку ловили. Дед лежит возле удочек и глаза закрыл. Ребята думали — заснул. Взяли да и нацепили ему на крючок ерша, а сами ходу, со стороны и поглядывают. Дид не спав, бачив усэ, лежит да посмеивается. Щука и взяла ерша, да здоровая, килограмма на три. Дид тянуть ее, а хлопцы со смеху ползают — старый ерша тягнэ, притворяется, будто большая рыба ему попалась.
Чехов В. Г. На правом фланге; Роман. — 2-е изд. — Петрозаводск; Госиздат Карел. АССР, 1956.
Девушка тоже чувствовала себя неловко. Пропало светлое настроение, охватившее их во время беседы в амбулатории. Чтобы както развеять неловкость и осудить хозяйку, Саша сказала:
– Я думаю менять квартиру, – но, вздохнув, призналась: – Хотя мне жалко, тут все рядом.
Под «всем» она подразумевала амбулаторию. Никогда раньше менять квартиру она не собиралась, потому что была очень довольна и квартирой и своей хозяйкой.
Петро не ответил – притворился, что его мало интересуют ее бытовые дела.
Сразу же после обеда Саша пошла на ферму. Она сердилась и хотела решительно заявить Ане, что, если еще раз будет такая картошка и такой борщ, она больше столоваться не станет. Однако решительности ей хватило ненадолго. Увидев хозяйку, Саша сказала смущенно и вежливо:
– Вы не думайте, Аня… Я заплачу вам за все, пока будет… брат…
Хитрая женщина прикинулась удивленной и доброй.
– А разве я, Шурочка, говорю чтонибудь? Эх! Да пусть будет месяц… сколько хочет. Человек он хороший, тихий. Разве он мне мешает? Я всегда гостям рада. Только время такое – свободной минутки нет.
– Но чтоб все было… – Саша хотела сказать: «Не так, как сегодня» – и опять не решилась: – Чтоб было хорошо… чтоб мне не было стыдно…
– Эх, Шурочка! Разве вы меня не знаете? Мне даже обидно слушать…
По дороге с фермы Сашу догнал ехавший в телеге взволнованный молодой человек; он искал ее. И Саша, не предупредив Петра, поехала в соседнюю деревню. Она не думала, что долго задержится там.
Петро, у которого и без того было скверно на душе, сидел в хате и заставлял себя читать, хотя чаще, чем в журнал, смотрел в окно и прислушивался к шагам во дворе, к стуку калитки – не идет ли Саша. Так ждал он часа два, потом выбежал из комнаты, помчался в амбулаторию. Там висел замок. В саду Саши тоже не было. Петро спросил у хозяйкиной дочки, не знает ли она, куда пошла тетя Санта.
Шамякин И.П. Тревожное счастье, 1975
В лесу была тень и твердая дорога. В поле кирзовые сапоги глубоко увязали в размякшей, напитанной снежной водой глинистой земле. На самой дороге весело булькал мутный ручей, неся листья и пену. Идти приходилось обочиной. А поле здесь, под лесом, не заросло травой за войну – засевалось; видно, добрая земля, потому ее не забывали.
Солнце хотя и было уже на склоне, однако еще припекало щедро. День – на диво, настоящий весенний. На небе ни облачка, и ни одна сухая былинка не шелохнется от дуновения ветра. Ошалев от радости, заливаются жаворонки. Но разглядеть их нелегко – больно смотреть в ослепительноголубую бездну. Да и не до них теперь Петру: казалось, свинцовым стал мешок с картошкой; шинель, гимнастерка, даже шапка – все отяжелело, набухло потом, жало, давило. Рана уже не ныла – остро болела. Кровь стучала в виски.
«Не донесу».
Он подумал о ребятах – своих учениках, которые играли на мосту, когда он шел к леснику, и, конечно, глазеют на разлив до сих пор, потому что от речки их в такую пору не оторвать. Может случиться, что именно там его оставят последние силы, он бросит мешок на топкую землю плотины и не в состоянии будет поднять. Правда, дети войны знают, что такое раненый, и давно уже не подетски разбираются, чего стоит человек. Но все равно обнаружить перед ними слабость нельзя. Петро не изучал педагогики, но из чего складывается авторитет наставника – знал не хуже любого профессора.
«С умыслом, верно, насыпал столько, старый черт, – уже забыв о благодарности, подумал Петро о леснике и через минуту нашел выход простой и хитрый: дойти до сосняка, отыскать укромное местечко, высыпать под кучу хвороста половину картошки. А вечером прийти с Сашей, забрать. Только бы дойти до сосняка! Это совсем близко – песчаный изволок с редкими молодыми сосенками. Но перед ним – ручей, разлился, что добрая речка. Переходя его, Петро зачерпнул голенищами ледяной воды и уже еле добрался до сухого местечка – до иней и свежих сосновых лап. Бросил мешок и сам повалился на эти лапы. Стащил сапоги, размотал мокрые портянки, выжать их сил не хватило.
Шамякин И.П. Тревожное счастье, 1975
V
…Явилась женщина, прекрасная, как богиня. В сказочном одеянии – длинном до пят, пурпурного бархата. И села она рядом с ним за нарту, залитую чернилами. Петро испугался, что испачкает она свой наряд. Хотел было сказать об этом. Но тут же понял, что обратить ее внимание на эти нарты – показать свою невоспитанность, бестактность. Это можно сказать любой женщине, только не ей… Одно прикосновение ее одежды, мягкой, как гагачий пух, жаркое дыхание – опьянили его! Закружилась голова. Он растерялся и смутился, как мальчик. Но она ласково прошептала:
«Обними меня».
И он обнял ее с душевным трепетом и страхом, – вдруг увидит Саша? Но не Саша углядела его грех. Неведомо откуда появился Атрощенко с одним огромным, как у циклона, глазом и, указывая на них неестественно длинным пальцем, злобно захохотал:
«Ага, праведник! Теперь я тебя поймал. Меня ты за Гашу «песочил» на партсобрании, а сам во с какой кралей целуешься! Завтра будешь на бюро райкома».
Но в этот миг Петро догадался, кто она, и с упреком сказал Атрощенко:
«Дурень, это – богиня Афродита. За богинь на бюро не вызывают».
Атрощенко так застыдился своего невежества, что сразу принял обыкновенный человеческий вид, даже показалось, что не протез у него в правой глазнице под обгорелой бровью, а живой глаз, и не такой хитрый, как тот, единственный, здоровый, не глаз насмешника и матершинника, а добрый, чистый как у ребенка.
«Ага, хоть раз ты сел в лужу», – с радостью подумал Петро, глядя, с какой почтительностью, спиной, отступает от богини председатель сельпо. Но, оглянувшись, Петро увидел вдалеке, в сумрачном огромном зале, под мраморными колоннами, Панаса Громыку. Прежде всего подумал о колоннах – какой орден: ионический, коринфский? Попытался вспомнить, какая разница между этими орденами? В форме капители. Но капители тонут во мраке. Да и Громыка не дает сосредоточиться, подумать – смотрит скептически, насмешливо, укоризненно качает головой. Открывает рот, и голос его разносится эхом, летит со всех сторон:
Шамякин И.П. Тревожное счастье, 1975
Заверения Гейнса позволили Петру ускорить оформление договора с Августом II. 11 ноября 1699 г. в селе Преображенском Петр ратифицировал договор с саксонским курфюрстом, составленный на бланке, заранее подписанном Августом II. Договор признавал исторические права России на земли, «которые корона Свейская при начале сего столетнего времени, при случае тогда на Москве учинившегося внутреннего несогласия, из-под царской области и повелительства отвлекла и после того времени через вредительные договоры за собою содержати трудилась». Стороны обязались друг другу помогать в войне против общих неприятелей и не заключать мира до удовлетворения требований, ради которых она началась: «…и никому из обоих сих высоких союзников никаких мирных предложений не слушать и не принимать без соизволения другого». Русские войска должны были вести военные действия в Ижорской земле и Карелии, а саксонские — в Лифляндии и Эстляндии. Царь обязался повелеть своим послам в Стамбуле постараться как можно быстрее заключить мир или длительное перемирие с османами, «хотя бы и с убытками», с тем чтобы договор был заключен не позднее апреля 1700 г. Вслед за этим Россия немедленно объявит войну Швеции.
Любопытно, что параллельно в Москве шли переговоры со шведскими послами. Еще Карл XI пытался установить доброжелательные отношения с Петром. Так, в 1696 г. Карл XI подарил Петру, ведшему войну с турками,
П0 пушек, которые прибыли в Россию летом 1697 г. Среди них было 150 — 3 фунтовых пушек весом 25—28 пудов и 150 — 3,5-фунтовых пушек весом 36^41 пуД- Через новгородского воеводу Ф.М. Апраксина был сделан заказ на 280 чугунных пушек лучшему стокгольмскому литейщику Эренкрейцу, из которых не менее 100 были доставлены в 1699 г. в Новгород.
В конце июля 1699 г. в Москву прибыло шведское посольство, целью которого было подтверждение Кардисского мирного договора 1661 г. Однако послам отвечали, что царь на несколько недель выехал в Воронеж и Азов, и переговоры пришлось вести с Л .К. Нарышкиным. Хитрые московские бояре утопили суть переговоров в процедурных вопросах типа: кому вручать королевские грамоты, должен ли царь клясться на Евангелие, ктобудет соблюдать ранее заключенные договораит.п. Впервые царь принял шведских послов лишь 13 октября.
Широкорад А.Б. Швеция. Гроза с Балтики, 2008
Заключенные работали на аэродроме по расчистке взлетно-посадочной полосы. Воспользовавшись удачным моментом, один из товарищей убил конвоира. Девятаев сел за штурвал бомбардировщика Хе-111. Со всех сторон к самолету бежали фашистские солдаты. И когда они уже почти приблизились к машине, самолет, медленно набирая скорость, оторвался от земли. В погоню поднялись истребители. Но Девятаев уверенно вел самолет на восток и посадил его в расположении наших войск. Так благодаря отваге советского летчика группа военнопленных совершила побег из вражеской неволи.
15 августа 1957 г. Михаилу Петровичу Девягаеву было присвоено звание Героя Советского Союза.
Петр Базанов{13}
Над городом стояло красное зарево пожара. Тяжело стонала земля. Глухие раскаты артиллерийской канонады, разрывы авиабомб сплошным гулом доносились сюда, на прифронтовой аэродром. Шли бои за волжскую твердыню.
Петр Базанов, высокий, стройный юноша, только что прибывший на фронт, внимательно прислушивался ко всему, что творилось на земле и в воздухе. Он еще не видел войны, не видел черной паучьей свастики на хвосте вражеской машины.
Базанов с увлечением слушал рассказы старых летчиков, возвратившихся с боевого задания. Они вспоминали о хитрых уловках врага о кровопролитных боях над Волгой. Бывали трудные дни, опасные минуты. Но «старики» мало говорили об этом. Вера в свою победу никогда, даже в самые критические моменты не оставляла их закаленных сердец.
— Побеждают, брат, сильные духом, волей, — сказал перед первым вылетом Базанову командир эскадрильи — Держись крепко и знай немец дрогнет, начнет крутиться, выискивая лазейку, чтобы увильнуть от опасности. А ты вот и бей его!
Скоро Петру Базанову пришлось убедиться в правдивости этих простых, ободряющих слов. Первого немца Базанов сбил как раз в момент, когда тот, стремясь увернуться от удара, завис на боевом развороте. [301]
2-я воздушная армия в боях за Родину
Заключенные работали на аэродроме по расчистке взлетно-посадочной полосы. Воспользовавшись удачным моментом, один из товарищей убил конвоира. Девятаев сел за штурвал бомбардировщика Хе-111. Со всех сторон к самолету бежали фашистские солдаты. И когда они уже почти приблизились к машине, самолет, медленно набирая скорость, оторвался от земли. В погоню поднялись истребители. Но Девятаев уверенно вел самолет на восток и посадил его в расположении наших войск. Так благодаря отваге советского летчика группа военнопленных совершила побег из вражеской неволи.
15 августа 1957 г. Михаилу Петровичу Девягаеву было присвоено звание Героя Советского Союза.
Петр Базанов{13}
Над городом стояло красное зарево пожара. Тяжело стонала земля. Глухие раскаты артиллерийской канонады, разрывы авиабомб сплошным гулом доносились сюда, на прифронтовой аэродром. Шли бои за волжскую твердыню.
Петр Базанов, высокий, стройный юноша, только что прибывший на фронт, внимательно прислушивался ко всему, что творилось на земле и в воздухе. Он еще не видел войны, не видел черной паучьей свастики на хвосте вражеской машины.
Базанов с увлечением слушал рассказы старых летчиков, возвратившихся с боевого задания. Они вспоминали о хитрых уловках врага о кровопролитных боях над Волгой. Бывали трудные дни, опасные минуты. Но «старики» мало говорили об этом. Вера в свою победу никогда, даже в самые критические моменты не оставляла их закаленных сердец.
— Побеждают, брат, сильные духом, волей, — сказал перед первым вылетом Базанову командир эскадрильи — Держись крепко и знай немец дрогнет, начнет крутиться, выискивая лазейку, чтобы увильнуть от опасности. А ты вот и бей его!
Скоро Петру Базанову пришлось убедиться в правдивости этих простых, ободряющих слов. Первого немца Базанов сбил как раз в момент, когда тот, стремясь увернуться от удара, завис на боевом развороте. [301]
2-я воздушная армия в боях за Родину
Юрта, крытая белым, расшитым красной тесьмой верблюжьим войлоком, была убрана кашгарскими коврами. Цветные кошмы лежали на глинобитном полу, на ковровых тюках стояли китайские фарфоровые чаши, бухарские медные кунганы, русские резные погребцы.
Перед началом суда Семенов увидел Тезека – султана племени атбанов, будущего участника экспедиции. Смелый и дерзкий в своих набегах на сарыбагишей Тезек казался совершенно невоинственным человеком. Зато султан племени дулатов Али имел надменный замкнутый вид.
Петру Петровичу представили родовых судей. Дулаты выдвинули в состав суда Дикамбая – толстого батыра с жирным лицом и ухающим голосом, Дугамбая – узкобородого, с хитрыми настороженными глазами седого старца и самодовольного остроумца Джайнака.
Со стороны атбанов на суд явились: Джайнак 2й – знаток и хранитель степных обычаев, Атымкул – славный своей неподкупностью, Мамай – подозрительный и задорный старик. Судьи в цветастых халатах, подпоясанные зелеными кушаками, выглядели оперными артистами.
«Личности этих биев меня тем более интересовали, что в них я видел не наследственных сановников, а народных избранников. Впрочем, оказалось, что в половине XIX века в Большой орде никто не выбирал и никто не назначал биев. Это были просто люди, указанные общественным мнением, к которым все нуждавшиеся в правосудии обращались по своей доброй воле за разбирательством своих споров… Между такими лицами были и люди знатные, белой кости, нередко и люди черной кости, но, во всяком случае, люди, прославившиеся своими несомненными личными достоинствами».
Суд начался в просторной юрте. Против входа на почетном месте сели Семенов и Перемышльский. По обеим сторонам их расположились судьи. Как арбитр Петр Петрович потребовал, чтобы первой была допрошена невеста.
В кибитку ввели девятнадцатилетнюю девушку. Не только Семенов, Перемышльский, но даже суровые бии были поражены ее своеобразной сильной степной красотою. Девушка заговорила, и Петр Петрович удивился воодушевлению и страстности ее речи. Она говорила звонким энергичным голосом:
Алдан-Семенов А.И. Семенов-Тян-Шанский, 1965
После долгих и всевозможных правовых комбинаций суд биев вынес приговор: атбанскому жениху уплатить сто лошадей. Попранная честь атбанов восстанавливалась за конский косяк в пятьдесят голов.
Семенов вышел из душной юрты на воздух. Вечерело. Дождь прекратился. Над урочищем сияли беспредельные вершины Небесных гор, земля улыбалась мокрыми травами. Буйно цвели тюльпаны. Мимо промелькнула бесшумная фигурка – оправданная девушка спешила к речке. Семенов посмотрел ей вслед, перевел взгляд на сочный цветок, втоптанный в землю конским копытом. Алый цветок медленно распрямлялся.
Глава 16
НА ИСТОКАХ НАРЫНА
Слухи о русском военном отряде летели по берегам ИссыкКуля.
Всадники спешили от аула к аулу, передавая новости жителям гор. И, как всегда, слухи искажали правду: из мирного ученогопутешественника Семенов превращался в опасного врага. Полуторатысячный отряд всадников султана Тезека помогал этим слухам, взволновавшим сарыбагишей. Сарыбагиши ненавидели Тезека, как ловкого и хитрого противника.
7 июня Петр Петрович и Тезек пришли на реку Малая Каркара, к богинским кочевьям манапа Бурамбая. Старый манап богинцев встретил Семенова с радостью необыкновенной. Да это было и понятно: племя богинцев находилось в тяжелом положении. Почти все владения их по южному берегу ИссыкКуля были захвачены сарыбагишами. Подданные кокандского хана заняли богинские земли до верховьев СырДарьи, дошли до горы ХанТенгри. Сарыбагиши уничтожили трехтысячный отряд богинцев, взяли в плен жен и детей Бурамбая.
Семенову не хотелось ввязываться в междоусобную войну между богинцами и сарыбагишами, но Бурамбай и Тезек требовали похода. Пока Петр Петрович обдумывал, как ему поступить, с южного берега ИссыкКуля пришла хорошая новость.
Сарыбагиши, устрашенные появлением русских, очистили завоеванные земли и ушли на реку Чу. Земли, пастбища, сады богинцев стали снова свободными. Отпала нужда для Семенова с оружием в руках пробиваться на верховья Нарына. «Я получил полную возможность осуществить свое намерение проникнуть з глубь ТяньШаня», – записал Петр Петрович в дневник. И немедленно объявил Бурамбаю:
Алдан-Семенов А.И. Семенов-Тян-Шанский, 1965
Шедшие параллельно переговоры великих послов с австрийцами успеха не приносили. Винить их в том трудно. Перемена в международной обстановке властно диктовала всем европейским дворам новые ориентиры дипломатических симпатий и антипатий. После того как в битве при Зенте войска знаменитого полководца, принца Евгения Савойского сокрушили армию султана, необходимость в продолжении войны с Турцией для империи отпала. Тем более что в Европе назревал новый конфликт – Война за испанское наследство. Австрийские дипломаты, мечтавшие поскорее высвободить руки, за спиной России уже начали переговоры с османами. Петр был крайне недоволен поведением союзников. Для него Азов и Таганрог – лишь первый шаг к завоеванию выхода в Черное море. Вторым шагом должны были стать захват Керчи и обретение права свободного судоходства по Черному морю. Австрийцы, узнав о планах царя, ничего другого придумать не сумели, как предложить русским завоевать Керчь… до подписания мира. Совет был с издевочкой, с расчетом на простачков: мол, воюйте – нам легче будет договориться с османами. Великие послы молча проглотили обиду и потребовали от союзников подписания мира не иначе как при условии передачи Керчи в царские руки. Австрийцы резонно заметили, что турки не привыкли отдавать крепости без боя. Против этого трудно было чтото возразить. Так что пришлось удовлетвориться лишь обещанием союзной стороны не подписывать мир, не ознакомив царя с его условиями.
Если на дипломатическом фронте дела складывались из рук вон плохо, то в сфере личных контактов двух монархов произошли сдвиги. Прежняя чопорность если не исчезла, то по крайней мере уже не столь мешала общению. Петр был вежлив, сдержан и прост. Двор был даже несколько шокирован, увидев вместо «дикаря» воспитанного человека. Заговорили о необычном государе московитов с «хорошими манерами». Бесспорно, Петр стремился произвести благоприятное впечатление. Но это не значит, что он хитрил и лицемерил. Царь и здесь оставался самим собой, думая прежде всего о деле и интересах страны.
Андреев И.Л. На пути к Полтаве, 2009
Чем больше знакомишься с отрывочными сведениями о проекте по материалам следствия, тем больше приходишь к выводу, что он напоминает те проекты, которые так бурно обсуждались в памятные дни начала 1730 года. Волынский явно склонялся к варианту верховников, с которыми был не согласен в 1730 году. По его мнению, гарантией нормального существования государства является Сенат как представительный орган дворянства, причем сенаторы должны быть только из «древних родов». Волынский по своему происхождению и воспитанию был «боярином». Он считал, что необходимо снизу доверху одворянить и государственный аппарат, и духовенство, ибо «от шляхетства в делах радения больше будет». Он резко противопоставлял дворян и «подлых» — низкопородных, выслужившихся простолюдинов, приехавших в Россию иностранцев, выражал недовольство петровской Табелью о рангах, ибо она открывала путь «подлым» к чинам и званиям. По его мнению, должна быть установлена и монополия владения дворянами промышленностью и промыслами.
Обсуждалась в беседах Волынского с друзьями и идея основания российского университета, а также духовной академии, обучения молодежи за границей. Именно в нехватке собственных специалистов Волынский видел причину наплыва иностранцев в Россию. Тема иностранцев присутствовала как в разговорах конфидентов, так и в «Генеральном проекте». На допросах Волынский признавал, что «об иноземцах в проекте часто упоминал, что от них… государство в худшее состояние придти может». Особенно оживленно обсуждалась в доме Волынского тема наследования русского престола. Все сходились на том, что «герцог (Бирон. — Е. А.) опасен Российскому государству и от него государство к разоренью придти может, а Ея императорское величество вовсе ему волю дала, а сама не смотрит». Когда стали распространяться слухи о намерении Бирона женить своего сына Петра на Анне Леопольдовне, то конфиденты обеспокоились. Брак Анны Леопольдовны и Петра Бирона не состоялся — императрица Анна не решилась на это. Мужем принцессы стал найденный в Германии Левенвольде принц Антон Ульрих Брауншвейгский. А. М. Черкасский, по словам Волынского, говорил ему: «Это знатно Остерман не допустил и отсоветывал (от брака Анны с Петром Бироном. — Е. А.), видно, — человек хитрый. Может быть, думал, что нам это противно будет», и они сошлись на том, что хотя принц Брауншвейгский «и не высокого ума, но милостив».
Анисимов Е.В. Анна Иоанновна, 2002
Петро, сразу посерьезнев, взял у Андреева клинок, повертел в руках, вглядываясь в шероховатую поверхность, словно надеясь рассмотреть чтото особенное. Григорий тихо проговорил:
– Знаешь, была у буденновцев атака, конная, вихревая: «Даешь Варшаву!» И парнишка, похожий на Павку Корчагина, летел в атаку со своим полком, пригнувшись к шее боевого коня, руку с клинком вытянув вперед.
– А что? – согласился Игонин, заражаясь настроением товарища. – Так и было. Давай, дуй еще, Гришуха!
– Белополяки открыли ураганный огонь, и пуля попала парнишке прямо в сердце. Клинок выпал из руки. Парнишка упал на землю, а товарищи ускакали вперед. Подобрали парнишку санитары. Похоронили вон на том бугре, а сабля осталась тут. Ветер шептал ему сказки, вьюги разметали снег с бугра, грозы салютовали герою, похожему на Павку.
– Здорово! – вздохнул Игонин. – Ты сильно рассказал, Гришуха. Лапу тебе за это пожать полагается. Я ведь не знал, что ты у нас такой фантазер. Нука, дай я на тебя погляжу хорошенько, может, ты сам и есть тот буденновец, и вроде стать такая же.
– Ладно, наговоришь. Самусь идет. Принимайся за работу.
Друзья принялись копать неподатливую землю, каждый посвоему думал о находке. Петро про себя усмехнулся: а Гришухато, видать, поэт. Нафантазировал, только слушай. Не подумал о том, голова, что эта сабля могла принадлежать какомунибудь ярому пану и пан тот погубил этой саблей не одного нашего. Всякое могло быть.
Петро первый разогнул спину и спросил стоящего неподалеку взводного:
– Товарищ лейтенант, сколько натикало на ваших золотых?
Самусь поднял к глазам руку с часами:
– Ровно четыре.
И неведомая могучая сила словно только и ждала этих слов, произнесенных звонким голосом лейтенанта Самуся. А когда они были произнесены, она у самой границы дала знать о себе таким грохотом, что задрожала земля на пригорке, на котором окапывался батальон Анжерова. Громовой шквал, обрушившийся на землю, встревожил всех. Разговоры смолкли. Остроносое лицо лейтенанта вытянулось. Левое веко глубже надвинулось на глаз, и сквозь щелку напряженно поблескивал острый зрачок. Андреев тер шею, а Игонин закусил губу, напряженно вглядываясь на запад. Он будто хотел разгадать загадку, которую ему сейчас подкинули. Загадка с подвохом, хитрая, разгадывать надо с умом, чтоб не опростоволоситься.
Аношкин М.П. Прорыв, 1970
Въ 1712 году Брюсъ участвовалъ въ Померанскомъ и Голштинскомъ походахъ, предводительствуя не только Россійскою артиллеріею, но также Датского и Саксонскою. Черезъ шесть лѣтъ потомъ пожалованъ онъ (1718 г.) Президентомъ Бергъ и Мануфактуръ Коллегіи, Сенаторомъ и отправленъ первымъ Министромъ на Аландскій конгрессъ для переговоровъ о мирѣ съ Шведскими уполномоченными. Товарищемъ Брюса былъ хитрый, предпріимчивый Остерманъ, выступавшій въ то время на дипломатическое поприще, гдѣ слава, почести и плачевный конецъ вѣнчали его знаменитые подвиги{155}.
Петръ Великій не могъ сдѣлать лучшаго выбора: Брюсъ и Остерманъ на Аландскомъ конгрессѣ и на другомъ въ Неіштадтѣ (1721 г.), соблюдая выгоды Россіи, умѣли удержать за нашимъ Государствомъ: Лифляндію, Эстляндію, Ингерманландію, часть Кореліи съ Выборгскимъ уѣздомъ, съ городами: Ригою, Дюнаминдомъ, Пернавомъ, Ревелемъ, Дерптомъ, Нарвою, Выборгомъ, (на уступку котораго Швеціи соглашался Государь), Кексгольмомъ, и островами: Эзелемъ, Даго и Меномъ. «Трактатъ, вами заключенный — писалъ признательный Монархъ къ своимъ Министрамъ — «столь искусно составленъ, что и Мнѣ самому не можно бы лучше оного написать для подписи господъ Шведовъ. Славное сіе въ свѣтѣ дѣло ваше останется навсегда незабвеннымъ; никогда наша Россія такого полезнаго мира не получала! Правда, долго ждали, да дождались: за что все да будетъ Богу, всѣхъ благъ виновнику, выну хвала.» — Тогда Яковъ Вилимовичь Брюсъ былъ возведенъ въ достоинство Графа Россійской Имперіи и получилъ пятьсотъ дворовъ крестьянскихъ, также знатную сумму денегъ.
Съ кончиною Петра Великаго прекратилась полезная для нашего Отечества служба Графа Якова Вилимовича. Хотя Императрица Екатерина Іая и возложила на него орденъ Св. Александра Невскаго, въ день учрежденія онаго (1725 г.){156}, но Брюсъ не могъ равнодушно смотрѣть на происки Вельможъ, неограниченное властолюбіе Меншикова, предвидѣлъ послѣдствія и благоразумно устранилъ себя отъ участія въ дѣлахь. Государыня пожаловала ему, при увольненіи, чинъ Генералъ-Фельдмаршала 6-го Іюля 1726 года. Онъ провелъ въ уединеніи послѣдніе года своей славной жизни, въ подмосковной деревнѣ Глинкахъ; занимался науками; оплакалъ тамъ преждевременную кончину Императора Петра ІІ-го; слышалъ о ссылкѣ любимцевъ Петра Великаго: Толстаго, Бутурлина, Ушакова, Девіера{157}; о паденіи гордаго Меншикова и Долгорукихъ; о жестокостяхъ Бирона и спокойно переселился въ вѣчность 19-го Апрѣля 1735 года, на 65году отъ рожденія, не оставивъ по себѣ потомства.
Бантыш-Каменский Д. Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов
Въ 1712 году Брюсъ участвовалъ въ Померанскомъ и Голштинскомъ походахъ, предводительствуя не только Россійскою артиллеріею, но также Датского и Саксонскою. Черезъ шесть лѣтъ потомъ пожалованъ онъ (1718 г.) Президентомъ Бергъ и Мануфактуръ Коллегіи, Сенаторомъ и отправленъ первымъ Министромъ на Аландскій конгрессъ для переговоровъ о мирѣ съ Шведскими уполномоченными. Товарищемъ Брюса былъ хитрый, предпріимчивый Остерманъ, выступавшій въ то время на дипломатическое поприще, гдѣ слава, почести и плачевный конецъ вѣнчали его знаменитые подвиги{155}.
Петръ Великій не могъ сдѣлать лучшаго выбора: Брюсъ и Остерманъ на Аландскомъ конгрессѣ и на другомъ въ Неіштадтѣ (1721 г.), соблюдая выгоды Россіи, умѣли удержать за нашимъ Государствомъ: Лифляндію, Эстляндію, Ингерманландію, часть Кореліи съ Выборгскимъ уѣздомъ, съ городами: Ригою, Дюнаминдомъ, Пернавомъ, Ревелемъ, Дерптомъ, Нарвою, Выборгомъ, (на уступку котораго Швеціи соглашался Государь), Кексгольмомъ, и островами: Эзелемъ, Даго и Меномъ. «Трактатъ, вами заключенный — писалъ признательный Монархъ къ своимъ Министрамъ — «столь искусно составленъ, что и Мнѣ самому не можно бы лучше оного написать для подписи господъ Шведовъ. Славное сіе въ свѣтѣ дѣло ваше останется навсегда незабвеннымъ; никогда наша Россія такого полезнаго мира не получала! Правда, долго ждали, да дождались: за что все да будетъ Богу, всѣхъ благъ виновнику, выну хвала.» — Тогда Яковъ Вилимовичь Брюсъ былъ возведенъ въ достоинство Графа Россійской Имперіи и получилъ пятьсотъ дворовъ крестьянскихъ, также знатную сумму денегъ.
Съ кончиною Петра Великаго прекратилась полезная для нашего Отечества служба Графа Якова Вилимовича. Хотя Императрица Екатерина Іая и возложила на него орденъ Св. Александра Невскаго, въ день учрежденія онаго (1725 г.){156}, но Брюсъ не могъ равнодушно смотрѣть на происки Вельможъ, неограниченное властолюбіе Меншикова, предвидѣлъ послѣдствія и благоразумно устранилъ себя отъ участія въ дѣлахь. Государыня пожаловала ему, при увольненіи, чинъ Генералъ-Фельдмаршала 6-го Іюля 1726 года. Онъ провелъ въ уединеніи послѣдніе года своей славной жизни, въ подмосковной деревнѣ Глинкахъ; занимался науками; оплакалъ тамъ преждевременную кончину Императора Петра ІІ-го; слышалъ о ссылкѣ любимцевъ Петра Великаго: Толстаго, Бутурлина, Ушакова, Девіера{157}; о паденіи гордаго Меншикова и Долгорукихъ; о жестокостяхъ Бирона и спокойно переселился въ вѣчность 19-го Апрѣля 1735 года, на 65году отъ рожденія, не оставивъ по себѣ потомства.
Бантыш-Каменский Д. Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов
Он приложил руку к сердцу, улыбнулся сестре.
— На свидании был, Мусенька! А ты скучала здесь одна?
— У тебя не заскучаешь…
Бобров осмотрелся. Комната выглядела куколкой — все блестело после женской руки. Как уютно, хорошо!
— У-у!.. Красота! Жди от меня грандиозного подарка! ■
Несколько минут спустя Петр и Мария сидели за , круглым столом и пили чай. Бобров рассказывал сестре о Власове. Она слушала внимательно. Заметно было, что немного волнуется. В конце сказала решительно:
— Мы не можем, Петя, остаться равнодушными. Речь ведь идет не только о человеке, но и об опытном конструкторе…
— Я уже пробовал, Муся, быть «неравнодушным», да он точно черт! — махнул рукой Петр и добавил, хитро прищурив глаз:— Попытайся ты… Ведь он в некотором смысле твоя симпатия.
— Ладно… «Симпатия»,— деланно рассердилась сестра.— Меня, думаешь, послушается? Нам надо сообща.
Петр отодвинул от себя стакан с недопитым чаем и медленно встал. Подошел к двери балкона, открыл,
засмотрелся на ночь. Рядом с ним стала сестра. Слушая ее ровное дыхание, он ожидал, не объяснит ли она, как ему надо действовать? Но Мария молчала, думая о чем- то своем. Потом негромко сказала:
— Ты не все рассказал мне, Петя, с кем же он пил?
Бобров почувствовал, как ему на плечо легла ее мягкая рука. Склонив голову, он щекой почти коснулся горячего лица сестры.
— Понимаешь, Муся, мне кажется, я просто плохо понимаю людей…
— Ну, рассказывай же!—потребовала сестра, не сводя с него пытливого взгляда.
Бобров рассмеялся.
•— С адвокатом Давыдовичем.
— Фу, как глупо! Чего же ты смеешься? Плакать надо…
Бобров не выдержал и расхохотался.
— Самое смешное, что мой будущий тесть… Нет, ты не поверишь! ходит на свидания к молодым женщинам. Я полчаса тому назад видел его с одной особой… на берегу!
Беленков Б.А. Крылатые и бескрылые, 1957
— А хлопушку свою спрячь,— говорил меж тем старик.— Был бы я твоим командиром — такую бы припарку тебе прописал за то, что ты вертишь этой игрушкой у каждого под носом. Дурень ты, брат…
— Ну-ну! Командир! Поговори еще!..
— Мне не раз хотели рот заткнуть — не заткнули, как видишь. А как же мне тебя назвать, коли ты самый натуральный дурак? Скажи и на том спасибо…
Петро усмехнулся.
— Веселый ты, деді
— Знаешь, как это называется? — стукнул он веслом о борт.— Душегубка. Ты вот держишь свою цацку, а я могу во как,— лодка сильно качнулась.
— Ну-ну!
— Это я тебя предупредил, чтобы ты остерегся… А кабы я сразу… Пикнуть бы не успел. Пошел бы твой пистолет на дно, а следом — и ты. Я помог бы веслом по голове, чтоб долго не болтался. Я, брат, и спасать умею и топить кого надо…
Петро почувствовал, как похолодел затылок. Он понял: здесь, посреди реки, он со своим оружием беспомощен перед этим седым, взъерошенным, слабосильным на вид стариком. Но вместе с тем тот вызывал теперь уважение и доверие. Нет, не десять марок были ему нужны, а что-то другое! Может быть, это какая-то хитрая проверка или пароль? Своего отношения к «новому порядку» старик не высказал ни одним словом, но Петро почему-то почуял в нем надежного человека и сунул пистолет в карман.
— Не будем ссориться. Мы же — старые знакомые. Скажи лучше: ты, случайно, не оттуда? — кивнул он в сторону местечка, которое за выступом берега не было видно.
— Оттуда. А что?
— У вас там врачом работала Мария Сергеевна Песоцкая.
Лодочник пристально посмотрел на него и уточнил:
— Марья Сергеевна Кутека, это муж у нее был Песоцкий. Ага, работала. И теперь работает.
— Работает? Где?
— В больнице. Где же еще! При любой власти люди болеют,— философски-рассудительно сказал он и, немного помолчав, спросил: — А ты откуда знаешь нашу докторшу?
Битва за Днепр Стихи, художественная проза, публицистика, очерки, фронтовые корреспонденции, воспоминания, 1975
Как большинство рабочих, Сережка плохо разбирался в программах и тактике разных партий, путал большевиков с меньшевиками и даже с эсерами. Он полагал, что все они «делают революцию», все «долой» кричат, все ратуют за свободу, — значит, стоят за нас, за рабочих.
Петр часто одергивал брата, называя его путаником, а то и попросту дуралеем.
Поддерживая то одного, то другого, отец пытался как-то примирить братьев.
Изредка вставляла свое словечко и мать, — разумеется, в защиту мужа:
— Не спорьте, дети, отец лучше знает, что к чему. Вот народила забияк!
А Мишка с восторгом смотрел на старшего брата, особыми, мальчишескими жестами выражая одобрение.
В эту семейную дискуссию я вмешивался мало и лишь наблюдал, как ловко Петр загонял своих противников в угол. В таких случаях Сережка, смеясь, поднимал руки:
— Сдаюсь, Петруха, сдаюсь!..
Только один раз Арина Власовна решилась возразить своему Егорычу, когда тот обозвал царя «кровопивцем»:
— И что такое творится на белом свете — царя хотят сшибить! Добро бы одни несмышленые хлопцы орали «долой», а и ты, старый, за ними тянешься. Ты ведь солдатом был. И вдруг против начальства ополчился, против помазанника божия…
Старик почесал в затылке, с некоторым сомнением глянул на иконку, пожал плечами:
— Да как тебе сказать, Аринушка… Царь хоша и помазанник, а все ж таки человек, от бабы родился.
Арина Власовна рассердилась:
— Совсем очумел ты, Егорыч! От кого ж ему родиться-то? От коровы, что ли?
Дядя Максим хитро прищурил один глаз.
— Вот и я говорю, что от бабы. А раз он родился от бабы, значит, и дураком может быть, а может, и бабка его ушибла, ай с печки упал — всяко бывает.
— Нет, батя, царь не дурак, а стервятник! — сказал Петр. — Слыхали, как он в Питере мирных людей из пушек расстреливал?
Бляхин П.А. Дни мятежные Повесть о днях моей юности, 1981
А Петр Петрович Вершигора решил извлечь из этой партизанской засады под Еремичами урок для всех своих командиров и бойцов. Радуясь, что дерзкая операция его двух полков сошла благополучно, он без злобы подтрунивал над Бакрадзе:
— Так кто же от кого быстрей бежал, Давид?.. — Тот в ответ молча покусывал губу — шуток не любил.— Вот Брайко с Цимбалом и Берсеневым выбрали позиции дальновидно, да еще успели и мин понатыкать вдоль дороги. Только фашистские танки развернулись в атаку — сразу и кувыркнулись. Третий полк нырнул в овраг и посмеивается!..
— Хитрые они!— кипятился Давид.
— И ты хитри в бою. В бою хитрость не только дозволена, но и необходима… или, может, тебя в горы потя* нуло? Родной край тебе высотка та напомнила? Но ведь и горы использовать надо умеючи, чтоб не ты был виден противнику, а он — тебе, как на ладошке!.. А в общем, конечно, все вы, хлопцы, сегодня молодцы!..
Ковпаковцы водили врага за нос, словно играли з озорную игру. Веселый это был рейд!.. Победы давались легче и быстрей, чем когда бы то ни было, хотя вокруг кшм$ кишели крупные вражеские силы.
Да, вермахт явно стал не тот: фашистские войска были уже деморализованы. Или, если говорить точней, многиз одурманенные фашизмом немцы (хотя далеко не все, конечно) начинали понимать вздорную бесчеловечность затеянной фюрером авантюры. Кровавым оказалось похмелье после «блицкрига».
Инициатива в боях давно перешла к Советской Армии и партизанам. Теперь опасность мерещилась гитлеровским генералам на каждом шагу. Они боялись долгэ сидеть на одном месте, боялись двигаться вперед (да и само понятие «вперед» уже означало для них не восток, а запад). Боялись, удирая от «десантных дивизий», вернуться назад на фронт. Словом, боялись всего, Земля пылала под их ногами.
Как только гитлеровцы, удиравшие со своими «тиграми» и «Фердинандами» от партизанской засады обратно на северо-восток, присоединились к тем, кто еще не успел переправиться через Неман, ксвпаковцы устремились туда же. Вторично за сутки дивизия Вершигоры форсировала реку. Переправлялись сейчас ниже по течению, километрах в пяти от Еремичей.
Брайко П.Е. Калиненко О.С. Внимание, Ковпак!, 1975
Когда мы замолчали, ефрейтор приоткрыл окошечко и выглянул:
– Почему ваш коллега замолчал? Мы испытываем новую пластинку…
Сильвио серьезно произнес:
– Внимание! Внимание! Пробная запись! Передает «1212»!…
Подготовив передачу, мы вышли в холодный парк.
– Я иногда думал, Петр, почему американцы не сделали из тебя офицера? Теперь же я точно знаю, почему. Для них невыносима подобная наивность!… Давай все взвесим. Мы уже слышали о будущих зонах оккупации Германии. Однако никто из простых смертных не знает, где они будут находиться. Господа же из Пентагона наверняка уже точно определили, на каком рубеже остановится Красная армия, а на каком мы или англичане.
– Но при чем здесь бомбардировки?
– Как может генерал из Пентагона отдать приказ разбомбить завод в Германии, если этот завод входит в концерн, крупным акционером которого является сам генерал? Да он будет круглым идиотом, если позволит собственным долларам вылететь в трубу!
Через несколько дней в Аахене взорвалась «бомба замедленного действия».
Я лично ожидал громадного взрыва, однако мои надежды не оправдались: взрыв оказался слишком слабым – видимо, взрывчатка отсырела…
Неизвестно, какими путями, но доклад профессора Падовера стал известен общественности. Один британский журналист поднял скандал, однако на него обрушилась вся пресса. Газеты пытались представить дело таким образом, будто американская военная администрация умышленно дает возможность развернуться нацистам, чтобы доказать их якобы полную несостоятельность.
Все это преподносилось как очень хитрая тактика, но мне лично трудно было себе представить аахенского военного коменданта таким хитрым.
Из Аахена между тем ничего не было слышно. Английские и американские газеты занялись другими темами. Только газета «Аахенер нахрихтен» осторожно поместила сообщение об увольнении двух бургомистров и пяти мелких чиновников. И больше ничего…
Бургер Х. 1212 передаёт, 2008
Марта привезла както в Чертки на должность командира отделения одного вояку, присланного Петром. В Марту врезался взгляд младшего Одудько, чубатого Илюшки. «Марта Карловна, а я надеялся… Что же, у нас из своих некого назначить? – сказал Илюшка. – А вы все присылаете. Коммунистов присылаете?» – «Я тебе не Марта Карловна, хам! – ответила Марта сгоряча. – Это – одно. А завтра приедешь в Павлополь за расчетом. Мне такие не нужны».
Она уволила Илюшку Одудько. А ныне в письме гаулейтеру Украины Эриху Коху братья жаловались на Марту. Написали они, в общем, истинную правду, в которую трудно было поверить. И Гейнеман не поверил. Они обвиняли ее в связях с подпольщиками, в том, что она разгоняет людей, преданных Германии, а набирает красных коммунистов.
Хмель медленно оставлял ее.
– Так что же, Франц?.. Повесите или расстреляете меня?
– Полноте, Марта.
– Но вы прибыли как настоящая гончая! – Марта обозлилась. – Вам все известно. Лехлер никогда… никогда не разрешил бы себе такого… У меня трое детей…
Она заплакала.
Пьяные слезы не входили в расчет Гейнемана.
– Я прибыл, Марта, не по своей воле. К вам присматривается гестапо. Это письмо проделало немалый путь. Оно поступило ко мне знаете каким путем? – Гейнеман прищелкнул пальцами и хитро подмигнул Марте.
Но она уже владела собой. Значит, следователь полиции, кривой Одудько, объявил ей войну? Что ж, пусть только не просчитается. Надо быть осторожнее. Не слишком ли щедр ее Петро? Она уже не одного из его людей поставила под ружье… Последним пришел сержант Фурсов, каменщик из Подмосковья. Всето он окает да окает, давно такого москвича не встречала. Трое у него детей. «Неужто трое? И у меня трое… Надо же…» Назначила командиром отделения. И Гришу Вронского, лейтенанта связи, прислал Петро. Молоденький, пушок на верхней губе, только что из училища. Не успел стрельнуть – попал в окружение. Гетьманчуку из Западной Украины не очень доверяла. Вымахало чудище не менее двух метров, косая сажень в плечах, краснорожий, стриженный наголо, Малюта Скуратов – ни дать ни взять. Рассказывал, что у его отца шестнадцать быков, но землицы маловато. Потому пошел Гетьманчук за немцев: авось отломят бате краюху, получит после войны земельный пай.
Былинов А.И. Улицы гнева, 1986
Неожиданно для меня полковник начал разговор с одной деликатной темы, чего я, конечно, не предполагал, хотя вопрос у меня в мыслях уже крутился.
— Сразу хочу вас разочаровать, — предупредил Ланге и хитро посмотрел мне в глаза. Я насторожился. — Моя фамилия не должна вызывать у вас каких-то вопросов и тем более сомнений. Родом я из Тверской губернии, сиречь Калининской области. Возможно, какие-то мои пра-прапредки времен Петра Великого имели какое-нибудь отношение к немецкому роду, но все с годами и веками стерлось и полностью обрусело. В этом уже многократно убедились все наши соответствующие органы. Так что ничего не опасайтесь — все в порядке.
Я внутренне был благодарен за такую справку, но, естественно, не сказал ни слова, даже сделал вид, что другого я и не мог предположить, тем более был далек от «разочарования». Затем он посвятил меня в будни полка, его традиции, установившийся порядок и распорядок дня, в организацию и проведение занятий, особенно с офицерским составом. Потом вместе пошли в офицерскую столовую — он холостяковал. Там встретили командира минометного дивизиона подполковника Шранковича. Познакомились, поужинали. Оказалось, что Шранкович белорус, родом из Бреста и война его застала там же. У нас получился хороший добрый разговор.
А на следующий день состоялось знакомство со всем полком, и потекли день за днем. В первый же выходной офицер нашего дивизиона капитан Шаталов предложил посмотреть два варианта комнат, которые сдавались. Жилья для офицеров в те времена было совсем мало.
Облюбовали мы небольшой частный домик, где хозяйка за приемлемую цену сдавала комнату. Находился дом неподалеку от части и вообще был удобен со всех позиций.
Таким образом, жизнь была устроена. Служба шла хорошо. Цели были ясны и понятны.
В апреле 1950 года полк приступил к подготовке своего лагеря, куда мы намеревались перейти к концу месяца. То есть 1-е мая надеялись встретить уже в летнем лагере. Неожиданно ко мне в канцелярию приходит полковник Ланге. Прищурив глаза как обычно и хитро улыбаясь своими большими губами, говорит: «Пошли!» Он был ниже среднего роста, очень плотный, однако не толстый, ходил быстро — в нем чувствовалась физическая и духовная сила. Любой, кто с ним знакомился, сразу проникался уважением и симпатией.
Варенников В.И. Неповторимое, 2001
Борода скрипнул зубами.
— Что с вами, Павел Афанасьевич?
— Ничего, ничего, что-то крутануло в животе, — с усилием выговорил Кирилл. — Наверно, от этого проклятого самогона… Вот и прошло… Знаете, как ножом кольнуло. Никак к этой гадости не могу привыкнуть… Скорей бы тут кончать…
— А я уже всеми помыслами на юге. Этих вояк видеть не могу. Да и что можно сделать с отрядом в пятьдесят — сто человек! Мне бы тысчонки три! Собрать их в единый кулак да ударить по тылам Красной Армии!.. Но ничего не выходит: не хотят атаманы объединяться, а Махно — эта хитрая сволочь — уже к Советам примазался.
— Да, снами Махно не гулять, — подтвердил Борода. — Его высокопревосходительство Петр Николаевич Врангель прямо так и сказал: "Махновцев в плен не брать, рубить их, как капусту, а самого Махно поймать, засмолить в бочке, а кто поймает — солдат или казак — произвести в офицеры, а офицера — в полковники".
— Так и сказал? — переспросил Аркадьев.
— Лично слышал, Александр Семенович, в Симферополе, в городском театре.
— Ну, а если полковник поймает? — Аркадьев засмеялся. — Как тогда?
— Так ведь полковники Махно ловить не будут! Это уж мы, мелкая сошка, разных бандитов ловим.
— Какая же вы, Павел Афанасьевич, мелкая сошка? Есаул, доверенное лицо у главнокомандующего! В ваши годы я еще в поручиках ходил да мечтал об академии, а ваше звание получил лишь после ее окончания. Ах, академия, академия! Сколько надежд на нее возлагалось!..
Они еще долго беседовали. Я засыпал и просыпался. Из обрывков разговора я понял, что речь идет о будущем России. Борода, якобы со слов Врангеля, рассказывал, что Россия будет единая и неделимая и что будет диктатура или ограниченная монархия, но не обязательно из дома Романовых.
— Уж не себя ли метит Петр Николаевич? — оживился Аркадьев.
— А почему бы и не себя? Петр Четвертый!
Варшавер А. Тачанка с юга
– Играть будут?
– Конечно, будут играть.
– Тиише!
Изза занавеса вышел Гончар. Все захлопали, как в настоящем театре. Здесь не то, что в усадебном зале, – здесь полагалось хлопать.
А затем наступило торжество Ольги. Детишки из детского сада танцевали, пели, а бабы нагибались через скамьи друг к другу, вздыхая и всплескивая руками от изумления.
– Милые вы мои, нарядилато как хитро!
– Гляжу, моя это Гапка или не моя?.. Моя! И не узнаешь!
– Такие маленькие, а глядика!
– Молодец Ольга, ничего не скажешь…
– Глядите, глядите, как отплясывают…
Выступали школьники, выступали парни и девушки. А потом скамьи были сдвинуты в сторону, и начались танцы под звуки скрипки и гармонии. Трещал пол под каблуками, клуб гудел, как пчелиный улей; от жары пот лился по раскрасневшимся лицам танцоров. Паручиха так отплясывала, что у нее слетел с головы платок и его далеко отбросили ноги танцующих.
Петр вышел из душного помещения. Дверь скрипнула, и в лицо ему повеял теплый весенний ветер. Он вздохнул полной грудью. Глаза вскоре освоились с темнотой. Черное за минуту до этого небо побледнело, и вдали заблестело металлическим блеском озеро. Он медленно двинулся вниз по тропинке.
Мягкая земля подавалась под ногами. Тихо шелестели не покрытые еще листьями ветви ольхи. От них шел молодой, горьковатый запах, аромат предмайских дней.
Шумело, шелестело, шептало озеро. Освобожденное от ледяных оков, широко разлившееся, огромное, оно колыхалось во тьме под далеким небом. Мелкая волна билась о берег и отступала с плеском. Петр спустился пониже. Под ногами заскрежетали камешки. Ветерок подул сильней, поднялась большая волна и с плеском подкатилась к его ногам. Он почувствовал на лице прохладное дыхание воды и мелкие капельки, поднятые в воздух ветром.
Ночь была тиха и беззвучна, и лишь пение озера раздавалось в тиши, вечное, неумолкаемое. Петр наклонился и погрузил руку в воду. Вода была холодна, она мягко охватила пальцы и отступила. Он подождал следующей волны, – она ударила сильней.
Василевская В.Л. Звезды в озере, 1954
ный диспут. Чтобы не дать ему козыря каким-нибудь опрометчивым словом, я так — что меня спрашивают, отвечаю, а сам в разговор не лезу, помалкиваю больше.
Посидели так минут сорок. Петро Михеич и говорит;
— Что ж мы будем так сидеть? Слухан сюды, Горевой. Поедем. Я тебе хозяйство покажу. А ты, стара, готовь обед. Гостей позовем.
— Сколько будет гостей?—спрашивает жена Ивановского.
— Ты не пытай, сколько. Ты режь курей!
— А сколько курей резать?— пытает хитрая Петриха.
— Режь всех. Подряд.
Петриха даже ахнула. Но смолчала все-таки, бедная.
Вышли. Сели в машину. Только комсомольчик мой нажал на стартер, а Ивановский и говорит:
— Стой!
Вылезает. И уже во дворе кричит:
— Стара! Где ты там?
— А вона вже там, где куры кудахчут. Кур ловит. Слышите?—давится смехом наш чубатый шофер.
— Ста-ра-а…— кричит на весь дворМихеич.—
Петры-ы-хо-о!..
— Чего тебе? — запыхавшись, спрашивает она мужа.
— Слухай, стара, там поросенок бегал, режь и порося тоже.
Тут старуха что-то завозражала. Ивановский наш как гаркнет:
— Я шо сказал? Режь порося!
Даже куры замолкли. Тут я молча на шофера глянул. Он мне подмигнул заговорщицки.
— Знай наших. И не то бывает. У нашего иг… Петра Михеича и дома дисциплинка ого-го-о… е-е-есть…
Молча выходит Ивановский из той самой калитки. Как пи в чем не бывало. Взгромоздился на сиденье.
— Па-а-г-няй…— буркнул властно шоферу. И за нами только пыль столбом.
Стал он мне хозяйство свое показывать… Я усиленно интересуюсь. Заметки даже в блокноте строчу. Фотоаппаратом щелкаю, но на душе все же неспокойно, потому что литературного диспута и в помине нет. Должен же он когда-то начаться! Нет, о литературе ни слова. Я уже духом воспрянул,— думаю, может быть, весь ею характер на курей да на старуху вышел.
Вершигора П.П. Невыдуманные приключения. Повести и рассказы, 1961
– Петро? Наш боевой начальник заставы?!
– Он самый… – Лицо Шумилова посуровело, радостная улыбка растаяла в его глазах. – Вот и расскажешь ему, как ты здесь хозяйничал… – Уже в комнате он продолжал: – Как ты мог допустить такое, боевой красный командир? Враг проскочил у тебя под носом… Не ожидал, Симон Сергеевич…
– Ругай, ругай, Петро Олексиевич! Что правда, то правда, виноват. Думал, после того боя не скоро рискнут. Это он, Дахно! Побей меня бог, он, бандит!
Комиссар знал, о ком говорил Голота. Белогвардеец Яким Дахно еще в гражданскую войну зверствовал в этом селе, а потом замучил родителей красного конника. Не миновать бы ему карающего клинка, будь тогда Голота в селе.
Ушел. Теперь он там, на той стороне реки. И близко, к далеко.
– Мне кажется, что в данном случае ты ошибаешься. Здесь почерк не Якима, а более хитрого и опасного врага… Да и едва ли рискнет Дахно забираться в тыл, ведь ты сам говорил, что здесь его каждая собака знает. А мы вот своих соседей за рекой плохо знаем. В Ольховом, например, какойто немец, помещик…
– Фишер? Знаком с ним по двадцатому году. Счастье его, что убег за Збруч. Думаю, он и меня добре запомнил… Что он, что Кравецкий – два сапога пара. У обоих, считай, половина земель осталась на нашей стороне, вот и злятся, и пакостят. Он же, Фишер, и приютил у себя эту белогвардейскую шкуру Дахно, присобачил его какимто начальником, чуть ли не старостой в Ольховом. Обидно. Петро Олексиевич. Они злобствуют, кидаются на наши села, как бешеные собаки. Сколько людей загубили на моей памяти! А мы не смей и дохнуть на ту сторону…
– Что же, потвоему, нам пример с них брать? Ты же коммунист, должен понимать, что мы первое в мире социалистическое государство…
– Вот и не должно забывать социалистическое государство своих братьев на той стороне. Ведь там живут наши кровные…
Вишнивецкий Ф.Ф. Сикорский Я.П. Тридцатая застава, 1974
– Та пиду, розвидаю…
Вернулся довольный и повеселевший. Оказалось, что немецкий штаб откочевал поближе к линии фронта, и в селе осталась только ортскомендатура, а при ней лейтенант, три немецких солдата и несколько полицейских.
– Баба з возу, кобыли лэгшэ… – так прокомментировал это событие дед.
Про случай в Ореховой балке пока никто ничего не знал…
Мост не давал Петру покоя. Он уже несколько раз пробирался к заветной вербе, подолгу присматриваясь к движению на дороге, которое осенью заметно усилилось. И охрана моста стала понадежнее: немцы опутали берега колючей проволокой, построили пулеметный дзот и вышку, на которой постоянно дежурил часовой, осматривая в бинокль окрестности.
Попробовал было Пригода еще раз сунуться в Ореховую балку, да едва ноги унес, наткнувшись на немецкий патруль, – ушел через болото.
Немцы явно осторожничали. Беззаботность первых дней войны уступила место угрюмой сосредоточенности, злости. В селе свирепствовал ортскомендант, его подручные денно и нощно рыскали по дворам в поисках продуктов для армии фюрера. Раза два заходили и к деду Макару, но у того, кроме двух ведер картошки и последней курицы, ничего найти не удалось.
Както Петр поделился своими мыслями по поводу моста с дедом. Тот покряхтел, закурил, чуток подумал, а затем хитро подмигнул внуку и потащил его за собой.
За сельским выгоном, в зарослях терновника, дед отыскал кучу взрыхленной земли, над которой возвышался стабилизатор неразорвавшейся авиабомбы. Молодой Пригода пощупал холодный металл и с сожалением взглянул на деда Макара – то ли тот не понял его замысла, то ли того… на старости лет. Но дед, сняв ватную безрукавку, с которой не расставался даже в жаркие летние дни, поплевал на ладони и принялся отбрасывать землю в сторону предусмотрительно захваченной лопатой.
– Диду, чы вам робыты ничого? – придержал Петр старика за рукав.
Военные приключения. Выпуск 4. — М. Воениздат, 1991
Встав на ящик под петлей, Федор повернул окровавленное лицо к шеренге русских и громко крикнул: «Да здравствует Советская Россия! — А потом презрительно бросил палачам: — А вам скоро конец, проклятые собаки!»
Ломакина и Володю Коваленко привезли в Бухенвальд, чтобы здесь уничтожить. Но в суматохе, которая теперь в лагере стала обыденной, им удалось вырваться из колонны смертников и вбежать в первый попавшийся блок.
— А я их сюда, — торопливо сказал Петр Махурин. — Укройте денька на два, эсэсовцы здесь редко бывают. [273]
Коваленко и Ломакин недолго пробыли в карантинном блоке. Видно, кто-то все же донес на них лагерному начальству. 1 апреля охранники появились в блоке и, не спрашивая заключенных, сразу направились в темный конец барака, где укрывались беглецы. На следующий день в блоке появился Махурин и хмуро сообщил, что Ломакин и Коваленко отправлены в «хитрый домик».
О «хитром домике» Валентин уже слышал. В бытность комендантом лагеря Эриха Коха здесь помещалась конюшня, где жена коменданта Эльза Кох держала своих лошадей. Потом конюшню оборудовали медицинскими весами, ростоизмерителями, понавесили на стенах санитарные плакаты. Заключенные, попадая сюда, думали, что и в самом деле их привели на медицинский осмотр. Спокойно раздевались, связывали свою одежду для дезинфекции и подходили поочередно к столу «врача». Человек в белом халате расспрашивал о здоровье, заполнял какую-то карточку и по одному пропускал через узкий коридор в следующее помещение. Там его ослеплял свет прожекторов, оглушало громко орущее радио. Заключенного ставили на обычные медицинские весы, записывали вес, потом подводили к обычному как будто ростоизмерителю, ставили вплотную к рейке. Как только подвижная планка касалась головы хефтлинга, раздавался выстрел и… в помещение впускали следующего. Выстрела не было слышно, радио заглушало все другие звуки. Труп через люк падал на конвейер и отправлялся в крематорий… Каждая минута — труп, и никаких попыток к сопротивлению, никакого шума…
Вольнов А. А. Повесть о ровеснике
Встав на ящик под петлей, Федор повернул окровавленное лицо к шеренге русских и громко крикнул: «Да здравствует Советская Россия! — А потом презрительно бросил палачам: — А вам скоро конец, проклятые собаки!»
Ломакина и Володю Коваленко привезли в Бухенвальд, чтобы здесь уничтожить. Но в суматохе, которая теперь в лагере стала обыденной, им удалось вырваться из колонны смертников и вбежать в первый попавшийся блок.
— А я их сюда, — торопливо сказал Петр Махурин. — Укройте денька на два, эсэсовцы здесь редко бывают. [273]
Коваленко и Ломакин недолго пробыли в карантинном блоке. Видно, кто-то все же донес на них лагерному начальству. 1 апреля охранники появились в блоке и, не спрашивая заключенных, сразу направились в темный конец барака, где укрывались беглецы. На следующий день в блоке появился Махурин и хмуро сообщил, что Ломакин и Коваленко отправлены в «хитрый домик».
О «хитром домике» Валентин уже слышал. В бытность комендантом лагеря Эриха Коха здесь помещалась конюшня, где жена коменданта Эльза Кох держала своих лошадей. Потом конюшню оборудовали медицинскими весами, ростоизмерителями, понавесили на стенах санитарные плакаты. Заключенные, попадая сюда, думали, что и в самом деле их привели на медицинский осмотр. Спокойно раздевались, связывали свою одежду для дезинфекции и подходили поочередно к столу «врача». Человек в белом халате расспрашивал о здоровье, заполнял какую-то карточку и по одному пропускал через узкий коридор в следующее помещение. Там его ослеплял свет прожекторов, оглушало громко орущее радио. Заключенного ставили на обычные медицинские весы, записывали вес, потом подводили к обычному как будто ростоизмерителю, ставили вплотную к рейке. Как только подвижная планка касалась головы хефтлинга, раздавался выстрел и… в помещение впускали следующего. Выстрела не было слышно, радио заглушало все другие звуки. Труп через люк падал на конвейер и отправлялся в крематорий… Каждая минута — труп, и никаких попыток к сопротивлению, никакого шума…
Вольнов А. А. Повесть о ровеснике
Осенью 1925 года Михаил начал писать роман, который в разных вариантах назывался то «Донщина», то «Тихий Дон». Он начинался в дни Корниловского мятежа. Главного героя звали Абрам Ермаков.
V
С Дона пришла горькая весть – умер Александр Михайлович. Михаил и Маруся выехали первым же поездом на Миллерово. Маруся была беременна. В поезде Михаил с грустью говорил:
– Такой вот закон жизни: ктото хочет появиться на свет, а старший в роде уходит, чтобы освободить ему место…
Еще Михаил подумал (но не сказал Марусе), что едет хоронить отца на деньги, вырученные с «Нахаленка» – четвертой «книжкималышки», выпущенной ГИЗом. Если и было ему за что упрекать Александра Михайловича в своей жизни, то за эту обидную кличку, полученную в ту пору, когда считался он незаконнорожденным. И надо же случиться, что книжка с таким названием вышла аккурат перед смертью отца! Может быть, совпадение с «Нахаленком» означало, что из иной юдоли прощения у него просил Александр Михайлович? Судьба, она не ошибается, всегда дает точные знаки…
После похорон Михаил с Марусей в Москву не вернулись – решили, что лучше Марусе рожать на родине, ближе к дому.
Впрочем, на помощь родителей особенно рассчитывать не приходилось: Анастасии Даниловне теперь совсем одной колотиться в разваливающемся хозяйстве, а Громославские пережили за последний год немало неприятностей. Так как история с арестом Михаила ничему, видимо, Петра Яковлевича не научила, он продолжал хитрить по части продналога. Это привело к тому, что в 24м году его уволили с поста заведующего станичным земотделом, арестовали и судили. Приговор был много суровей, чем Михаилу, – три года принудительных работ с поражением в правах. Но, как и в случае с Ермаковым, бывшего атамана взяли на поруки станичники, и Петра Яковлевича досрочно освободили и восстановили в избирательных правах. Вообще, в жизни Петру Яковлевичу везло: ведь в памятном феврале 19го у него квартировал не ктонибудь, а сам страшный комиссар Малкин! Правда, Громославский числился сочувствующим советской власти, но сколько таких «сочувствующих» тогда в яму поклали!
Воронцов А.В. Шолохов, 2013
После своего возвращения в Константинополь и после одержанной Тимуром победы Мануил царствовал много лет в благоденствии и спокойствии. Пока сыновья Баязида искали его дружбы и не беспокоили его владений, он довольствовался национальной религией и употреблял часы досуга на сочинение в ее защиту двадцати богословских диалогов. Появление византийских послов на Констанцком соборе30) свидетельствовало об усилении как турецкого влияния, так и влияния латинской церкви; завоевания султанов Мехмеда и Мурада примирили императора с Ватиканом, а осада Константинополя едва не вовлекла его в признание двойного ис- хождения Святого Духа. Когда Мартин Первый, избавившись от всяких соперников, вступил на престол св. Петра, между Востоком и Западом завязались дружелюбные сношения посредством писем и посольств. С одной стороны — честолюбие, а с другой — стесненное положение заставляли выражаться одинаково приличным языком, который отзывался кротостью и человеколюбием; хитрый грек выражал желание женить своих шестерых сыновей на итальянских принцессах, а не менее хитрый римлянин отправил в Константинополь дочь маркиза Монферратского в сопровождении знатных девиц в надежде, что они смягчат своей красотой упорство еретиков. Однако людям прозорливым было нетрудно заметить, что под маской религиозного рвения все было фальшиво и при константинопольском дворе, и в константинопольской церкви. Сообразно с тем, усиливалась ли опасность или ослабевала, император делал то шаг вперед, то шаг назад, то уполномочивал своих министров на ведение переговоров, то уничтожал эти полномочия и отклонял настоятельные требования окончательного ответа, ссылаясь на необходимость предварительно выслушать мнения своих патриархов и епископов и на невозможность собрать тех и других в такое время, когда турецкая армия стояла у ворот его столицы.
Гиббон Э. История упадка и разрушения Великой Римской империи Закат и падение Римской империи В 7 т. Том 7, 2008
– А может, найдется ктолибо другой для этого? Противно надевать мундир шуцполицая.
– Думаете, мне доставляет удовольствие носить вот эти цацки, провозглашать тосты за фюрера и выслушивать такие вещи, от которых кровь закипает? Война, Петр Маркович, не считается с личными желаниями. Победа без потерь и неприятностей не дается. Долг перед совестью, перед правдой заставляет нас идти на любые жертвы. Мы должны быть умнее и хитрее врага. И я с удовлетворением исполняю свою роль, потому что приношу этим пользу Родине в борьбе с фашизмом. Немцы радуются, когда я, Пауль Зиберт, удостоенный нескольких высших наград рейха, в их понимании – заслуженный гитлеровский офицер, с неограниченным оптимизмом и фашистским фанатизмом, во всю глотку кричу о гении фюрера, о непобедимости фатерлянда. Я усматриваю в этом пользу для нашей победы. Гитлеровским воякам именно не хватает трезвых взглядов на положение, в котором очутилась Германия. И если бы я, верноподданный фюрера, начал утверждать обратное, говорил бы о действительном положении вещей, то нет сомнения, что этим самым пробуждал бы здоровый разум у врага. Дезорганизация врага, одурманивание его сознания – это тоже борьба. Усыпить бдительность врага – значит содействовать победе над ним. Поэтому, Петр Маркович, отбросьте всякие чувства омерзения к своей будущей роли. Вы патриот своего народа, которому фашизм причинил столько горя, вы и ваша семья на себе почувствовали звериную сущность этой чумы, так что наберитесь мужества и терпения, идите исполнять порученное дело. А то, что оно вам не по вкусу, – ничего не поделаешь. Задания бывают разные. Мы вам сочувствуем, но вместе с тем уверены в вашем успехе.
Через несколько дней Петр Маркович Мамонец шагал ровенскими улицами в новенькой форме полицая польского легиона шуцманшафта. Он довольно быстро вошел в роль и не без помощи денег завоевал доверие и благосклонность начальства. Мы же начали получать подробные сведения о деятельности этого полицейского участка и даже в некоторой степени влиять на него.
Гнидюк Н.А. Прыжок в легенду; О чем звенели рельсы, 1975
Христя и дыхание затаила, слушая Артема. Закусив губу, едва сдерживалась, пока пересказывал письмо, а потом, обессиленная, склонилась над плетнем и горько заплакала. Артем успокаивал: не надо убиваться, не поможешь этим теперь.
Вдруг Христя подняла голову, глаза горели, но были сухие, а губы крепко сжаты. Она закрыла глаза и горестно покачала головой.
– Боже мой! Если б я знала такое! Ну кто ж это сделал? Неужто и здесь ее рука?
– Погоди, Христя. Я ничего не понимаю. Что случилось? Такими подругами были!
Христю даже передернуло от этих слов. Хотела чтото сказать, но Артем не дал ей. Напомнил, как в Таврии тогда, на молотьбе, душа в душу жили с ней. Напомнил тот случай, когда Варвара ухитрилась выбраться из табора, разыскала их в степи и предупредила, что полиция ищет его, засаду устроили на него в таборе.
– Ведь не миновать бы тогда и мне тюрьмы, так же, как и Петру, – закончил Артем.
– А что с Петром? – поинтересовалась Христя. – Я до сей поры не знаю.
Артем сказал, что выпустили Петра еще тогда, зимой. Нашли настоящих убийц того объездчика.
– Но я про Варьку хочу. Так что же случилось?
– Противно вспомнить! Никому не рассказывала, не хочу и тебе. Но какая ж подлая душа! А тут еще и ты помог!
– Что ты говоришь, Христя! – изумился Артем. – Каким образом?!
– Прислал ей троячку, чтобы передала, мне.
– Было такое дело! Ведь ты же дала мне тогда на дорогу из своего заработка. В первую получку на элеваторе и послал Варваре для тебя. Для окончательного расчета, так сказать. Потому как было это уже после письма Варвары про тебя.
– Вот она и расплатилась со мной! Ох, и хитрая! Не стала ждать, пока я расскажу о том страшном про нее. Поспешила меня оговорить. Чтобы потом, хоть бы я и рассказала, а люди и не поверили бы: из мести, мол, клевету на нее возводит.
Головко А.В. Артем Гармаш, 1962
С того вечера односельчане Коляды стали собираться к хате старого Федора, как на молитву. Говорили о партизанах генерала Горы, появившихся в окрестных селах, советовались, как бы переправить заступникам народа хлеб нового урожая и скот…
Проходили дни. От нечего делать дядя принялся бондарничать, а тетя – трепать коноплю. Петро тоже не оставался без дела. Он или помогал старику гнуть обручи в пристройке, или ходил в лес за лещиной. Время от времени старики замечали, что племянник становится печальным и нелюдимым. Тогда они еще усерднее хлопотали возле него, пытаясь развеселить. Не догадывались, что в такие минуты он был далеко от них – в Черногорске, на Беевке, в небольшом домике Гриндюка.
Перед Октябрьскими праздниками Петро решил возвратиться в город.
– Снова к Грицихе? – угрюмо спросил Коляда.
– А то куда же?
– Ой, Петро, послушай меня, старого, не ходи к ней больше, оставайся у нас. Ведь собьет тебя с пути праведного старая прорва, рублем собьет. Ты ее еще не знаешь. Чует мое сердце, что к делу с тюрьмой она тоже руку приложила. Весь ее род испокон веков нечистый. Только добра тебе желаю, поэтому расскажу, что они за люди. Мы ведь когдато соседями с ними были, потом породнились, так что я их хорошо узнал. Не люди, а волки настоящие, о наживе и барыше только и мечтали. Все хитрили, все обманывали людей и на этом богатели. Жила Грициха со своим братом Кириллом, пока не вышла замуж за какогото вдовца из Черногорска, державшего магазин. А отец твой тут один остался. Попутала же нечистая сила мою младшую сестрицу Ольгу с ним связаться. Наверно, дольше прожила бы, да он ее живьем в могилу согнал. Мы, вишь, бедняки, еще дедыпрадеды в долгах у Ивченков были. Не зря же нас и Колядами прозвали. А бедного всякий обидит, кому не лень. Кирилл Ивченко никогда не ленился. Как только не глумился он над твоей матерью: и мокрыми вожжами ее бил, и из хаты на мороз нагую выгонял, и за косы по улице таскал… Мы уж и просили, и уговаривали его, да где там! А власть наша тогда слабенькая была, не у кого защиты просить. Скоро, правда, и на Кирилла погибель нашлась. В двадцать девятом стали создавать колхозы. Вот тогда и решил он кулацкий бунт поднять. Но его свои же селяне связали и передали уполномоченному по области Герасиму Гриндюку… Казалось бы, для Ольги солнце взошло… Взойтито оно взошло, да только ненадолго. То ли отбил чтото Кирилл у нее в груди, то ли в изувеченное тело хвороба вселилась, только стала Ольга кровавым кашлем задыхаться и как свеча таять. Видели все, что смерть у нее уже за плечами стоит. Не успела она и глаз сомкнуть, как черной вороной прилетела из города Грициха. Все барахло заграбастала – не пропадать же, мол, братниному добру. А чтобы глаза всем замылить, тебя забрала. Хотел я возразить, да сельсовет за Грициху горой встал, – ребенка, мол, бездетной надо отдать. Вот так ты и очутился в Черногорске. Давно уже я собирался тебе об этом рассказать, все случая удобного не было. Да и побаивался: поймешь ли ты меня? А теперь ты взрослый, понимай, как знаешь…
Головченко И.Х. Третья встреча, 1963
С того вечера односельчане Коляды стали собираться к хате старого Федора, как на молитву. Говорили о партизанах генерала Горы, появившихся в окрестных селах, советовались, как бы переправить заступникам народа хлеб нового урожая и скот…
Проходили дни. От нечего делать дядя принялся бондарничать, а тетя трепать коноплю. Петро тоже не оставался без дела. Он или помогал старику гнуть обручи в пристройке, или ходил в лес за лещиной. Время от времени старики замечали, что племянник становится печальным и нелюдимым. Тогда они еще усерднее хлопотали возле него, пытаясь развеселить. Не догадывались, что в такие минуты он был далеко от них в Черногорске, на Беевке, в небольшом домике Гриндюка.
Перед Октябрьскими праздниками Петро решил возвратиться в город.
Снова к Грицихе? угрюмо спросил Коляда.
А то куда же?
Ой, Петро, послушай меня, старого, не ходи к ней больше, оставайся у нас. Ведь собьет тебя с пути праведного старая прорва, рублем собьет. Ты ее еще не знаешь. Чует мое сердце, что к делу с тюрьмой она тоже руку приложила. Весь ее род испокон веков нечистый. Только добра тебе желаю, поэтому расскажу, что они за люди. Мы ведь когдато соседями с ними были, потом породнились, так что я их хорошо узнал. Не люди, а волки настоящие, о наживе и барыше только и мечтали. Все хитрили, все обманывали людей и на этом богатели. Жила Грициха со своим братом Кириллом, пока не вышла замуж за какогото вдовца из Черногорска, державшего магазин. А отец твой тут один остался. Попутала же нечистая сила мою младшую сестрицу Ольгу с ним связаться. Наверно, дольше прожила бы, да он ее живьем в могилу согнал. Мы, вишь, бедняки, еще дедыпрадеды в долгах у Ивченков были. Не зря же нас и Колядами прозвали. А бедного всякий обидит, кому не лень. Кирилл Ивченко никогда не ленился. Как только не глумился он над твоей матерью: и мокрыми вожжами ее бил, и из хаты на мороз нагую выгонял, и за косы по улице таскал… Мы уж и просили, и уговаривали его, да где там! А власть наша тогда слабенькая была, не у кого защиты просить. Скоро, правда, и на Кирилла погибель нашлась. В двадцать девятом стали создавать колхозы. Вот тогда и решил он кулацкий бунт поднять. Но его свои же селяне связали и передали уполномоченному по области Герасиму Гриндюку… Казалось бы, для Ольги солнце взошло… Взойтито оно взошло, да только ненадолго. То ли отбил чтото Кирилл у нее в груди, то ли в изувеченное тело хвороба вселилась, только стала Ольга кровавым кашлем задыхаться и как свеча таять. Видели все, что смерть у нее уже за плечами стоит. Не успела она и глаз сомкнуть, как черной вороной прилетела из города Грициха. Все барахло заграбастала не пропадать же, мол, братниному добру. А чтобы глаза всем замылить, тебя забрала. Хотел я возразить, да сельсовет за Грициху горой встал, ребенка, мол, бездетной надо отдать. Вот так ты и очутился в Черногорске. Давно уже я собирался тебе об этом рассказать, все случая удобного не было. Да и побаивался: поймешь ли ты меня? А теперь ты взрослый, понимай, как знаешь…
Головченко И.Х. Черная тропа, 1972
Между тем пехотные колонны французских войск продолжали правильно и быстро двигаться на город с застрельщиками [179] впереди. Кавалерийские взводы прикрывали с боков батареи легкой артиллерии. Как раскаты грозы, гремели пушечные выстрелы. По временам облака густого синего дыма застилали эту картину. Кругом Багратиона были расставлены на высоких ножках подзорные трубки и телескопы. Но Петру Ивановичу они были не нужны. Его зоркий глаз отчетливо различал все, что делалось в городе и над городом. И чего не видел глаз, то разгадывал он сам. Его смуглое лицо было покрыто горячим потом, — солнце пылало и жгло немилосердно. Он непрерывно отряжал адъютантов и ординарцев и слал Раевскому подкрепления одно за другим. Для него не было сомнений: бой, принятый седьмым корпусом, — только начало громадной генеральной битвы за Смоленск. Барклай — хитрая лисица, но обстоятельства победили его. У Багратиона был радостный и вдохновенный вид.
Как-то само собой сделалось: не успела Вторая армия стать на биваке, как позади того места, где находился главнокомандующий, появились продавцы с холодной водой, квасом, пивом и огурцами. Штабные офицеры наскоро освежались питьем и бегом возвращались к свите. В этой сутолоке мелькали и крестьянские зипуны, армяки, войлочные шляпы. Здесь же оказались и три росаснинских мужика. Какой-то полковник квартирмейстерской части долго разговаривал с ними, а потом отвел прямо к главнокомандующему. Князь Петр Иванович кипел, и все возле него кипело. Мимо везли из города подбитые орудия и лафеты. Из резерва скакали к Смоленску свежие артиллерийские роты.
Атаки французов начинали заметно ослабевать. В четыре часа дня открыл было наступление Даву, но скоро был отбит. Почти смеркалось, когда Багратиону доложили, что подходят головные части Первой армии. Шестой корпус генерала Дохтурова уже становился на бивак. Барклай вел свои войска форсированными маршами, по-суворовски, без привалов. Солдаты ели на ходу. «Ведь умеет же квакер и спешить!» — подумал Петр Иванович. Первый день смоленской битвы кончился. Багратион вскочил на коня.
Голубов С.Н. Багратион
— А мой фокус, господа? — захохотал Горчаков, вгрызаясь в баранью лопатку. — Компан идет колонной в атаку. Я велю кирасирам встретить. Но, чтобы собраться, надо им минут пять. Гляжу: Мюрат с латниками целит между редутом и деревней. Вот тебе и пять минут!.. Как раз прорвет. Что ж, думаю, делать? Не соображу никак… а моменты бесценнейшие летят! И вдруг нашелся! Хлоп себя по лбу, — ах, баранина! То есть телятина! Ну, да все равно! Выхватил из резерва батальон и повел, — ни выстрелов, ни барабанов, только «ура» громчайшее… А уж темно, — французам невдомек, что на них с «ура» не корпус целый, а всего лишь батальонец лезет. Мюрат забеспокоился, остудился… А тут уж и кирасиры налетели, и четыре пушки — в руках. Что? По-суворовски!..
Он поднял голову и гордо взглянул на генералов, смачно двигая толстыми маслеными губами.
— Покойный дядюшка за военные хитрости, бывало, [267] весьма фельдмаршала нашего похвалил. Я мальчишка был, а помню: «Хитер, хитер! Умен, умен! Его никто не обманет!» А нынче и я шар пустил…
— Не заносись, князь Андрей! — остановил Багратион Горчакова. — Жди, покуда другие вознесут! А что так Суворов про Михаилу Ларивоныча говаривал — верно. Только не за такие хитрости похвалял он его, а за гораздо умнейшие… Вся оборона Шевардина — подобного тактического смысла хитрый военный прием…
Произнося эти резкие слова, Багратион невольно вспомнил и вчерашнее сообщение Толя о замышленной Кутузовым засаде позади Утицкого леса. Это тоже «тактического смысла хитрый военный прием». Да еще и несравнимый по ожидаемым следствиям ни с каким другим. Но… об этом молчок!
— Светлейший наш — мастер врага надувать, — сказал вдруг Сен-При. — Решил он третий корпус Тучкова в засаде позади нас поместить. Что-то выйдет? А дело успех обещает…
Он не договорил того, что собирался, — не успел. Глаза Багратиона грозно сверкнули. Что это? В секрете — Кутузов, князь Петр и Толь. Как проник Сен-При? Ах, проклятый шпион! Старые подозрения вспыхнули, как солома на огне. Князь ухватил угол скатерти, смял его в кулаке и так дернул, что посуда на столе звякнула и бараний соус пролился.
Голубов С.Н. Багратион
— Славно!
Возглас был так громок и вылетел из такой открытой солдатской души, что даже в грохоте боевой бури был явственно слышен. Олферьев обернулся.
— Славно! — еще раз крикнул восхищенный мужеством врага Багратион.
Лемуана и линейцев уже не было на бруствере. И за бруствером их тоже не было, — жгучие острия русских штыков приняли их на себя. Но следом за ними на редан наседали полки. Внутри укрепления свирепствовал ад. Визжа и крутясь, ядра разили людей десятками, и пол разливами свежей крови внезапно обозначились в линии [307] защиты лысые места. Разрывы шипучих гранат довершали урон.
— Смыкайся!
Шеренги смыкались над лысинами, быстрый огонь ружейной пальбы молнией бежал по шеренгам, и атака то рассыпалась перед реданом грудами трупов, то наваливалась на него снова…
Ровно в одиннадцать часов кирасиры и егеря отбросили вестфальский корпус Жюно в лес, из которого он вышел, а полки Нея заняли среднюю семеновскую флешь. Больше на этом крыле левого фланга не было укреплений. Русские войска толпились между флешами и деревней Семеновской. Картечный ураган сбивал их с ног. На флешах было уже столько французских орудий, сколько можно было разместить, и все они были повернуты против отступавших. Самое скверное заключалось в том, что на малом пространстве до деревни собралось непомерно много людей, потому и положение их казалось безвыходным и ужасным.
— Да, здесь и трус не найдет себе места! — сказал Багратион генералу Коновницыну. — Что ж, Петр Петрович? Надобно отбирать назад флеши! Бери свою третью дивизию и наступай. Я с тобой пойду…
— Не лучше ли, ваше сиятельство, отвести войска за овраг и, выставив сильную батарею….
Худое и серое лицо Коновницына болезненно морщилось, с косматых бровей и длинных белых ресниц срывались градинки пота, ясные, светлые глаза глядели в сторону. Он не верил в успех контратаки и говорил то самое, что сказал бы на его месте всякий другой генерал, храбрый и мужественный, но без гнева и ожесточения в огненной душе. Все сражения, в которых он участвовал и будет еще участвовать, не значили для него так много, как для Багратиона исход одного сегодняшнего боя. Если французская армия не разобьется сегодня о русскую — погибнет Москва. Гибелью Москвы предрешается гибель России. Итак, Россия погибнет от поражения ее армии в том бою, которого искал, жаждал, требовал с первых дней войны Багратион. И, не мешай князю Петру Ивановичу Барклай, не хитри Кутузов, крушение произошло бы давным-давно. Следовательно, все, что делал князь Петр с шестнадцатого июня по двадцать шестое августа, его мнимые победы и мнимые поражения в жестокой борьбе [308] с Барклаем, — все это было страшной роковой ошибкой. Доверши ее Багратион — и вред, причиненный ею родине, был бы неисчислим. За подобные заблуждения надо платить жизнью! Но что жизнь одного человека, когда гибнет Россия? И случилось так, что именно здесь, на левом фланге, на этих убогих реданах, повисла сегодня ее судьба. Счастливый Коновницын! Он не может рассуждать так. А Багратион только так и может, лишь так и обязан рассуждать. Он взял Коновницына за руку.
Голубов С.Н. Багратион
Между тем пехотные колонны французских войск продолжали правильно и быстро двигаться на город с застрельщиками [179] впереди. Кавалерийские взводы прикрывали с боков батареи легкой артиллерии. Как раскаты грозы, гремели пушечные выстрелы. По временам облака густого синего дыма застилали эту картину. Кругом Багратиона были расставлены на высоких ножках подзорные трубки и телескопы. Но Петру Ивановичу они были не нужны. Его зоркий глаз отчетливо различал все, что делалось в городе и над городом. И чего не видел глаз, то разгадывал он сам. Его смуглое лицо было покрыто горячим потом, — солнце пылало и жгло немилосердно. Он непрерывно отряжал адъютантов и ординарцев и слал Раевскому подкрепления одно за другим. Для него не было сомнений: бой, принятый седьмым корпусом, — только начало громадной генеральной битвы за Смоленск. Барклай — хитрая лисица, но обстоятельства победили его. У Багратиона был радостный и вдохновенный вид.
Как-то само собой сделалось: не успела Вторая армия стать на биваке, как позади того места, где находился главнокомандующий, появились продавцы с холодной водой, квасом, пивом и огурцами. Штабные офицеры наскоро освежались питьем и бегом возвращались к свите. В этой сутолоке мелькали и крестьянские зипуны, армяки, войлочные шляпы. Здесь же оказались и три росаснинских мужика. Какой-то полковник квартирмейстерской части долго разговаривал с ними, а потом отвел прямо к главнокомандующему. Князь Петр Иванович кипел, и все возле него кипело. Мимо везли из города подбитые орудия и лафеты. Из резерва скакали к Смоленску свежие артиллерийские роты.
Атаки французов начинали заметно ослабевать. В четыре часа дня открыл было наступление Даву, но скоро был отбит. Почти смеркалось, когда Багратиону доложили, что подходят головные части Первой армии. Шестой корпус генерала Дохтурова уже становился на бивак. Барклай вел свои войска форсированными маршами, по-суворовски, без привалов. Солдаты ели на ходу. «Ведь умеет же квакер и спешить!» — подумал Петр Иванович. Первый день смоленской битвы кончился. Багратион вскочил на коня.
Голубов С.Н. Багратион
— А мой фокус, господа? — захохотал Горчаков, вгрызаясь в баранью лопатку. — Компан идет колонной в атаку. Я велю кирасирам встретить. Но, чтобы собраться, надо им минут пять. Гляжу: Мюрат с латниками целит между редутом и деревней. Вот тебе и пять минут!.. Как раз прорвет. Что ж, думаю, делать? Не соображу никак… а моменты бесценнейшие летят! И вдруг нашелся! Хлоп себя по лбу, — ах, баранина! То есть телятина! Ну, да все равно! Выхватил из резерва батальон и повел, — ни выстрелов, ни барабанов, только «ура» громчайшее… А уж темно, — французам невдомек, что на них с «ура» не корпус целый, а всего лишь батальонец лезет. Мюрат забеспокоился, остудился… А тут уж и кирасиры налетели, и четыре пушки — в руках. Что? По-суворовски!..
Он поднял голову и гордо взглянул на генералов, смачно двигая толстыми маслеными губами.
— Покойный дядюшка за военные хитрости, бывало, [267] весьма фельдмаршала нашего похвалил. Я мальчишка был, а помню: «Хитер, хитер! Умен, умен! Его никто не обманет!» А нынче и я шар пустил…
— Не заносись, князь Андрей! — остановил Багратион Горчакова. — Жди, покуда другие вознесут! А что так Суворов про Михаилу Ларивоныча говаривал — верно. Только не за такие хитрости похвалял он его, а за гораздо умнейшие… Вся оборона Шевардина — подобного тактического смысла хитрый военный прием…
Произнося эти резкие слова, Багратион невольно вспомнил и вчерашнее сообщение Толя о замышленной Кутузовым засаде позади Утицкого леса. Это тоже «тактического смысла хитрый военный прием». Да еще и несравнимый по ожидаемым следствиям ни с каким другим. Но… об этом молчок!
— Светлейший наш — мастер врага надувать, — сказал вдруг Сен-При. — Решил он третий корпус Тучкова в засаде позади нас поместить. Что-то выйдет? А дело успех обещает…
Он не договорил того, что собирался, — не успел. Глаза Багратиона грозно сверкнули. Что это? В секрете — Кутузов, князь Петр и Толь. Как проник Сен-При? Ах, проклятый шпион! Старые подозрения вспыхнули, как солома на огне. Князь ухватил угол скатерти, смял его в кулаке и так дернул, что посуда на столе звякнула и бараний соус пролился.
Голубов С.Н. Багратион
— Славно!
Возглас был так громок и вылетел из такой открытой солдатской души, что даже в грохоте боевой бури был явственно слышен. Олферьев обернулся.
— Славно! — еще раз крикнул восхищенный мужеством врага Багратион.
Лемуана и линейцев уже не было на бруствере. И за бруствером их тоже не было, — жгучие острия русских штыков приняли их на себя. Но следом за ними на редан наседали полки. Внутри укрепления свирепствовал ад. Визжа и крутясь, ядра разили людей десятками, и пол разливами свежей крови внезапно обозначились в линии [307] защиты лысые места. Разрывы шипучих гранат довершали урон.
— Смыкайся!
Шеренги смыкались над лысинами, быстрый огонь ружейной пальбы молнией бежал по шеренгам, и атака то рассыпалась перед реданом грудами трупов, то наваливалась на него снова…
Ровно в одиннадцать часов кирасиры и егеря отбросили вестфальский корпус Жюно в лес, из которого он вышел, а полки Нея заняли среднюю семеновскую флешь. Больше на этом крыле левого фланга не было укреплений. Русские войска толпились между флешами и деревней Семеновской. Картечный ураган сбивал их с ног. На флешах было уже столько французских орудий, сколько можно было разместить, и все они были повернуты против отступавших. Самое скверное заключалось в том, что на малом пространстве до деревни собралось непомерно много людей, потому и положение их казалось безвыходным и ужасным.
— Да, здесь и трус не найдет себе места! — сказал Багратион генералу Коновницыну. — Что ж, Петр Петрович? Надобно отбирать назад флеши! Бери свою третью дивизию и наступай. Я с тобой пойду…
— Не лучше ли, ваше сиятельство, отвести войска за овраг и, выставив сильную батарею….
Худое и серое лицо Коновницына болезненно морщилось, с косматых бровей и длинных белых ресниц срывались градинки пота, ясные, светлые глаза глядели в сторону. Он не верил в успех контратаки и говорил то самое, что сказал бы на его месте всякий другой генерал, храбрый и мужественный, но без гнева и ожесточения в огненной душе. Все сражения, в которых он участвовал и будет еще участвовать, не значили для него так много, как для Багратиона исход одного сегодняшнего боя. Если французская армия не разобьется сегодня о русскую — погибнет Москва. Гибелью Москвы предрешается гибель России. Итак, Россия погибнет от поражения ее армии в том бою, которого искал, жаждал, требовал с первых дней войны Багратион. И, не мешай князю Петру Ивановичу Барклай, не хитри Кутузов, крушение произошло бы давным-давно. Следовательно, все, что делал князь Петр с шестнадцатого июня по двадцать шестое августа, его мнимые победы и мнимые поражения в жестокой борьбе [308] с Барклаем, — все это было страшной роковой ошибкой. Доверши ее Багратион — и вред, причиненный ею родине, был бы неисчислим. За подобные заблуждения надо платить жизнью! Но что жизнь одного человека, когда гибнет Россия? И случилось так, что именно здесь, на левом фланге, на этих убогих реданах, повисла сегодня ее судьба. Счастливый Коновницын! Он не может рассуждать так. А Багратион только так и может, лишь так и обязан рассуждать. Он взял Коновницына за руку.
Голубов С.Н. Багратион
– Откуда ты взялся?
– С Ильей Иванычем приехали, трубы какието на станции получить. А склад закрыт, перерыв. Ну, я к тебе…
– И хорошо сделал! – сказал Петр Васильевич, тоже улыбаясь. Он был рад Митроше, с удовольствием глядел на его плохо бритую, в прочном загаре физиономию, на его знакомую ухмылку.
– Тебя тут как – на цепи держат иль все же в кустики пущают? Пойдем, посидим. Я одно место укромное знаю…
Митроша хитро подмигнул. Больничный парк был ему знаком. В прошлом году в мастерской сорвалась цепь лебедки, зашибла ему плечо, и он пролежал в больнице, в этом же старом корпусе, недели полторы.
Он повлек Петра Васильевича вправо от дома, за сарайчики, кучи битого кирпича, штукатурки, – в густые кусты сирени с бледнорозовыми бутонами, готовыми через деньдругой лопнуть, развернуть гроздья пахучих соцветий.
В кустах оказалось чтото вроде беседки, закрытой листвой со всех сторон. Шаткая лавка в одну доску, перед ней накидано окурков, дветри порожние бутылки, брошенные в глубь кустов, под ветки, даже без особого старания запрятать. Место, действительно, было удобное и, видать, посещаемое.
– Сейчас я тебя, брат, враз вылечу…
Митроша извлек из кармана широких грязных штанов поллитровку с зеленой наклейкой, из другого кармана – серый бумажный сверток с нарезанной колбасой, сыром, хлебом, предусмотрительно прихваченными в том же самом привокзальном ларьке, где брал он и поллитровку.
– Это ты, пожалуй, зря… – неуверенно проговорил Петр Васильевич, не зная, как ему быть с Митрошиным угощением – принимать или отказываться.
– А что?
– Да заругают меня… Все ж таки больница, режим…
– Ты ж не желудошный! Это которые желудошные – нельзя, а всем прочим – это, если хотишь знать, самое первое лекарство… Мы тут, вот на этой самой лавке, с дружками по палате знаешь сколько склянок подавили? Зато и леченье скорей шло, а то б, верно, еще месяц целый тюхался…
Гончаров Ю.Д. Последняя жатва, 1977
Словно уловив ее мысль, машина, отъехав метров двести, действительно стала. На дорогу выскочил молоденький шофер в матросской форме, откинул капот, озабоченно склонился над мотором.
Поравнявшись с машиной, Илита окликнула его:
— Что там у тебя стряслось?
— А хиба ж я знаю? — Шофер развел руками. — Трохвейная шкура! Хитрит…
Военные все, как один, посмотрели на Илиту. Она подняла руку к пилотке, приветствуя старших по званию. Один из военных был в генеральской форме, другой— в адмиральской. Лицо генерала показалось Идите знакомым. «Где я его видела?» — спросила она себя, не отрывая взгляда от крутого подбородка, от высокого лба и узких серых глаз генерала.
Шофер, по-видимому, справился с «трохвейной шкурой»— мотор вдруг заработал. Помахав Илите пилоткой, паренек вскочил в машину. Потом снова обернулся к Илите и крикнул:
— Эй, лейтенант!..
Илита остановилась. Она опередила машину метров на пятьдесят и уже настроилась продолжать путь пешком.
— Эй, лейтенант! — повторил шофер. — Шагай сюда, командующий зовет!
«Вот оно что! — осенило Илиту. — Значит, адмирал — командующий обороной Севастополя, а рядом — генерал Иван Ефимович Петров! То-то знакомое лицо…»
Она четким шагом подошла к машине:
— Слушаю вас, товарищ командующий!
— А ведь я вас знаю, — сказал вдруг генерал Илите. Он обернулся к адмиралу, будто требуя у него подтверждения этому. — Знаю, знаю…
— Откуда же? — вырвалось у Илиты.
— По газетному снимку. — Генерал Петров довольно усмехнулся. — Садитесь, подвезем!' '.
Еще недоумевая, Илита уселась рядом с шофером.
— Знакомься, адмирал! — обратился Петров к своему спутнику. — Это та самая Дика, которая сбросила для севастопольских ребятишек на Новый год елку. Во фронтовой газете был ее портрет…
Теперь Илита припомнила: вскоре после Нового года в эскадрилью Джапаридзе приезжал корреспондент из фронтовой газеты и, несмотря на сопротивление Или- ты, сфотографировал ее. Своего портрета Илита не видела. Но, оказывается, он был напечатан и его видел даже командующий обороной Севастополя.
Джатиев Т.И. Дика, 1978
— Летайте, Петров!
Славушка сделал несколько вылетов на боевом самолете. Но от напряжения опять открылась рана. Боли были такими, что не давали летчику ни сна, ни покоя. И тогда у командира состоялся с Петровым разговор… Трудно было майору Карякину найти подходящие слова, чтобы утешить воздушного бойца. Еще труднее было сказать Славушке, что он отлетался.
Лейтенант Петров сам пришел на помощь командиру:
— Похоже, не летать мне больше, товарищ майор?
— Ты, Вячеслав Иванович, с честью выполнил свой долг! — попытался смягчить удар командир.
В воздушных боях пять раз сбивали лейтенанта Петрова. Но он успел выполнить 67 боевых вылетов. Каждый из них был героическим. Чтобы не отправлять ветерана полка в тыл, командир предложил ему продолжать службу в батальоне авиационно-технического обслуживания.
— Только чтобы поближе к летчикам! — попросил Славушка.
Его просьбу учли и назначили дежурным по перелетам. [149]
Ныне офицер запаса Вячеслав Иванович Петров живет в Рыбинске и трудится на родном заводе, откуда уходил защищать Родину. Ветеран войны ведет большую военно-патриотическую работу, рассказывает молодежи, как летчики старшего поколения сражались с врагом в небе родной Отчизны.
В боевом строю место Славушки Петрова занял новый летчик. Омолодился в связи с фронтовыми потерями личный состав и в других эскадрильях. Ветераны накапливали боевой опыт, но давался он дорогой ценой. Нередко мы получали, как говорят, синяки и шишки из-за эдакого лихого кавалерийского наскока на противника. Некоторые товарищи не всегда учитывали, что изменились методы и средства ведения войны, что нельзя воевать по старинке, что и враг стал намного хитрее и осторожнее.
Однажды нам было приказано нанести удар по станции Богушевск. Это — между Оршой и Витебском. Никто не знал, есть ли там эшелоны, насколько хорошо прикрыта станция зенитным огнем. Даже ведущий группы капитан Е. Селиванов не имел никакого представления о характере цели. Не имел и не искал нужных сведений. А когда спросил у него один из летчиков, что на этой станции обнаружено, тот беспечно ответил:
Ефимов А. Н. Над полем боя