Показано записей 151 – 200 из 1 173
<div>Без зова в шатер Василия Васильевича пришел Мазепа. Был он в серой свитке, в простой бараньей шапке, только на золотой цепи висела дорогая сабля. Иван Степанович был богат, знатного шляхетского рода, помногу живал в Польше и Австрии. Здесь, в походе, он отпустил бородку, — как кацап, — стригся по московскому обычаю. Достойно поклонясь, — равный равному, — сел. Длинными сухими пальцами щипля подбородок, уставив выпуклые, умные глаза на Василия Васильевича.</div><div>— Может, пан князь хочет говорить по-латыни?.. (Василий Васильевич холодно кивнул. Мазепа, не понижая голоса, заговорил по-латыни.) Тебе трудно разбираться в малороссийских делах. Малороссы хитры, скрытны. Завтра надо кричать нового гетмана, и есть слух, что хотят крикнуть Борковского. В таком разе лучше было бы не скидывать Самойловича: опаснее для Москвы нет врага, чем Борковский… Говорю как друг.</div><div>— Ты сам знаешь, — мы в ваши, малороссийские, дела вмешиваться не хотим, — ответил Василий Васильевич, — нам всякий гетман хорош, был бы другом…</div><div>— Сладко слушать умные речи. Нам скрывать нечего, — за Москвой мы как у Христа за пазухой… (Василий Васильевич, быстро усмехнувшись, опустил глаза.) Земель наших, шляхетских, не отнимаете, к обычаям нашим благосклонны. Греха нечего таить, — есть между нами такие, что тянут к Польше… Но то, корысти своей ради, чистые разорители Украины… Разве не знаем: поддайся мы Польше, — паны нас с земель сгонят, костелы понастроят, всех сделают холопами. Нет, князь, мы великим государям верные слуги… (Василий Васильевич молчал, не поднимая глаз.) Что ж, бог меня милостями не обидел… В прошлом году закопал близ Полтавы, в тайном месте, бочонок — десять тысяч рублев золотом, на черный день. Мы, малороссы, люди простые, за великое дело не жаль нам и животы отдать… Что страшно? Возьмет булаву изменник или дурак, — вот что страшно…</div><div>— Что ж, Иван Степанович, с богом в добрый час, — кричите завтра гетмана. — Василий Васильевич, встав, поклонился гостю. Помедлил и, взяв за плечи, троекратно облобызал его.</div>
Толстой А.Н. Пётр Первый
<div>— Очнись, разиня…</div><div>Перед ним стоял Василий Волков. Как и подобает господину, — брови гневно сдвинуты, глаза строгие, пронизывающие…</div><div>— Чего привез?</div><div>Ивашка поклонился в снег и, вынув из-за пазухи письмо от управителя, подал. Василий Волков отставил ногу, наморщась, стал читать: «Милостивый господин пресветлый государь, посылаем тебе столовый для твоей милости запас. Прости для бога, что против прежнего года недобрано: гусей битых менее, а индюков и вовсе нет… Народишко в твоей милости деревеньке совсем оскудел, пять душ в бегах ныне, уж и не знаем, как перед тобой отвечать… А иные сами едва с голоду живы, хлеба чуть до покрова хватило, едят лебеду. По сей причине недобор приключился».</div><div>Василий Волков кинулся к телеге: «Покажи!» — Ивашка расшпилил воз, трясясь от страха… Гуси тощие, куры синие, мука в комках.</div><div>— Ты чего привез? Ты чего мне привез, пес паршивый! — неистово закричал Волков. — Воруете! Заворовались! — Дернул из воза кнут и начал стегать Ивашку. Тот стоял без шапки, не уклонялся, только моргал. Хитрый был мужик, — понял: пронесло беду, пускай постегает, через полушубок не больно…</div><div>Кнут переломился в черенке. Волков, разгораясь, схватил Ивашку за волосы. В это время от дворца быстро подбегали двое в военных кафтанах. Ивашка подумал: «На подмогу ему, ну — пропал…» Передний, — что пониже ростом, — вдруг налетел на Волкова, ударил его в бок… Господин едва не упал, выпустив Ивашкины волосы. Другой, что повыше, — синеглазый, с длинным лицом, громко засмеялся… И все трое начали спорить, лаяться… Ивашка испугался не на шутку, опять стал на колени… Волков шумел:</div><div>— Не потерплю бесчестья! Оба мои холопы! Прикажу бить их без пощады… Мне царь — не указка…</div><div>Тогда синеглазый, прищурясь, перебил его:</div><div>— Постой, постой, — повтори-ка… Тебе царь — не указка? Алеша, слышал противные слова? (Ивашке.) Слышал ты?</div>
Толстой А.Н. Пётр Первый
<div>Овдоким засмеялся, елозя бородой по столу. Протянув длинную руку с ложкой, черпанул щец, пожевал по-заячьи и опять:</div><div>— А этот богатый был тот самый человек, кто мучил веселого, пустил его по миру… Вот раз веселой залез к нему воровать, взял с собой дубинку… Туда-сюда по палатам, — видит — спит богатый на лавке, а сундук под лавкой. Он сундук-то не заметил, схватил богатого за волосы: ты, говорит, тогда-то меня всего обобрал, давай теперь мне сколько-нибудь на пропитание… Богатому смерть страшна и денег жалко, отпирается — нет и нет… Вот веселой схватил дубинку да и зачал его возить и по бокам и по морде… (Иуда оскалил зубы, загыкал от удовольствия.) Ну, хорошо, — возил, возил, покуда самому не стало смешно… Ладно, говорит, приду в другую ночь, приготовь мне полную шапку денег…</div><div>Богатый, не будь дураком, написал царю, — прислал царь ему стражу… А веселой мужик ловкой… Все-таки он эту стражу обманул, пробрался к богатому, за волосы его схватил: приготовил деньги? Тот трясется, божится: нет и нет… Опять веселой зачал его мутузить дубинкой, — у того едва душа не выскочила… Ладно, говорит, приду в третью ночь, приготовь теперь сундук денег…</div><div>— Это справедливо, — сказал Цыган.</div><div>— Он уже его отмутузил, — смеялся Иуда.</div><div>— Ну, хорошо… В этот раз прислал царь полк охранять богатого… Что тут делать? А веселой был мужик хитрый. Переоделся стрельцом, пришел на двор к богатому и говорит: «Стража, чье добро стережете?..» Те отвечают: «Богатого, по царскому указу…» — «А много ли вам за это жалованья дадено?..» Те молчат… «Ну, — говорит веселой, — вы дураки: бережете чужое добро задаром, а богатый, как собака, на той казне и сдохнет, вы только утретесь…» И так он их разжег, — пошли эти солдаты, сорвали замки с погребов, с подвалов, стали есть, пить допьяна, и, конечно, стало им обидно, — ночью выломали дверь и видят — богатый трясется на сундуке, весь избитый, обгаженный. Тут наш проворный стрелец схватил его за волосы: «Не отдал, говорит, когда я просил свое, отдашь все…» Да и кинул его солдатам, те его на клочки разорвали… А веселой взял себе, сколько нужно на пропитание, и пошел полегоньку…</div>
Толстой А.Н. Пётр Первый
<div>— То-та, что — но… Вот — то-та!..</div><div>Хитрый мужик, помахивая на него пальцем:</div><div>— Мы сидим смирно… Это у вас в Москве чуть что — набат… Значит, было за что стрельцов по стенам вешать, народ пугать… Не о том речь, посадский… Вы, дорогие, удивляетесь, почему к Москве подвозу нет? И не ждите… Хуже будет… Сегодня — и смех и грех… Привез я соленой рыбки бочку… Для себя солил, но провоняла. Стал на базар, — еще, думаю, побьют за эту вонищу, — в час, в два все расхватали… Нет, Москва сейчас — место погиблое…</div><div>— Ох, верно! — Иконописец всхлипнул.</div><div>Мужик поглядел на него и — деловито:</div><div>_ Указ: к масленой стрельцов со стен поснимать, вывезти за город. А их тысяч восемь. Хорошо. А где подводы? Значит, опять мужик отдувайся? А посады на что? Обяжи конной повинностью посады.</div><div>Мягкие щеки посадского задрожали. Укоризненно покивал мужику:</div><div>— Эх ты, пахарь… Ты бы походил зиму-то мимо стен… Метелью подхватит, начнут качаться… Довольно с нас и этого страха…</div><div>— Конечно, их легче бы сразу похоронить, — сказал мужик. — В прощеное воскресенье привезли мы восемнадцать возов, не успели расшпилить — налетают солдаты: «Опоражнивай воза!» — «Как? Зачем?» — «Не разговаривай». Грозят шпагами, переворачивают сани. Грибов мелких привез бочку, — опрокинули, дьяволы. «Ступай, кричат, к Варварским воротам…» А у Варварских ворот навалено стрельцов сотни три… «Грузи, такой-сякой…» Не евши, не пивши, лошадей не кормили, повозили этих мертвецов до ночи… Вернулись на деревню, — в глаза своим смотреть стыдно.</div><div>К столу подошел незнакомый человек. Стукнув донышком, поставил штоф.</div><div>— На дураках воду возят, — сказал. Смело сел. Из штофа налил всем. Подмигнул гулящим глазом:</div><div>— Бывайте здоровеньки. — Не вытирая усов, стал грызть чесночную головку. Лицо дубленое, горячее, сиво-пегая борода в кудряшках.</div>
Толстой А.Н. Пётр Первый
<div>— Верно, верно… Приходится из щелей-то вылезать…</div><div>— И государь обижается: что же, говорит, деньги лопатой гребешь, так уж лезь из кожи-то…</div><div>— Само собой. Расходы эти оправдаются.</div><div>— Санька мне одна чего стоит. Но бабенка — на виду.</div><div>— Бабочка бойкая. Только, Иван Артемич, ты посматривай, как бы…</div><div>— Конечно, ее можно плеткой наверх загнать — сидеть за пяльцами, — помолчав, задумчиво ответил Иван Артемич. — А толк велик ли? Что мужу-то спокойно? Э-ка! Понимаю, около греха вертится. Господи, верно… Грех-то у нее так и прыщет из глаз. Митрофан Ильич, не те времена… В Англии, — слышал? — Мальбрукова жена всей Европой верховодит… Вот ты и стой с плеткой около юбки-то ее — дурак дураком…</div><div>Алексей Свешников, суровый лицом, густобровый купчина (в просторном венгерском кафтане со шнурами), в своих волосах, — чернокудрявых, с проседью, — вертел за спиной пальцами, дожидаясь, когда президент и Бровкин бросят судачить о пустяках.</div><div>— Митрофан Ильич, — пробасил он, — опять ведь я о том же: надо поторопиться с нашим-то дельцем. Слух есть, как бы нам дорогу не перебежали.</div><div>Востроносое, чисто вымытое, хитрое лицо президента заулыбалось медовым ртом.</div><div>— Как наш благодетель Иван Артемич рассудит, его спрашивай, Алексей Иванович…</div><div>Бровкин тоже быстро завертел за спиной пальцами, расставив короткие ноги, глядел снизу вверх на орлов — Шорина и Свешникова… Сразу сообразил: торопятся, ироды, — чего-то, значит, они разузнали особенное… (Вчера Бровкин весь день пробыл в хлебных амбарах, никого из высоких людей не видал.) Не отвечая, надуваясь важностью, прикидывал: чему бы этому быть? Вытащил из-за спины руки — почесать нос.</div><div>— Что ж, сказал, слух есть — сукнецо будет теперь в цене… Можно потолковать.</div><div>Свешников сразу выкатил цыганские глаза:</div><div>— Ты, значит, тоже, Иван Артемич, знаешь про вчерашнее?</div>
Толстой А.Н. Пётр Первый
<div>«Я воспользовался случаем проехать в Петербург. Я помещался с Вырубовым в одном вагоне. К обеду пришел генерал Духонин, просидевший у нас часов до десяти, он, видимо, рад был отдохнуть от дел, рассказывал многое из прежней своей службы, с особенным удовольствием вспоминал о времени, когда командовал 165-м Луцким полком. Полк под его начальством имел немало славных дел, и Георгиевские кресты, украшавшие грудь и шею генерала Духонина, говорили об этом.</div><div>Первое заседание Предпарламента лишний раз подчеркнуло бессилие власти и отсутствие единения в верхах.</div><div>25 октября в Петербурге прогремели выстрелы с крейсера «Аврора». Керенский бежал, прочие члены Временного правительства засели в Зимнем дворце под охраной женских батальонов и детей-юнкеров. В столице повторились февральские дни. По улицам шла стрельба, носились грузовые автомобили с вооруженными солдатами».</div><div>После большевистского переворота могилевская Ставка, куда вернулся с Духониным и Вырубовым Врангель, забурлила. Беспрерывно заседал войсковой комитет, генералы Духонин, Дитерихс и Вырубов не отходили от аппаратов Юза. Стало известно о движении генерала Краснова48 с 3-м корпусом на подавление большевиков в Петрограде. Но уже через день заговорили об измене генерала Черемисова. Выяснилось, что в псковском штабе Главнокомандующего Северным фронтом хитрят и генерал Черемисов намекает окружающим, что в ближайшие дни он может стать Верховным Главнокомандующим. В итоге вызванные в Петроград Временным правительством эшелоны с войсками были задержаны генералом Черемисовым, а уссурийцы-казаки стали брататься с большевиками…</div><div>Это был тот самый Черемисов, довольно приятный на вид, но держащий нос по ветру, что на фронте, что в Зимнем дворце, как запомнил его Врангель. И это в проклятый уже отречением Государя Псков совсем недавно зазывал барона сей недоросток-генерал, где, вновь тормозя антибольшевистские части, он дал окончательно упасть в красную пропасть славной столице Империи… И надо же, чтобы именно уссурийцы, с которыми фон Врангель доблестно дрался за честь Империи аж в Маньчжурии, столь позорно слюнявились с большевиками!</div>
Черкасов-Георгиевский В.Г. Генерал Петр Николаевич Врангель. Последний рыцарь Российской империи, 2004
<div>Деникины проживут в окрестностях Парижа до 1930 года, когда агенты ОГПУ СССР похитят Кутепова и генерал погибнет в их лапах. А до этого Александр Павлович оживленно посвящал Деникина в свою подпольную деятельность против Советов. Во многом она связалась со знаменитой провокацией ОГПУ под названием «Трест», какой Деникин сразу заподозрил, да в этом Кутепов его не послушал.</div><div>Подпольная, якобы антисоветская и монархическая, организация «Трест» в СССР была сфабрикована чекистами из «бывших», которых ломали в застенках, запугивали террором их семей. Трестовцы, завязав контакты с РОВС, выбирались за границу, разведывая деятельность бе- лоэмиграции и особенно — боевиков генерала Кутепова, по разным каналам провоцировали и нейтрализовывали всю организацию генерала Врангеля.</div><div>Первыми жертвами ОГПУ пали в России британский разведчик Сидней Рейли (родом из евреев Одессы), князь Павел Дмитриевич Долгоруков и другие. В 1924 году чекистам удалось заманить в Россию хитрейшего Б.В. Савинкова. Тот попытался и в лубянской тюрьме обмануть противника, стал славословить большевиков. Но и это ему не помогло, в мае 1925 года на Лубянке инсценируют самоубийство Савинкова и выбрасывают его в лестничный пролет между этажами, — по крайней мере, так утверждает А.И. Солженицын.</div><div>Следующей «крупнокалиберной» жертвой стал бывший «прогрессивный националист» В.В. Шульгин, «удостоившийся» в 1917 году принимать отречение Государя Императора. Он принимал участие в деятельности многих общественно-политических объединений на территориях, занятых белыми армиями. В частности, побывал он и в роли руководителя «Русского национального союза» в Киеве. До Второй мировой войны он был активен и в эмиграции, в связи с чем «Трест» пригласил его в СССР ознакомиться со своей «деятельностью». Шульгин тоже не смог раскусить большевистскую наживку, но его не убили и позволили уехать назад (посчитав, очевидно, что его книга «Три столицы», которую он намеревался выпустить со впечатлениями о поездке, принесет большевикам больше пользы, чем его смерть. — Примеч. ред.).</div>
Черкасов-Георгиевский В.Г. Генерал Петр Николаевич Врангель. Последний рыцарь Российской империи, 2004
Глава вторая
РАДУЙСЯ МАЛОМУ, ТОГДА И БОЛЬШОЕ ПРИДЕТ
«ГОСУДАРЬ, ДОЗВОЛЬ МОЛВИТЬ»
Зима. Мороз. Ветер. По завьюженной дороге несется резной возок. Подбрасывает седока на ухабах. Разлетается из-под лошадиных копыт белыми лепешками снег. Петр мчится в Тулу, едет на оружейный завод к Никите Демидову.
Демидова Петр знал давно, еще с той поры, когда Никита был простым кузнецом. Бывало, приведут дела Петра в Тулу, зайдет он к Демидову, скажет: «Поучи-ка, Демидыч, железному ремеслу».
Наденет Никита фартук, вытащит клещами из горна кусок раскаленного железа. Стучит Демидов по железу молотком, указывает Петру, куда бить. У Петра в руках молот. Развернется Петр, по указанному месту — бух! Только искры летят в стороны.
— Так его, так! — приговаривает Демидов.
А чуть царь оплошает, закричит Никита:
— У, косорукий!
Потом уже скажет:
— Ты, государь, не гневайся. Ремесло — оно крик любит. Тут без крику — что без рук.
— Ладно уж, — ответит Петр.
И вот царь опять в Туле. «Неспроста, — думает Демидов. — Ой, неспроста царь пожаловал».
Так и есть.
— Никита Демидович, — говорит Петр, — про Нарву слыхал?
Не знает, что и сказать Демидов. Скажешь еще не так, только прогневаешь царя. А как же про Нарву не слыхать, когда все кругом шепчутся: мол, наломали нашему шведы бока.
Молчит Демидов, соображает, что бы ответить.
— Да ты не хитри, не хитри, — говорит Петр.
— Слыхал, — произносит Демидов.
— Вот так-то, — отвечает Петр. — Пушки нужны, Демидыч. Понимаешь, пушки.
— Как же не понять, государь.
— Да ведь много пушек надобно, — говорит Петр.
— Понятно, Петр Алексеевич. Только заводы-то наши, тульские, хилы. Железа нет. Леса нет. Слезы, а не заводы.
Петр и Демидов молчат. Петр сидит на резной лавке, смотрит в окно на заводской двор. Там в рваных армяках и стоптанных лаптях двое мужиков тащат осиновое бревно.
Алексеев С. П. Рассказы о русском подвиге; Для детей мл. шк. возраста Худож. В. Макеев. — Москва; Сов. Россия, 1979. — 338, 5 с.; ил.; 27 см.
— Очень смешно, правда? — сказал Петров молодому лейтенанту, который отпустил уже немало шуток по адресу четвероногих искателей мин. — Благодарите Жука за то, что он раньше вас обратил внимание на этот чердак.
После этого уже никто Жука порченым не называл.
9
НА ПЕРЕЕЗДЕ
Подскакивая на скользких буграх обледенелого, нечищеного шоссе, подкатила к железной дороге и встала у переезда машина. Это был военный вездеход, юркий «козлик» с зелёным брезентовым верхом. Грузовик с девушками-минёрами шёл за ним следом. Он остановился немного поодаль.
Егор Степанович рывком отворил дверцу «козлика» и выскочил на дорогу. Он приехал вместе с командиром роты и командиром батальона. Вместе они и пошли туда, где шоссе пересекали железнодорожные пути.
На переезде был укреплён красный флажок. Петров и комбат с минуту молча постояли возле него. Потом Петров сказал:
— Задачка хитрая, товарищ подполковник.
— Хитрая, — согласился комбат, — задачка хитрая, а решать её надо. Интересно, насколько тут промёрз грунт?
Петров постучал о землю рукояткой щупа, словно ждал ответа. Земля была твёрдая, как кость.
— Думаю, сантиметров на сорок — пятьдесят промёрзла.
— Да, — согласился комбат, — не меньше. Уже середина зимы, а место тут открытое. Снежный покров тонкий и сильно примят. Пожалуй, грунт мог промёрзнуть и глубже.
Красный флажок, означающий, что это место заминировано, был поставлен сапёрами Петрова всего несколько часов назад. Егор Степанович понимал, что обезвредить этот участок будет нелегко, потому и доложил комбату.
Мимо переезда прошло уже много людей. Они ничего не заметили. Взрывчатка была хорошо замаскирована, да и зарыта, видимо, глубоко в землю. Всё же минёры обратили внимание на переезд, почувствовали, что здесь не всё ладно. Во-первых, очень уж выгодное для минирования место. Взрыв сразу испортит и шоссе и железнодорожный путь. Во-вторых, намётанный глаз сапёров приметил кое-какие подозрительные мелочи. Возле переезда валялась припорошённая снегом дощечка. На ней были видны нерусские буквы. Похоже, дощечка оторвана от какого-то ящика. Не со взрывчаткой ли?
Заводчиков П.А.; Самойлов С.С. Взрыва не будет, 1971
Чтобы всех успокоить и до всего договориться, Хитров и Ваксель 5 мая созвали на совет всех обитателей лагеря. На этом совете они оба выдвинули новый план, более трудный, чем предыдущие, но зато более верный и никого не обижающий.
– Друзья! – сказал Хитров. – Никто не может нам поручиться, что земля, которую Штеллер видел с горы, действительно Камчатка. Это, может быть, такой же пустынный остров, как тот, на котором мы находимся. В таком случае никакая лодка нам не поможет. А о плоте нечего и думать. Нам нужно построить корабль.
– Корабль! – раздались голоса. – Это невозможно!
– Это вполне возможно. У нас есть отличный материал – остов «Петра». Мы построим небольшой кораблик. Он будет тесен и неудобен, но ведь нам он нужен только для одного рейса. Днище мы законопатим сухим мхом и вместо смолы вымажем китовым жиром. К июлю наш корабль будет готов, и мы уйдём, никого не оставив на острове.
Предложение было принято, но возник вопрос: кто достаточно сведущ в корабельном деле, чтобы руководить постройкой судна? На «Петре» было три отличных плотника, но все они умерли от цинги. Чертежи мог вычертить Хитров. Однако без плотников ничего нельзя было сделать.
Нужен был хотя бы один человек, который мог бы показать остальным, как взяться за работу.
Тут вышел вперёд Савва Стародубцев и сказал, что он родом из Красноярска, а красноярцы все прирождённые плотники.
– Берёшься построить корабль? – спросил его Хитров.
– Если мне всё вычислят и дадут чертежи – берусь.
Штеллер вызвался помочь Хитрову делать чертежи. К работе было решено приступить завтра же. Все с надеждой говорили о предстоящей постройке корабля. Но Хитров опасался, что впоследствии, когда работа окажется трудной и будет не ладиться, моряки станут обвинять его и Вакселя в том, что они втравили их в это предприятие. Чтобы избежать будущих нареканий, он взял лист бумаги, написал на нём решение совета и предложил всем присутствующим расписаться. Грамотные расписывались, а неграмотные – их было большинство – поставили кресты.
Чуковский Н.К. Беринг. — Москва; Мол. гвардия, 1961
– Так его, так! – приговаривает Демидов.
А чуть царь оплошает, закричит Никита:
– У, косорукий!
Потом уже скажет:
– Ты, государь, не гневайся. Ремесло – оно крик любит. Тут без крику – что без рук.
– Ладно уж, – ответит Петр.
И вот царь опять в Туле. «Неспроста, – думает Демидов. – Ой, неспроста царь пожаловал».
Так и есть.
– Никита Демидович, – говорит Петр, – про Нарву слыхал?
Не знает, что и сказать Демидов. Скажешь еще не так, только прогневаешь царя. А как же про Нарву не слыхать, когда все кругом шепчутся: мол, наломали нашему шведы бока.
Молчит Демидов, соображает, что бы ответить.
– Да ты не хитри, не хитри, – говорит Петр.
– Слыхал, – произносит Демидов.
– Вот такто, – отвечает Петр. – Пушки нужны, Демидыч. Понимаешь, пушки.
– Как же не понять, государь.
– Да ведь много пушек надобно, – говорит Петр.
– Понятно, Петр Алексеевич. Только заводыто наши, тульские, хилы. Железа нет. Леса нет. Слезы, а не заводы.
Петр и Демидов молчат. Петр сидит на резной лавке, смотрит в окно на заводской двор. Там в рваных армяках и стоптанных лаптях двое мужиков тащат осиновое бревно.
– Вот оно, наше тульское раздолье, – говорит Демидов. – По бревнышку, по бревнышку, как нищие побираемся. – А потом наклонился к Петру и заговорил тихо, вкрадчиво: – Государь, дозволь молвить.
Петр встрепенулся, посмотрел на Демидова, произнес:
– Сказывай.
– Тут ездили мои людишки, – проговорил Демидов, – на Урал. И я, государь, ездил. Вот где железа! А леса, лесато – что тебе мореокеан, концакраю не видно. Вот где, государь, заводы ставить. Оно сразу тебе и пушки, и бомбы, и ружья, и всякая другая надобность.
– Урал, говоришь? – переспросил Петр.
– Он самый, – ответил Демидов.
Алексеев С.П. Небывалое бывает, 1982
— Что здесь сегодня, праздник? — спросил комбат у связного.
— Нет,— улыбнулся Володя своей спокойной доброй улыбкой,— Так просто гуляют. От радости. Наверное, давно не веселились. Гитлер не давал! А теперь вот гуляют, как мы пришли. С самого утра.
Комбат и Браташ невольно залюбовались этой картиной. Все вокруг были одеты празднично. У всех на лицах — радость,..
— Вершигора в этом доме,— показал связной кивком и соскочил с лошади.
В штаб-квартире, кроме командира и Войцеховича, сидел у стола светло-русый, с тонким розовощеким лицом молодой польский офицер.
Комбат приложил руку к своей кубанке:
— Товарищ подполковник!..— При чужом офицере, иностранце, он не рискнул обратиться к Петру Петровичу по имени и отчеству.— Прибыл по вашему приказанию…
«Борода» на полуслове нетерпеливо махнул рукой, что означало «отставить», и, хитро улыбаясь одними глазами, протянул ее комбату.
-— Познакомься, Петро,— показал он в сторону польского офицера.— Вам придется сегодня ночью поработать вместе.
— Поручник Владек!—отрекомендовался тот, щелкнув каблуками и приложив два пальца к своей конфедератке.
«Владек,— решил комбат,— это, наверное, кличка». Он с интересом рассматривал поручика. Ревниво отметил подтянутость поляка, хорошую военную выправку, благодаря которой тот даже казался больше ростом, хотя, в общем-то, был невысок, И подумал: «Хорош! Картинка прямо!.. Посмотрим, каким ты будешь в бою». С такой меркой ковпаковцы подходили к каждому.
— Поручик Владек,— продолжал между тем Петр Петрович,— уговорил меня разгромить объединенными силами немецкий гарнизон в городе Ульянуве, а затем захватить там склады с продовольствием и фуражом. Я решил поручить это хитрое дельце тебе,— подмигнул он.
— Что тут особенно хитрого?., Большой гарнизон в Ульянуве? — поинтересовался комбат.
Брайко П.Е. Калиненко О.С. Внимание, Ковпак!, 1975
Извини меня, приятель, за отлучку, наконец не вытерпел Петров. Пока ты забросишь сеть и вытащишь ее в десятый раз, я успею сбегать в бюро и взять объявление…
Нет, сказано не рыбак, разочарованно заключил Майстренко, а ведь я до самого интересного не дошел!
В коридоре Петров встретил Зину. Она спросила с упреком:
Куда же вы исчезли, товарищ инспектор? Объявление готово. Возьмите на столе.
Я задержал Вакуленко? Придется извиниться.
Лена уже ушла…
Они вошли в комнату, и Зина подала ему лист, исписанный крупными четкими буквами. С первого же взгляда капитан понял: писала не Вакуленко.
Извините, что так получилось, сказал Петров. Не думал я, что и вас придется затруднить.
Ладно уж! улыбнулась Зина. Труд не велик, а Леночка была занята. Бедняжка даже в театр не сможет пойти.
Замечание Зины напомнило Петрову о билете. Лена, конечно, спохватится, будет его искать. Возможно, даже возвратится в эту комнату. Если предполагаемое знакомство Зины с какимто юношей имеет для нее, Вакуленко, значение, она обязательно возвратится. Делая вид, будто внимательно перечитывает текст объявления. Петров склонился над столом и незаметно оставил скомканный билет.
Выходя вслед за Зиной из комнаты, он подумал: «Чтото хитрит Вакуленко. Объявление попросила написать подружку. «События начинают приобретать неожиданный оборот!» вспомнил шуточную фразу полковника. Но эта хитрая дамочка должна возвратиться. Она возвратится или… Или я ничего не понимаю в ее затеях!»
Швейцар помог ему разыскать несколько кнопок, и Петров вывесил свое объявление на самом видном месте. Теперь нужно было выиграть время, подождать и убедиться, что Вакуленко возвратилась. Как же сделать, чтобы она его не заметила?
К счастью, Майстренко еще не ушел. Окруженный группой рабочих, он стоял на том же месте, неподалеку от входа в цех, и громко продолжал свой бесконечный рассказ о рыбалке. Василий присоединился к слушателям. Теперь он охотно поддерживал красноречивого рыболова.
Головченко И.Х. Черная тропа, 1972
Петро почувствовал, как похолодел затылок. Он понял: здесь, посреди реки, он со своим оружием беспомощен перед этим седым, взъерошенным, слабосильным на вид стариком. Но вместе с тем тот вызывал теперь уважение и доверие. Нет, не десять марок были ему нужны, а чтото другое! Может быть, это какаято хитрая проверка или пароль? Своего отношения к «новому порядку» старик не высказал ни одним словом, но Петро почемуто почуял в нем надежного человека и сунул пистолет в карман.
– Не будем ссориться. Мы же – старые знакомые. Скажи лучше: ты, случайно, не оттуда? – кивнул он в сторону местечка, которое за выступом берега не было видно.
– Оттуда. А что?
– У вас там врачом работала Мария Сергеевна Песоцкая.
Лодочник пристально посмотрел на него и уточнил:
– Марья Сергеевна Кутека, это муж у нее был Песоцкий. Ага, работала. И теперь работает.
– Работает? Где?
– В больнице. Где же еще! При любой власти люди болеют, – философскирассудительно сказал он и, немного помолчав, спросил: – А ты откуда знаешь нашу докторшу?
– Лечился у нее, – соврал Петро, чтоб не пускаться в лишние объяснения.
– Аа…
Лодка ткнулась носом в песчаный берег как раз у глубокого оврага. Такие овраги в высоких берегах вымывают вешние воды, отыскивая кратчайший путь к Днепру. У самой воды они глубоки и широки, дальше в поле мелеют, суживаются и разветвляются, как дерево. Там, где есть родники, ручьи в оврагах живут до лета, а потом пересыхают.
Петро понял, что старик нарочно привез его к этому оврагу, чтобы оберечь от опасности на первых шагах. В груди колыхнулась теплая волна благодарности.
«Вот он какой, этот дед: мудрый, хитрый, осторожный».
Петро ступил на чисто промытый песок и придержал лодку, потому что старик уже уперся веслом в дно, чтоб оттолкнуться.
– Спасибо, дедушка. Не обижайся, что я так…
Шамякин И.П. Тревожное счастье, 1975
И от того града есть град именем Липес велми велик. А от того же града есть град именем Афрат, велик и чю- ден, и имением многым и хитрым рукоделием преумножен; и таковаго товара и хитра рукоделиа ни в коем граде в предписанных не видехом.
А от того града есть град Бемибъверег, велик и чю- ден. И ту празновахом празник святых апостол Петра и Павла, и ту видехом: ходили с кресты по граду триста попов.
Да того же дни господин выехал из того града милю, и облегохом во граде именем Понт, а река под ним зо- вома Тиск, и того ради зовется той. град именем Пон- тенск. И той убо град окааннаго Пилата. В том бо граде вотчина его и рожение, и по граде зовется Понтиискыи Пилат.
И от того града есть град Нурбех, велми велик и крепок. И людии в нем много, и товара; и полаты в нем деланы белым каменем, велми чюдны и хитры; тако же и рекы приведены к граду тому великими силами хитро; а .иные воды во столпы приведены хитрее всех предписанных градов, и сказати о сем убо не мощно и недомыслено отнудь. От Любка до Нурбеха 100 миль.
. И тъи Нурбех град стоит среди Аламанские земли. Аламанская земля, то есть не иная вера, ни ины язык, но есть едина вера латиньская, а язык немецкий же, но разно, яко и Русь Сербы, тако и оне с немьци.
И от того града 17 миль есть град во имя Августа царя, его же из начала тъи царь Иустиниян нача и създа на славной реце Дунай, и того ради зоветца град той Август, а по немецки же Авспрок. И величьством превъ- зыде всех предписанных градов. И палаты в нем, и воды, и иная вся строениа велми чюдна. И божници в нем устроены, и с надвориа писано велми хитро, а внутри якоже и иные божници подписаны; и ту написан царь Иустиниан, началныи здатель града того, да и иные цари римьские писаны, то же и Угорское и Аламаньское.
А от того града до Полониных гор 10 миль. А от По- лонииых гор до князя, зовомаго Дукы, 15 миль, и городок дръжит Жуибрюк невелик. А от того града к Поло- ниным горам до града Фреанды 24 мили. И оттоле в Фряжскую землю до града Павды 15 миль. И всех По- лониних гор 60 миль. Горы же те не ту суть, но от Чернаго.-моря пошли даждь и до Белаго моря, яко зовутся пояс земный, камены. Толико же высоци суть, облаци вполь их ходят, и облаци от них ся взимают. Снези же лежат на них от сотворениа гор тех; лете же вар и зной велик .в них, но снег же не тааше. Павда же град велик велми. и крепок. И оттоле до Ферары града 10 миль. И ту есме приехали по госложине дни на 3 день.
Книга хожений; Записки рус. путешественников XI-XV вв. Сост. подгот. текста, пер. вступ. ст. с. 5-20, и коммент. Н. И. Прокофьева; Худож. А. С. Бакулевский, А. А. Бакулевский. — М.; Сов. Россия, 1984
Один пожилой солдат, кажется, его фамилия-имя были Кудрявцев Афанасий, обратился к парторгу с вопросом:
— А почему ж ето облизьяны все в людей не превзошли? Ай? Еслив люди вышли от облизьян, то етих чертей страмных ни единого не осталось бы?! Почему [108] же етих облизьян еще много в теплых странах и табунами живут?
Солдат смотрит хитро на парторга и ждет вразумительного ответа. Все ждут ответа на «хитрый» вопрос — ответа парторга батальона.
Я знаю, Петр Васильевич и с сегодняшней почтой не получил от сына никакой вести. Лицо у него осунувшееся. Но он всерьез — я вижу это — задумывается над вопросом пожилого Афанасия. И все знают: парторг сразу не станет отвечать, лишь бы ответить, а даст человеку поговорлть, отвести душу.
Афанасий, поглядывая на парторга, продолжает дальше развивать свою мысль:
— Неужто наши ушоные-кадемики тожеть от облизьян?! Оне такие страмные и бессовестные. Вошей ишшут и едят! Ну, неужто у мене в жилах облизьянная кровь текет?..
Ну все, конечно, рады погоготать.
— Шшо вы как жеребцы? Я вить за вас пекусь! Мне вас жалко за то, что вас, молодых и умных, приписали наши ушоные и кадемики к облизьянам!.. А вы поверили-и-и!.. Йех, и дураки же все мы! Сами на себя такую страмоту приписали! Тьфу!.. Я не согласен с етим! Еслив не война, я собирался поехать в Москву и там скандал завести с кадемиками… Я бы им доказал! Хошь убейте меня! Пусть йен сам про себя и говорит, что он от облизьянов, а за других нормальных мужиков не пекется!
Афанасий, довольный, что парторг дал ему выговориться, и с волнением ожидая теперь, что парторг скажет, стал закручивать козью ножку.
К удивлению молодых, Петр Васильевич ответил на «хитрый» вопрос не так, как в школе учили:
— Обезьяны были сами по себе миллионы лет назад такие же, как сейчас. И будут такие же еще через миллионы лет. А люди были миллионы лет назад тоже сами по себе — это и ученые так говорят. Только люди миллионы лет назад жили в лесах, в пещерах, ели сырую пищу. Потом научились варить пищу, топоры делать каменные. Через пятьдесят или через сто лет люди на Луну будут летать и на другие планеты. А обезьяны так и останутся такие же, как миллионы лет назад.
Абдулин М. Г. 160 страниц из солдатского дневника
Один пожилой солдат, кажется, его фамилия-имя были Кудрявцев Афанасий, обратился к парторгу с вопросом:
— А почему ж ето облизьяны все в людей не превзошли? Ай? Еслив люди вышли от облизьян, то етих чертей страмных ни единого не осталось бы?! Почему [108] же етих облизьян еще много в теплых странах и табунами живут?
Солдат смотрит хитро на парторга и ждет вразумительного ответа. Все ждут ответа на «хитрый» вопрос — ответа парторга батальона.
Я знаю, Петр Васильевич и с сегодняшней почтой не получил от сына никакой вести. Лицо у него осунувшееся. Но он всерьез — я вижу это — задумывается над вопросом пожилого Афанасия. И все знают: парторг сразу не станет отвечать, лишь бы ответить, а даст человеку поговорлть, отвести душу.
Афанасий, поглядывая на парторга, продолжает дальше развивать свою мысль:
— Неужто наши ушоные-кадемики тожеть от облизьян?! Оне такие страмные и бессовестные. Вошей ишшут и едят! Ну, неужто у мене в жилах облизьянная кровь текет?..
Ну все, конечно, рады погоготать.
— Шшо вы как жеребцы? Я вить за вас пекусь! Мне вас жалко за то, что вас, молодых и умных, приписали наши ушоные и кадемики к облизьянам!.. А вы поверили-и-и!.. Йех, и дураки же все мы! Сами на себя такую страмоту приписали! Тьфу!.. Я не согласен с етим! Еслив не война, я собирался поехать в Москву и там скандал завести с кадемиками… Я бы им доказал! Хошь убейте меня! Пусть йен сам про себя и говорит, что он от облизьянов, а за других нормальных мужиков не пекется!
Афанасий, довольный, что парторг дал ему выговориться, и с волнением ожидая теперь, что парторг скажет, стал закручивать козью ножку.
К удивлению молодых, Петр Васильевич ответил на «хитрый» вопрос не так, как в школе учили:
— Обезьяны были сами по себе миллионы лет назад такие же, как сейчас. И будут такие же еще через миллионы лет. А люди были миллионы лет назад тоже сами по себе — это и ученые так говорят. Только люди миллионы лет назад жили в лесах, в пещерах, ели сырую пищу. Потом научились варить пищу, топоры делать каменные. Через пятьдесят или через сто лет люди на Луну будут летать и на другие планеты. А обезьяны так и останутся такие же, как миллионы лет назад.
Абдулин М. Г. 160 страниц из солдатского дневника
— Петро Вершигора, — сказал он, медленно растягивая слова и пряча улыбку в густой бороде.
— Бережной Иван, — ответил я, пожимая протянутую мягкую руку и беспокойно всматриваясь в нового начальника.
— Что так смотришь? — спросил Вершигора, продолжая хитро улыбаться. — Наверное, думаешь: появилось начальство на мою голову?
— Так думал, когда сюда шел, — признался я.— Но меня другое удивило: наша четвертая встреча. Первый раз я вас встретил на реке Тим на Брянском фронте, хотел задержать, но вы на своей «антилопе» успели уехать. Подозрение вызвал ваш «ФЭД». Второй раз видел вас в гражданском костюме в разведотделе, а в третий раз в день вылета в тыл врага, 11 июня, на аэродроме. Тогда вы были в военной форме с двумя шпалами на петлицах. Ваш вид вызвал подозрения, и я даже Павлову об этом сказал, а он только улыбнулся и ничего не ответил.
— Оказывается, мы старые знакомые. Вы вылетели 11-го, а я вслед за вами — 13-го, — просто сказал -Вершигора, подмигивая. — Кое-что и я о тебе знаю от того же Павлова. Только думал, что встречу капитана постарше, а ты, оказывается, совсем юнец.
Вот он, Вершигора Петр Петрович,— тот самый бородач, которого я видел в Ельце, о котором много слышал в Брянских лесах. Никогда бы не подумал, что это он. В моем воображении Вершигора был детина высокого роста, грузный, способный «вершить горы». Этот же оказался невысоким, приземистым, только плотным и крепким, как дубок.
С этого момента судьба моя и разведчиков оказалась крепко связанной с деятельностью этого хитрого и умного разведчика. Командование группой по-прежнему оставалось за мной. Общее руководство по добыванию данных и связь с Центром осуществлял Петр Петрович.
Разведчики полюбили Вершигору, относились к нему с уважением и, с легкой руки Ильи Краснокутского, называли Бородой: «Борода приказал», «Борода велел», «Борода сделал»… Простота Петра Петровича в обращении с подчиненными действовала подку- пающе. Да он ничем и не отличался от остальных разведчиков, в бой ходил наравне со всеми, как рядовой боец, даже иной раз зарывался, куда не следует, кашу ел из одного котелка с разведчиками и спал в общем шалаше.
Бережной И.И. Два рейда. Воспоминания партизанского командира, 1976
– Если не угробить на корню. Во всяком случае, акт о сдаче я подписывать не буду.
– Кто еще не будет?
– Пока не знаю, но, думаю, совесть не все потеряли, и чувство реальности – тоже. Я имею в виду Любовь Дмитриевну, ребят, ну… и вы ведь в комиссии. Лицо заинтересованное, вам и карты в руки. Можете потребовать ее на «ВП», поставить на испытание образцы и, судя по результатам, сделать запрос директору, пусть решает. Ведь может и понадобиться, сами сказали… Мало ли что, почему же отказываться от гарантий? Мы же государственные люди, – Ему показалось, что их прервали, так тихо стало на проводе. – Почему вы молчите?
– Беру себе на заметку. Еще раз созвонюсь со своим шефом. Завтра же изучу материалы.
– Большое вам спасибо.
– За что? Это вам спасибо. Выздоравливайте…
Юра повесил трубку с непривычным чувством самодовольства, к которому примешивался, неприятный привкус. Его коробила необходимость хитрить, идти в обход. Он не оченьто надеялся на то, что военпред может както повлиять на ход событий, но – как бы то ни было – его мнение отзовется на деле, уже одно то, что он выслушал Юрия внимательно, сняло с души тяжесть.
В полдень пришли Петр с Вилькой. Вилька поставила на стул кастрюльку с котлетами, термос, стаканы. Петр помогал ей, улыбаясь широко и тревожно.
– Будем вместе обедать.
– Не хочу, – сказал Юрий. – Ну, чего на меня уставился? Может человек не есть?
– Был я у Любы Стриж, когда вы объяснялись, – промолвил Петр, закладывая в рот сразу целую котлету. – Думаю: поговорика всетаки с Чеховской. Изза нее сырбор!
Юрий смотрел на него почти с жалостью, как на малого ребенка, пытавшегося слепить дом из песка.
– А что? – не унимался Петр. – Пусть она и выступит, осадит Семена. Хитро придумано? Нужны контрмеры. Надо ее активизировать…
– Ха, – бросила Вилька значительно. – Заговор обреченных.
Буртынский А.С. Схватка Повести, 1979
И абие гром велии явится сверху над горою тою и тогда возрят и узрят небо отверсто и отца над ним хитрым устроением держащися. И многим свещам, рекше великим светом сияющи, и малыя дети, рекше небесныя силы окрест его беспрестани семо и овамо скоро хождаху с великими учиненными гременми и прекрасными пении и ужасными гласы и прежеписанные велицыи ангелы на хартии и безпрестани кругом идяху, и отнудь просто видети яко живы. И приидут из верха от отца, рекше от врат небесных, по прежеписанным тем седми вервем учиненным яко облак велми хитро и недомысленно и многими красотами и хитростями преисполнено.
Учинение же его кругло и окрест же его мнози крузп учинены и беспрестани семо и овамо скоро хождаху, одесную же страну ему и ошую учинена два отрока мала и одеяние и власы украшены в подобие ангельское, крыле же имуще позлащенны. Яко же пойдет облак той от верху до половины к низу и сын рекши божии возмет два ключа учинены великы позлащены и глаголет Петру: «Ты еси Петр, на сем камени созижду церковь мою и врата адова и не оделяют ей. И се даю тебе ключи царствия небесного, его же аще свяжеши на земли, будет связан и на небесах, а его же аще разрешиши на земли, будет разрешен и на небесех». И благослови же его ключи те, вдасть в руце ему и начнет кверху теми же прежереченными сед- мию вервию ко облаку подниматися стоящу, к матери же своей и ко апостолом благословение посылая.
И есть то дивно и неизречимо зримое видение. Верви же бо те учинены в тылу ему, и есть железными вертлюги велми хитро и недомысленно, яко бы ни по ним иду- щу ему кверху, по идяше на той высоте, ни семо, ни овамо движася. Вертлюги же учинены никим же видимы.
Мати же его и ангелы кверху идуща зрящу, и яко же приближающуся ему ко облаку и учиненныя же два ангела одесную и ошуюю и поклонятся ему. И многие же свещи во облаце том в мегновение ока загорятся и будет свет велик. Он же во облаце том з двема теми ангелы пойдет и взыдет яко ко отцу рекше в небесная врата и то небо скоро затворится и гремеиие все престанет и ничто же бо томо видимо будет. По сем же пречистая и апостолы и весь народ учнут зрети к верху устроенному тому месту, еже над олтарем. Зрящим же им и се скоро отторгнутся запоны устроенного места, рекше вышняя небеса и бысть свет превелик от множества прежеписанных онех сткляниц с маслом горящим и на престоле отец сановит се- дяше, в коленех же у него сын седяще, рекше в недрих отчих, и ризами же и венцем украшен по всему яко отец.
Книга хожений; Записки рус. путешественников XI-XV вв. Сост. подгот. текста, пер. вступ. ст. с. 5-20, и коммент. Н. И. Прокофьева; Худож. А. С. Бакулевский, А. А. Бакулевский. — М.; Сов. Россия, 1984
Тотчас гром великий явится сверху над горою этой, и увидят небо раскрытое и отца над ним хитрым устройством держащегося. И многими свечами, сказать, великим сияющим светом, освещается, и малые дети, сказать, небесные силы окрест его, беспрестанно туда и сюда быстро двигаются с великим торжественным грохотом, и прекрасным пением, и страшными голосами, и преждеиапи- санные великие ангелы на харатии беспрестанно кругом движутся, просто как живые. И придет сверху от отца, сказать, от врат небесных, по упомянутым семи веревкам, как облако, весьма хитро и непостижимо, и многими красотами и хитростями исполненное.
Устроенные же круг и окрест его многие круги беспрестанно быстро двигаются туда и сюда. С правой и с левой стороны большого круга устроены два небольших отрока, их одежда и волосы украшены наподобие ангельских, крылья же их позолоченные. Как пойдет облако то от верха до половины низа, то, сказать, сын божий возьмет два ключа великие позолоченные и говорит Петру: «Ты, Петр, на этом камне создай церковь мою, и врата адовы не отделены от нее. И вот даю тебе ключи царства небесного, его свяжешь на земле, и будет связан на небесах, а если разрешишь на земле, то будет разрешено и на небесах». И благословив ключи эти и дав в руки ему, начнет подниматься кверху прежде названными семи веревками, к стоящему облаку, к матери же своей и апостолам благословение посылая.
И дивное и недоступное рассказу это видимое зрелище. Веревки же и железные вертлюги весьма хитро и непостижимо устроены скрыто, позади зрелища, по ним идут кверху и движутся туда и сюда в разные стороны. Вертлюги тоже устроены так, что никем не видимы.
Мать же его и ангелы кверху на идущего смотрят. И как приблизится он к облаку, учиненные два ангела с правой и с левой стороны поклоняются ему. Многие же свечи в облаке этом мгновение ока загораются и наступает великий свет. Он же во облако это с двумя ангелами войдет и подымется к отцу, сказать, в небесные врата, и небо вскоре закроется и торжественное звучание все прекратится и ничего там не будет видно. После этого пречистая и апостолы и весь народ станут смотреть наверх, к устроенному месту над алтарем. Вскоре откроются зрителям занавесы с устроенного места, сказать, с высшего неба, и будет свет великий от множества стеклянных лампад с маслом горящих. И видно, на престоле отец сановит сидит, в коленях у него сын сидит, сказать, в недрах отчих, ризами и венцом во всем, как подобает богу-отцу.
Книга хожений; Записки рус. путешественников XI-XV вв. Сост. подгот. текста, пер. вступ. ст. с. 5-20, и коммент. Н. И. Прокофьева; Худож. А. С. Бакулевский, А. А. Бакулевский. — М.; Сов. Россия, 1984
«Военная Литература»
Проза войны
Навечно правофланговый
Осень 1939 года. На высокогорную заставу закавказской границы прибыло молодое пополнение. Среди новичков выделялся высокий, плечистый боец Петр Таран. Он был на голову выше самых рослых своих сверстников. Друзья шутили, что Петр может, не поднимаясь на вышку, наблюдать все, что делается вокруг.
Спокойный, с добродушной хитринкой в серых глазах, Таран внимательно осматривал заставу, одноэтажную, деревянную, казавшуюся приплюснутой к земле окружавшими ее громадами высоченных гор, упиравшимися вершинами в небо. Хлопцу, выросшему на благодатной, щедрой земле Полтавщины, на берегу красавца-Днепра, все здесь казалось удивительным, диковинным. На его родине богатые, щедрые черноземы (как говорили старики: воткни в землю кол — вырастет дерево), а тут сплошной камень и под ногами, и выше — насколько видит глаз.
Общительный по натуре, Таран быстро сроднился с небольшим, дружным коллективом заставы, полюбил границу. Вскоре он знал уже все дозорные тропы, каждый кустик и камень.
Маленький гарнизон заставы жил напряженно: постоянные ночные тревоги, поиски нарушителей, стычки с лазутчиками… Все время в боевой готовности. Днем и ночью начеку.
Еще на учебном пункте Таран твердо усвоил: чтобы надежно охранять границу, бойцу нужна не только военная и пограничная подготовка, но и физическая закалка. Победить в схватке с хитрым, коварным врагом может только сильный и ловкий. И Таран настойчиво тренировался. В свободное от службы время приходил на спортплощадку — то на брусьях делал стойку на руках, то на турнике крутил «солнце». Но больше всего Петр любил повозиться, или, как он говорил, «поиграть», с гирями. Посмотреть на это собирались все бойцы заставы. Словно легкий шарик, подкидывал он двухпудовку в воздух и ловил, как жонглер. Коронным номером Петра был толчок одной рукой сразу двух гирь. Таран связывал их ремнем за ушки и, глубоко вздохнув, рывком брал железный груз на плечо. Еще рывок — и два чугунных шара, глухо звякнув, повисали над головой на взбугрившейся стальными мускулами руке. Напряженная тишина, воцарявшаяся перед этим, сменялась дружными восклицаниями присутствующих: «Вот это да!», «Ну и силища!»
Кукин В. Т. От первого и до последнего выстрела
«Военная Литература»
Проза войны
Навечно правофланговый
Осень 1939 года. На высокогорную заставу закавказской границы прибыло молодое пополнение. Среди новичков выделялся высокий, плечистый боец Петр Таран. Он был на голову выше самых рослых своих сверстников. Друзья шутили, что Петр может, не поднимаясь на вышку, наблюдать все, что делается вокруг.
Спокойный, с добродушной хитринкой в серых глазах, Таран внимательно осматривал заставу, одноэтажную, деревянную, казавшуюся приплюснутой к земле окружавшими ее громадами высоченных гор, упиравшимися вершинами в небо. Хлопцу, выросшему на благодатной, щедрой земле Полтавщины, на берегу красавца-Днепра, все здесь казалось удивительным, диковинным. На его родине богатые, щедрые черноземы (как говорили старики: воткни в землю кол — вырастет дерево), а тут сплошной камень и под ногами, и выше — насколько видит глаз.
Общительный по натуре, Таран быстро сроднился с небольшим, дружным коллективом заставы, полюбил границу. Вскоре он знал уже все дозорные тропы, каждый кустик и камень.
Маленький гарнизон заставы жил напряженно: постоянные ночные тревоги, поиски нарушителей, стычки с лазутчиками… Все время в боевой готовности. Днем и ночью начеку.
Еще на учебном пункте Таран твердо усвоил: чтобы надежно охранять границу, бойцу нужна не только военная и пограничная подготовка, но и физическая закалка. Победить в схватке с хитрым, коварным врагом может только сильный и ловкий. И Таран настойчиво тренировался. В свободное от службы время приходил на спортплощадку — то на брусьях делал стойку на руках, то на турнике крутил «солнце». Но больше всего Петр любил повозиться, или, как он говорил, «поиграть», с гирями. Посмотреть на это собирались все бойцы заставы. Словно легкий шарик, подкидывал он двухпудовку в воздух и ловил, как жонглер. Коронным номером Петра был толчок одной рукой сразу двух гирь. Таран связывал их ремнем за ушки и, глубоко вздохнув, рывком брал железный груз на плечо. Еще рывок — и два чугунных шара, глухо звякнув, повисали над головой на взбугрившейся стальными мускулами руке. Напряженная тишина, воцарявшаяся перед этим, сменялась дружными восклицаниями присутствующих: «Вот это да!», «Ну и силища!»
Кукин В. Т. От первого и до последнего выстрела
Осень 1939 года. На высокогорную заставу закавказской границы прибыло молодое пополнение. Среди новичков выделялся высокий, плечистый боец Петр Таран. Он был на голову выше самых рослых своих сверстников. Друзья шутили, что Петр может, не поднимаясь на вышку, наблюдать все, что делается вокруг.
Спокойный, с добродушной хитринкой в серых глазах, Таран внимательно осматривал заставу, одноэтажную, деревянную, казавшуюся приплюснутой к земле окружавшими ее громадами высоченных гор, упиравшимися вершинами в небо. Хлопцу, выросшему на благодатной, щедрой земле Полтавщины, на берегу красавца-Днепра, все здесь казалось удивительным, диковинным. На его родине богатые, щедрые черноземы (как говорили старики: воткни в землю кол — вырастет дерево), а тут сплошной камень и под ногами, и выше — насколько видит глаз.
Общительный по натуре, Таран быстро сроднился с небольшим, дружным коллективом заставы, полюбил границу. Вскоре он знал уже все дозорные тропы, каждый кустик и камень.
Маленький гарнизон заставы жил напряженно: постоянные ночные тревоги, поиски нарушителей, стычки с лазутчиками… Все время в боевой готовности. Днем и ночью начеку.
Еще на учебном пункте Таран твердо усвоил: чтобы надежно охранять границу, бойцу нужна не только военная и пограничная подготовка, но и физическая закалка. Победить в схватке с хитрым, коварным врагом может только сильный и ловкий. И Таран настойчиво тренировался. В свободное от службы время приходил на спортплощадку — то на брусьях делал стойку на руках, то на турнике крутил «солнце». Но больше всего Петр любил повозиться, или, как он говорил, «поиграть», с гирями. Посмотреть на это собирались все бойцы заставы. Словно легкий шарик, подкидывал он двухпудовку в воздух и ловил, как жонглер. Коронным номером Петра был толчок одной рукой сразу двух гирь. Таран связывал их ремнем за ушки и, глубоко вздохнув, рывком брал железный груз на плечо. Еще рывок — и два чугунных шара, глухо звякнув, повисали над головой на взбугрившейся стальными мускулами руке. Напряженная тишина, воцарявшаяся перед этим, сменялась дружными восклицаниями присутствующих: «Вот это да!», «Ну и силища!»
Сб. Ради жизни на земле (1986 год)
Осень 1939 года. На высокогорную заставу закавказской границы прибыло молодое пополнение. Среди новичков выделялся высокий, плечистый боец Петр Таран. Он был на голову выше самых рослых своих сверстников. Друзья шутили, что Петр может, не поднимаясь на вышку, наблюдать все, что делается вокруг.
Спокойный, с добродушной хитринкой в серых глазах, Таран внимательно осматривал заставу, одноэтажную, деревянную, казавшуюся приплюснутой к земле окружавшими ее громадами высоченных гор, упиравшимися вершинами в небо. Хлопцу, выросшему на благодатной, щедрой земле Полтавщины, на берегу красавца-Днепра, все здесь казалось удивительным, диковинным. На его родине богатые, щедрые черноземы (как говорили старики: воткни в землю кол — вырастет дерево), а тут сплошной камень и под ногами, и выше — насколько видит глаз.
Общительный по натуре, Таран быстро сроднился с небольшим, дружным коллективом заставы, полюбил границу. Вскоре он знал уже все дозорные тропы, каждый кустик и камень.
Маленький гарнизон заставы жил напряженно: постоянные ночные тревоги, поиски нарушителей, стычки с лазутчиками… Все время в боевой готовности. Днем и ночью начеку.
Еще на учебном пункте Таран твердо усвоил: чтобы надежно охранять границу, бойцу нужна не только военная и пограничная подготовка, но и физическая закалка. Победить в схватке с хитрым, коварным врагом может только сильный и ловкий. И Таран настойчиво тренировался. В свободное от службы время приходил на спортплощадку — то на брусьях делал стойку на руках, то на турнике крутил «солнце». Но больше всего Петр любил повозиться, или, как он говорил, «поиграть», с гирями. Посмотреть на это собирались все бойцы заставы. Словно легкий шарик, подкидывал он двухпудовку в воздух и ловил, как жонглер. Коронным номером Петра был толчок одной рукой сразу двух гирь. Таран связывал их ремнем за ушки и, глубоко вздохнув, рывком брал железный груз на плечо. Еще рывок — и два чугунных шара, глухо звякнув, повисали над головой на взбугрившейся стальными мускулами руке. Напряженная тишина, воцарявшаяся перед этим, сменялась дружными восклицаниями присутствующих: «Вот это да!», «Ну и силища!»
Сб. Ради жизни на земле (1986 год)
Но деятельности одного Аристотеля было недостаточно для удовлетворения всем потребностям, которые начинало чувствовать новорожденное государство Московское; посылая к двору императорскому Юрия Траханиота, Иоанн дал ему наказ: «Добывать великому князю мастеров: рудника, который руду знает золотую и серебряную, да другого мастера, который умеет от земли отделять золото и серебро; если Юрий сыщет таких мастеров, то ему их выпросить, а рядить их, чтоб ехали к великому князю на наем, по скольку им в месяц давать за все про все; добывать также мастера хитрого, который бы умел к городам приступать, да другого мастера, который бы умел из пушек стрелять, да каменщика добывать хитрого, который бы умел палаты ставить, да серебряного мастера хитрого, который бы умел большие сосуды делать и кубки да чеканить бы умел и писать на сосудах». Короля Максимилиана Юрий должен был просить, чтоб послал к великому князю лекаря доброго, который бы умел лечить внутренние болезни и раны. У венгерского короля Матвея Иоанн также просил рудознатцев, архитекторов, серебряных мастеров, пушечных литейщиков. В 1490 году великокняжеские послы привезли в Москву лекаря, мастеров стенных, палатных, пушечных, серебряных и даже арганного игреца, в 1494 году послы, ездившие в Венецию и Медиолан, привезли в Москву Алевиза, стенного мастера и палатного, и Петра, пушечника; наконец, под 1504 годом встречаем еще известие о привозе послами новых многих мастеров из Италии. Один из венецианских мастеров, Антон Фрязин, поставил на Москве-реке стрельницу, а под нею вывел тайник; Марко Фрязин поставил стрельницу на углу, Беклемишевскую; Петр Антон Фрязин поставил две стрельницы, одну у Боровицких ворот, другую у Константиноеленинских, и построил часть стены от Свибловской стрельницы до Боровицких ворот и провел стену до Неглинной; в 1495 году великий князь велел сносить дворы и церкви за Москвою против города и заложил стену каменную не по старой стене, возле Неглинной; между стеною и дворами велено было оставить 109 сажен пустого пространства. В последний год жизни Иоанновой разобрали старый собор Архангельский и заложили новый, неизвестно, по плану какого архитектора. Мастера, выписанные было из Пскова для строения Успенского собора, не остались без дела и после приезда Аристотелева; они построили Троицкий собор в Сергиеве монастыре, соборные церкви в монастырях московских — Златоустовом и Сретенском, Благовещенский собор на дворе великокняжеском, церковь Ризположения на митрополичьем. В 1496 году поставлена была церковь Успения в Кириллове Белозерском монастыре, ставили пять месяцев, издержали 250 рублей; каменщиков и стенщиков было 20 мастеров, из них старший — Прохор Ростовский.
Соловьёв С.М. История России с древнейших времён
Но деятельности одного Аристотеля было недостаточно для удовлетворения всем потребностям, которые начинало чувствовать новорожденное государство Московское; посылая к двору императорскому Юрия Траханиота, Иоанн дал ему наказ: «Добывать великому князю мастеров: рудника, который руду знает золотую и серебряную, да другого мастера, который умеет от земли отделять золото и серебро; если Юрий сыщет таких мастеров, то ему их выпросить, а рядить их, чтоб ехали к великому князю на наем, по скольку им в месяц давать за все про все; добывать также мастера хитрого, который бы умел к городам приступать, да другого мастера, который бы умел из пушек стрелять, да каменщика добывать хитрого, который бы умел палаты ставить, да серебряного мастера хитрого, который бы умел большие сосуды делать и кубки да чеканить бы умел и писать на сосудах». Короля Максимилиана Юрий должен был просить, чтоб послал к великому князю лекаря доброго, который бы умел лечить внутренние болезни и раны. У венгерского короля Матвея Иоанн также просил рудознатцев, архитекторов, серебряных мастеров, пушечных литейщиков. В 1490 году великокняжеские послы привезли в Москву лекаря, мастеров стенных, палатных, пушечных, серебряных и даже арганного игреца, в 1494 году послы, ездившие в Венецию и Медиолан, привезли в Москву Алевиза, стенного мастера и палатного, и Петра, пушечника; наконец, под 1504 годом встречаем еще известие о привозе послами новых многих мастеров из Италии. Один из венецианских мастеров, Антон Фрязин, поставил на Москве-реке стрельницу, а под нею вывел тайник; Марко Фрязин поставил стрельницу на углу, Беклемишевскую; Петр Антон Фрязин поставил две стрельницы, одну у Боровицких ворот, другую у Константиноеленинских, и построил часть стены от Свибловской стрельницы до Боровицких ворот и провел стену до Неглинной; в 1495 году великий князь велел сносить дворы и церкви за Москвою против города и заложил стену каменную не по старой стене, возле Неглинной; между стеною и дворами велено было оставить 109 сажен пустого пространства. В последний год жизни Иоанновой разобрали старый собор Архангельский и заложили новый, неизвестно, по плану какого архитектора. Мастера, выписанные было из Пскова для строения Успенского собора, не остались без дела и после приезда Аристотелева; они построили Троицкий собор в Сергиеве монастыре, соборные церкви в монастырях московских — Златоустовом и Сретенском, Благовещенский собор на дворе великокняжеском, церковь Ризположения на митрополичьем. В 1496 году поставлена была церковь Успения в Кириллове Белозерском монастыре, ставили пять месяцев, издержали 250 рублей; каменщиков и стенщиков было 20 мастеров, из них старший — Прохор Ростовский.
Соловьёв С.М. История России с древнейших времён
Еще более трудным оказалось, однако, плавание «Св. Петра», которым командовал Беринг. После безрезультатных поисков корабля Чирикова Берингу не оставалось ничего другого, как продолжать плавание. 25 июня «Св. Петр» взял курс на северо-восток, и 16 июля (на полтора суток позже Чирикова) Беринг и его спутники увидели землю у современного острова Каяк на широте 58° 14'. В дальнейшем для «осмотра удобного якорного места» на берег был послан «флоцкий мастер Хитров» (Софрон Хитров с командой из 15 человек, а также адъюнкт Петербургской академии наук, натуралист Г. В. Стеллер (Штеллер) в сопровождении казака Фомы Лепехина). За время пребывания на острове Стеллер осмотрел покинутые жителями жилища, предметы обихода, описал 160 видов растений. Было очевидно, что жители «себя в лесу… схоронили или жилища свои имеют на матерой земле, а на сей остров приезжают для промыслу рыбы и протчаго морского зверя»27. Пополнив запасы пресной воды и оставив в покинутой туземцами юрте подарки, 21 июля экспедиция отправилась в обратный путь, который пролегал вдоль полуострова Аляска и островов Алеутской гряды. Поскольку Беринг заболел цингой и почти не покидал своей каюты, командование «Св. Петром» перешло к лейтенанту Свену Вакселю, который писал в своем журнале: «На обратном пути нам встретились громадные трудности, ибо как только мы намеревались направить курс на дальнейшее продолжение путешествия… так всякий раз вахтенный докладывал о том, что впереди по обе стороны видна земля. Приходилось каждый раз поворачивать в открытое море, и, таким образом, попутный ветер поневоле обращался для нас в противный»28.
«Спустя несколько дней, — продолжал Свен Вак- сель, — в туманную погоду нам пришлось пройти мимо какого-то острова на глубине семи или восьми сажен. Мы с большой поспешностью бросили якорь, а когда туман рассеялся, то оказалось, что мы уже прошли мимо острова и остановились на расстоянии не более четверти мили от него. Этот остров мы назвали на нашей карте „Туманным островом"» (ныне остров Чирикова) .
Болховитинов H. Н. Россия открывает Америку. 1732—1799. — М.; Международные отношения, 1991
Но ее кавалер оказался выше того, чтобы мстить даме. Отряхнувшись и ощупав лицо, он понаблюдал, с какой готовностью обороняться стоит Зина у стены… и только сплюнул с досады.
— Извини меня, Петя! Я не думала… — в ее голосе послышалось сострадание.
Он не ответил.
— Но ведь ты сам же виноват…
— Ты хитра, как змея, и безжалостна, как зверь.
— Если бы мужчины уважали каждую женщину, как свою жену, природа не создала бы нас хитрыми. А я, слава богу, могу еще применить и грубую силу… Иначе разве стала бы я допускать так близко?
Он молчал, потирая щеку.
— Поверь, Петя, если бы я была твоей супругой, а на твоем месте был другой — ты бы иначе смотрел на мой поступок, — продолжала Зина оправдываться. И Петр подумал, что она ударила его не потому, что действительно была высоконравственной женщиной, а просто хотела продемонстрировать ему, как может поступать с ухажерами, преступающими границы дозволенного.
— Проводи меня… — сказал он.
— А ты можешь меня простить?
— За что же? Это я должен просить у тебя извинения.
— Правда? — и метнувшись от стены к нему, она так цепко схватилась за его руку, что при желании сбросить, стряхнуть Зину он смог бы это сделать разве что ценой вывиха своей руки.
— Как низко ты обо мне думаешь, — с искренней печалью сказал Петр и заглянул ей в глаза.
Зина положила голову на его грудь.
— Пойдем к тебе, Зина.
— Нет, Петя, не теперь.
— Глупышка, какую бы ночь мы с тобой провели! — и он кивнул на финский домик.
— Если б всю жизнь, Петя… — прошептала она, опустив его руку, и вдруг, не оглядываясь, побежала к главному корпусу санатория, как стыдливая девушка, у которой нечаянно вырвалось признание в любви.
Петр усмехнулся.
«Неужели втрескалась?» — подумал он и пошел в другую сторону.
Крюков В. И. Свет любви
Но ее кавалер оказался выше того, чтобы мстить даме. Отряхнувшись и ощупав лицо, он понаблюдал, с какой готовностью обороняться стоит Зина у стены… и только сплюнул с досады.
— Извини меня, Петя! Я не думала… — в ее голосе послышалось сострадание.
Он не ответил.
— Но ведь ты сам же виноват…
— Ты хитра, как змея, и безжалостна, как зверь.
— Если бы мужчины уважали каждую женщину, как свою жену, природа не создала бы нас хитрыми. А я, слава богу, могу еще применить и грубую силу… Иначе разве стала бы я допускать так близко?
Он молчал, потирая щеку.
— Поверь, Петя, если бы я была твоей супругой, а на твоем месте был другой — ты бы иначе смотрел на мой поступок, — продолжала Зина оправдываться. И Петр подумал, что она ударила его не потому, что действительно была высоконравственной женщиной, а просто хотела продемонстрировать ему, как может поступать с ухажерами, преступающими границы дозволенного.
— Проводи меня… — сказал он.
— А ты можешь меня простить?
— За что же? Это я должен просить у тебя извинения.
— Правда? — и метнувшись от стены к нему, она так цепко схватилась за его руку, что при желании сбросить, стряхнуть Зину он смог бы это сделать разве что ценой вывиха своей руки.
— Как низко ты обо мне думаешь, — с искренней печалью сказал Петр и заглянул ей в глаза.
Зина положила голову на его грудь.
— Пойдем к тебе, Зина.
— Нет, Петя, не теперь.
— Глупышка, какую бы ночь мы с тобой провели! — и он кивнул на финский домик.
— Если б всю жизнь, Петя… — прошептала она, опустив его руку, и вдруг, не оглядываясь, побежала к главному корпусу санатория, как стыдливая девушка, у которой нечаянно вырвалось признание в любви.
Петр усмехнулся.
«Неужели втрескалась?» — подумал он и пошел в другую сторону.
Крюков В. И. Свет любви
Петр решил во что бы то ни стало ехать в Киев. Он хотел поступить на завод или речной порт, а вечерами учиться. Все мысли Петра были заняты этим планом. Андрей поддержал эту идею. Он видел немало студентов, которые, не имея ни гроша, работают и справляются, с учебой. Петр был искренне рад неожиданной моральной поддержке, и отношения приятелей вновь приобрели теплоту…
День впитал в себя все ароматы зелени и цветов, и теперь вечер отдавал их теплой и пьяной волной. Пыль улеглась, деревья завернулись в темные, едва шелестящие плащи, дома зажгли цветные четырехугольники окон. Городская молодежь высыпала на усаженные деревьями улицы. Гармоники и семечки собрали на скамьях у калиток группы девушек и парней. В кирпичных домах зажиточных граждан, чиновников и уездных рантье открылись зеркальные окна, и на улицы выглянул провинциальный уют — узоры тюлевых занавесей, огромные фикусы и пальмы, полированный угол пианино, бронзовые керосиновые лампы и ризы дедовских окон с красным или зеленым языком лампад.
У дома Загорских Андрея окликнули.
Положив локти на вышитую подушку, из окна глядела Татьяна. Из-за ее плеча выглядывала четырнадцатилетняя белокурая Елена.
Андрей остановился у окна, облокотившись на жестяной подоконник.
— Вы куда, Андрей Мартынович? — наклонившись к нему, сказала Татьяна. — Мимо проходите? Нехорошо.
— А у мамы сегодня пирог с вишнями, — подхватила Елена.
— А я к вам и шел, — смеялся Андрей. — Вот иду и думаю: окликнете или нет.
— Ах, хитрый какой, какой хитрый! — жеманно всплеснула полными руками Татьяна. — Знаете, что мама вам всегда рада. Лида говорила, что вы скоро уедете. Мы вас почти и не видели. Где вы пропадали?
— Гостил у товарища в лесничестве.
— Весело было? — Большими карими глазами Татьяна то и дело забегала назад в комнату, а рука ее медленно, бесшумно тянулась по подоконнику к Андрею.
Лебеденко А. Г. Тяжелый дивизион
Развозов отдавал проходящим кораблям честь, Дыбенко тоже прикладывал руку к бескозырке. Он скосил глаза сначала вправо, потом влево, но Винтера не увидел. Тогда спросил у Развозова:
– Ну как? Теперь поверите?
Развозов тоже разыскивал взглядом флагманского инженер – механика и тоже не находил. После памятного разговора с Дыбенко у Развозова был свой разговор с Винтером. Флагманский механик подтвердил математическими расчетами невозможность предприятия, задуманного Центробалтом. И вот сейчас все эти расчеты рушились, и Развозов не мог скрыть своего восторга.
– Да, это чудо. Сделали поистине невозможное. За одну ночь! При таком рвении и силе желания вам обеспечен успех. В таких условиях приятно и служить.
Стоявший позади командующего Шумов усмехнулся. «Насчет того, что приятно, весьма сомнительно», – мысленно возразил он. А Дыбенко улыбался, и эта улыбка раздражала Петра: он не одобрял благосклонного отношения Павла к Раз возову. «Адмирал – он и есть адмирал. Хитрит, и больше ничего».
На этот раз Шумов ошибался. Развозов не хитрил, он восторгался искренне, он никогда до этого не наблюдал столь горячего энтузиазма матросов, которых по – своему любил – больше за их привычку к порядку и чистоте, чем за думы и чаяния…
Мимо «Полярной звезды» проходил «Забияка», и Шумов забыл о командующем. Эсминец был совсем близко, Петр пристально вглядывался в лица стоявших вдоль борта моряков, отыскивая среди них племянника. Он видел Клямина, Дроздова, заметил на сигнальном мостике Демина, Гордея нигде не было. И только когда эсминец проходил траверз яхты, увидел племянника на левом крыле командирского мостика. «Ишь ты! – удивился Петр. – В гору полез. А давно ли в подпасках ходил?» Опять неуместно нахлынули воспоминания о деревне, об Акулине. «Поглядела бы она на меня сейчас. Стою вот рядом с адмиралом и в ус не дую. Тоже в начальство выбился». Потом ему стало стыдно за такую хвастливую мысль, и он снова подумал о Гордее: «Сделаем революцию, пусть малость поучится и станет морским командиром. А там, глядишь, и верно в командующие выйдет. – И с горечью подумал о себе: – Мне бы тоже учиться надо, да уж годы не те».
Устьянцев В.А. Крутая волна, 1985
дВе беседы. стариКи.
Знойное небо льет знойное марево. Зноясь на солнце, на пороге у келий черный монашек старо-русские песни мурлычет. В темной келии высоко оконце в бальзаминах, несветлы стены, кувшин с водою и хлеб на столе среди бумаг, — и келия в дальнем углу, у башни, мхом поросшей. Попик, мохом поросший, сидит у стола на высоком табурете, и на низком табурете сидит против него Глеб Евграфович. Черный монашек песни мурлычет, —
э-эх, во субботу, да день ненастный!..
Зноет солнце, пыльные воробьи чирикают. Глеб говорит тихо. Лицо попика: просалено замшей, в серых волосиках, глазки смотрят из бороды хитро и остро, из бороды торчит единственный пожелтевший клык, и голый череп, как крышка у гроба. Слушает хитренький попик.
— Величайшие наши мастера, — говорит тихо Глеб, — которые стоят выше да-Винчи, Корреджио, Перуджино, — это Андрей Рублев, Прокопий Чирин и те безымянные, что разбросаны по Новгородам, Псковам, Суздалям, Коломнам, по нашим монастырям и церквам. И какое у них было искусство, какое мастерство! как они разрешали сложнейшие живописные задачи… Искусство должно быть героическим. Художник, мастер — подвижник. И надо выбирать для своих работ величественное и прекрасное. Что величавее Христа и богоматери? — особенно богоматери. Наши старые мастера истолковали образ богоматери, как сладчайшую тайну, духовнейшую тайну материнства — вообще материнства. Недаром и по сей день наши русские бабы — все матери — 58 молятся, каются в грехах — богоматери: она простит, поймет грехи, ради материнства…
— Ты про революцию, сын, про революцию, — говорит попик. — Про народный бунт! Что скажешь? — Видишь, вот хлеб? — есть еще такие, приносят понемножку! А как думаешь, через двадцать лет, когда все попы умрут, что станет?.. через двадцать лет!.. — и попик усмехается хитро.
— Мне тяжело говорить, владыко… Я много был за границей, и мне было сиротливо там. Люди в котелках, сюртуки, смокинги, фраки, трамваи, автобусы, метро, небоскребы, лоск, блеск, отели со всяческими удобствами, с ресторанами, барами, ваннами, с тончайшим бельем, с ночной женской прислугой, которая приходит совершенно открыто удовлетворять неестественные мужские потребности, — и какое социальное неравенство, какое мещанство нравов и правил! и каждый рабочий мечтает об акциях, и крестьянин! И все мертво, сплошная механика, техника, комфортабельность. Путь европейской культуры шел к войне, мог создать эту войну четырнадцатый год. Механическая культура забыла о культуре духа, духовной. И последнее европейское искусство: в живописи — или плакат, или истерика протеста, в литературе — или биржа с сыщиками, или приключения у дикарей. Европейская культура — путь в тупик. Русская государственность два последних века, от Петра, хотела принять эту культуру. Россия томилась в удушьи, сплошь гоголевская. И революция противопоставила Россию Европе. И еще. Сейчас же после первых дней революции Россия бытом, нравом, городами— пошла в семнадцатый век. На рубеже семнадцатого века был Петр… —
Вольница. Гражданская война в забытой прозе 1920-х годов. — М. Common place, 2017
– Водил я трамвай… – разглагольствует дядя Петя. – Никогда не думал, не гадал, что свечи буду делать. Человек, Вадик, хитро устроен – на чудо надеется. За кого молится народ? За сыновей, мужей… А где сыновья? Мужья? Борются против супостата. Значит, они желают победу кому? Выходит, русскому оружию. Но ведь молись не молись, а трамвай не пойдет, если току не дадут. Физика.
Петр Михайлович хитро щурит глаза… Я киваю головой, что, дескать, понял, и боковым зрением наблюдаю, как тетя Луша снимает кастрюлю и ставит на таганок котелок– будет варить мамалыгу.
– Выходит, если хочется, – продолжает теологический разговор Петр Михайлович, – чтоб Танька с раненым не гуляла, я ее лучше в церковь пошлю, пусть молится о женихе, чем любовь по пещерам крутить. Соображаешь? А сколько святых настряпали! В одном православном календаре поименно перечислено 2500 святых, а в полном месяцеслове 190 тысяч. Запутаешься. 28 февраля по старому стилю отмечают двадцать тысяч мучеников, в Никодимии сожженных, на следующий день четырнадцать тысяч младенцев «от Ирода в Вифлееме избиенных», а вот 6 сентября не отмечается никто, не считая самого главного генералиссимуса – Христа. Тут еще на днях Анну Кашинскую амнистировали. В 1677 году ее попер из святых сам царь Федор Алексеевич, двоеперстницу, в 1909 году святой синод по приказу Николашки II решил опять внести ее в святцы. Ох, возмущался по этому поводу граф Лев Николаевич Толстой. – Меньшиков показывает на бабушкину книгу «Война и мир», точно между ее страниц спрятался граф. – В тридцатом году вскрыли мощи Анны Кашинской при великом стечении народа. Сам помню, читал, по радио передавали, а в раке оказался фунт прованского масла – груда обгорелых костей в шелковом мешочке и мусор: кусочки слюды, тряпочки, вата, солома… Святойто в помине не было. Теперь опять про нее вспомнили, опять в святцы занесли. Кости из музея, говорят, немцы сперли и вновь святыми объявили. Камедь! А ктото, дурак, и верит, на чудо надеется. Василий – животновод, Фалалей – огородник, Наталья – овсом заведует, Никола – картофелем, Фекла– свеклой… У всех работенка, а коекто и по совместительству прихватывает… Ты, Вадик, иди сюда, садись, поужинаем, не подыхать же с голоду. Вадик, великомученик.
Демиденко М.И. Девочка из детства, 1972
– Что с тобой, Пётрусь? Где Владзь?
Я мотнул головой в сторону почты. Но Павелек, стукнув меня как следует по спине, сказал во весь голос:
– Ничего с ним не случилось. Заробел он. И венчанье, и крестины – все сразу. А Владзь остался на почте. Почтальонше дурно стало.
Входя в костел – меня вели подружка невесты и моя мать, – я споткнулся на каменных ступенях. Я упал бы, если бы они меня не поддержали. Мать, глядя на меня, чуть не улыбнулась. Небось поверила Павелеку, что я заробел перед венчаньем. Видя, что я белею все сильней, она гладила мне руку, приговаривая:
– Ничего, сыночек. Ничего. С твоим отцом то же самое было. Шел, будто ему солнце прямо в глаза светило.
Вцепившись в ее локоть, я шагал, выпрямившись, по почти пустому костелу. Передо мной – ее вели Павелек и солтыс – шла Хеля. Я закрыл глаза, чтобы еще раз увидеть ее в августовской воде, в богородицыной траве. Но вместо нее увидал я себя на костельных хорах: я стоял на ящике от свечей и пел великопостный псалом. Сквозь псалом, сквозь его раны увидал я Ясекову вдовушку в узорном платке, завязанном на затылке, и сразу за ней молоденькую служанку – ее руки поддерживали торчавший живот.
Прежде чем на хорах запел органист, я услыхал, как Ясек берет первые ноты:
– Хитрый, Хитрый, Хитренький, а я перехитрил.
И увидал, как он вытаскивает револьвер, приставляет себе ко рту и стреляет. И услыхал, как падает на стол и под стол сухощавое тело солтыса изза реки, и как падает тело почтальона, что был ростом выше трехлетнего лозняка, и как падает тело полицейского. И прежде чем открыть глаза, увидал я еще над собой вынутые из молитвенника, из библии, из евангелия, из божьего слова и божьего бока узкие руки капитана и его губы, избегавшие поцелуев, окликавшие меня губы:
– Капрал Петр! Капрал!
Только тогда открыл я глаза. Я стоял на коленях возле Хели перед главным алтарем. Приходский ксендз связывал нам руки епитрахилью. Верно случилось чтото, о чем я не знал, так много видя внутри себя, потому что у ксендза старчески тряслась голова, а руки не могли завязать епитрахиль. Хеля, стоя на коленях возле меня, шептала с опущенной головой:
Новак Т. А как будешь королем, а как будешь палачом, 1980
И когда, наконец, ветер изменил направление, это был уже не ветер, а ураган. Он переломил одну из мачт, спутал снасти и закружил корабль по воле волн. «Пётр» казался дощечкой, брошенной в водопад.
В трюм невозможно было войти. Удушливая вонь сбивала с ног. Даже свечи здесь тухли от недостатка свежего воздуха. Больные лежали на полу вповалку. Нары были пусты, потому что качка скидывала всякого, кто решался лечь на них. Измученные, уже равнодушные ко всему тела при каждом движении судна перекатывались по мокрой соломе, устилавшей пол. В этой тьме, в этом смраде невозможно было определить, кто жив, кто мёртв. Мёртвые переваливались через живых, живые через мёртвых, повинуясь неожиданным порывистым толчкам бури. Трупы не убирались по несколько суток – некому было.
Ночи почти не отличались от дней. Перед рассветом на концах искалеченных рей вспыхивали зыбкие тусклые огоньки святого Эльма. Потом на несколько часов море озарялось серым дневным светом, ещё более мучительным, чем ночная тьма. Затем снова наступала ночь, не приносившая ни отдыха, ни надежды.
Беринг лежал в своей каюте, привязанный к койке ремнями. Уже много дней он ничего не ел, не пил, не говорил. Он был равнодушен ко всему, даже к качке, подымавшей к потолку то его ноги в широких ботфортах, то высокий бледный лоб. Судном управляли Ваксель и Хитров. Впрочем, всё управление сводилось к тому, чтобы плыть по ветру. Больше половины команды лежало в трюме. Здоровые едва двигались от утомления. Ваксель тоже заболел и с трудом бродил по палубе, рискуя каждую минуту быть смытым за борт. Четверо суток дул южный ветер, неся «Петра» на север. Это лишало их последней надежды добраться до Камчатки. В довершение всего кончалась пресная вода. Командой овладела апатия. Все молча покорились своей участи.
Один Штеллер не унимался. Никакая буря не могла сломить его неукротимый характер. Этот человек, повидимому, обладал действительно исключительным здоровьем – он ел то же, что и все, подвергался тем же невзгодам, но, единственный на всём корабле, был до конца здоров и деятелен. Даже слишком деятелен. Он буйствовал, строил планы, кричал, приказывал, спорил. В его неугомонной голове ежедневно рождались новые проекты спасения. Он шёл к капитану жаловаться на Хитрова и Вакселя. Беринг смотрел на него невидящими глазами, полными боли и усталости, и отворачивался. Тогда он шёл к Вакселю на палубу, в ветер, и излагал ему свои планы до тех пор, пока их не обливала волна. Штеллер в бешенстве бежал к себе в каюту, раздвигал банки с заспиртованными рыбами, садился за стол и строчил яростные доносы и рапорты в сенат. Свеча поминутно тухла, чернила разливались, но это только ещё больше озлобляло его. Он писал о том, что воля Правительствующего сената нарушена, что его, Штеллера, не послушали, когда он советовал остаться на зиму в Америке, что капитанкомандор преступно бездействует, что Ваксель изменнически гонит корабль на север, что Софрон Хитров всю воду выпил, потому что сам пьёт вволю, а другим не даёт.
Чуковский Н.К. Беринг. — Москва; Мол. гвардия, 1961
Одной из застав был отведен участок границы по Бугу, вправо и влево от того места, где река, виляя, жмется к подножью холмов, образующих ее правый берег.
Здесь на этой заставе оказались вместе однокашники по школе сержантов Михаил Каретников, Федор Козлов и Василий Петров. Погодки 1918 года рождения, они попали в школу сержантов из разных мест, разными путями. Михаил Каретников перед тем окончил ФЗУ и работал слесарем на одном из заводов под Москвой; Федор Козлов, закончив семилетку, работал на полях колхоза имени Ленина, Кривцовского района, Курской области. За два года до призыва в армию стад токарем вагоноремонтного депо Василий Петров, родом из Малоярославца.
– Вот тутто нам будет настоящая боевая закалка! – осмотревшись, сказал Василий Петров товарищам, прибыв на пограничную заставу у Буга.
Весельчак по натуре, Василий Петров быстро завоевал уважение своих сослуживцев, любовь товарищей. Где Петров – там обязательно интересный разговор, смех, веселье. То Петров чтение вслух интересной книги затеет, то какуюлибо спортивную игру устроит. Он и статью газетную растолкует, и клумбу во дворе разобьет, о своем депо расскажет. А то вдруг поведет острым с хитринкой глазом.
– Что приуныли, хлопцы? Споем?
– Споем! – дружно соглашались те.
– «Широка страна моя, родная», – заводил тенорком Петров, и песня, как птица, взлетала в вышину, плавно неслась над рекой.
На границе беспрерывно ходят дозоры, внимательно смотрят часовые. Гляди, товарищ, в оба! Гитлеровцы, хозяйничавшие за Бугом, обнаглели, с каждым днем активизируя засылку в нашу страну агентов разведки. На какие только хитрости не шли лазутчики!
Однажды Михаил Каретников, назначенный старшиною заставы, и Василий Петров – командир расчета станкового пулемета, утвержденный заместителем политрука, поздним осенним вечером вышли на границу проверить службу нарядов.
Граница не знает покоя. Сборник. — Антология военной литературы, 1958
«Спокойно, не суетиться. Когда они хватятся, ты уже будешь за забором. А потом куда? Бежать, а там видно будет. Чего видно? Что вообще случилось? — задавался он этими вопросами. — Как что? Раскрылся перед Якуниным. На чем? А эти заходы с рабочей закалкой и дорогой домой. И что? Ты же предлагал ему искать эту дорогу вместе!
А может… Это была проверка! — Петр ухватился за эту мысль. — Точно! Сомнения в надежности Якунина у тебя возникли после изучения анкеты и биографии. Шахтер, да еще бригадир, попасть на фронт мог только в двух случаях: после ЧП на участке или добровольцем. Это насторожило, и ты стал наблюдать за Якуниным. Наблюдение усилило подозрение: хитрый большевик Якунин советскую власть не ругал, на занятиях, скорее, отбывал номер, чем пытался усвоить, каким образом провести советскую контрразведку. На пустой треп ты не купился. К тебе требовался особый подход. И я нашел», — выстраивал линию своей защиты Петр.
Требовательный стук в дверь снова заставил его напрячься. Положив руку на кобуру с пистолетом, он спросил:
— Кто там?
— Дежурный.
— Чего надо?
— Мне — ничего. Тебя шеф вызывает.
— Зачем? — прощупывал почву Петр.
— Это спроси у него.
— Райхдихт там?
— Я почем знаю? Он мне не докладывает, — пробубнил дежурный и отправился к себе в дежурку.
Петр, поколебавшись, сгреб со стола остатки картотеки в сумку и запихнул в сейф. Перед выходом заглянул в зеркало — на него смотрела перекошенная физиономия с лихорадочно блестящими глазами.
«Нет, так не пойдет. Все на роже написано», — усилием воли Петр взял себя в руки и, придав лицу озабоченное выражение, отправился к Гопф-Гойеру.
В приемной никого не было. Он постучал в дверь. Из кабинета раздался голос Гопф-Гойера:
— Войдите!
Петр вошел и с облегчением вздохнул: Гопф-Гойер был один и копался в бумагах. Не поднимая головы, он махнул рукой на кресло за приставным столиком. Петр сел и ждал, что последует дальше. Подчеркнув карандашом что-то в документе, Гопф-Гойер отодвинул его в сторону и перевел взгляд на Петра. В его глазах была видна усталость.
Лузан Николай — О нем доложили Сталину
– Если угадаешь, в какой руке, пойдешь ты.
Петро долго не решался, какую руку выбрать, сопел носом, потом сказал:
– Хитрый! Не держи кулаки за спиной, а то я угадаю – а ты гаечку переложишь.
Славка пожал плечами: «Вот чудак» – и поднес кулаки к лицу товарища, давай, мол, выбирай любой.
– Нет, дайка уж лучше я гайку буду держать.
– Пожалуйста.
Петро долго прятал, перепрятывал, затем поднял руки – и Славка сразу же выкрикнул:
– Правая.
Удачно. Гайка была в правой.
– Нечестно, ты подглядывал, – вскипятился Петро. – Давай переиграем.
– Не буду. Я не подглядывал.
– Знаешь, что я придумал? Давай на палке гадать.
Возле скамейки валялась ветка, Петро поднял ее, оборвал листья, обрезал ножиком концы и обхватил ее кулаком у нижнего среза. Славка нехотя сжал ветку кулаком повыше. Петро – еще выше, потом снова Славка.
Выигрывает тот, чей кулак последним обхватит палку…
На этот раз повезло Петру.
– Пожалуйста, можешь идти, – чуть насмешливо сказал Славка.
Петро взял контрамарку и пошел. Потом остановился.
– Не пойду. Ты ведь обижаешься, иди лучше ты.
– Я? Нисколечко не обижаюсь. Больно надо.
– Ну иди же, я тебя прошу.
– Чтото не хочется, иди сам, – гордо сказал Славка.
Пререкаясь, они дошли до входа. И тут у Петра от изумления глаза на лоб полезли:
– Смотри, в дверях никого нет, можно так входить, без всякого!
Видимо, контролеры посчитали, что на последнее действие никто из безбилетников не пойдет: какой смысл? Публика спокойно входила в театр, мужчины привычным движением бросали папиросы в урну. Мальчишки, слегка испуганные, вошли тоже – контрамарка была у Петра, а билет с оторванным контролем у Славки. На галерке оказалось немало свободных мест и, они, почти не дыша, забились в угол.
Найдич М.Я. Высшая мера, 1972
Отцу Петро привез фетровые валенки, подшитые желтой кожей, и трубку из самшита с Сельскохозяйственной выставка.
– Это же старый, когда обуется, как секретарь райкома Бутенко будет! – всплескивая руками, восхищалась Катерина Федосеевна.
Петро извлек из чемодана большую пуховую шаль с кистями, протянул ей.
– Ой же и гарный та мягкий платок! Сроду такого не носила, – восклицала мать, ощупывая шелковистую шерсть.
– На кого же вы будете в нем похожие? А ну, примерьте, – неистовствовала Василинка. – А Сашку́ что привез, Петрусь?
Петро посмотрел на заострившееся от ожидания лицо братишки и лукаво подмигнул Василинке:
– Ему хотел слона привезти – не пустили в поезд.
– Какого слона? – со слезами в голосе подозрительно спросил Сашко́. – Который с кишкой заместо носа?
– Вово! С кишкой.
– Не надо мне слонааа! – отверг с возмущением Сашко́.
– Не мучай хлопца, – заступилась мать. – Петро же в шутку говорит, глупенький ты.
Петро с таинственным видом отозвал братишку в сторону, шепотом сказал:
– Тебе я такое привез… секретное…
Выпроводив мать и Василинку, он порылся в мешке и достал заводной, едко пахнущий краской танк.
– Это дело военное, – проговорил Петро, пуская игрушку по полу. – Мужчин только касается.
Сашко́ зачарованно смотрел, как танк пополз к столу.
Не без труда освоив игрушечную премудрость, он беспрерывно запускал танк, ползал за ним на коленях и вдруг, увидев в руках Петра янтарные бусы, ревниво спросил: А это кому?
– Бабе Харитыне.
– Знаю, знаю! – прищелкнув языком, крикнул Сашко́.
– Кому?
– Хитрый. Чтоб тато опять ругались…
– Это я сам буду носить.
– Оксане! – убежденно заявил Сашко́.
Он поспешно забрал свой подарок, побежал на кухню Петро задумчиво посмотрел на бусы, переливавшиеся на солнце, положил в чемодан…
Поповкин Е.Е. Семья Рубанюк, 1957
Все же слова парторга уязвили его. Петро уже осознал, что, противясь посылке молодежи на восстановление промышленности, он поддался местническим расчетам, эгоистическому инстинкту. Петро уже готов был признаться в этом, но Громак неприязненно спросил у него:
– Стало быть, придется ставить вопрос перед парторганизацией? Так, что ли?
– Ну что ж? Ставь, пожалуйста.
Петро произнес эту фразу, прежде чем понял, что теперь им уже руководит простонапросто упрямство.
– А не хотелось бы, – с искренним сожалением произнес Громак. – Ты же не отсталый какойнибудь колхозник. Всыпят тебе коммунисты…
Это была первая размолвка между парторгом и председателем. Остаток дороги все трое шагали в тягостном молчании.
Возле колхозного правления Петра окликнул дед Кабанец.
– Подпишите накладную, товарищ председатель, – сказал он, вынимая из кармана дряхлой, замызганной кацавейки бумажку. – На уголь…
Петро бегло прочитал бумажку, положив на планшетку, подписал.
– Еще задержу трошки, – тронув Петра за рукав шинели, сказал дед. – Хотел спросить… Есть такие нрава у комсомола моим парубком и девкой распоряжаться?
– А что такое?
– Я своих не пущу… Груньку и Гришку. Прибежали до дому, сундучки складывают… Да за каким дидьком лысым понесет их в эти шахты? Я их от немчуков три года прятал, двух кабанов полицаям отдал, чтобы в Германию не брали, а зараз на шахты? Нет, работы им и дома хватит…
Петро растерянно и враждебно смотрел на широкое, измазанное угольной копотью лицо деда, с неопрятной бородой и хитрыми глазами. Не сам ли он пять минут назад высказывал почти такие же мысли, как этот скаредный, прижимистый дедок?
– Что бы стало со страной, если бы все так рассуждали? – заговорил Петро раздраженным тоном. – Повашему выходит, что своя, что чужая, вражеская, страна – это все равно?
Поповкин Е.Е. Семья Рубанюк, 1957
А Петр просто не мог вести себя иначе. Не было времени. Возможно, в другой ситуации, при других обстоятельствах он избрал бы и другую тактику, более осторожную, постепенную, но сейчас у него такой возможности не было. Его давление на Огульского основывалось на глубоком анализе личных качеств противника, человека хитрого, опытного, но вымуштрованного гитлеровской школой, где чинопочитание всегда господствовало над разумом. Петр Ищенко хорошо изучил и понял суть Огульских и иже с ними, еще в годы войны. Презирая, не считая своих подчиненных за людей, управляя, ими, как механизмами, они сами становились точно такими же бездушными исполнителями чужой воли, беспрекословно, безропотно, подчинялись тем, кто ими командовал, был выше их чином. Именно, на этой трусливой, ущербной психологии Огульского и сыграл Петр Ищенко, выиграл дорогое время.
16
Он, как и обещал, зашел за Галкой. Она уже была одета и ждала, не очень веря, что покинет хоть на какоето время это подземелье.
…Оказавшись после нескольких дней заточения на свежем, одурманивающем своей чистотой свежем лесном воздухе, Галка невольно зажмурилась от ударившего в лицо непривычно яркого света, а потом почувствовала во всем теле слабость, пошатнулась, оперлась на руку Петра. Придя в себя, отпрянула от него, подумала: «Что я делаю»!.. А он, про себя улыбнувшись, внешне никак не отреагировал, даже не взглянул на нее…
Поодаль, между деревьями, бродили люди Огульского. Сам он остался в бункере и обговаривал, обмозговывал со своим заместителем сложившуюся с появлением в его логове «большого агента» ситуацию.
Давая Галке, так сказать, освоиться на природе, Петр прикидывал, примерно, конечно, где он сейчас находился, и удивлялся, почему не засек этот пятачок раньше. Правда, сделать это было не такто просто, потому что подступы к нему усиленно охранялись бандитами; Петр несколько раз, рыская в этом районе, на них натыкался и, что называется, едва уносил ноги. Но район все же был для него досягаем, а вот сам пятачок – нет. Теперьто он понимал, что помимо хорошо поставленной охраны с поиска его сбивало и то обстоятельство, что места эти не считались глухими. Глухими они были на расстоянии трехчетырех километров отсюда, но там Петр логова не обнаружил, а дальше, как он полагал, его быть не могло: лес редкий, много открытых мест, полян. Ошибся. Как раз на одной из таких полян, окруженных редким лесом, он сейчас и находился… Но район расположения, с учетом засеченного им в пути времени, он уже приблизительно представлял. И дорога сюда была, именно дорога, потому что нигде после встречи у старого замка бандиты не вели его пешком, только везли, и как бы они ни петляли, рассчитать, где, в каком месте, на каком отрезке движения от замка они свернули на дорогу к пятачку, было для Петра вполне реально. Ошибиться по большому счету он, не раз и не два исходив этот район, не мог, а для наших, особенно для смекалистых пограничников, достаточно и малой наметки…
Серба А. Наш верх, пластун!, 1989
– Так где ж он?
– Не знаю, – с трудом выговорила Шура и расплакалась.
– Да недалёко он. Тут. Откудова про меня прознал? А вот проведал и на судьбу свою жалился.
– Где он?!
Дед Матвей хитро прищурился:
– Где был, там нет. В двенадцать часов на станции ждать будет… Меня.
– Можно и я приду? – попросилась она.
– Твой муж, ты и прыходи.
Со станции Шура и Петр пришли домой, к родителям. Выслушав «будущего зятя», Михаил Федорович сказал:
– Расписываться когда будете и где?
Глядя в глаза суровому тестю, Петр твердо ответил:
– Уже расписались. Простите.
Михаил Федорович повернулся к дочери:
– Избаловал тебя дед, ослушница. Да я ттебе…
Шура взяла Петра под руку, прижалась к его плечу и бесстрашно ответила:
– И меня, папа и мама, простите. Да никакая вам больше я не ослушница, а мужняя жена!
– Оно и так, – рассудил дед Матвей. – Теперь над ей рука мужа.
Петр счастливо улыбался:
– Или надо мною – ее рука.
– Характер у Шурки мой, – подтвердил отец.
Два характера, две судьбы соединились в семью, и появился в ней маленький Валька – угадал тогда в загсе Петр, говоря о сыне. Именем его нарекли в честь героя Бородина, поручика третьей пехотной дивизии Валентина Евграфовича Борисенко.
О таких семьях, какая была у Петра и Шуры, обычно говорят: «Живут в любви и согласии». Вот только покоя досталось им мало, и ждать, не мучая себя, Шура не умела. Потому и терзалась, когда Петра с началом финской кампании призвали на воинскую службу, а после ранения и выписки из госпиталя – направили по партийному призыву в Западную Белоруссию, создавать там новую жизнь. Оставив Вальку родителям, Шура поехала учительствовать к мужу.
В июне сорок первого они проводили свой отпуск в Жодине. В ночь на Купалу, согласно языческому обряду, Шура на счастье бросила в Плиссу два венка из полевых цветов – свой и Петра. К разным берегам Плиссы прибило течение те венки, предвещая: быть беде. И случилась беда, да не только у нее одной – для всей страны.
Степанчук Т.Г. Наташа и Марсель, 1987
13
Нарвское поражение было тем тяжелым ударом, который заставил Петра и его окружение самым серьезным образом, приняться за создание регулярной армии нового типа и за оснащение и вооружение как 23 тысяч человек, ушедших из Нарвы и явившихся в Псков и Новгород, так и новобранцев, спешно призванных. [419]
Но как ни торопился Петр, и обучение этой совсем неопытной, ровно ничего не знавшей молодой армии, снабжение ее новым оружием и новой артиллерией и хотя бы самой; незначительной саперно-инженерной частью — всё это требовало минимально 2–3 лет. Между тем перед нами точный факт: через 11 месяцев и 10 дней после Нарвы происходит большое и удачное для русских новое военное столкновение со шведами, за которым следует в 1702–1703 гг. овладение Ингрией и Карелией.
Как стал возможным подобный оборот дел? Этот вопрос очень занимал тогдашнюю европейскую дипломатию. Объяснение было налицо: Карл XII уже в 1701 г. обратил свое оружие против Августа II, вошел сначала в так называемую польскую Пруссию, углубился в польские владения и, как выразился Петр, "увяз в Польше". Этот стратегический и политический шаг, оказавшийся в свете позднейших событий в глазах Петра ошибкой шведского короля, был продиктован опасениями Карла, не желавшего перед походом на Россию оставлять в тылу не ликвидированного окончательно польского врага. Ошибка была не в движении Карла на Польшу, которое имело свои серьезные основания со стратегической точки зрения. Неисчислимый вред Карлу принесло только то, что он на много лет "увяз" в Польше. Он превратил Польшу на долгие годы в главный театр войны, увлекся завоевательными прогулками и успехами в Польше и Саксонии и лишь весной 1708 г. обратился против России с главными своими силами.
Петр делал, конечно, все возможное, чтобы его ненадежный, слабый, всегда с ним хитривший союзник Август не последовал примеру Дании и не сложил оружия. Царь шел во время переговоров в Биржах в феврале 1701 г. на значительные уступки в пользу Польши и при позднейших негоциациях дьяка Бориса Михайлова, Мазепы и Посникова с представителями Августа II (уже в Варшаве) вел ту же политику, но неумеренные аппетиты Августа, понимавшего трудное положение Петра в тот момент, в конце концов встречали все же должный отпор{45}. Разумеется, помогло Петру и в 1701 г. и в ближайшие годы упорное и тогда уже ставшее общеизвестным требование Карла XII, чтобы Август II был низложен с польского престола. Правда, хлопоча о низвержении Августа, Карл забыл, что существует еще польский народ, который вовсе не так уже готов покорно и беспрекословно подчиниться ставленнику шведов Станиславу Лещинскому. У Августа в конце концов и выбора другого не было, как оставаться "верным" соглашению, а потом и союзу с Россией. Августу явственно очень долго казалось, что, пока за ним прочно остается наследственное саксонское курфюршество, продолжая оставаться в "союзе" с Петром, он рискует в худшем случае лишь потерять часть Польши, а заключая мир с Карлом, он [420] безусловно теряет, согласно неумолимому требованию шведского воителя, польский трон. Но, когда в 1706 г. военные события привели шведскую армию в Саксонию, Август покинул Петра и сделал это самым трусливым, самым коварным и предательским образом.
Тарле Е.В. Северная война и шведское нашествие на Россию
13
Нарвское поражение было тем тяжелым ударом, который заставил Петра и его окружение самым серьезным образом, приняться за создание регулярной армии нового типа и за оснащение и вооружение как 23 тысяч человек, ушедших из Нарвы и явившихся в Псков и Новгород, так и новобранцев, спешно призванных. [419]
Но как ни торопился Петр, и обучение этой совсем неопытной, ровно ничего не знавшей молодой армии, снабжение ее новым оружием и новой артиллерией и хотя бы самой; незначительной саперно-инженерной частью — всё это требовало минимально 2–3 лет. Между тем перед нами точный факт: через 11 месяцев и 10 дней после Нарвы происходит большое и удачное для русских новое военное столкновение со шведами, за которым следует в 1702–1703 гг. овладение Ингрией и Карелией.
Как стал возможным подобный оборот дел? Этот вопрос очень занимал тогдашнюю европейскую дипломатию. Объяснение было налицо: Карл XII уже в 1701 г. обратил свое оружие против Августа II, вошел сначала в так называемую польскую Пруссию, углубился в польские владения и, как выразился Петр, "увяз в Польше". Этот стратегический и политический шаг, оказавшийся в свете позднейших событий в глазах Петра ошибкой шведского короля, был продиктован опасениями Карла, не желавшего перед походом на Россию оставлять в тылу не ликвидированного окончательно польского врага. Ошибка была не в движении Карла на Польшу, которое имело свои серьезные основания со стратегической точки зрения. Неисчислимый вред Карлу принесло только то, что он на много лет "увяз" в Польше. Он превратил Польшу на долгие годы в главный театр войны, увлекся завоевательными прогулками и успехами в Польше и Саксонии и лишь весной 1708 г. обратился против России с главными своими силами.
Петр делал, конечно, все возможное, чтобы его ненадежный, слабый, всегда с ним хитривший союзник Август не последовал примеру Дании и не сложил оружия. Царь шел во время переговоров в Биржах в феврале 1701 г. на значительные уступки в пользу Польши и при позднейших негоциациях дьяка Бориса Михайлова, Мазепы и Посникова с представителями Августа II (уже в Варшаве) вел ту же политику, но неумеренные аппетиты Августа, понимавшего трудное положение Петра в тот момент, в конце концов встречали все же должный отпор{45}. Разумеется, помогло Петру и в 1701 г. и в ближайшие годы упорное и тогда уже ставшее общеизвестным требование Карла XII, чтобы Август II был низложен с польского престола. Правда, хлопоча о низвержении Августа, Карл забыл, что существует еще польский народ, который вовсе не так уже готов покорно и беспрекословно подчиниться ставленнику шведов Станиславу Лещинскому. У Августа в конце концов и выбора другого не было, как оставаться "верным" соглашению, а потом и союзу с Россией. Августу явственно очень долго казалось, что, пока за ним прочно остается наследственное саксонское курфюршество, продолжая оставаться в "союзе" с Петром, он рискует в худшем случае лишь потерять часть Польши, а заключая мир с Карлом, он [420] безусловно теряет, согласно неумолимому требованию шведского воителя, польский трон. Но, когда в 1706 г. военные события привели шведскую армию в Саксонию, Август покинул Петра и сделал это самым трусливым, самым коварным и предательским образом.
Тарле Е.В. Северная война и шведское нашествие на Россию
– А они не дуже грамотни, не сбегут, – перешел и Геннадий на шутливый лад. Но Петр почемуто замолчал, и мне показалось, что по его лицу пробежало облачко. Однако он быстро согнал его.
– Этой грамоте долго учиться не надо, – сказал он и снова помолчал. – А вообщето правильно поступаете, что с первых дней не балуете их. Женщин надо держать в руках.
– А свою отпустили, – не утерпел, чтобы не подпустить шпильку, Геннадий.
– Моя никуда не денется. Мы с ней десятый год живем. К обеду будет в санатории…
Мы разделись и пошли купаться. Вода была не очень холодная, и когда тело немного попривыкло, вылезать не хотелось, и я испытывал настоящее блаженство. Петр нырнул и долго был под водой. Показался он шумно, держа в поднятой руке небольшого краба.
– Вот подарок Варюхе своей приготовил, – сказал он и поплыл к берегу.
А мы с Геннадием еще с полчаса барахтались в воде: то гонялись друг за другом, то состязались, кто дальше нырнет, то просто лежали, отдавшись ласковым волнам.
Когда мы вышли из воды, Петр уже приготовил карты. К нам четвертым партнером подсела женщина лет сорока пяти, полнотелая, с ярко накрашенными губами и подведенными глазами. Играла она азартно и безошибочно, чувствовалось, что за таким занятием провела не один день. Петр пересыпал игру анекдотами и выспрашивал у женщины, кто она и откуда. Она назвалась Капой, женой капитана первого ранга, полгода находившегося в плавании. На нас она смотрела, как на мальчишек, а Петра бесцеремонно склоняла к «экскурсии» в ресторан. Петр хитро посмеивался, не отвергая предложения и не давая согласия.
Время до обеда пролетело незаметно. Петр поднялся первым.
– До встречи, старушка, – помахал он своей знакомой. – Дас фатум.
– Чего? – не поняла Капа.
– Рок, – пояснил Петр. – Молодая жена ждет.
– Эх, Петяпетушок, – разочарованно вздохнула Капа. – Врешь, поди. Молодая… В твоито года пора понимать толк в женщинах.
Черных И.В. На острове нелетная погода, 1987
У Петра и Екатерины были две дочери – Анна и Елизавета, – и Меншиков вначале склонялся к тому, чтобы провозгласить одну из них наследницей престола. Но он отлично знал, что это вызовет яростное противодействие знати, которая считала законным наследником внука Петра, сына убитого Петром царевича Алексея. Царевич Алексей был сторонником старых порядков, и знать надеялась, что маленький его сынок Пётр Алексеевич будет придерживаться взглядов своего отца, а не деда.
Этому Петру Алексеевичу только что исполнилось тогда одиннадцать лет. И Меншикову показалось, что именно в этом вопросе он может сделать уступку враждебной партии без особого вреда для себя. Знать будет довольна, а одиннадцатилетнего ребёнка нетрудно прибрать к рукам. И когда 6 мая 1727 года императрица Екатерина Первая умерла, он, в обход её дочерей, провозгласил императором Петра Второго.
Первое время всё шло как было задумано. Меншиков полностью завладел ребёнкомимператором. Он даже перевёз его из дворца в свой дом на Васильевский остров. Воспитание его он поручил Остерману – тоже одному из деятелей петровской эпохи. Мало того, он задумал женить императора на своей дочери Маше и таким образом породниться с царствующим домом. Пётр Второй был слишком юн для женитьбы, но обручение можно было совершить уже сейчас, и Меншиков торжественно обручил его с Машей. Себя самого Меншиков произвёл в генералиссимусы, то есть в самый высокий чин русской армии. Казалось, власть его достигла предела и стала несокрушимой.
Всё это вызвало бешеную ярость родовитой знати. Заговор, поставивший себе целью свергнуть Меншикова, а вместе с ним и все петровские порядки, разрастался. Соратники и друзья Меншикова давно уже чувствовали угрожавшую ему опасность, стали тайно перебегать на сторону его врагов, чтобы обезопасить себя. Предал его и хитрейший, осторожнейший Остерман, которому он поручил воспитание мальчикаимператора. Подстрекаемый Остерманом, Пётр II начал грубить своей невесте, поворачивался к Меншикову спиной и требовал, чтобы его перевели обратно во дворец.
Чуковский Н.К. Беринг. — Москва; Мол. гвардия, 1961
Бросок был настолько сильным и неожиданным, что финны растерялись, оставили пулеметы и бежали в панике.
Мы заняли остров. Теперь наши танки спокойно «вползали» на него…
4. Ракеты
Война учит бдительности, постоянному наблюдению, и от командира ничто не должно ускользнуть.
Я знаю отдельные случаи, когда финские разведчики проникали в наше расположение, ракетой обозначали район для обстрела, а через несколько минут начинала действовать вражеская артиллерия или миномет.
Под высотой 34,8 я увидел, как из района 1-го батальона взвилась желтая ракета. С тов. Ширягиным мы бросились туда, растолкали людей, приказали всем уйти с этого места.
Точно: вскоре в этом районе стали разрываться финские мины…
Лазутчик, имея при себе ракету, может вызвать панику у противника.
Когда воюешь на сильно пересеченной местности, такой лазутчик необходим.
5. Мои связные
У меня были замечательные связные. Товарищи Васильев, Петров и Шевелев. Закаленные, отважные, хитрые бойцы.
Финны считают себя очень здоровыми, ловкими и хитрыми. И когда они убеждаются, что мы здоровее, ловче и хитрее их, теряются, впадают в панику. Своеобразная психология! [321]
Мои связные, куда бы я их ни послал, идут быстро, и страху — ни в одном глазу. Они замечают каждую кочку, каждое деревцо, когда идут в подразделения, и, возвращаясь, никогда не заблудятся.
Финны говорили: «Мы эти места наизусть знаем».
А мои связные говорили: «Мы эти места знаем не хуже, чем финны».
В лесу, в районе Нисалахти группа финских лазутчиков проникла к нашему командному пункту, обстреляла штаб и исчезла.
Некоторые говорили: «Чорта с два найдешь их!»
Нет, так нельзя рассуждать. Обязательно надо найти. Я организовал группу красноармейцев, среди них мои связные. Они знают местность, и от них врагам не уйти.
Бои в Финляндии. Воспоминания участников
Бросок был настолько сильным и неожиданным, что финны растерялись, оставили пулеметы и бежали в панике.
Мы заняли остров. Теперь наши танки спокойно «вползали» на него…
4. Ракеты
Война учит бдительности, постоянному наблюдению, и от командира ничто не должно ускользнуть.
Я знаю отдельные случаи, когда финские разведчики проникали в наше расположение, ракетой обозначали район для обстрела, а через несколько минут начинала действовать вражеская артиллерия или миномет.
Под высотой 34,8 я увидел, как из района 1-го батальона взвилась желтая ракета. С тов. Ширягиным мы бросились туда, растолкали людей, приказали всем уйти с этого места.
Точно: вскоре в этом районе стали разрываться финские мины…
Лазутчик, имея при себе ракету, может вызвать панику у противника.
Когда воюешь на сильно пересеченной местности, такой лазутчик необходим.
5. Мои связные
У меня были замечательные связные. Товарищи Васильев, Петров и Шевелев. Закаленные, отважные, хитрые бойцы.
Финны считают себя очень здоровыми, ловкими и хитрыми. И когда они убеждаются, что мы здоровее, ловче и хитрее их, теряются, впадают в панику. Своеобразная психология! [321]
Мои связные, куда бы я их ни послал, идут быстро, и страху — ни в одном глазу. Они замечают каждую кочку, каждое деревцо, когда идут в подразделения, и, возвращаясь, никогда не заблудятся.
Финны говорили: «Мы эти места наизусть знаем».
А мои связные говорили: «Мы эти места знаем не хуже, чем финны».
В лесу, в районе Нисалахти группа финских лазутчиков проникла к нашему командному пункту, обстреляла штаб и исчезла.
Некоторые говорили: «Чорта с два найдешь их!»
Нет, так нельзя рассуждать. Обязательно надо найти. Я организовал группу красноармейцев, среди них мои связные. Они знают местность, и от них врагам не уйти.
Бои в Финляндии. Воспоминания участников
– Скажите, пожалуйста, – спросил председателя Петр Петрович, – чем еще славится Молдавия, кроме такой удивительной живописи? – показал он рукой на степы и потолок.
– Спасибо! – сказал председатель, приведя в недоумение Петра Петровича.
Петр Петрович вопросительно глядел на него.
– Вино! – показал председатель сначала на потолок, где нарисован виноград, потом на бутылку с вином, очевидно, желая пояснить, что Молдавия славится вином и что вино делается из винограда.
Петр Петрович охотно закивал головою.
Когда же все бутылки на столе были опорожнены, молдаване затеяли какуюто любопытную игру. Один из них взял пустую бутылку, положил ее на стол и стал крутить. Бутылка остановилась. Тучноватый молдаванин, на которого указывало горлышко бутылки, поднялся изза стола и вышел. Вскоре он вернулся, неся кувшин вина.
Вино выпили и стали опять крутить бутылку. Она указала на хозяина хаты, он вышел и вернулся еще с кувшином вина.
Артистов заинтересовала игра.
– Мы тоже хотим принять в ней участие, – сказал Петр Петрович. – Я надеюсь, что здесь можно купить вина.
– Нет продажа, – сказал председатель. – Немец кушай, румынофицер кушай. Маломало спряталь, – он хитро прижмурился и показал на батарею бутылок.
Так артистам и не пришлось принять участие в игре, а она все продолжалась и продолжалась, пока Петр Петрович озабоченно не проговорил:
– Надо ехать!
Катенька и Иван Степанович поддерживали его. Но всем почемуто трудно было подниматься с мест.
Да и самому Петру Петровичу тоже не хотелось уезжать. Ему нравилось здесь все – нравились молдаване, так радушно встретившие их, нравилось угощение, вино, нравились то веселые, то печальные песни, которые вдруг возникали за столом, нравился непонятный язык, раскрашенные стены хат, женщины, прислуживавшие гостям, нравились детишки, сновавшие по хате или глядевшие с громоздкой, похожей на дворец, печки…
Вашенцев С.И. Путь дорога фронтовая, 1981