<div>Госпитальные дни однообразны повсюду— и в' столице,-^- в глухой провинции. Вот только разве-перевязка оживляет, или выписывают кого, -или♦ заявится ко-, миссия какая, или, наконец, занятный посетитель заходит, неожиданный, -как дядя- Коля, пожаловавший к Быстрову в солнечный июльский день.</div><div>Больших связей между ними не было, но Быстров по-больничному обрадовался приходу, тем более, что дядя Коля не один пришел — с супругой под ручку, и шел величаво, выпячивая грудь, и ноги в коленках высоко поднимал, как обученный «испанскому шагу» строевой конь.</div><div>Добрейший человек, честный, неглупый, хорошей грамотности и дело знал, но одна беда — ростом мал. Так непозволительно мал, что за всю свою трудовую жизнь выше счетовода не поднялся, хотя по знаниям и по опыту мог бы иного главбуха за пояс заткнуть.</div><div>Сколько раз места освобождались, но все других выдвигали. «Не вырос, не дорос», — говорило местное начальство, а если оно в иной раз и выдвигало, то высшее руководство не соглашалось: «Хитрят там, по себе выбирают, чтобы подмять и своевольничать. Не позволим».</div><div>И такой малый рост был помехой не только на работе. Кому бы, к примеру, не радость молодая, высокого роста, стройная красивая жена, а для дяди Коли, своими редкими волосами едва достигающего до плеч жены, — одни мучения и тяжелое беспокойство: как бы со двора не увели или так не позаимствовали?</div><div>Внимательный человек, отзывчивый и не скупердяй, но на заработки счетовода только душевную щедрость и покажешь. Жена шитьем на дому подрабатывала и иной раз мужа четвертинкой баловала или, бывало, — поллитровкой. Дядя Коля такие подношения принимал с благодарностью, но на жену ревниво посматривал— не грехи ли свои она замаливает? Иногда, по мере падения уровня жидкости в бутылке, подозре-’ ния превращались в убежденность, но до серьезной потасовки он дела не доводил, и опять же из-за малого роста и невыгодного соотношения сил.</div>

<div>Сенявин собирался выбить французов также из Рагузы, и он мог бы это сделать, если бы не объявление войны с Турцией, вставшей на сторону Франции, и не угроза набега на Корфу со стороны Али-паши Янинского, опаснейшего и коварнейшего властителя Албании. Он вынужден был оставить побережье Адриатики и вернуться на главную свою базу — остров Корфу.</div><div>Закончив свой рассказ, Сенявин продолжал обед уже молча. А обедал он с большим аппетитом. Глядя на него, Арапов невольно вспомнил своего петербургского дядю, его званый обед. Дядя тогда утверждал, что в нынешних людях не стало прежнего духа, а с падением духа не стало в них и настоящего здоровья. Если слова дяди и были к кому-то справедливы, то только не к Сенявину. В Сенявине дух не истощился. Этот человек так и светился здоровьем, уверенностью в силах.</div><div>— После возвращения к острову вы ещё не снимались с якоря? — спросил Арапов.</div><div>— Нет. Я собирался сделать это завтра, чтобы снова плыть к Рагузе, но теперь обстановка изменилась. Вы доставили мне новые инструкции.</div><div>— Поплывем в Архипелаг?</div><div>— Да.</div><div>— А Али-паша?</div><div>— Угроза с его стороны, конечно, остается, но я строго предупредил его, чем может обернуться для него такое нападение. Нам не следует его бояться. Боязнь нападения противника невольно внушает оборонительные действия, нам же сейчас надобно не обороняться, а наступать. Наступать на турок.</div><div>— И вы не оставите у Корфу ни одного корабля?</div><div>Сенявин хитро прищурился:</div><div>— А что бы сделали вы на моем месте? — Не дождавшись ответа, продолжал: — По плану адмирала Чичагова, кстати вами доставленного, я должен отрядить часть своей эскадры к Дарданеллам, часть к Египту, часть оставить в Адриатическом море. Адмирал мыслит слишком кабинетно, без знания обстановки. Я не могу разбрасывать корабли по всем морям, — решительно рубанул рукой Сенявин. — Я должен держать силы воедино. Мы пойдем в Архипелаг всей эскадрой, соединимся там с английским флотом и уже вместе решим, что делать дальше. Есть резон попытаться совместными силами войти в проливы и под угрозой взятия Константинополя заставить Турцию выйти из войны.</div>

<div>— А как же он эту самую… республику учинять желает? — спросил кто-то.</div><div>— Весьма хитро, — оживился Архаров. — Господин Сперанский имеет предложение разделить власти на законодательную, исполнительную и судебную, учредить Государственную думу и Государственный совет, приравнять к дворянам людей среднего состояния, иными словами, торговцев разных, промышленников. И что самое возмутительное — сей господин замышляет меры к лишению нас, дворян, права иметь крепостных крестьян, он желает дать крестьянам полную волю.</div><div>Теперь уже возмущались все:</div><div>— Не может быть! А как же тогда мы?</div><div>— Ну и времена!.. Страх!</div><div>— Не вижу ничего страшного, — достаточно громко промолвил Ушаков.</div><div>Архарову это замечание пришлось не по нраву.</div><div>— Вам, милостивый государь, хорошо так говорить, потому что у вас нет своих крестьян, разве что несколько человек дворовых…</div><div>При этих словах раздался хохот. Ушаков оглянулся и увидел Титова. Оказывается, аксельский помещик тоже был здесь, тоже пришел на званый обед. Это он хохотал с таким усердием, хохотал не потому, что было смешно, а потому, что имел случай причинить Ушакову боль за его заступничество за крестьян.</div><div>— Прошу, господа, в зал, — желая разрядить обстановку, прокричал Никифоров. — Столы накрыты. — Пойдемте, Федор Федорович, — дотронулся он до Ушакова. — Пора начинать.</div><div>Ушаков отвел его руку.</div><div>— Не могу. Дозвольте откланяться. Я должен ехать домой.</div><div>Он все ещё чувствовал себя униженным, оскорбленным.</div><div>— Не обращайте на него внимания, — сказал Никифоров. — Архарова я знаю давно. Этот человек не терпит соперников, желает, чтобы в компаниях светился только он. Пойдемте, Федор Федорович!</div><div>— Покорнейше благодарю. Не могу. Дозвольте откланяться. — И, уже не слушая более уговоров, Ушаков направился к выходу.</div><div>Лошадь стояла у коновязи. Кучер камнем вправлял обод колеса. Увидев своего хозяина, бросил камень, выпрямился:</div>

<div>В отношениях между двумя монархами Александром и Наполеоном, некогда называвшими друг друга «сердечными» друзьями, никогда не было искренности. Они вечно хитрили, стараясь выгадать из этой «дружбы» что-то для себя. Пойдя на Тильзитский договор, Александр надеялся с благоволения Наполеона укрепить могущество своей империи, приобрести новые земли. При переговорах Наполеон намекал что готов склонить к его ногам Турцию, и Александр тешил себя надеждой уже в недалеком будущем присоединить к России Молдавию, Валехию и, может быть, даже Константинополь. Обещания, однако, остались обещаниями, мечты мечтами. Склонять Турцию к ногам России Наполеон не стал. Правда, он позволил Александру отнять у Швеции Финляндию, но это позволение исходило главным образом из его желания покарать шведов за их союзничество с англичанами. Если не считать этой «подачки», Александр от Наполеона ничего не получил. Хуже того, желая заставить Россию жить в вечном страхе за свою судьбу, Наполеон замыслил против неё подобие дамоклова меча — возрождение «великой» Польши, полностью зависимой от Франции, такой Польши, которая присоединила бы к себе Литву и Белоруссию, после чего обратила бы внимание на земли, простиравшиеся до самого Черного моря.</div><div>Разлад между двумя монархами в европейских столицах заметили ещё в начале 1810 года, когда Наполеону вздумалось подобрать себе подругу жизни. Устрашителю Европы очень хотелось сосватать сестру российского императора Анну Павловну, но с этим сватовством ничего не получилось, и ему пришлось остановить свой выбор на австрийской принцессе. Злые языки ещё тогда сказали: «Наполеон Александру этого не простит, быть войне».</div><div>Сплетни сплетнями, но дело стало идти именно к тому, о чем говорили эти языки. Наполеон сделался агрессивнее, стал присоединять к своей империи новые земли, все ближе продвигаясь к границам России. Вскоре он захватил Голландию, перебросил к Балтийскому морю крупные вооруженные силы, а в герцогство Варшавское отгрузил 50 тысяч ружей, которые могли быть использованы против русских. Наполеон уже не называл Александра «сердечным» другом. Россия как союзница ему стала не нужна. У него появилась более надежная опора в лице Венского двора.</div>

<div>Наполеон был мрачен. В последнее время он вообще улыбался редко, сделался раздражительным. Его раздражали помощники, раздражал сам ход войны. Сколько времени прошло, как начался поход, а генерального сражения все нет. Была возможность окружить и уничтожить Вторую русскую армию, которой командует Багратион, но сделать это не удалось. Багратион оказался хитрее посланных против него французских военачальников, он избежал рокового для него сражения и сумел в Смоленске благополучно соединиться с армией Барклая.</div><div>Под Смоленском, где соединились обе русские армии и где на первых порах они оказали французам яростное сопротивление, у Наполеона появилась надежда кончить все разом. Он послал в обход русской армии крупный корпус с целью отрезать ей пути к отступлению и навязать генеральное сражение. Но до генеральной баталии дело не дошло и в этот раз. Русские ограничились арьергардными сражениями и ушли из Смоленска раньше, чем французы смогли преградить им путь.</div><div>На пути Наполеона простирались вытоптанные, выжженные поля, то тут, то там выступали дымящиеся развалины. Наполеон смотрел на все это, и ему приходила мысль о скифах. Когда-то в далекие времена скифы, обитавшие в краях, населяемых теперь русскими, вот так же бесконечными отступлениями заманивали противника в безводные, пустынные степи, изматывали его, а потом одним ударом уничтожали. Не унаследовали ли русские вместе с бескрайними степными просторами и тактику скифов? Не на погибель ли заманивают они французов своим отступлением?</div><div>Сердце Наполеона холодело от мысли о собственной армии, которая таяла с каждым переходом. Вначале наступали полмиллиона, теперь же было меньше. Часть войск пришлось оставить на захваченной территории для охраны путей снабжения. Большие потери понесены были в стычках с партизанами. А сколько потерь от болезней!.. Удручал большой падеж лошадей. Главный интендант армии граф Дарю докладывал Наполеону: при выходе из Вильно в наступающей армии было 22 тысячи лошадей, а когда дошли до Витебска, их стало 14 тысяч. За короткий срок пало 8 тысяч голов. И это летом. А что будет с наступлением осенних или, не приведи Господь, зимних холодов?</div>

<div>Сенявин собирался выбить французов также из Рагузы, и он мог бы это сделать, если бы не объявление войны с Турцией, вставшей на сторону Франции, и не угроза набега на Корфу со стороны Али-паши Янинского, опаснейшего и коварнейшего властителя Албании. Он вынужден был оставить побережье Адриатики и вернуться на главную свою базу — остров Корфу.</div><div>Закончив свой рассказ, Сенявин продолжал обед уже молча. А обедал он с большим аппетитом. Глядя на него, Арапов невольно вспомнил своего петербургского дядю, его званый обед. Дядя тогда утверждал, что в нынешних людях не стало прежнего духа, а с падением духа не стало в них и настоящего здоровья. Если слова дяди и были к кому-то справедливы, то только не к Сенявину. В Сенявине дух не истощился. Этот человек так и светился здоровьем, уверенностью в силах.</div><div>— После возвращения к острову вы ещё не снимались с якоря? — спросил Арапов.</div><div>— Нет. Я собирался сделать это завтра, чтобы снова плыть к Рагузе, но теперь обстановка изменилась. Вы доставили мне новые инструкции.</div><div>— Поплывем в Архипелаг?</div><div>— Да.</div><div>— А Али-паша?</div><div>— Угроза с его стороны, конечно, остается, но я строго предупредил его, чем может обернуться для него такое нападение. Нам не следует его бояться. Боязнь нападения противника невольно внушает оборонительные действия, нам же сейчас надобно не обороняться, а наступать. Наступать на турок.</div><div>— И вы не оставите у Корфу ни одного корабля?</div><div>Сенявин хитро прищурился:</div><div>— А что бы сделали вы на моем месте? — Не дождавшись ответа, продолжал: — По плану адмирала Чичагова, кстати вами доставленного, я должен отрядить часть своей эскадры к Дарданеллам, часть к Египту, часть оставить в Адриатическом море. Адмирал мыслит слишком кабинетно, без знания обстановки. Я не могу разбрасывать корабли по всем морям, — решительно рубанул рукой Сенявин. — Я должен держать силы воедино. Мы пойдем в Архипелаг всей эскадрой, соединимся там с английским флотом и уже вместе решим, что делать дальше. Есть резон попытаться совместными силами войти в проливы и под угрозой взятия Константинополя заставить Турцию выйти из войны.</div>

<div>— А как же он эту самую… республику учинять желает? — спросил кто-то.</div><div>— Весьма хитро, — оживился Архаров. — Господин Сперанский имеет предложение разделить власти на законодательную, исполнительную и судебную, учредить Государственную думу и Государственный совет, приравнять к дворянам людей среднего состояния, иными словами, торговцев разных, промышленников. И что самое возмутительное — сей господин замышляет меры к лишению нас, дворян, права иметь крепостных крестьян, он желает дать крестьянам полную волю.</div><div>Теперь уже возмущались все:</div><div>— Не может быть! А как же тогда мы?</div><div>— Ну и времена!.. Страх!</div><div>— Не вижу ничего страшного, — достаточно громко промолвил Ушаков.</div><div>Архарову это замечание пришлось не по нраву.</div><div>— Вам, милостивый государь, хорошо так говорить, потому что у вас нет своих крестьян, разве что несколько человек дворовых…</div><div>При этих словах раздался хохот. Ушаков оглянулся и увидел Титова. Оказывается, аксельский помещик тоже был здесь, тоже пришел на званый обед. Это он хохотал с таким усердием, хохотал не потому, что было смешно, а потому, что имел случай причинить Ушакову боль за его заступничество за крестьян.</div><div>— Прошу, господа, в зал, — желая разрядить обстановку, прокричал Никифоров. — Столы накрыты. — Пойдемте, Федор Федорович, — дотронулся он до Ушакова. — Пора начинать.</div><div>Ушаков отвел его руку.</div><div>— Не могу. Дозвольте откланяться. Я должен ехать домой.</div><div>Он все ещё чувствовал себя униженным, оскорбленным.</div><div>— Не обращайте на него внимания, — сказал Никифоров. — Архарова я знаю давно. Этот человек не терпит соперников, желает, чтобы в компаниях светился только он. Пойдемте, Федор Федорович!</div><div>— Покорнейше благодарю. Не могу. Дозвольте откланяться. — И, уже не слушая более уговоров, Ушаков направился к выходу.</div><div>Лошадь стояла у коновязи. Кучер камнем вправлял обод колеса. Увидев своего хозяина, бросил камень, выпрямился:</div>

<div>В отношениях между двумя монархами Александром и Наполеоном, некогда называвшими друг друга «сердечными» друзьями, никогда не было искренности. Они вечно хитрили, стараясь выгадать из этой «дружбы» что-то для себя. Пойдя на Тильзитский договор, Александр надеялся с благоволения Наполеона укрепить могущество своей империи, приобрести новые земли. При переговорах Наполеон намекал что готов склонить к его ногам Турцию, и Александр тешил себя надеждой уже в недалеком будущем присоединить к России Молдавию, Валехию и, может быть, даже Константинополь. Обещания, однако, остались обещаниями, мечты мечтами. Склонять Турцию к ногам России Наполеон не стал. Правда, он позволил Александру отнять у Швеции Финляндию, но это позволение исходило главным образом из его желания покарать шведов за их союзничество с англичанами. Если не считать этой «подачки», Александр от Наполеона ничего не получил. Хуже того, желая заставить Россию жить в вечном страхе за свою судьбу, Наполеон замыслил против неё подобие дамоклова меча — возрождение «великой» Польши, полностью зависимой от Франции, такой Польши, которая присоединила бы к себе Литву и Белоруссию, после чего обратила бы внимание на земли, простиравшиеся до самого Черного моря.</div><div>Разлад между двумя монархами в европейских столицах заметили ещё в начале 1810 года, когда Наполеону вздумалось подобрать себе подругу жизни. Устрашителю Европы очень хотелось сосватать сестру российского императора Анну Павловну, но с этим сватовством ничего не получилось, и ему пришлось остановить свой выбор на австрийской принцессе. Злые языки ещё тогда сказали: «Наполеон Александру этого не простит, быть войне».</div><div>Сплетни сплетнями, но дело стало идти именно к тому, о чем говорили эти языки. Наполеон сделался агрессивнее, стал присоединять к своей империи новые земли, все ближе продвигаясь к границам России. Вскоре он захватил Голландию, перебросил к Балтийскому морю крупные вооруженные силы, а в герцогство Варшавское отгрузил 50 тысяч ружей, которые могли быть использованы против русских. Наполеон уже не называл Александра «сердечным» другом. Россия как союзница ему стала не нужна. У него появилась более надежная опора в лице Венского двора.</div>

<div>Наполеон был мрачен. В последнее время он вообще улыбался редко, сделался раздражительным. Его раздражали помощники, раздражал сам ход войны. Сколько времени прошло, как начался поход, а генерального сражения все нет. Была возможность окружить и уничтожить Вторую русскую армию, которой командует Багратион, но сделать это не удалось. Багратион оказался хитрее посланных против него французских военачальников, он избежал рокового для него сражения и сумел в Смоленске благополучно соединиться с армией Барклая.</div><div>Под Смоленском, где соединились обе русские армии и где на первых порах они оказали французам яростное сопротивление, у Наполеона появилась надежда кончить все разом. Он послал в обход русской армии крупный корпус с целью отрезать ей пути к отступлению и навязать генеральное сражение. Но до генеральной баталии дело не дошло и в этот раз. Русские ограничились арьергардными сражениями и ушли из Смоленска раньше, чем французы смогли преградить им путь.</div><div>На пути Наполеона простирались вытоптанные, выжженные поля, то тут, то там выступали дымящиеся развалины. Наполеон смотрел на все это, и ему приходила мысль о скифах. Когда-то в далекие времена скифы, обитавшие в краях, населяемых теперь русскими, вот так же бесконечными отступлениями заманивали противника в безводные, пустынные степи, изматывали его, а потом одним ударом уничтожали. Не унаследовали ли русские вместе с бескрайними степными просторами и тактику скифов? Не на погибель ли заманивают они французов своим отступлением?</div><div>Сердце Наполеона холодело от мысли о собственной армии, которая таяла с каждым переходом. Вначале наступали полмиллиона, теперь же было меньше. Часть войск пришлось оставить на захваченной территории для охраны путей снабжения. Большие потери понесены были в стычках с партизанами. А сколько потерь от болезней!.. Удручал большой падеж лошадей. Главный интендант армии граф Дарю докладывал Наполеону: при выходе из Вильно в наступающей армии было 22 тысячи лошадей, а когда дошли до Витебска, их стало 14 тысяч. За короткий срок пало 8 тысяч голов. И это летом. А что будет с наступлением осенних или, не приведи Господь, зимних холодов?</div>

<div>2 марта в 12 ч 10 мин бомбардировочное соединение находилось уже над целью. Броі іеносцы «Пта- гіпеп» и «Ѵаіпетоіпеп», как и раньше, вели централизованный зенитный огонь по нашим самолетам. При подходе к финским броненосцам бомбардировщик «ДБ-3» командира 1-й эскадрильи 1-го авиаполка получил прямое попадание 105-мм снаряда, развалился на куски и упал в море. Весь экипаж погиб. Возле другого «ДБ-3» разорвался зенитный снаряд, осколками которого были убиты оба стрелка радиста. В довершение всех бед наши самолеты были атакованы над целью финскими истребителями «Morane-Saulnier» из 28-й авиагруппы 2-го авиаполка. Финские летчики- истребители сумели сбить бомбардировщик «СБ» (весь экипаж погиб) и истребитель сопровождения «И-153» (летчик был захвачен в плен).547 На броненосцы было сброшено большое количество бомб (в том числе 48 «ФАБ-500» и 9 «БРАБ-500»), но все они упали примерно в 50-75 м от бортов.548 Итак, операция завершилась полным провалом: цель в очередной раз осталась невредимой, а собственные потери составили сразу 3 самолета.</div><div>Несмотря на столь удручающий результат, командованию ВВС КБФ все еще не давала покоя мысль о повторном палете на финские броненосцы. Одной из главных причин неудачи, как считал комбриг В. В. Ер- маченков, была истребительная авиация противника мешавшая бомбардировщикам подходить ближе к броненосцам. Поэтому командующий ВВС Балтфлота напряженно думал над тем, как бы вывести из строя финские истребители накануне очередного налета. 5 марта В. В. Ермаченков отправил командиру 10-й авиабригады Н. Т. Петрухину шифровку, где давал следующее приказание: «…При обнаружении на аэродроме истребителей противника Вы решаете задачу по уничтожению их истребителями на земле и в воздухе днем и ночью. Эту операцию очень хорошо продумать от начала до конца Нужно выбитъ их истребителями, деморализовать. Действовать без суеты, продуманно, хитро, наверняка. Увяжите с Кравченко…» На 6 марта Петрухину ставилась только одна за дача - установить место аэродромов истребителей противника в районе порта Турку. При обнаружении фі [неких истребителей командиру 10-й авиа бригады следовало экстренно доложить об этом командующему ВВС КБФ.54”</div>

<div>Кругом всхрапывают разведчики. Додышев чтото бормочет на своем языке. В притаившуюся тайгу уносится треск костра, фырканье хрумкающих овес коней и протяжные, стыдливые вздохи землемера, запуганного Самохой.</div><div>– И вообще, глупо строить в таежной пропасти зверосовхоз, когда под боком необозримые пустоты… Какойто идиот написал о Шайтанполе и все поверили.</div><div>Тут Самоха не выдерживает и садится около тагана. Хитрый шутливый тон он отбрасывает сразу.</div><div>– Нет… О Шайтанполе вы зря… Для зверя, здесь разлюбезное дело… Тут тебе вода, лес и корма, каких душа пожелает… А первое – ясашные… Без них зверя не получишь…</div><div>Землемер так и не убедил Кутенина и не заснул. Комары, эти зоревые караульщики, поднялись вместе с людьми и ноющими прожорливыми голосами снова привели в движение коней. Рыжий подводчик и парень в азяме старательно пачкали свежим дегтем лошадиные морды и животы. Прямо над станом трескотно прокричала кедровка, ей откликнулась тайга.</div><div>И только теперь Севрунов хватился, что оставил около озера ружье.</div><div>– Худая примета, товарищ зверовод, – шутила Стефания. – Вы очень рассеянны, я это заметила еще в поезде.</div><div>Она улыбнулась Севрунову и ломкой походкой направилась к воркующему ручью, где плескались Пастиков и Додышев.</div><div>– Становись вот на эту перекладину, – сказал старший разведки.</div><div>Крупные зерна брызг катились по его черноусому лицу.</div><div>– А я вот на этот камень…</div><div>Стефания отворотила серую, с мраморным отблеском плиту и тут же бросила ее со всего размаха. К ней под ноги выползли две серых гадюки. Шипя и подняв головы, они готовились к нападению.</div><div>– Беги! – придушенно закричал камасинец.</div><div>Пастиков ухватился за сук наклонившейся к ручью сосны, но он только гнулся и извивался лыком, выпуская смолистый сок.</div><div>– Эх, струсили!</div><div>Он подпрыгнул и сразу придавил к плитняку змеиные головы. Гадюки судорожно завертели хвостами.</div>

<div>– Это ты, отец? – послышался ее низкий голос.</div><div>– Я, Вера, – отозвался скрипучий бас. – Ты не одна? (тихо).</div><div>– Нет, Алжибай приехал… Говорит, красные на Шайтанполе… Привез сухарей и еще чтото…</div><div>– Красные?.. Гм… Образина!.. Думает, у меня все еще золото есть…</div><div>Вера скрыла злую улыбку и отвернулась.</div><div>Высокий человек с сивой бородой снял с обвисшего плеча винчестер и шагнул в дверь. Пестрый кобель подпрыгнул на всех четырех лапах и лизнул Веру в щеку.</div><div>– Иди на место! – крикнула она.</div><div>Старик поздоровался с гостем и сел против него на самодельную Скамейку.</div><div>– Сколько людей приехало? – дребезжащим голосом спрашивал он. Старик ловил хитрые глаза старшины своими – смелыми, похожими на глаза дочери. Он был одет в такие же кожаны, как и Алжибай. Вместо пуговиц на кожане красовались гладко обточенные палочки, пришитые к шкуре жилами зверей.</div><div>Алжибай хлопал мокрыми ресницами.</div><div>– Вчера было семь, но будет многомного красных, много железных нарт, много хороших ружей.</div><div>Старшина много пил и говорил. Его монотонная речь журчала далекими отголосками таежных рек и бурь…</div><div>Он выехал домой, когда тихая ночь, точно нагулявший жира медведь, залегла в берлогу пахучей тайги.</div><div>Костер тихо потрескивал под двумя пихтами, что стволами зажали ведущую к ручью тропинку. Это было место, где Вера слушала ночные шорохи весенней тайги и сторожила. Здесь засиживался и отец, гадая о своей судьбе и кляня силу, отнявшую у него и дочери былое.</div><div>Старик, шел ломкой походкой, шваркая унтами о высохший брусничник. Он оглянулся по сторонам, как волк, приблизившийся к жилью людей (многолетняя привычка к осторожности) и, кряхтя, опустился на пихтовые ветви.</div><div>Дочь повесила над головой отца оружие и тихо запела.</div><div>– Мясо смотрела? – спросил он.</div><div>– Не беспокойся, оно спрятано на глубоком месте под коряжиной.</div>

<div>Но вот Алжибай поднял руки, и толпа присмирела.</div><div>– Крови испужались, – глубокомысленно заключил Самоха. – Они позавсегда так: поцарапаются, тут же – ша!</div><div>Он хитро подмигнул Пастикову и вывалил посреди круга мешок сухарей. Около дверей юрты стонала шаманка: ее ктото толкнул.</div><div>– Подобрали бы ее, может, отдышится, – просила Стефания.</div><div>Но камасинцы уже были заняты дележкой сухарей: они нагребали в полы, карманы, совали в рты лакомые гостинцы. И только один Парабилка сказал:</div><div>– Сдохни она как лисица.</div><div>Среди успокоившихся камасинцев сидели Алжибай и кривой Аёзя. По улусу жутко завыли собаки.</div><div>– Кури, – предложил Пастикову Алжибай.</div><div>– Спасибо, не курю.</div><div>– Кури – труг пудешь!</div><div>Собственно, это и послужило предлогом к переговорам. Огоньки папирос ярко вспыхивали среди чумазой таежной ночи. Душистый дым глотали старый и малый аппетитно причмокивая губами.</div><div>– Какой будет работа? – добивался у приезжих Парабилка.</div><div>– Всякой… Будем зверей ловить, рыбу и строить дома.</div><div>– Много будет работы? – спросил Алжибай.</div><div>– Много… Платить будем хлебом и товаром. Вот хозяин лучше расскажет…</div><div>И в знак гостеприимства в кругу уже очутился лагун араки.</div><div>– Ну, это зря! – рассмеялся Пастиков.</div><div>– Пей, нойон, наш народ не злой, – сказал Аёзя. – Мы умеем жить без обмана, а ваши купцы всегда обманывали нас.</div><div>Стефания смахнула мусор с верху сывороточной жижи и, хлебнув напитка, начала чихать.</div><div>– Крепкой? – рассмеялись в толпе.</div><div>– Вот такой будет наш дружба, – заметил Алжибай.</div><div>Небо, как лосиновая подошва, сверкнуло золотыми шляпками гвоздей. Лес стоял неподвижно. По зазеленевшему берегу звенели колокольцами камасинские коровы и перекликались ленивые филины. И в этот час нерушимого покоя над юртой старшины таежной бурей сорвалась многоголосая песня: она была длинна, как Шайтанполе, и уныла, как судьба этих таежных людей.</div>

<div>– Нет, почему… Но, знаешь, все это сделалось очень скоро…</div><div>Пастиков оглянулся. Скрипя уключинами ведер, к ним приближалась Анна. Куга коромысла плотно охватывала ее полуобнаженные плечи.</div><div>Пастиков смотрел по направлению к реке, освещенной полной луной. Из кустов доносились трескотные переклички коростелей.</div><div>Спасаясь от гнуса, – шаркаясь о стволы деревьев, пропуская под животом мелкий прутик, – обезумевший марал бежал по тайге. Животное, опустив голову, дико покачивает ветвями молодых рогов. Животное изнемогает, ища убежища от ноющей мошкары и, может быть, поэтому меньше чувствует опасность.</div><div>Парабилка сидел около ямы, покрытой крепкой таежной осокой. Из узких прорезей совсем спокойно и привычно смотрят на ловушку маленькие блестящие глаза. Парабилка сидит, закрывшись лопухом, мхом и папоротником. Он не курит, не производит шорохов. Скрытое под волосяной сеткой остроскулое цветное лицо охотника замерло в ожидании. Рядом с ним – бердана, деревянные козелки для прицела и топор с огнивом. И только клубы вьющегося над караулкой гнуса обнаруживают здесь присутствие живого существа.</div><div>Но маралу не до наблюдений и осторожности. Завидев воду, животное откинуло к спине голову, под ногами у него затрещали сплетенные кустарники. Вслед за ним зашумели высокие прибрежные травы и все смолкло.</div><div>Зверь бьется в хитрой яме, он делает отчаянный прыжок кверху. Но каждое движение – шаг к пропасти. Харча и брызжа слюной, переламывая мелкие ветви ударами ног, зверь бьется до крови, до полного изнеможения, но спасения нет.</div><div>Парабилка стоял, опершись спиной о дерево, он отбросил сетку и дымом из трубки отгонял мошкару. Охотник щурил раскосые глаза и, кажется, ни в какой мере не проявлял волнения.</div><div>Животное обессилело, валится окровавленное, со сбитыми рогами, но стены ямы не позволяют лечь. Зверь опустил голову с высунутым языком и присмирел.</div>

<div>Парабилка попробовал крепость травяного аркана и сделал петлю. По взмокшей шерсти марала прокатилась мелкая дрожь. Зверь беспомощно мотнул головой, тем самым помог охотнику накинуть аркан.</div><div>Парабилка ушел к становьям, а вечером пришло семь камасинцев. Стараясь меньше делать шума, они подняли марала из ямы и оттащили на росную прохладную траву. Зверь плохо сопротивлялся, глаза его были мутны и жалки, он все еще часто дышал. Взмокшая шерсть липла к исхудавшему телу марала. Он не был покалечен. Камасинцы замкнули ноги зверя в железное путо и остались ночевать около ямы, снова прикрытой осокой, хитро замаскированной папоротником и мелкими ветвями.</div><div>Костра старик Парабилка не разжигал. Он принес в котле воды и поставил его около морды зверя.</div><div>Охотники расположились на ночлег недалеко от ямы. Но никто не спал. Закусывали черемшой и сушеной сотхатиной. С Парабилкой сидели камасинцы, отделившиеся от становища Алжибая. До рассвета они разговаривали о своих нуждах.</div><div>А когда роса похолодела, беловолосый старик сказал:</div><div>– У старшины много скота и хлеба, он прячет добро от красных. Нам прятать нечего и ссориться с красными нет нужды. Зря уехали из улуса.</div><div>– Зря, – согласились камасинцы. – Красные нам худого не сделали. Они давали работу, обещали хлеба.</div><div>Утром марала подняли и увели от ямы вниз по реке. Зверь прыгал, неуклюже выбрасывая скованные передние ноги, метался, хотел вырваться, но аркан затянул его в наскоро сделанную из валежника поскотину. Здесь в куревном мареве понуро стояли еще четыре пленниказверя. Запуганные людьми и собаками, маралы загремели путами, забились в угол.</div><div>Парабилка снял с шеи новичка аркан и ударил зверя ладонью по красной шее.</div><div>– Ступай жить, – тепло сказал он.</div><div>В этот же день беловолосый с двумя молодыми парнями направился на Шайтанполе.</div><div>Бывший купец Глазков лечил пихтовым спиртом лихорадку и молился. Он держался поблизости стана Алжибая. Старик ненавидел старшину. Но у него вышел порох, вышли сухари, а Алжибай, правда, больше для Веры, поддерживал их молоком и мясом. Глазков надеялся, что старшина проведет его и банду в Монголию. А это было главное для него, доживающего последние дни. Глазков, несмотря на одичание, любил дочь и только для нее хотел еще жить. Он давно понял, что советская власть в России укрепилась прочно, но боялся явки.</div>

<div>– Все пропал, – шептал Додышеву нетерпеливый Чекулак.</div><div>– Тут был Алжибай… Купец был тут, – вторил спокойный Джебалдок.</div><div>Студент торопил спутников. В нем появился задор охотника. Путь им не один раз пересекали следы зверей, а над головами шумно пролетали рябчики и глухари, но молодежь не делала ни одного выстрела.</div><div>Старик Парабилка встретился им на четвертые сутки. С продымленным побуревшим лицом он был неузнаваем.</div><div>– Где Алжибай? – спросил Додышев.</div><div>– Алжибай тут нет… Алжибай улус ходи. Он сказал всем камасинцам, что красные обманули и не привезут никакого товару… Русские тоже ходил по тайге и помогал старшине… Алжибай хитрой есть.</div><div>– Значит, маралов побили?</div><div>– Уюй! Мыного побил зверя… десять штук побил.</div><div>Додышев сорвал с черноволосой головы кепку и ударил ею о землю.</div><div>– Веди нас к ним! – тряхнул он старика за острые плечи.</div><div>– Ой, не ходи!.. худо будет… Мыного русских.</div><div>Додышев остыл и отпустил Парабилку.</div><div>– А где они?</div><div>– Здесь он… Под утесом лежи… Надо молчи…</div><div>Камасинец еще не успел договорить, как вправо от них совсем близко щелкнули выстрелы, на которые глухо откликнулось эхо горных высот.</div><div>Первым согнулся Парабилка. Остальные, растянувшись цепочкой, побежали за ним к утесу, за которым несла рычащие волны Сыгырда. Огибая болотистую трясину и горелый лес, высохший, как маральи рога, они уже достигали опушки густой чащи, когда ударил новый залп.</div><div>Додышев со стоном свалился на зыбкий мох.</div><div>– Сюда! – окрикнул Парабилка припавших к деревьям Чекулака и Джебалдока.</div><div>Камасинцы забежали за высокую искорь. Торопливо передернув затвор винтовки, старик сказал:</div><div>– Это купец со своими… Они идут на Шайтанполе… Стреляйте… У вас есть патроны?</div><div>И, не дождавшись ответа, он выкинул вперед винтовку. Камасинцы сверкнули глазами по травянистой болотине и тоже приготовились. В бурьянах, шевелящихся васильковыми головками, к ним крались косматые люди, раздвигая ружьями поросль.</div>

<div>– Ты пошто так роешь? – спрашивали зверовода.</div><div>– Так нужно, – улыбался он. – Видите, лисица захочет удрать и будет копать землю под стену, а тут – камень.</div><div>– Ааа! Хитро, Александра, делаешь, – качали головами таежные люди… – Толк будет ли?</div><div>– А почему не будет?</div><div>– Неладно зверя в поскотине держать, неладно ловить рыбу в Ширане… Шайтан сердил, фарту не будет.</div><div>– Мы сами фарт поймаем, – острил Самоха. – А вашего старикашайтана маралов караулить заставим.</div><div>– Ой, шибко смелый ты, трук! Мотри, худо будет.</div><div>Успешнее подвигалась городьба маральника. От сопок до самого озера черной полосой накатывалась свежая дорога. Дробь колес и конских копыт четко перекликались с топорами. Изгородь шла от Ширана до подошвы кедровой гривы и быстро перехватила узкий перешеек Шайтанполя. Стена закладывалась причудливыми зигзагами, без столбов. Мертвой лапой верхние бревна зажимали нижние и, как белые ребра, срастались звено к звену. Через неделю камасинцы пригнали еще трех зверей.</div><div>От кедровой гривы поскотина повернула треугольником, внутрь которого и загнали спутанных маралов. Маралы делали отчаянные прыжки, но на веревку наваливались пятьшесть человек, и покорное животное следовало по указанию человека на новое поселение.</div><div>Вскоре концы маральника замкнулись со всех четырех сторон, а рядом с вольером, со стороны озера, выросли желтые высокие ворота. Один из плотников ухитрился поставить на верху их рога марала.</div><div>И когда, подобрав инструменты, плотники сели закуривать, к Севрунову подошел Самоха.</div><div>– Помяли зверей, – сердито сказал он.</div><div>– А что? – встревожился зверовод.</div><div>– Да так… Пойдем, посмотрим.</div><div>Они зашагали вдоль изгороди к пересекающему поле ручью, где стояли отдохнувшие и повеселевшие маралы. Самоха завел зверовода на холмик, откуда был виден весь огороженный участок, и указал пальцем.</div>

<div>– Ктото на салике к берегу причаливает? – крикнул Самоха.</div><div>Взяв ружье, он не торопясь пошел по следам собак. На берег поднимался перемокший и озябший Гурьян. Поздоровавшись с разведчиками, старик сам подживил костер и начал сушить одежду. Городьба маральника не осталась незамеченной стариком. Прихлебывая чай, он спросил:</div><div>– Сколько поймали зверей?</div><div>– Пока только пять, – улыбнулся Севрунов.</div><div>– Маловато… зверя в здешних местах много… Плохо работаете.</div><div>– Да ведь на зиму рассчитываем, отец.</div><div>– Зимой сподручнее, – согласился Гурьян. – Преж мы на лыжах догоняли их. Надо только в лог с глубоким снегом сбивать их. – Старик вспотел и, оглянув сонными глазами разведчиков, остановился на Пастикове.</div><div>– Ты, Петруха, из Рыбнойто?</div><div>– Я.</div><div>– Тото, по обличью вижу. Матьто твою знаю с измальства. Из нашей Лопатиной она. Надо слово тебе сказать. – Старик долго разминал ноги, шел в палатку, припадая и охая.</div><div>– Дело вы тут полезное затеяли, – начал он, усаживаясь. – Сорок лет по этим местам я хаживал и все думал переселиться со старухой, а она взяла и умерла.</div><div>Старик не скоро приступил к тому, зачем плыл с опасностями и тревогами. Сначала он расспросил о настроении разведчиков к камасинцам и очень оживился, когда Пастиков сказал:</div><div>– Ваську Кушненку я знаю давно. Парень он не вредный, но дурной. Затянули его… не обдумал, балбесина.</div><div>Гурьян хитро улыбался и это навело Пастикова на догадки.</div><div>– Не у тебя ли он?</div><div>– А чего бы ты с ним сделал?</div><div>– Работать заставил бы…</div><div>Старик повернулся и размял в руке пыльную порховку. Глаза у него слезились, копченая борода висела клочьями. Взяв Пастикова за руку, он тихо сказал:</div><div>– Надо пожалеть людей… Это ты душевно судишь… Девчонка тоже не виновата… Васька поможет тебе управиться с князьком и с русскими забулдыгами.</div>

<div>– Нуну… Это вот понашенски, почалдонски, – шутил директор.</div><div>Он прошел по верхнему звену и, спрыгнув на затрещавшую щепу, шаловливо надвинул Самохе на глаза неизменную ушанку. Подзадоренный настроением директора, Кутенин плюнул в ладони и сжал его в охапку.</div><div>– А нуко, кто кого?</div><div>Самоха уперся ногами и, приподняв Пастикова на грудь, легко опустил на землю.</div><div>Кругом рванулся смех. Директор ухватил Кутенина за шею, но Самоха сбросил руку и вызывающе выпрямился. На его безбородом лице кривилась хвастливая улыбка.</div><div>– Нет, ты давай понастоящему… за опояски, – разгорячился Пастиков.</div><div>Но Самоха победоносно глянул на него сверху и загородился руками.</div><div>– Не лезь! – грозно сказал он. – Жалеючи тебя, не хочу душу губить. Я, брат, ежели хлестану через правое бедро, то и печенки отстукаю. Ране не таких молодцов и то валил, дай бог умному.</div><div>– Орел, орел, – подзадоривали в толпе.</div><div>– Только, вишь, образом подкачал… На старуху шибко смахиваешь.</div><div>– А веть и лучше, – потешались другие. – С хари воду не пить, а так и грязи меньше держится, и муха в волосе не завязнет.</div><div>Самоха озорно подмигнул и выколотил о колено трубку.</div><div>– Вы вот оскалились, а я историю одну рассказать могу.</div><div>– Нуну, подзалей для пакости! – ухватилась молодежь.</div><div>– И заливать нечего… Помните, как перед германской войной я схватился с медведем.</div><div>Самоха обвел присутствующих лукавым взглядом.</div><div>– Как же, в газетках про тебя писали, – подмигнул Пастиков.</div><div>– Тото в газетках… А штука была куды с добром, – продолжал рассказчик. – Подошли это мы с Шарыпкойтатарином к берлоге и налаживаемся мастерить затыч. А зверюга, клин ему в глотку, караулил таких дураков. Пока мы путались с топорами, он и вылети оттуда, как снаряд! Шарыпко хитрый был и сразу за кедр, а он меня за ребро. Я кээк подловчился и чмяк его через колено. А тут собаки подоспели.</div>

<div>– Ты хоть врал бы, да плевал, – усмехнулся степенный Никулин.</div><div>– Не веришь? Ну, посмотри, как он мне два ребра выворотил… Шарыпку можешь спросить.</div><div>– Да ведь Шарыпкото упокоился, – вставил горбатый старик. – Ишь тоже нашел посылать к усопшему.</div><div>– Или было тоже так, – разошелся Самоха. – Одинова мы с Гамироммолдаванином сблудили и к греху спички подмочили… А тут поднимись слякоть, стужа, хоть ложись и умирай. Ну, и наткнись мы на берлогу. Гамир и говорит: «Медведя, говорит, ушла, бросила эту берлогу. Давай, говорит, Самоха, попеременно караулить, час ты, час я – так и переночуем». Я и согласись. Заперлись мы в мишкину хату. Я заснул и он не выдюжил, клин ему в горло. А проснулись, братцы мои, мы с ним ровно через месяц, когда уже зашумела по лесам весенняя вода.</div><div>– Здорово! – улыбнулся Севрунов. – Это как случилось?</div><div>– Корень сонный он заносит в берлогу, оттого и дрыхнет всю зиму, – таинственно пояснил рассказчик.</div><div>– Полезный, значит, кореньто? – спросил горбатый.</div><div>– Конешно… Его нюхни – и спокойной ночи.</div><div>Самоха хитро скорчил физиономию и, взмахнув топор на плечо, пошел к стану.</div><div>– Ой, заливало! – смеялся парень с черным чубом.</div><div>После обеда Севрунов вызвал Пастикова на курган, откуда велось наблюдение за зверями. Новые строения совхоза на фоне огромного поля и озера казались беспорядочным свалом леса. Вдыхая запах смолы и рыбьего жира, они долго рассматривали спокойно пасущихся маралов и трех лисиц. Зверьки, ворча и озираясь, спрятались в вольерах и косились на людей. Запоздавшие с линькой маралы очесывали об изгородь зимнюю шерсть и как бы для острастки поматывали на вышку головами.</div><div>– Все разбросано, – сказал Пастиков, рассматривая новое хозяйство… Мало сделали.</div><div>Севрунов морщил смуглый лоб, говорил с обычным спокойствием:</div><div>– Ехали создавать зверосовхоз, а начали с рыбы. И, надо полагать, в первые годы мы выедем только на тайменях… Но примитивный способ добычи и реализации рыбы не даст нужного эффекта…</div>

<div>– Ну как, отвоевал, Василий?</div><div>– Отвоевал, будь оно сто раз проклято. – Кушненко смял в широкой ладони, загрубелой, как древесная кора, рыбий скелет и бросил его на огонь. – Хоть стреляйте, хоть топите, а пришел к вам. Не бог, а леший меня запутал.</div><div>Рыбаки молчали Только Самоха, подав Кушненке свою трубку, спросил:</div><div>– На корме управлять можешь?</div><div>– А как же… сызмальства на этом деле… Сноровим не хуже кого.</div><div>Василий спал тревожно. Два раза соскакивал и, оглядевшись, ложился опять. От озера наплывал туман и холод. Кушненко долго и тупо смотрел на тлеющие головни, пока не закрывались глаза. Он обрадовался, когда раньше других поднялся Самоха. Кутенин закурил и вытянул ноги к костру.</div><div>– Сон не берет, – догадался он.</div><div>– Не берет… Скажи, Самойло Петрович, чо мне будет?</div><div>– Хоть я и не законник, а думаю, что – ничего… Может, высидка на месяцдва… так я определяю.</div><div>– Это дело маленькое, – Василий задумался и кивнул на спящего Пастикова.</div><div>– А он какую политику держит?.. Ведь его отряд раздербанил сабаевцев… Поди, сердится?</div><div>– Чудак ты, – чихнул Самоха. – Сабаева стукнули бы, как пить дать. А ты – последняя спица в колесе.</div><div>– Понятное дело… Да теперь бы я сам покрошил всех и со старшиной вместе. Ты поглядел бы, как изгаляются над девчонкой. У меня вся душа в крови за нее, силой взяли.</div><div>– А что они думают там? – скрипучим голосом спросил Пастиков. – Где кочует алжибаев сын?</div><div>Кушненко снял шапку и откинул набок слипшиеся волосы.</div><div>– Старшинешка действует хитро, – ответил он. – Обворужает богатеньких ясашных и коекак подкармливает наших дурачков. Глядигляди, нагрянет сюда в гости.</div><div>– А много их там?</div><div>– Да всего с полсотни ружей наберется. Но не все пойдут воевать.</div><div>Пастиков встал и начал обуваться. Вслед за ним зашевелились рыбаки. Над сонным озером летели гуси, направляясь в далекое путешествие.</div>

<div>В улусе осталось только семь семейств. Все они собрались в зимнюю юрту беловолосого Сартыгана. Гостям предложили чаю. Чтобы не обидеть хозяев, Пастиков пил до пота и, окончив, подсел к старикам.</div><div>– Где старшина? – спросил он.</div><div>– Алжибай уехал на Кутурчинную речку, – ответил Сартыган.</div><div>– Значит, ваши не придут сюда?</div><div>Старик непонятно покачал головой.</div><div>– Не знаем… Старшина знает.</div><div>– А когда лучше ловить маралов? – вмешался Севрунов.</div><div>– Надо наст жди, когда новой тепло приходи.</div><div>Пастиков угостил камасинцев папиросами и начал говорить:</div><div>– Ваш старшина хитрый. Он не хочет, чтобы камасинцы ели досыта хлеб, не хочет мирно жить с нами. Надо вам выбрать нового старшину. А если Алжибай когонибудь из вас обидит, мы его сумеем прижать. Вам надо организовать свою артель. А мы дадим ей помощь.</div><div>Камасинцы много курили, переглядывались. В дверь юрты медленно уплывал табачный дым.</div><div>– Мы будем думать, – ответил Сартыган.</div><div>– Шибко долго думаем, – возразил Чекулак. – Фанасей и Алжибай нас с Джебалдоком хотели убивать, но мы их не побоялись и духи не тронули нас…</div><div>Будто испугавшись своей дерзости, парень не докончил и робко посмотрел на престарелых сородичей. Он знал, что в тайге Алжибай – сила и каждого в одиночку может легко уничтожить. Эти соображения он передал Пастикову на обратном пути.</div><div>Вечером в квартире директора заседала партийная группа строителей зверосовхоза. Из беспартийных присутствовали только зверовод и Самоха. По окончании длинных обсуждений был вызван Кушненко.</div><div>– Вот, Василий, – начал Пастиков. – Русская шайка и старшина улуса мешают нам работать. Не сегоднязавтра они могут вылезти из тайги…</div><div>– Да… Снег там теперь в аршин, – перебил Кушненко.</div><div>– Ну да… У них не хватит запасов… А мы надумали послать артель для ловли зверей и банды. Ты тайгу знаешь хорошо?..</div>

<div>Пастиков расспрашивал камасинцев:</div><div>– Почему же ваши мало поймали маралов?</div><div>– Обутка не было… конь худой, люди потерял сила в тайге, – говорили старики. – Другой год больше будем поймать зверя. Маленько старшина хоронили, маленько гулялда.</div><div>Анна накрыла стол и пригласила камасинцев чай пить. В квартиру зашла Стефания и позвала Веру.</div><div>– Садись за стол.</div><div>– Благодарю… Сытая, – застенчиво ответила таежница.</div><div>– Когда напьешься, тогда благодари, – сказал вошедший Василий.</div><div>Вера грустно улыбнулась, бегло взглянула на него.</div><div>– Хочу на рыбалке ее пристроить, – шевельнул бровями Кушненко. – Пойдешь?</div><div>– Мне все равно.</div><div>– О, такой невод шибко потянет, – усмехнулся Сартыган.</div><div>– Мы ее учиться отправим осенью, – заметила Стефания. – Пусть поправляется как следует и собирается.</div><div>Василий опустил глаза, почесал в бороде. Пастиков хитро спрятал улыбку.</div><div>– Это как он позволит, – кивнул директор на Кушненку.</div><div>– Мы и спрашивать не будем, – вступилась Анна. – Деловто… Я вот расписаться не маракую, так много ли из этого толкуто.</div><div>Забрав ружье Пастикова, Василий ушел, переваливаясь, как будто у него болела спина.</div><div>В квартире стало жарко. Камасинцы, обтирая пот, допивали по шестой кружке, мусоля во рту сахар и сухари. Парабилка опрокинул кружку вверх дном и слезящимися глазами посмотрел на Пастикова.</div><div>– Как будем жить, начальника? – спросил он. – Алжибай умирал. Старшиной выбирал наша Сартыган. Надо камасинский народ поправлять хлебом… Беда голодал народ.</div><div>– Посылал нас за тобой. Надо ходить улус.</div><div>– Вот это дело, – усмехнулся директор. – Давно бы так надо.</div><div>Пастиков быстро собрался, хотел взять револьвер, но Сартыган сказал:</div><div>– Не надо брать маленькая ружья. Наша никого не тронь. Алжибай умирай – война кончал.</div>

<div>Обернувшись через плечо, Василий встретился с глазами женщины – черными, большими, но не хитрыми, как у Евграфа Сунцова.</div><div>Она бросила косой взгляд на маузер Василия, длинные полы шинели и, спрятав улыбку, отвернулась к возам.</div><div>На санях в стройном порядке дыбом стояли развязанные мешки с мукою, лагуны самогона, капуста в кадках, творог и кружки мороженого молока.</div><div>Вокруг возов по утоптанным буграм бабы в птичьем переполохе трепали в руках мужицкое добро.</div><div>Ямщики ведрами, кадушками и просто пригоршнями размеривали муку.</div><div>Покупателей не зазывали – они сами, как оводы в июльский день, облепляли подводы.</div><div>С другого конца, от драг, задыхаясь в торопежке и в давке, золотничники заваливали ямщиков приисковой рухлядью.</div><div>К Василию подошли техник Яхонтов и Вихлястый.</div><div>– Вот, видите нашу барахолку… Все чалдонье перевозило домой, – мрачно бросил Яхонтов, не глядя на Василия.</div><div>Василий покосился на него и молча дернул за ворот проходящего старика. Из рук приискателя рассыпалось на снег целое беремя напильников, зубил и две кайлы. Он в недоумении разинул рот и налитыми кровью глазами взглянул снизу вверх в пылающие глаза Василия:</div><div>– Да ты што, парень, балуешься, али как?</div><div>Старика одолевала дрожь. На его худых плечах, будто от ветра, трепались желтые лоскутья азяма.</div><div>– Загоняешь, говоришь, приисковые шурымуры, старая крыса?</div><div>И старик понял, что не в шутку Василий выбил у него вещи из рук. Вокруг них нарастала куча людей, замыкая плотным кольцом.</div><div>– А людито?.. А житьто чем? – бессвязно лепетал старик. – Ты вот на пайках раздобрел, а нам как?</div><div>Василий оттолкнул его и выпрямил широкую грудь. На залитом краской лице пробежала судорога. На щеки лег багровый румянец.</div><div>У возов остались только ямщики. Тунгусники и спиртоносы косились на невиданное оружие. Толпа росла. Старые приискатели пробирались ближе и, улыбаясь, следили жадными глазами за вздрагиванием меховой шапки на голове Василия.</div>

<div>Лямка сдержал лошадей и, обернувшись к седокам лицом, закурил трубку:</div><div>– Вы только не болтайте, – шепнул он, прищуриваясь.</div><div>– Ну, комуто нужно трясти эту рухлядь, – уверил его Василий.</div><div>И Лямка начал сначала почти шепотом, а затем все громче и громче:</div><div>– Это я в прошлом году, когда Натолий, сынто ихний, не приезжал еще из города…</div><div>– Ну, ну?</div><div>– Да, старуха мне и говорит, – приезжай, грит, Лямка, помоги Глаше сено вывозить… Я, говорит, золотишка дам и муки. Ладно, говорю, Липистинья Семеновна, на той неделе прибуду, а на этойто не слажусь… Ну, в субботу это я помылся в бане, а в воскресенье под вечерок запрег и поехал. Приезжаю. Наладил ихние санишки: передовики все пригнал в плипорцию… Девка, это Главдеято, во дворе балуется со мной, то ногу подставит, то в снег толкнет.</div><div>– Ну а ты что? – хитро улыбался Василий.</div><div>– А что я?.. Брось, говорю, девка, не ровня я тебе… Не перед добром ты… Вечером это, после ужина, все пела, пела, а потом как заревет и бац… на кровать! Старуха ее водой… тем, этим. Вот, думаю, притча случилась – добаловалась, А утром, братец ты мой, поднялась, как стрепанная… Запряг я, а она опять балуется… Я, грит, Лямка, тебе на воз подавать буду. Приехали мы это с ней. Я начинаю оскребать снег с зарода, а она опять за свое. Сзади схватила и валит меня в сено… Што ты будешь делать?</div><div>– Ну и свалила?</div><div>– Свалила, братец ты мой, и давай лапать за непоказное место.</div><div>У Василия от хохота вздувались жилы на висках, а Яхонтов перегнулся через грядку кошевки.</div><div>Лямка, довольный, что угодил пассажирам, повысил голос:</div><div>– Что ты, говорю, бесстыдница, делаешь, ведь нехорошо так барышнето… Со своей старухой, говорю, пять лет никакого греха не имею. И так насилу отбился. Быть бы греху!.. А вечером и говорю старухе… Липистинья, говорю, Семеновна! Глашуха ваша совсем назрела, изморь просто, говорю, берет… Замуж надо ее! Вам бы в доме работник, а то все разваливается, опускается, хомутишка путного не осталось в доме. Да за кого, говорит, Лямка, отдашьто нынче?.. За шахтера не пойдет, а антилигентной публики нынче на прииске уже не стало. Она, говорит, ведь хозяйская дочка – за енерала, говорит, годилась бы. Ну так и ничего. Уехал я, а на пасхе приехал сын ихний, Натолий… Посылают ко мне за винишком… Привез я, подвыпили и разговоры начались. Почему, спрашиваю, Натолий Ефимович, из городу бог понес, рази места там нет?</div>

<div>Худая, с желтизной на лице и тонкой шее, хозяйка принесла сковороду яичницы со свиным салом и пригласила всех к столу.</div><div>Сунцов, прищурившись, оглянул закуску.</div><div>– Ничего, пыжи добрые! – сказал он, подмигивая Яхонтову и косясь на Василия. – Промочить бы их?..</div><div>Василий вопросительно взглянул на Яхонтова и, не дожидаясь ответа, сказал:</div><div>– Тащите, если есть, – все равно ночью не поедем – чего там!..</div><div>Сунцов чтото шепнул на ухо хозяйке. Она вышла и, возвратясь, принесла бутылку первачу.</div><div>– Много, поди, везешь? – указал Яхонтов на бутылку.</div><div>Сунцов хитро скривил лицо:</div><div>– Сколько везу – все мое…</div><div>– Смотри, влетишь!</div><div>– Ну и что же, вамто, полагаю, легче не будет!</div><div>– Только рабочих не спаивать, смотрите, – усмехнулся Василий.</div><div>Гости уселись за стол, а хозяйка прикрыла двери.</div><div>– Штобы оттуда не глазели, – заметила она как бы про себя.</div><div>Евграф Иванович усердно подливал крепкий самогон.</div><div>– Давайте, давайте, – уговаривал он Яхонтова, – у нас здесь хорошо работает лестрест.</div><div>Яхонтов отодвинул чашку и решительно отказался.</div><div>А Василий вместо рюмки налил себе стакан.</div><div>– Вот это будет мой глоток, – сказал он, опрокинув самогон в рот.</div><div>После первой же бутылки Сунцов опьянел. Но на столе появилась вторая, и он, не морщась, пил чашку за чашкой, не замечая, что Василий все время выливает под стол свой стакан.</div><div>– Бусать так бусать, – нарочито кричал раскрасневшийся Василий и стучал кулаком по столу. На столе дребезжала и прыгала посуда. Он сбросил с себя шарф и купленную в городе кожаную тужурку.</div><div>Хозяйка подносила рыжиков, огурцов и жареного мяса.</div><div>– За наши успехи на руднике! – снова кричал Василий, громко чокаясь с Сунцовым.</div><div>– И за наши, – пьяно усмехнулся тот.</div><div>В комнату собрались все члены семьи, и старший сын хозяйки Костя, невысокий плечистый парень с большим рыжим чубом, достал из ящика двухрядную гармонь и лихо хватил «Яблочко». Младший, Маркелко, костлявый и веснушчатый подросток, похожий на молодого ястребенка, стукнул о пол ногою и пошел в пляс, размахивая длиннопалыми красными руками.</div>

<div>– А нука, сваргань гостям поесть… Вот выпитьто с дороги у нас… того…</div><div>– Не беспокойтесь, у нас еще запасы остались, – сказала Зоя, оглядываясь на Рувимовича, и поспешно начала развязывать свои чемоданы.</div><div>И когда Настя накрыла на стол, фельдшерица уже ставила на него бутылку с винами, мензурки аптечные и свои дорожные закуски.</div><div>– Если нужно покрепче, господа, то и такое найдется!</div><div>Мужчины вопросительно переглядывались и, улыбаясь, молчали.</div><div>– Слово за товарищем Рувимовичем! – хитро подмигнул Василий Лоскутовой.</div><div>– Ах, вы стесняетесь?! – догадалась она. – Ну, господа, я думаю, это напрасно! Ведь все же здесь свои. Я несу… Товарищ Рувимович, вы не возражаете? Да?</div><div>Рувимович закатывал под лоб свои голубые глаза и, улыбаясь, пощипывал острую черную бородку.</div><div>– Действуйте, товарищ Лоскутова, только господами не называйте, – смеялся он, показывая желтые зубы.</div><div>– А вы опять за свое?.. Вот, представьте, всю дорогу он мне замечания делает, а я привыкла, знаете. Ну что мне делать с этой скверной привычкой? И что тут особенного?.. Ну, садитесь, всевсе ознаменуем, так сказать, наше знакомство…</div><div>– А я вас гдето встречала, кажется, – вдруг обратилась она к Яхонтову. – Вы чем здесь занимаетесь?</div><div>– Это наш директор, глава Удерской системы, можно сказать! – ответил ей Василий, расставляя стулья.</div><div>– Директор? – удивилась Лоскутова. – Ну почему же вы раньше не познакомили? А ведь я думала – вы здесь директор, – кивнула она головой на Василия.</div><div>– Это почему же вы думали? – смеялся Василий.</div><div>– Да так, знаете… Ну, хотя бы по внешнему виду, по осанке… Ну наконец по вашей шевелюре! А кто же вы?</div><div>– Предисполкома, – поспешно ответил Рувимович.</div><div>Лоскутова скривила лицо и значительно подмигнула Василию.</div><div>– Ну, за что мы выпьем?</div>

<div>Валентина играла молодую девушку, героиню гражданской войны, готовилась к пению и в то же время режиссировала всю постановку.</div><div>Лоскутова часто мучила Валентину пустыми, казалось ей, разговорами.</div><div>– Представьте, Валентина Ивановна, этот михрютка, Медведев, сжал мне руку до синяков! Ух, и силища! Мне кажется, он очень сильный как мужчина… Как вы думаете?</div><div>И она хитро заглядывала в лицо Валентины своими круглыми глазами.</div><div>– Вчера он предложил мне знаете что? Осмотреть его… Представьте, какая интересная штука!</div><div>– Ну и что же? – медленно краснея, спрашивала Валентина.</div><div>Лоскутова делано смеялась, пытаясь придать лицу жизненность и веселость.</div><div>– Как это?.. Разве вы не понимаете, с какой это целью делается, то есть просит он? Не знаете?.. Какая вы скрытная… Будет вам невинность корчить… В наше время это не годится…</div><div>– Ничего не понимаю, – говорила каждый раз Валентина и отходила от нее.</div><div>– Не понимаете? – крикнула один раз Лоскутова. – А чем же вы объясните ваш поступок?</div><div>– Какой поступок? – удивилась Валентина.</div><div>Лоскутова погрозила ей пальцем и цинично расхохоталась:</div><div>– Подумаешь, какая девичья память! А что значили ваши поцелуи на кухне?</div><div>Валентина покраснела и с искаженным от злобы лицом шагнула к ней.</div><div>– Если вы еще раз намекнете мне на вашу же собственную подлость, то…</div><div>Лоскутова сразу сделалась маленькой, как будто ее ударили чемто тяжелым, а Валентина брезгливо скривила губы и отошла.</div><div>На сцене фельдшерица играла любовницу, а Василий – любовникаофицера. Валентине казалось, что они обнимались и целовались во время репетиций не искусственно, и, затаив глухую тревогу, она брезгливо отворачивалась.</div><div>Вечер устраивался накануне съезда. К сумеркам Валентина с Настей окончательно закончили установку сцены и украшение клуба. На стенах были прибиты вензеля из пихты. Зал также был обвешан и уставлен елками и пихтовыми ветвями. Яркий свет стремительно падал на хорошенькую сцену, делая ее еще более привлекательной. Настя радовалась, как девочка, и смеялась:</div>

<div>Лямка (теперь он по наряду Яхонтова исполнял должность кашевара) медлил.</div><div>– Давай, давай, горячее сыро не живет, – торопили плотники.</div><div>Лямка хитро улыбался.</div><div>– Не горячись, а то пронесет…</div><div>– Да мы все языки сжевали, летяга ты лохматая.</div><div>– Не поддевай, не дешевле тебя! – огрызался Лямка.</div><div>Он не торопясь устанавливал ведерные котлы посредине круга и ворчал:</div><div>– Народ тоже пошел! Безкишошные! Не дождутся хозяина.</div><div>Молодой парень со шрамом на щеке выругался и плюнул.</div><div>– Холуй был, холуем я остался!.. Хозяин!.. Нет теперь хозяев, кикимора ты старая!</div><div>– Ну, дирехтур! Какая, подумаешь, разница! Перо одинаково вставить могет.</div><div>Изза деревьев и снежного надува, отливавшего серебряной россыпью, показалась голова пегой лошади, приветливо брякнул колоколец.</div><div>– Ну, вот видите! – крикнул, вскакивая, Лямка. – Как раз к делу.</div><div>Плотники положили ложки. В толпе ктото крякнул и гаркнул «ура», другие подхватили. Рабочие густым тыном поднялись на ноги.</div><div>Обоз с хлебом подходил неслышно, снег не хрустел.</div><div>Яхонтов с Вихлястым вышли из кошевки и приблизились к кострам.</div><div>– Обедать с нами, милости просим!</div><div>– Ждалиждали, все жданое было поели.</div><div>– Кончили тика в тику. Дело за хозяевами, – сказал старший, жуя заросшим ртом.</div><div>– А, привез, привез, – усмехнулся Яхонтов.</div><div>– Да как же, уговор дороже денег!</div><div>И как только сказал, снова криками заухала тайга.</div><div>Вихлястый, натяжно переступая, нес два ящика, из которых стройными рядами торчали коричневые головки бутылок.</div><div>– Пять лет не пивали такого причастия! – крикнул парень со шрамам на щеке. Он выхватил на ходу бутылку и со всего плеча ударил донышком о ладонь.</div><div>Пробка со свистом пролетела над головами рабочих.</div><div>– Брось!.. Вот хамина, дорвался, сволочь! – кричали сзади.</div>

<div>– Что чехи? – спросил он хриплым голосом.</div><div>– Занимают прежние позиции, – прищелкнул шпорой адъютант.</div><div>– Мерзавцы! А что полковник Прахаль?</div><div>– От него ответа нетс.</div><div>– Негодяи! Распорядитесь, поручик, чтобы приготовили бронепоезд.</div><div>– Слушаюсь!</div><div>Репьев сделал знак, и адъютант замер в дверях с приложенной к фуражке рукой.</div><div>– Составьте текст телеграммы верховному правителю, – сказал командующий.</div><div>Скобелин подошел к столу и, не садясь, набросал в блокнот:</div><div>«Омск, ставка верховного. Доношу: разбитые красные банды Потылицына бегут в тайгу. Преследование казаками русской группой. Чехи бездействуют, прошу распоряжения.</div><div>Генерал Репьев».</div><div>Командующий, не читая, подмахнул телеграмму и вышел из штаба. Рядом с его тучкой фигурой адъютант казался подростком. Июльское солнце дышало на землю зноем. Гудящие оводы кружились над бегущим в село скотом. Из ворот депо, пыхтя и разбрасывай пар по сторонам, выходил броневик, вслед которому перекликались молотки и глухо харчали токарные станки.</div><div>Генерал всегда испытывал тревожное чувство, когда слышал этот стальной лязг. Еще в пятом году, участвуя в экспедиции МеллерЗакомельского, он видел пламенем взметнувшийся рабочий гнев, не смиряющийся под казацкой нагайкой и виселицами. Животная дрожь не покидала его вплоть до станции, где помещался штаб полковника Прахаля. Командующего пугала мысль, что рабочие могут разобрать рельсы и посадить на броневик своего машиниста или просто остановят поезд и зарежут его, генерала, на какомнибудь разъезде.</div><div>Понимая настроение начальника, адъютант начал разговор о женщинах:</div><div>– Вечером приглашала вас эта блондинка, вашдительство, – хитро сказал он, закручивая черный ус.</div><div>Генерал крякнул, как селезень на болоте, и повернул выбритое пухлое лицо к своему секретарю:</div>

<div>– Рабы божий просятся на послушание в дом божий, – не задумываясь, ответил пулеметчик.</div><div>Чеканов прошипел сквозь зубы ругательства, но за благовестом их не расслышали. Ворота заскрипели на ржавых петлях, в калитку высунулась косматая беловолосая голова.</div><div>– Рано, божий люди, – послышался голос.</div><div>– Издалека, отец, промерзли, – смиренно взмолился Корякин. – Не с подвохом, слуги божий!.. Отец казначей знает нас.</div><div>– Спаси Христос!</div><div>Монах отдернул цепь и пропустил гостей.</div><div>– Отдохните в гостином подворье, а на прием после утрени, – сказал он, указывая на огороженные от церкви и келий второй стеной ветхие лачужки.</div><div>– Прет тебя, святая сволочь, – пустил вслед ему наборщик.</div><div>Корякин дернул дверь первой избушки и тяжело повалился на деревянную койку. Мучительная бессонная ночь ослабила его сильное тело. Но Чеканов еще долго пушил нелепые, на его взгляд, замыслы пулеметчика.</div><div>– Да эта чернорясная жандармерия, как курят, повяжет нас и прикончит здесь же! – ворчал он.</div><div>– Надо иметь сметку, – отвечал Корякин, прислушиваясь к шуму леса.</div><div>Но погоня потеряла след. Проснувшись уже к вечеру, Корякин переговорил с казначеем и, вернувшись к товарищам, заявил:</div><div>– Придется нам натянуть эту вражью одежду, а иначе не выпустят или стукнут в городе.</div><div>– Вот, я говорил! – загорячился Чеканов.</div><div>– Твои разговоры – пустоцвет. Пойми, что тут для нашего дела – лафа. Казначей – жадюга, и я ему уже подзалил насчет плавки леса с той стороны.</div><div>– С той?! – подпрыгнул Чеканов.</div><div>– Тото и оно… Дадут харчей, снасть и одежонку, а мы и – фить!</div><div>Наборщик разинул рот, но черноглазый монах с хитрым лицом принес им горшок ухи и монотонно сказал:</div><div>– Сегодня к владыке под благословение и разместитесь в кельях, а завтра на божию утреню.</div><div>Утром после завтрака Корякин спрятал под скуфьей наган и незаметно подмигнул товарищам. Десятка три молодых монахов были даны в его подчинение и с топорами и пилами спускались, к лодкам. Вода в Енисее шла на убыль и сверкала прозрачностью; на скалах противоположного берега темной стеной стояли нетронутые сосняки.</div>

<div>Савушка убрал хлеб в кошель, встал и, сжимая косу в руках, внимательно и насторожённо смотрел на идущего по болоту человека.</div><div>На нём был зелёный кафтан, из-под которого виднелся красный камзол. На ногах — сапоги, а на голове — солдатская шапка.</div><div>«Солдат! — чуть не воскликнул Савушка. — Соллат, к нам, в Болотные края? По какой причине?Что ому за нужда?»</div><div>Солдат заметил Савушку и, круто повернув, направился к нему. Теперь стало хорошо видно: к солдатским сапогам привязаны сплетённые из гибких прутьев круги, похожие на днища бочек или печные заслонки. Из-за них и приходилось ходоку высоко поднимать ноги, зато «заслонки» не давали проваливаться, держали ходока.</div><div>«Ишь занятно надумал! — покачал головой Савушка. — Надо перенять!»</div><div>На плече солдат нёс посох — больше у него ничего и руках не было.</div><div>«Верно, из наших… Отслужил своё, возвращается, — подумал Савушка, — чужой по болоту не пошёл бы нипочём…»</div><div>Солдат увидел, как воинственно Савушка держит косу. Светло-бурое, словно кора сосны, лицо солдатское расплылось в улыбке. Мохнатые, ворсистые брови поползли вверх, блеснули острые голубые глаза. Безвольно висящие длинные, как ветки плакучей ивы, усы зашевелились — будто весёлым ветерком подуло.</div><div>Солдат ступил на твёрдую землю. Обрывки мха и зелёные нитки тонких водяных трав опутывали круги-плетёнки, привязанные лыком к солдатским сапогам.</div><div>— Эй, босой с косой! — усмехнулся солдат и опёрся на посох. — С кем ты воевать-то собрался?Неужто я на ворога похож?</div><div>Савушка косу опустил, но продолжал недоверчиво рассматривать неожиданного пришельца.</div><div>— Чего тебе в нашем краю Болотном понадобилось, служба? — спросил он. — Что потерял, чего найти хочешь?</div><div>Солдат сел под берёзу, принялся откручивать задубевшее лыко с сапог.</div><div>— Я, мил человек, — сказал солдат, — двадцать пять годов на царской службе лямку тянул, ружьё таскал. Топором, приходилось, помахивал — струги строил, дома ставил… Сквозь вьюги и жару шёл, через лес прорубался, в горах мёрз, в ста реках тонул, в ста огнях горел… Сто боёв отвоевал — яичной скорлупки не выслужил. Теперь, после смерти царя-государя нашего Петра Алексеевича, по прозванию Великого, отпущен на все четыре стороны. Иду, мил человек, в родное сельцо.</div>

<div>— Стой, конь лихой! — усмехнулся Игнат. — Ты языком-то мели, да не забывай: на Руси не одни караси, есть и ёршики. А Дурынде, раз он твою команду слушает, так в дураках и жить.</div><div>— Свернуть его в бараний рог, смутьяна! — закричал Спирька.</div><div>— Что глядишь, как змея из-за пазухи? — рассмеялся Игнат. — Зубы показываешь, а кусать боишься? Я — солдат русский. Сам не дерусь, а семерых, ежели придётся, не боюсь…</div><div>Уловив ободряющий кивок князя. Дурында, растопырив руки, двинулся на Игната.</div><div>— Так тебя ж, детину, свалить легче, чем камышину, — рассмеялся Игнат. — Ладно, убивать не убью, а на землю уложу.</div><div>Он спокойно, как на штыковом учении, сделал мгновенный выпад железным своим посохом. Железный тупой удар пришёлся великану в грудь. Дурында охнул, руки его повисли безжизненно, он упал на колени, застонал, затем свалился на бок.</div><div>— Да, силушка у него отменная! — сказал Игнат. — Очнётся, авось и поумнеет!</div><div>Слуги бросились к Дурынде.</div><div>— Ну, погоди… — зашипел Спирька Игнату в ухо. — Посчитаемся!</div><div>— Вижу, вижу, солдат ты бравый, — растерянно молвил князь. — Штыковой бой разумеешь. Лихо ты его положил, лихо!</div><div>— Рад стараться! — приставил к ноге свой посох Игнат. — Я Захаровны-травницы сын Игнат. Двадцать пять лет отслужил под знаменами царя-батюшки Петра Алексеевича. Иду домой.</div><div>— Ночью, по этому лесу? — удивился Голянский.</div><div>— Так я ж у себя дома, — улыбнулся Игнат. — Чего бояться? Взять с меня нечего, а съесть меня некому.</div><div>— Какие вести принёс? — спросил князь, — Что видел в дороге, что слыхивал?</div><div>— Ах, люди добрые, — проникновенно сказал Игнат и погладил усы, — не дали вы мне с дальнего похода отдохнуть да начали спрашивать. Вы бы прежде накормили меня, напоили, отдохнуть положили, да тогда бы и вестей спрашивали.</div><div>— Хам, ирод! — запричитал Спирька, буравя Игната своими змеиными немигающими глазками. — С кем говоришь? Как осмелился князю-батюшке указывать?</div>

<div>— Ну-ну, не таи. — Князь перестал мять в пальцах свечной воск, уставился на попа.</div><div>— Гостил в начале лета у тебя, князь, один ловкий купец, — продолжал всё так же тихо Парамон. — Из рода бояр Голянских.</div><div>— Да, да, да, — затряс бородой князь. — Он мне дальней роднёй приходится… Ох, были времена!…Голянские из всех бояр чуть не первыми считались! А ныне Голянского при графе Темитове из милости держат…</div><div>— Уж прости и помилуй, князь-батюшка, меня глупого, — вставил слово Спирька. — Только Голянский при графе Темитове сейчас персона великая. Он для графа всякие торговые дела крутит-вертитТемитов без него ни одного дела не начинает.</div><div>При каждом упоминании имени Темитова князь морщился, закрывал глаза, сердился:</div><div>— Про Темитова сказывают, забулдыга он был, забубённая головушка, за себя не ответчик. Под одним окном постучит, под другим выпросит, под третьим съест… А потом потрафил чем-то царю Петру — и граф уже! Всё у него в руках кипит, горит, всё поспевает… В карты миллионы проигрывает!.. Турниры устраивает — кто кого переспорит! Блажной. Вот я — князь, так и мой прадед княжил, и дед прадеда княжил, и все до двадцатого колена — князья — А эти новые графья — тьфу! Без роду и племени! У меня таких графов — целые деревни. Разве в прежние времена такое быть могло?</div><div>… Темитову царь подарил где-то на севере большие земли, и граф скупал повсюду крестьян, переселял их туда. Ему нужно было много людей. Но мало кто хотел по своей воле идти в чужие далёкие края. Поэтому приказчики Темитова обычно договаривались о купле-продаже крестьян тайно. Потом вдруг появлялись графские солдаты, вытряхивали мужиков с семьями из изб, прогоняли с гнёзд насиженных и, как каторжан, гнали по дорогам. Иногда и в кандалы заковывали, чтобы не сбежали.</div><div>— Нужно, князь, пригласить снова сюда в гости Голянского, — продолжал Парамон. — И продать Темитову половину наших крестьян.</div>

<div>— Меня сам царь Пётр Алексеевич грамоте учил, — гордо сказал Игнат. — Приехал к нам в полк, узнал, что мы неучи, да как принялся нас ругать. И тут же первые буквы показал. А потом тех солдат, кто к грамоте способен оказался, ещё два раза приезжал проверять.</div><div>… Стёпку послали к дому Спирьки, чтобы она разузнала — не позвали ли Чёрта к Стоеросову?</div><div>— У князя! — запыхавшись, сообщила Стёпка.</div><div>Игнат и поп Парамон пошли к усадьбе. Игнат нёс завёрнутые в тряпицу чернильницу и перо.</div><div>Стеклянные окна княжеского дома сверкали во тьме, как большие светляки. Они светили то ярче, то слабее — металось пламя свечей, мелькали тени слуг.</div><div>— Что я ни скажу, ты молчи да головой кивай, разумеешь? — сказал Парамон Игнату. — Хе-хе-хе, попадётся Спирька в мои руки, уж я потешусь… братец мой всю жизнь мечтает клад сыскать. Вот на этот крючок я его и выужу!..</div><div>… В высоких сводчатых хоромах князя было прохладно. Толстые дубовые стены не могло прогреть даже летнее солнце.</div><div>Безбровое лицо Спирьки не выразило ни удивления, ни любопытства при виде Игната и Парамона.</div><div>— Спелись уже? — прохрипел он. — Два сапога пара, и оба с левой ноги!</div><div>Немигающие глаза Чёрта загорелись злобой:</div><div>— Сказывайте, зачем пришли, а то меня князь-батюшка ждёт.</div><div>— Ты, братик, ведаешь, кладов в Заболотье у нас много. Вот и нам с Игнатиком повезло, — тихо сказал Парамон и огляделся осторожно: не подслушивает ли кто. — Клад нашли, самоцветы… — он запустил руку под рясу и вытащил пригоршню камней.</div><div>Спирькины руки сами потянулись к камням, как железо к магниту, но поп сноровисто спрятал самоцветы под рясу.</div><div>— А сюда-то… ко мне чего пришли? — волнуясь, спросил Спирька.</div><div>«Заглотал крючок, как жадный окунишка! — подумал Игнат. — Теперь Парамон его вокруг пальца обведёт…»</div><div>— Да вот незадача — на твоей землице клад лежит, — вздохнул Парамон.</div>

<div>— Ай во боре, во боре стояла там сосна, зелена-кудрява… — напел Василий тихо.</div><div>А остальные подхватили:Ехали бояре,Сосну ту рубили,Досточки пилили…</div><div>Песня то громче, то тише кружила над избушкой, подчиняя голоса своему неспешному полёту.</div><div>— Повеселее бы что, — сказала бабка Ульяна, когда песня кончилась. — Позадористее, чтоб радости поболе.</div><div>— А почему Игнат молчит? — спросил Демид. — Или от песен наших отвык?</div><div>— Песни мы ещё успеем петь, — молвил дед Данилка. — Пусть лучше-ка солдат нам скажет про битвы-сраженья, где дым-порох нюхал, от пуль-пчёл отмахивался…</div><div>И все сразу обрушились на Игната с просьбами:</div><div>— Про Полтаву!</div><div>— Как ты с царём встретился!</div><div>— Как ты шведа в полон брал!</div><div>— Про города заморские, дальние!</div><div>Просьбы были жаркие, шли от самого сердца. Игнат понял, как истосковались его земляки по сказкам и рассказам.</div><div>— Про царя что сказать? — покрутил ус Игнат. — Видел я Петра Алексеевича. Не одиножды. Такой же он человек, как любой. Две ноги, две руки. Ростом большой был, голос звучный. Но он — царь, а я, известно, солдат. Что меж нами близкого?.. А про войну тем интересно, кто её не ведал, в неё не окунался. Война — это… да страшно вроде и начинать. Может, лучше про неё не говорить?</div><div>— Сказывай, сказывай, мы не пугливые! Любим про страшное!</div><div>— Чего бояться? Говори, Игнат, говори!</div><div>— Кто войны не видел, в бою не бывал, тому чего бояться? — усмехнулся Игнат. — Ну ладно, слушайте. Лежу я за бугорком, а с той стороны поля пушки шведские стоят. Сначала одна ударила — огонь, гром. Потом другая — огонь, гром. Потом третья. Потом все вместе. А я лежу. Дым стоит — ничегошеньки не видно. Днём темно стало. И где-то сбоку шведы бегут — земля гудит. Дальше не знаю, как и говорить… Страх один!</div><div>— Ну, Игнатик, ну говори!</div>

<div>— К чему ты это, солдатик? — Спирька старался заглянуть под брови, разглядеть выражение глазИгната.</div><div>— К тому, что человек не должен глупому жуку уподобляться, — сказал Игнат. — Ждать да догонять — хуже дела нет на свете. Сей момент не повара меня, а я княжеских поваров кормить буду. Кашу сварю из топора. Едал такую?</div><div>— Пустое слово как солома: много местом, да мало весом, — пробормотал Спирька.</div><div>— Эх, даже топор сварить не знаете как?! Дремучие лапти! Прикажи дать мне котёл с водой да торор, — продолжал Игнат. — Я вам чудо это сотворю!</div><div>— Эй, повара! — прохрипел Спирька. — Слыш-ка: дать солдату котёл.</div><div>— Воды в котёл налейте, — добавил Игнат. — Воды жалеть — каши не видать. И котелок — вот этот, который поменее.</div><div>Игнат поставил котёл на огонь. Спирька покрутился возле, попробовал зачем-то лезвие принесённого для варки топора и засеменил к князю — о солдатской новой выходке рассказывать.</div><div>Игнат опустил в котёл с водой топор.</div><div>— Что ж из этого выйдет? — спросил один из поваров, старик с большим черпаком в руке.</div><div>— Каша, — ответил Игнат, усаживаясь поудобнее на мешок с просом. — А какая — гречневая, овсяная, гороховая, — не ведаю ещё.</div><div>Второй повар, молодой парнишка, решетом выбирал из окутанного густым паром котла алых, пылающих, словно маки, раков, клал их на большое блюдо.</div><div>— Ух, не раки — жар-птицы! — причмокнул Игнат. — Каковы же они на вкус? Вдруг князю не потрафите — тотчас вас всех в батоги! Помню, после битвы Полтавской мы раков варили, так сам царь Пётр Алексеевич, по прозванию Великий, пробовал и хвалил…</div><div>— Как же вы их варили? — насторожился старый повар.</div><div>— Секрет! — покрутил ус Игнат. — Ладно, не печалься — помогу. Дай-ка вон того, что без клешни, пробу сниму… Сам знаешь, нет такой птицы, чтобы пела, а не ела.</div><div>Рак оказался таким вкусным, что Игнат даже глаза зажмурил от удовольствия.</div>

<div>— Эй, босой с косой! — усмехнулся солдат и опёрся на посох. — С кем ты воевать-то собрался?Неужто я на ворога похож?</div><div>Савушка косу опустил, но продолжал недоверчиво рассматривать неожиданного пришельца.</div><div>— Чего тебе в нашем краю Болотном понадобилось, служба? — спросил он. — Что потерял, чего найти хочешь?</div><div>Солдат сел под берёзу, принялся откручивать задубевшее лыко с сапог.</div><div>— Я, мил человек, — сказал солдат, — двадцать пять годов на царской службе лямку тянул, ружьё таскал. Топором, приходилось, помахивал — струги строил, дома ставил… Сквозь вьюги и жару шёл, через лес прорубался, в горах мёрз, в ста реках тонул, в ста огнях горел… Сто боёв отвоевал — яичной скорлупки не выслужил. Теперь, после смерти царя-государя нашего Петра Алексеевича, по прозванию Великого, отпущен на все четыре стороны. Иду, мил человек, в родное сельцо.</div><div>Савушка прислонил косу к берёзке, подсел на корточках к солдату:</div><div>— А где сельцо твоё, служба?</div><div>— Ежели оно ещё на месте стоит, то я уже дома, — улыбнулся солдат, и мохнатые брови его заходили ходуном. — Через речку, мимо мельницы — рукой подать!</div><div>Савушка внимательно всмотрелся в лицо солдета, проговорил неуверенно:</div><div>— Ты, случаем, не Игнат, Захаровны-травницы сын?</div><div>— Верно твоё слово! — Солдат отвязал наконец круги-заслонки от сапог, блаженно вытянул ноги. — Игнатом меня кличут. А вот тебя, мил челоиск, не признаю…</div><div>— Я ж Савушка, однолетка твой! Княжеского конюха сын меньшой! Помнишь, тонули вместе в омуте, под мельницей?!</div><div>— Сава — на всю деревню слава! Ты?! Не признал, лопни мои глаза! Ах ты чертовщина какая!Сава! — Игнат вскочил на ноги. — Савелий!</div><div>Они обнялись.</div><div>Белобокая сорока, усевшись на куст, удивлённо крутила головой и смотрела на мужчин, молча сжимавших друг друга в объятиях. Потом сорвались с ветки и помчалась, виляя среди деревьев, видимо, заторопилась рассказать всем птицам о встрече старых друзей, которые не видели друг друга четверть века.</div>

<div>— Стой, конь лихой! — усмехнулся Игнат. — Ты языком-то мели, да не забывай: на Руси не одни караси, есть и ёршики. А Дурынде, раз он твою команду слушает, так в дураках и жить.</div><div>— Свернуть его в бараний рог, смутьяна! — закричал Спирька.</div><div>— Что глядишь, как змея из-за пазухи? — рассмеялся Игнат. — Зубы показываешь, а кусать боишься? Я — солдат русский. Сам не дерусь, а семерых, ежели придётся, не боюсь…</div><div>Уловив ободряющий кивок князя. Дурында, растопырив руки, двинулся на Игната.</div><div>— Так тебя ж, детину, свалить легче, чем камышину, — рассмеялся Игнат. — Ладно, убивать не убью, а на землю уложу.</div><div>Он спокойно, как на штыковом учении, сделал мгновенный выпад железным своим посохом. Железный тупой удар пришёлся великану в грудь. Дурында охнул, руки его повисли безжизненно, он упал на колени, застонал, затем свалился на бок.</div><div>— Да, силушка у него отменная! — сказал Игнат. — Очнётся, авось и поумнеет!</div><div>Слуги бросились к Дурынде.</div><div>— Ну, погоди… — зашипел Спирька Игнату в ухо. — Посчитаемся!</div><div>— Вижу, вижу, солдат ты бравый, — растерянно молвил князь. — Штыковой бой разумеешь. Лихо ты его положил, лихо!</div><div>— Рад стараться! — приставил к ноге свой посох Игнат. — Я Захаровны-травницы сын Игнат. Двадцать пять лет отслужил под знаменами царя-батюшки Петра Алексеевича. Иду домой.</div><div>— Ночью, по этому лесу? — удивился Голянский.</div><div>— Так я ж у себя дома, — улыбнулся Игнат. — Чего бояться? Взять с меня нечего, а съесть меня некому.</div><div>— Какие вести принёс? — спросил князь, — Что видел в дороге, что слыхивал?</div><div>— Ах, люди добрые, — проникновенно сказал Игнат и погладил усы, — не дали вы мне с дальнего похода отдохнуть да начали спрашивать. Вы бы прежде накормили меня, напоили, отдохнуть положили, да тогда бы и вестей спрашивали.</div><div>— Хам, ирод! — запричитал Спирька, буравя Игната своими змеиными немигающими глазками. — С кем говоришь? Как осмелился князю-батюшке указывать?</div>

<div>— Ну-ну, не таи. — Князь перестал мять в пальцах свечной воск, уставился на попа.</div><div>— Гостил в начале лета у тебя, князь, один ловкий купец, — продолжал всё так же тихо Парамон. — Из рода бояр Голянских.</div><div>— Да, да, да, — затряс бородой князь. — Он мне дальней роднёй приходится… Ох, были времена!…Голянские из всех бояр чуть не первыми считались! А ныне Голянского при графе Темитове из милости держат…</div><div>— Уж прости и помилуй, князь-батюшка, меня глупого, — вставил слово Спирька. — Только Голянский при графе Темитове сейчас персона великая. Он для графа всякие торговые дела крутит-вертитТемитов без него ни одного дела не начинает.</div><div>При каждом упоминании имени Темитова князь морщился, закрывал глаза, сердился:</div><div>— Про Темитова сказывают, забулдыга он был, забубённая головушка, за себя не ответчик. Под одним окном постучит, под другим выпросит, под третьим съест… А потом потрафил чем-то царю Петру — и граф уже! Всё у него в руках кипит, горит, всё поспевает… В карты миллионы проигрывает!.. Турниры устраивает — кто кого переспорит! Блажной. Вот я — князь, так и мой прадед княжил, и дед прадеда княжил, и все до двадцатого колена — князья — А эти новые графья — тьфу! Без роду и племени! У меня таких графов — целые деревни. Разве в прежние времена такое быть могло?</div><div>… Темитову царь подарил где-то на севере большие земли, и граф скупал повсюду крестьян, переселял их туда. Ему нужно было много людей. Но мало кто хотел по своей воле идти в чужие далёкие края. Поэтому приказчики Темитова обычно договаривались о купле-продаже крестьян тайно. Потом вдруг появлялись графские солдаты, вытряхивали мужиков с семьями из изб, прогоняли с гнёзд насиженных и, как каторжан, гнали по дорогам. Иногда и в кандалы заковывали, чтобы не сбежали.</div><div>— Нужно, князь, пригласить снова сюда в гости Голянского, — продолжал Парамон. — И продать Темитову половину наших крестьян.</div>

<div>— Меня сам царь Пётр Алексеевич грамоте учил, — гордо сказал Игнат. — Приехал к нам в полк, узнал, что мы неучи, да как принялся нас ругать. И тут же первые буквы показал. А потом тех солдат, кто к грамоте способен оказался, ещё два раза приезжал проверять.</div><div>… Стёпку послали к дому Спирьки, чтобы она разузнала — не позвали ли Чёрта к Стоеросову?</div><div>— У князя! — запыхавшись, сообщила Стёпка.</div><div>Игнат и поп Парамон пошли к усадьбе. Игнат нёс завёрнутые в тряпицу чернильницу и перо.</div><div>Стеклянные окна княжеского дома сверкали во тьме, как большие светляки. Они светили то ярче, то слабее — металось пламя свечей, мелькали тени слуг.</div><div>— Что я ни скажу, ты молчи да головой кивай, разумеешь? — сказал Парамон Игнату. — Хе-хе-хе, попадётся Спирька в мои руки, уж я потешусь… братец мой всю жизнь мечтает клад сыскать. Вот на этот крючок я его и выужу!..</div><div>… В высоких сводчатых хоромах князя было прохладно. Толстые дубовые стены не могло прогреть даже летнее солнце.</div><div>Безбровое лицо Спирьки не выразило ни удивления, ни любопытства при виде Игната и Парамона.</div><div>— Спелись уже? — прохрипел он. — Два сапога пара, и оба с левой ноги!</div><div>Немигающие глаза Чёрта загорелись злобой:</div><div>— Сказывайте, зачем пришли, а то меня князь-батюшка ждёт.</div><div>— Ты, братик, ведаешь, кладов в Заболотье у нас много. Вот и нам с Игнатиком повезло, — тихо сказал Парамон и огляделся осторожно: не подслушивает ли кто. — Клад нашли, самоцветы… — он запустил руку под рясу и вытащил пригоршню камней.</div><div>Спирькины руки сами потянулись к камням, как железо к магниту, но поп сноровисто спрятал самоцветы под рясу.</div><div>— А сюда-то… ко мне чего пришли? — волнуясь, спросил Спирька.</div><div>«Заглотал крючок, как жадный окунишка! — подумал Игнат. — Теперь Парамон его вокруг пальца обведёт…»</div><div>— Да вот незадача — на твоей землице клад лежит, — вздохнул Парамон.</div>

<div>— Ай во боре, во боре стояла там сосна, зелена-кудрява… — напел Василий тихо.</div><div>А остальные подхватили:Ехали бояре,Сосну ту рубили,Досточки пилили…</div><div>Песня то громче, то тише кружила над избушкой, подчиняя голоса своему неспешному полёту.</div><div>— Повеселее бы что, — сказала бабка Ульяна, когда песня кончилась. — Позадористее, чтоб радости поболе.</div><div>— А почему Игнат молчит? — спросил Демид. — Или от песен наших отвык?</div><div>— Песни мы ещё успеем петь, — молвил дед Данилка. — Пусть лучше-ка солдат нам скажет про битвы-сраженья, где дым-порох нюхал, от пуль-пчёл отмахивался…</div><div>И все сразу обрушились на Игната с просьбами:</div><div>— Про Полтаву!</div><div>— Как ты с царём встретился!</div><div>— Как ты шведа в полон брал!</div><div>— Про города заморские, дальние!</div><div>Просьбы были жаркие, шли от самого сердца. Игнат понял, как истосковались его земляки по сказкам и рассказам.</div><div>— Про царя что сказать? — покрутил ус Игнат. — Видел я Петра Алексеевича. Не одиножды. Такой же он человек, как любой. Две ноги, две руки. Ростом большой был, голос звучный. Но он — царь, а я, известно, солдат. Что меж нами близкого?.. А про войну тем интересно, кто её не ведал, в неё не окунался. Война — это… да страшно вроде и начинать. Может, лучше про неё не говорить?</div><div>— Сказывай, сказывай, мы не пугливые! Любим про страшное!</div><div>— Чего бояться? Говори, Игнат, говори!</div><div>— Кто войны не видел, в бою не бывал, тому чего бояться? — усмехнулся Игнат. — Ну ладно, слушайте. Лежу я за бугорком, а с той стороны поля пушки шведские стоят. Сначала одна ударила — огонь, гром. Потом другая — огонь, гром. Потом третья. Потом все вместе. А я лежу. Дым стоит — ничегошеньки не видно. Днём темно стало. И где-то сбоку шведы бегут — земля гудит. Дальше не знаю, как и говорить… Страх один!</div><div>— Ну, Игнатик, ну говори!</div>

<div>— К чему ты это, солдатик? — Спирька старался заглянуть под брови, разглядеть выражение глазИгната.</div><div>— К тому, что человек не должен глупому жуку уподобляться, — сказал Игнат. — Ждать да догонять — хуже дела нет на свете. Сей момент не повара меня, а я княжеских поваров кормить буду. Кашу сварю из топора. Едал такую?</div><div>— Пустое слово как солома: много местом, да мало весом, — пробормотал Спирька.</div><div>— Эх, даже топор сварить не знаете как?! Дремучие лапти! Прикажи дать мне котёл с водой да торор, — продолжал Игнат. — Я вам чудо это сотворю!</div><div>— Эй, повара! — прохрипел Спирька. — Слыш-ка: дать солдату котёл.</div><div>— Воды в котёл налейте, — добавил Игнат. — Воды жалеть — каши не видать. И котелок — вот этот, который поменее.</div><div>Игнат поставил котёл на огонь. Спирька покрутился возле, попробовал зачем-то лезвие принесённого для варки топора и засеменил к князю — о солдатской новой выходке рассказывать.</div><div>Игнат опустил в котёл с водой топор.</div><div>— Что ж из этого выйдет? — спросил один из поваров, старик с большим черпаком в руке.</div><div>— Каша, — ответил Игнат, усаживаясь поудобнее на мешок с просом. — А какая — гречневая, овсяная, гороховая, — не ведаю ещё.</div><div>Второй повар, молодой парнишка, решетом выбирал из окутанного густым паром котла алых, пылающих, словно маки, раков, клал их на большое блюдо.</div><div>— Ух, не раки — жар-птицы! — причмокнул Игнат. — Каковы же они на вкус? Вдруг князю не потрафите — тотчас вас всех в батоги! Помню, после битвы Полтавской мы раков варили, так сам царь Пётр Алексеевич, по прозванию Великий, пробовал и хвалил…</div><div>— Как же вы их варили? — насторожился старый повар.</div><div>— Секрет! — покрутил ус Игнат. — Ладно, не печалься — помогу. Дай-ка вон того, что без клешни, пробу сниму… Сам знаешь, нет такой птицы, чтобы пела, а не ела.</div><div>Рак оказался таким вкусным, что Игнат даже глаза зажмурил от удовольствия.</div>

<div>Несчастная красавица открыла глаза и, не видя уже никого около своей постели, подозвала служанку и послала ее за карлицею. Но в ту же минуту круглая, старая крошка как шарик подкатилась к ее кровати. Ласточка (так называлась карлица) во всю прыть коротеньких ножек, вслед за Гаврилою Афанасьевичем и Ибрагимом, пустилась вверх по лестнице и притаилась за дверью, не изменяя любопытству, сродному прекрасному полу. Наташа, увидя ее, выслала служанку, и карлица села у кровати на скамеечку.</div><div>Никогда столь маленькое тело не заключало в себе столь много душевной деятельности. Она вмешивалась во все, знала все, хлопотала обо всем. Хитрым и вкрадчивым умом умела она приобрести любовь своих господ и ненависть всего дома, которым управляла самовластно. Гаврила Афанасьевич слушал ее доносы, жалобы и мелочные просьбы; Татьяна Афанасьевна поминутно справлялась с ее мнениями и руководствовалась ее советами; а Наташа имела к ней неограниченную привязанность и доверяла ей все свои мысли, все движения шестнадцатилетнего своего сердца.</div><div>— Знаешь, Ласточка? — сказала она, — батюшка выдает меня за арапа.</div><div>Карлица вздохнула глубоко, и сморщенное лицо ее сморщилось еще более.</div><div>— Разве нет надежды, — продолжала Наташа, — разве батюшка не сжалится надо мною?</div><div>Карлица тряхнула чепчиком.</div><div>— Не заступятся ли за меня дедушка али тетушка?</div><div>— Нет, барышня. Арап во время твоей болезни всех успел заворожить. Барин от него без ума, князь только им и бредит, а Татьяна Афанасьевна говорит: жаль, что арап, а лучшего жениха грех нам и желать.</div><div>— Боже мой, боже мой! — простонала бедная Наташа.</div><div>— Не печалься, красавица наша, — сказала карлица, целуя ее слабую руку. — Если уж и быть тебе за арапом, то все же будешь на своей воле. Нынче не то, что в старину; мужья жен не запирают: арап, слышно, богат; дом у вас будет как полная чаша, заживешь припеваючи…</div>

<div>Несчастная красавица открыла глаза и, не видя уже никого около своей постели, подозвала служанку и послала ее за карлицею. Но в ту же минуту круглая, старая крошка как шарик подкатилась к ее кровати. Ласточка (так называлась карлица) во всю прыть коротеньких ножек, вслед за Гаврилою Афанасьевичем и Ибрагимом, пустилась вверх по лестнице и притаилась за дверью, не изменяя любопытству, сродному прекрасному полу. Наташа, увидя ее, выслала служанку, и карлица села у кровати на скамеечку.</div><div>Никогда столь маленькое тело не заключало в себе столь много душевной деятельности. Она вмешивалась во все, знала все, хлопотала обо всем. Хитрым и вкрадчивым умом умела она приобрести любовь своих господ и ненависть всего дома, которым управляла самовластно. Гаврила Афанасьевич слушал ее доносы, жалобы и мелочные просьбы; Татьяна Афанасьевна поминутно справлялась с ее мнениями и руководствовалась ее советами; а Наташа имела к ней неограниченную привязанность и доверяла ей все свои мысли, все движения шестнадцатилетнего своего сердца.</div><div>— Знаешь, Ласточка? — сказала она, — батюшка выдает меня за арапа.</div><div>Карлица вздохнула глубоко, и сморщенное лицо ее сморщилось еще более.</div><div>— Разве нет надежды, — продолжала Наташа, — разве батюшка не сжалится надо мною?</div><div>Карлица тряхнула чепчиком.</div><div>— Не заступятся ли за меня дедушка али тетушка?</div><div>— Нет, барышня. Арап во время твоей болезни всех успел заворожить. Барин от него без ума, князь только им и бредит, а Татьяна Афанасьевна говорит: жаль, что арап, а лучшего жениха грех нам и желать.</div><div>— Боже мой, боже мой! — простонала бедная Наташа.</div><div>— Не печалься, красавица наша, — сказала карлица, целуя ее слабую руку. — Если уж и быть тебе за арапом, то все же будешь на своей воле. Нынче не то, что в старину; мужья жен не запирают: арап, слышно, богат; дом у вас будет как полная чаша, заживешь припеваючи…</div>

<div>Без зова в шатер Василия Васильевича пришел Мазепа. Был он в серой свитке, в простой бараньей шапке, только на золотой цепи висела дорогая сабля. Иван Степанович был богат, знатного шляхетского рода, помногу живал в Польше и Австрии. Здесь, в походе, он отпустил бородку, — как кацап, — стригся по московскому обычаю. Достойно поклонясь, — равный равному, — сел. Длинными сухими пальцами щипля подбородок, уставив выпуклые, умные глаза на Василия Васильевича.</div><div>— Может, пан князь хочет говорить по-латыни?.. (Василий Васильевич холодно кивнул. Мазепа, не понижая голоса, заговорил по-латыни.) Тебе трудно разбираться в малороссийских делах. Малороссы хитры, скрытны. Завтра надо кричать нового гетмана, и есть слух, что хотят крикнуть Борковского. В таком разе лучше было бы не скидывать Самойловича: опаснее для Москвы нет врага, чем Борковский… Говорю как друг.</div><div>— Ты сам знаешь, — мы в ваши, малороссийские, дела вмешиваться не хотим, — ответил Василий Васильевич, — нам всякий гетман хорош, был бы другом…</div><div>— Сладко слушать умные речи. Нам скрывать нечего, — за Москвой мы как у Христа за пазухой… (Василий Васильевич, быстро усмехнувшись, опустил глаза.) Земель наших, шляхетских, не отнимаете, к обычаям нашим благосклонны. Греха нечего таить, — есть между нами такие, что тянут к Польше… Но то, корысти своей ради, чистые разорители Украины… Разве не знаем: поддайся мы Польше, — паны нас с земель сгонят, костелы понастроят, всех сделают холопами. Нет, князь, мы великим государям верные слуги… (Василий Васильевич молчал, не поднимая глаз.) Что ж, бог меня милостями не обидел… В прошлом году закопал близ Полтавы, в тайном месте, бочонок — десять тысяч рублев золотом, на черный день. Мы, малороссы, люди простые, за великое дело не жаль нам и животы отдать… Что страшно? Возьмет булаву изменник или дурак, — вот что страшно…</div><div>— Что ж, Иван Степанович, с богом в добрый час, — кричите завтра гетмана. — Василий Васильевич, встав, поклонился гостю. Помедлил и, взяв за плечи, троекратно облобызал его.</div>

<div>— Очнись, разиня…</div><div>Перед ним стоял Василий Волков. Как и подобает господину, — брови гневно сдвинуты, глаза строгие, пронизывающие…</div><div>— Чего привез?</div><div>Ивашка поклонился в снег и, вынув из-за пазухи письмо от управителя, подал. Василий Волков отставил ногу, наморщась, стал читать: «Милостивый господин пресветлый государь, посылаем тебе столовый для твоей милости запас. Прости для бога, что против прежнего года недобрано: гусей битых менее, а индюков и вовсе нет… Народишко в твоей милости деревеньке совсем оскудел, пять душ в бегах ныне, уж и не знаем, как перед тобой отвечать… А иные сами едва с голоду живы, хлеба чуть до покрова хватило, едят лебеду. По сей причине недобор приключился».</div><div>Василий Волков кинулся к телеге: «Покажи!» — Ивашка расшпилил воз, трясясь от страха… Гуси тощие, куры синие, мука в комках.</div><div>— Ты чего привез? Ты чего мне привез, пес паршивый! — неистово закричал Волков. — Воруете! Заворовались! — Дернул из воза кнут и начал стегать Ивашку. Тот стоял без шапки, не уклонялся, только моргал. Хитрый был мужик, — понял: пронесло беду, пускай постегает, через полушубок не больно…</div><div>Кнут переломился в черенке. Волков, разгораясь, схватил Ивашку за волосы. В это время от дворца быстро подбегали двое в военных кафтанах. Ивашка подумал: «На подмогу ему, ну — пропал…» Передний, — что пониже ростом, — вдруг налетел на Волкова, ударил его в бок… Господин едва не упал, выпустив Ивашкины волосы. Другой, что повыше, — синеглазый, с длинным лицом, громко засмеялся… И все трое начали спорить, лаяться… Ивашка испугался не на шутку, опять стал на колени… Волков шумел:</div><div>— Не потерплю бесчестья! Оба мои холопы! Прикажу бить их без пощады… Мне царь — не указка…</div><div>Тогда синеглазый, прищурясь, перебил его:</div><div>— Постой, постой, — повтори-ка… Тебе царь — не указка? Алеша, слышал противные слова? (Ивашке.) Слышал ты?</div>

<div>Овдоким засмеялся, елозя бородой по столу. Протянув длинную руку с ложкой, черпанул щец, пожевал по-заячьи и опять:</div><div>— А этот богатый был тот самый человек, кто мучил веселого, пустил его по миру… Вот раз веселой залез к нему воровать, взял с собой дубинку… Туда-сюда по палатам, — видит — спит богатый на лавке, а сундук под лавкой. Он сундук-то не заметил, схватил богатого за волосы: ты, говорит, тогда-то меня всего обобрал, давай теперь мне сколько-нибудь на пропитание… Богатому смерть страшна и денег жалко, отпирается — нет и нет… Вот веселой схватил дубинку да и зачал его возить и по бокам и по морде… (Иуда оскалил зубы, загыкал от удовольствия.) Ну, хорошо, — возил, возил, покуда самому не стало смешно… Ладно, говорит, приду в другую ночь, приготовь мне полную шапку денег…</div><div>Богатый, не будь дураком, написал царю, — прислал царь ему стражу… А веселой мужик ловкой… Все-таки он эту стражу обманул, пробрался к богатому, за волосы его схватил: приготовил деньги? Тот трясется, божится: нет и нет… Опять веселой зачал его мутузить дубинкой, — у того едва душа не выскочила… Ладно, говорит, приду в третью ночь, приготовь теперь сундук денег…</div><div>— Это справедливо, — сказал Цыган.</div><div>— Он уже его отмутузил, — смеялся Иуда.</div><div>— Ну, хорошо… В этот раз прислал царь полк охранять богатого… Что тут делать? А веселой был мужик хитрый. Переоделся стрельцом, пришел на двор к богатому и говорит: «Стража, чье добро стережете?..» Те отвечают: «Богатого, по царскому указу…» — «А много ли вам за это жалованья дадено?..» Те молчат… «Ну, — говорит веселой, — вы дураки: бережете чужое добро задаром, а богатый, как собака, на той казне и сдохнет, вы только утретесь…» И так он их разжег, — пошли эти солдаты, сорвали замки с погребов, с подвалов, стали есть, пить допьяна, и, конечно, стало им обидно, — ночью выломали дверь и видят — богатый трясется на сундуке, весь избитый, обгаженный. Тут наш проворный стрелец схватил его за волосы: «Не отдал, говорит, когда я просил свое, отдашь все…» Да и кинул его солдатам, те его на клочки разорвали… А веселой взял себе, сколько нужно на пропитание, и пошел полегоньку…</div>

<div>— То-та, что — но… Вот — то-та!..</div><div>Хитрый мужик, помахивая на него пальцем:</div><div>— Мы сидим смирно… Это у вас в Москве чуть что — набат… Значит, было за что стрельцов по стенам вешать, народ пугать… Не о том речь, посадский… Вы, дорогие, удивляетесь, почему к Москве подвозу нет? И не ждите… Хуже будет… Сегодня — и смех и грех… Привез я соленой рыбки бочку… Для себя солил, но провоняла. Стал на базар, — еще, думаю, побьют за эту вонищу, — в час, в два все расхватали… Нет, Москва сейчас — место погиблое…</div><div>— Ох, верно! — Иконописец всхлипнул.</div><div>Мужик поглядел на него и — деловито:</div><div>_ Указ: к масленой стрельцов со стен поснимать, вывезти за город. А их тысяч восемь. Хорошо. А где подводы? Значит, опять мужик отдувайся? А посады на что? Обяжи конной повинностью посады.</div><div>Мягкие щеки посадского задрожали. Укоризненно покивал мужику:</div><div>— Эх ты, пахарь… Ты бы походил зиму-то мимо стен… Метелью подхватит, начнут качаться… Довольно с нас и этого страха…</div><div>— Конечно, их легче бы сразу похоронить, — сказал мужик. — В прощеное воскресенье привезли мы восемнадцать возов, не успели расшпилить — налетают солдаты: «Опоражнивай воза!» — «Как? Зачем?» — «Не разговаривай». Грозят шпагами, переворачивают сани. Грибов мелких привез бочку, — опрокинули, дьяволы. «Ступай, кричат, к Варварским воротам…» А у Варварских ворот навалено стрельцов сотни три… «Грузи, такой-сякой…» Не евши, не пивши, лошадей не кормили, повозили этих мертвецов до ночи… Вернулись на деревню, — в глаза своим смотреть стыдно.</div><div>К столу подошел незнакомый человек. Стукнув донышком, поставил штоф.</div><div>— На дураках воду возят, — сказал. Смело сел. Из штофа налил всем. Подмигнул гулящим глазом:</div><div>— Бывайте здоровеньки. — Не вытирая усов, стал грызть чесночную головку. Лицо дубленое, горячее, сиво-пегая борода в кудряшках.</div>

<div>— Верно, верно… Приходится из щелей-то вылезать…</div><div>— И государь обижается: что же, говорит, деньги лопатой гребешь, так уж лезь из кожи-то…</div><div>— Само собой. Расходы эти оправдаются.</div><div>— Санька мне одна чего стоит. Но бабенка — на виду.</div><div>— Бабочка бойкая. Только, Иван Артемич, ты посматривай, как бы…</div><div>— Конечно, ее можно плеткой наверх загнать — сидеть за пяльцами, — помолчав, задумчиво ответил Иван Артемич. — А толк велик ли? Что мужу-то спокойно? Э-ка! Понимаю, около греха вертится. Господи, верно… Грех-то у нее так и прыщет из глаз. Митрофан Ильич, не те времена… В Англии, — слышал? — Мальбрукова жена всей Европой верховодит… Вот ты и стой с плеткой около юбки-то ее — дурак дураком…</div><div>Алексей Свешников, суровый лицом, густобровый купчина (в просторном венгерском кафтане со шнурами), в своих волосах, — чернокудрявых, с проседью, — вертел за спиной пальцами, дожидаясь, когда президент и Бровкин бросят судачить о пустяках.</div><div>— Митрофан Ильич, — пробасил он, — опять ведь я о том же: надо поторопиться с нашим-то дельцем. Слух есть, как бы нам дорогу не перебежали.</div><div>Востроносое, чисто вымытое, хитрое лицо президента заулыбалось медовым ртом.</div><div>— Как наш благодетель Иван Артемич рассудит, его спрашивай, Алексей Иванович…</div><div>Бровкин тоже быстро завертел за спиной пальцами, расставив короткие ноги, глядел снизу вверх на орлов — Шорина и Свешникова… Сразу сообразил: торопятся, ироды, — чего-то, значит, они разузнали особенное… (Вчера Бровкин весь день пробыл в хлебных амбарах, никого из высоких людей не видал.) Не отвечая, надуваясь важностью, прикидывал: чему бы этому быть? Вытащил из-за спины руки — почесать нос.</div><div>— Что ж, сказал, слух есть — сукнецо будет теперь в цене… Можно потолковать.</div><div>Свешников сразу выкатил цыганские глаза:</div><div>— Ты, значит, тоже, Иван Артемич, знаешь про вчерашнее?</div>