Вывод очевиден: русские начали «изыскивать мастерство» в ноябре — декабре 7061 (1552) г., с момента свидания датчанина с самодержцем. В 1556 г. русские документы упомянули о русском «мастере печатных книг» новгородце Маруше Нефедове. [344]

В первых русских печатных книгах не было указаний на имя печатника, время и место издания. Духовенство не желало, чтобы в православных книгах фигурировало имя мастера-иноверца. Благодаря пробным изданиям московские печатники получили подготовку европейского уровня.

Грозный выделил крупные субсидии на устройство типографии, видимо, уже после отставки Адашева. В Москве был построен Печатный двор. Дело было поручено кремлевскому дьякону Ивану Федорову и Петру Мстиславцу. Оба успели приобрести некоторый опыт книгопечатания благодаря общению с датским печатником: «Искусни бяху и смыслени к таковому хитрому делу, глаголют же неции о них, яко от самех фряг то учение прияста». Фрягами на Руси называли выходцев из Западной Европы. Богбиндер был в глазах русских фрягом.

19 апреля 1563 г. Иван Федоров приступил к работе по изданию «Апостола». Первопечатник старался уточнить перевод книги, приблизить его к нормам русского языка. Он продолжал традицию образованных «справщиков», правивших текст «Великих Миней Четьих» по поручению митрополита Макария.

В разгар типографских работ Макарий умер, что крайне неблагоприятно сказалось на деятельности Печатного двора. Отношение к каноническому древнерусскому тексту священных книг и их правка по греческим оригиналам издавна были предметом споров среди московских книжников. Противники Максима Грека утверждали, что его правка портит Священное Писание. Грек отвечал на нападки так: «А яко не порчю священные книги, якоже клевещут мя враждующий ми всуе, но прилежне, и всяким вниманием, и Божиим страхом, и правым разумом исправлю их, в них же растлешася ово убо от преписующих их ненаученых сущих и неискусных в разуме». Во время работы над «Апостолом» слова Максима приобрели особую актуальность. В послесловии к этой книге Иван Федоров утверждал, что неисправленные рукописные книги «растлени от преписующих ненаученых сущих и неискусных в разуме». Фактически печатник процитировал слова Максима Грека.

Однако вояки что-то плохо закаляются в Испании. Заметив у итальянца пистолет в кобуре, я упрекаю Панаса в неосторожности. Он с искренним удивлением смотрит на меня:

— Что ты, Борис! Ты посмотри на него — он трясется как осиновый лист, не может выговорить слова «мама», а если бы и вздумал вытаскивать пистолет, так я его одним щелчком уложил бы.

И в самом деле — откуда появиться закалке у этих молодцов, если воспитывают их идиотски: вдалбливают в голову одно правило: «Знай, что противник слаб и ничтожен, а ты могуч и непобедим». И вот плоды воспитания. До приезда в Испанию пленный слышал, что республиканские летчики бегут с поля боя при первой же встрече с итальянцами. Первый бой «героя» оказался последним.

— Когда начался воздушный бой, — говорит он, трусливо озираясь по сторонам, — я не знал, как выбраться из этого ада. Местность мне плохо знакома. Кончился бензин…

Нет, неинтересный тип! Решаем отправить его в авиационный штаб группы.

В эти же дни на аэродром прибыла врачебная комиссия, вызвавшая большой переполох в эскадрилье. На мой вопрос, чем вызван его приезд, старший врач авиационной группы товарищ Ратгауз ответил, что командование серьезно обеспокоено состоянием здоровья летчиков и приказало осмотреть весь летный состав. Те, кто особенно нуждается в отдыхе, будут отправлены в санатории.

Врачи, не слушая возражений, тут же, на аэродроме, под навесом, расставили свои хитрые приборы и предложили пациентам раздеться до пояса.

Не успели мы исполнить их просьбу, как зазвенел телефонный звонок. Не закончив разговор, я потянулся за шлемом. Петр взял ракетницу, и я утвердительно кивнул. В воздух взвилась ракета. Все бросились к самолетам. Через три минуты мы в компактном строю удалились от аэродрома по направлению к фронту. Врачебная комиссия осталась без пациентов.

К великому огорчению врачей, в этот день нам пришлось вылетать пять раз. Эскадрилья штурмовала марокканские части, которые укрепились на окраинах Бельчите, вела воздушный бой над Ихаром, вылетала на помощь Серову. Никелированные медицинские приборы [127] тускло поблескивали под навесом. Врачи терпеливо сидели возле них.

Однако вояки что-то плохо закаляются в Испании. Заметив у итальянца пистолет в кобуре, я упрекаю Панаса в неосторожности. Он с искренним удивлением смотрит на меня:

— Что ты, Борис! Ты посмотри на него — он трясется как осиновый лист, не может выговорить слова «мама», а если бы и вздумал вытаскивать пистолет, так я его одним щелчком уложил бы.

И в самом деле — откуда появиться закалке у этих молодцов, если воспитывают их идиотски: вдалбливают в голову одно правило: «Знай, что противник слаб и ничтожен, а ты могуч и непобедим». И вот плоды воспитания. До приезда в Испанию пленный слышал, что республиканские летчики бегут с поля боя при первой же встрече с итальянцами. Первый бой «героя» оказался последним.

— Когда начался воздушный бой, — говорит он, трусливо озираясь по сторонам, — я не знал, как выбраться из этого ада. Местность мне плохо знакома. Кончился бензин…

Нет, неинтересный тип! Решаем отправить его в авиационный штаб группы.

В эти же дни на аэродром прибыла врачебная комиссия, вызвавшая большой переполох в эскадрилье. На мой вопрос, чем вызван его приезд, старший врач авиационной группы товарищ Ратгауз ответил, что командование серьезно обеспокоено состоянием здоровья летчиков и приказало осмотреть весь летный состав. Те, кто особенно нуждается в отдыхе, будут отправлены в санатории.

Врачи, не слушая возражений, тут же, на аэродроме, под навесом, расставили свои хитрые приборы и предложили пациентам раздеться до пояса.

Не успели мы исполнить их просьбу, как зазвенел телефонный звонок. Не закончив разговор, я потянулся за шлемом. Петр взял ракетницу, и я утвердительно кивнул. В воздух взвилась ракета. Все бросились к самолетам. Через три минуты мы в компактном строю удалились от аэродрома по направлению к фронту. Врачебная комиссия осталась без пациентов.

К великому огорчению врачей, в этот день нам пришлось вылетать пять раз. Эскадрилья штурмовала марокканские части, которые укрепились на окраинах Бельчите, вела воздушный бой над Ихаром, вылетала на помощь Серову. Никелированные медицинские приборы [127] тускло поблескивали под навесом. Врачи терпеливо сидели возле них.

Несмотря на формально дружественные отношения к России, турки, в сущности, не были спокойны за будущее: у них имелись опасения насчет завоевательных намерений Петра I. Поэтому донесение младшего мирахора Тюрк-Мухам- мед-аги с бессарабской границы о крупных военных приготовлениях, делаемых русскими, было принято с большим вниманием, тем более что достоверность своих донесений Мухаммед-ага подкреплял ссылкой на показания шпионов, которых он в восьмимесячное пребывание свое в Бендерах во множестве засылал в русские пределы для разведок31. Мало того: ага привез с собой и представил Высочайшему Стремени массу письменных заявлений в том же роде от крымского хана Девлет-Герая, на авторитет которого он опирался особенно, так что невольно возникает мысль о том, не сговорились ли они по этому предмету между собою. «Если, — сказал ага султану, — не угодно поверить мне, то пригласите вашего раба, хана, пусть он… повергшись лицом к вашему Высочайшему Стремени, расскажет подробно о положении неприятеля. Тогда станет очевидно, лгу ли я или говорю правду. Если он заявит совсем противное тому, что я говорю, то, в пример другим, хочешь — казни меня мучительнейшей казнью, хочешь — сожги в огне». Поэтому в рамазане 1122 года (ноябрь 1710) Девлет-Герай-хан был приглашен в Стамбул для личных объяснений. Хан, разумеется, воспользовался случаем изобразить все ужасы готовящихся захватов русских; вот что он сказал султану на аудиенции, происходившей 14 рамазана: «Державный государь мой, этот гяур — коварный и хитрый гяур. Если, еще полагаясь на его мир, не будет обращено внимание на донесения и рапорты, то результат будет очень печальный. Ведь крымские владения отныне надо считать потерянными; да и Румелия-то того и гляди, что выйдет из вашей власти. А у того гяура цель составляет Стамбул. Что он в эти страны идет, в этом и не сомневайтесь». Тогда султан собрал совет государственных сановников и улемов и предложил их обсуждению донесения, полученные с пограничных местностей, а также и доклад хана об угрозе со стороны России. Речь султана была длинная: в ней он перебрал все факты, какие только имелись, о враждебных предприятиях и планах русских. Члены совета единогласно решили, что надо немедленно начинать войну с гяурами, а шейх-уль-ис- лям тут же дал и фетву, которой санкционировал вышеозначенное решение32.

Багаев широким шагом шел по крыше состава, перепрыгивая провалы в местах сцепления вагонов. За мешками с землей по двое длинной цепью лежали милиционеры. Багаев молча проходил мимо них: все, что надо было сказать, было сказано и повторено раньше. Люди поворачивали к нему орошенные паром лица и улыбались одинаковыми улыбками, которые положила на них единая опасность и желание сказать командиру, что вот, мол, мы на месте, мы готовы.

– А ты почему один? Где напарник? – спросил Багаев у Сергея Гадалова. Плечо шестнадцатилетнего парнишки мелко дрожало под рукой Ивана Яковлевича. – Боязно?

– Неет, – ответил Сергей. – Замерз я, вот и дрожу. Со мной Иван Елдышев, он ждет вас у пулемета.

– Тогда тебе лучше, парень. Я вот не замерз, а дрожу…

Сергей улыбнулся мучительно.

Елдышев сидел у пулемета и доставал из чехольчиков немецкие гранаты с длинными деревянными ручками. Аккуратно ставил их рядкам. Сосед его, агент губрозыска Петр Космынин, сожалеючи спросил у Багаева:

– Как будем делить, товарищ начальник?

– Поровну, Космынин, поровну, – ответил Багаев, устраиваясь за пулеметом. – Сказано же было! Хоть как хитри, Космынин, а их всего шесть…

Космынин отбухал в окопах всю царскую войну, боевой опыт у него был. Ему Багаев поручил хвостовую часть состава, Елдышеву – головную, себе взял центр.

– Чтото вы расселись, мужики… Не к теще на блины пришли.

Космынин взял две гранаты, поднялся и сказал обиженным голосом:

– Пойду.

– Поспеши… Тезка, – попросил Багаев Елдышева. – У тебя там парнишка есть, Сережа Гадалов. Побереги его… Два языка, пострел, знает, в угрозыске ему цены не будет.

– Я уж и так, товарищ начальник, – ответил Иван, взял гранаты и побежал к своим.

Балка еще выхлестывала последних конников, а основная их масса уже развернулась и лавой пошла на состав. В тишине зимнего утра возник слабый вой, он разрастался, густел. «Сотни полторы», – определил Багаев. Нападение подготавливалось в спешке: много времени было потеряно на выход из балки по неудобному, видимо, подъему.

— Как же, в таком случае, все произошло?

— Дивизия была выведена с Букринского плацдарма основательно потрепанной. Она не получала ощутимого подкрепления аж с самого ноября. Выхода в резерв, у нес забрали всех оставшихся стрелков в соседние дивизии. Предполагалось, что она получит большое пополнение людьми и полностью будет укомплектована вооружением. Но из-за неблагоприятно складывающейся обстановки под Киевом командование вынуждено было бросить ее туда на подкрепление. Вы же прекрасно понимаете, что приказы не обсуждаются, а выполняются. В общем, принял я ее не то что малочисленной, а фактически небоеспособной.

Коротков опустил голову и замолчал. Словно ком подступил к горлу. И следователь предложил папиросу…

В ходе допроса выяснился, а это была огромная надежда, прежде всего для комдива, факт с отправкой шифровки в адрес командира корпуса с просьбой переподчинить и выдвинуть корпусной противотанковый резерв в полосу 38-й дивизии. Но командир корпуса генерал Меркулов категорически отрицал се получение.

Допрошенные свидетеля, майор Петров, майор Чередник, радист, словно в один голос подтвердили отправку шифровки и получение ответной «квитанции». Корпусной шифровальщик под давлением неопровержимых улик раскололся только в Смерше. Известно, что он заплакал и дал признательные показания.

Оказалось, но приказанию командира корпуса генерал-майора Меркулова он ее сжег без составления положенного в таких случаях акта.

Тут можно долго говорить о морали, о чести офицера и просто о человеческой элементарной порядочности. Но на войне, как известно, процветают законы более страшные, чем в мирное время. И там порой выживают не только счастливые, удачливые или отчаянные, но и хитрые, беспринципные, коварные, а порой и банально трусливые люди. Словом, на войне как на войне.

4

Содержание под стражей в Смерше ни бывшему командиру дивизии полковнику Короткову, ни бывшему начальнику штаба дивизии подполковнику Хамову не сулило ничего хорошего. Смершевцы провели их арест не по согласованию с Военным советом фронта, как это оговаривалось в «Положении о ГУКР «СМЕРШ» НКО СССР» (РГАСПИ. Ф.644. Оп. 1. Д. 108. Л. 152), а непосредственно по его указанию. Согласовывать арест им пришлось только с прокурором фронта, но это была чистая формальность.

Хотя в переговорах с комендантом крепости Сенявин заявил, что он не дипломат, но его соратник Броневский справедливо писал, что под Триестом «Сенявин сделал первый шаг на дипломатическом поприще, и, можно сказать, первый из генералов законных, держав показал средство, коим можно воздержать неслыханную наглость требований французских генералов и агентов, которые во время мира не менее, нежели в продолжение войны, стараются уничтожать достоинство тех, кои боятся их угроз. Сим решительным поступком Сенявин разрубил гордиев узел, хитро связанный рукою Наполеона».

Ночью, на обратном пути в Катаро, корабли «Селафаил» .и «Св. Пётр» вследствие штиля были прижаты течением к крепости Капо д’Истрия, занятой наполеоновским гарнизоном. Две французские канонерки 1, выйдя из гавани, сделали по русским кораблям несколько безрезультатных выстрелов, на которые адмирал не велел даже отвечать. На следующий день в официальной французской газете «Монитёр», оповещавшей о ходе военных действий, появилось следующее сообщение: «Храбрая флотилия Итальянского королевства2 мужественно напала на огромные российские корабли и меткими выстрелами принудила их отступить дальше в море. Сражение происходило близ Капо д’Истрии. Потери неприятеля должны быть значительны; мы узнали, что одним ядром, пущенным с лодки «Битва при Маренго», убило адмирала Сенявииа».

В противоположность этому ложному, хвастливому сообщению, известие о вторжении французов в Дубровник (сербское название Рагузской области) соответствовало действительности. Рагуза изменила общесербскому делу. Рагузский сенат, трепеща перед Наполеоном и соблазнясь- Французским золотом, нарушил договор с Сен яв иным. Гекерал Лористон, заняв с трёхтысячным корпусом кре- j пость Новая Рагуза, объявил от имени Наполеона, что независимость и нейтралитет республики могли бы быть признаны только в том случае, если бы Сенявин согласился очистить все места, занятые русскими на Адриатическом море, но так как адмирал не намерен этого сделать, ( то (заканчивал Лористон) республика присоединяется к владениям Французской империи.

Около Сумкина сидели четыре сапера и слушали.

– Есть словцо одно такое, – хитро поблескивая глазами, говорил Сумкин, – как услышит фашист – воет. Отгадайте, что это?

Один из слушателей хмыкнул.

– Ясно какое – «катюша».

На некоторое время в узких глазах Сумкина появилось смущение. Отгадка во фронтовой газете была не такая. Подумав немного, он промолвил несколько растерянно:

– Тогда получается, что от двух слов фашист воет.

– А какое слово второе?

– Окружение.

Саперы рассмеялись. Один из них сказал:

– Изменить загадку надо.

Дмитренко просунул голову в блиндаж и, не входя, коротко крикнул:

– Пошли.

«Стрельнув» закурить, Сумкин подмигнул саперам:

– Будет дело!

Выйдя из блиндажа, он спросил Дмитренко:

– Разрешил полковник?

Дмитренко хмуро ответил:

– Фашистских гадов никто не может запретить убивать.

– Это верно, – благодушно заметил Сумкин, – снайпер должен работать чисто, каждая пуля – в фашиста. Фашиста не бить – живу не быть.

Дмитренко поморщился, но ничего не сказал. Сумкин вспомнил о горе сержанта и, виновато мигнув, замолчал. Он читал письмо матери Дмитренко и вполне сочувствовал сержанту. Он даже заучил это письмо наизусть. Мать писала из недавно освобожденного украинского хутора Михайловского. Напрягая память, Сумкин припомнил письмо слово в слово, даже вспомнил, где стоят запятые и точки.

«Сынок Володя, – было написано в письме, – сообщаем мы тебе, что твоих братьев положили гитлеровские бандиты. Уложили Ивана, Петра. Дмитро стал партизаном. Нашелся изменник, выдал. Расстреляли и Дмитра. А еще сообщаем тебе, сынок, что отцу гитлеровцы отрубили правую руку. А я сама дуже стала слаба. Не встаю с постели пятую неделю. Вот шо зробылы фашисты с нами, сынок. Твоя мать Александра Дмитренко. Писала Мария Цымбалюк».

А остальные деньги, заработанные на устройстве нерестилищ, идут обычно на подарки членам «голубого патруля».

Тут уж совет строг и справедлив, он все видел, все знает, его не обведешь вокруг пальца.

– Иванушкина в других пионерских делах не очень была активная, но в «патруле» работала хорошо. Приезжал мотоциклист ставить морды, так она сообщила в рыбинспекцию. В дозоры ходила аккуратно, отпрашивалась у родителей. Выделить ей подарок ценой в четыре рубля!

– Путяев Петр исполнительный, трудолюбивый! И сделает, и другим покажет, если надо. На устройстве нерестилищ работал очень старательно. Подарок ему в пять рублей.

– Воробьев Алексей саком ловил рыбу. Он сам браконьер, враг природы.

– Я не ловил!

– Врешь, мы тебя видели! Саком ловил. Не давать ему подарка!

– Зато он пять морд нашел. Дать ему подарок! А если в другой раз с сачком попадется – вообще исключить!

Кандидатам в «голубые патрули», младшеклассникам, подарки дают поменьше, поскромнее, но – всем. И что вы думаете? – получит какаянибудь второклассница тридцатикопеечную крохотную куколкупупсика, прижмет к себе, глаза зажмурит, аж дрожит от радости, что не забыли ее старание. После уроков летит опрометью домой – показывать, что она тоже чегото стоит на белом свете!

А вечером:

– Папка, мамка! Я все сделала, теперь меня не троньте: я в «голубой патруль» иду!

Как, не отпустишь на хорошее дело!

Теперь пора, наверно, перейти к главному: как ребята несут охрану голубого богатства, своей Сылвы? Браконьер ведь – человек хитрый, взрослый, с ним не всегда справишься в открытую.

Тут несколько способов.

Первый такой:

– Вы почему тут с сетями? Разве не знаете, что ими ловите запрещено? Уходите, а то позовем милиционера. И в рыбнадзор сообщим.

Бывает, что уходят и больше не появляются. Бывает, что не уходят, огрызаются:

В челе московского боярства стоял тогда известный уже нам боярин Иван Димитриевич Всеволожский, хитрый, ловкий, находчивый, достойный преемник тех московских бояр, которые при отце, деде и прадеде Василия умели удержать за Москвою первенство и дать ей могущество. Когда Юрий по прибытии в Орду уехал в Крым вместе с доброжелателем своим, могущественным мурзою Тегинею, который обещал ему великое княжение, Иван Димитриевич подольстился к остальным мурзам, возбудил их самолюбие и ревность к могуществу Тегини. «Ваши просьбы, — говорил он им, — ничего не значат у хана, который не может выступить из Тегинина слова: по его слову дается великое княжение князю Юрию; но если хан так сделает, послушавшись Тегини, то что будет с вами? Юрий будет великим князем в Москве, в Литве великим князем побратим его Свидригайло, а в Орде будет сильнее всех вас Тегиня». Этими словами, говорит летопись, он уязвил сердца мурз как стрелою; все они стали бить челом хану за князя Василия и так настроили хана, что тот начал грозить Тегине смертию, если он вымолвит хотя слово за Юрия. Весною 1432 года был суд между дядею и племянником: Юрий основывал свои права на древнем родовом обычае, доказывал летописями и, наконец, ссылался на кривотолкуемое завещание Донского. За Василия говорил Иван Димитриевич, он сказал хану: «Князь Юрий ищет великого княжения по завещанию отца своего, а князь Василий по твоей милости; ты дал улус свой отцу его Василию Димитриевичу, тот, основываясь на твоей милости, передал его сыну своему, который уже столько лет княжит и не свергнут тобою, следовательно, княжит по твоей же милости». Эта лесть, выражавшая совершенное презрение к старине, произвела свое действие: хан дал ярлык Василию и даже хотел заставить Юрия вести коня под племянником, но последний сам не захотел нанести такой позор дяде; Юрию уступлен был также Дмитров, выморочный удел брата его Петра (умершего в 1428 году). Так кончился суд в Орде; разумеется, он не мог потушить распри; Юрий не мог забыть неудачи, а в Москве не могли не воспользоваться своим торжеством для окончательного низложения соперника. Вот почему в том же году встречаем известие, что Юрий побоялся жить вблизи от Москвы, в новоприобретенном Дмитрове, и уехал опять в Галич, а Василий тотчас же выгнал его наместников из Дмитрова и захватил город; но вдруг дела в Москве неожиданно приняли благоприятный оборот для старого дяди.

20 октября бояре, в присутствии царя, допрашивали старца Флавиана, в чем состоит великое дело, с которым прислал его Никон? Флавиан объявил: «В Петров пост пришел в Ферапонтов монастырь из Москвы Воскресенского монастыря черный поп Палладий и сказал Никону, что был он в Москве, на Кирилловском подворье, и сказывал ему черный поп Иоиль про окольничего Федора Ртищева; говорил Ртищев Иоилю: «Сделай то, чтоб мне у великого государя быть первым боярином». Иоиль окольничему сказал: «Мне сделать этого нельзя, а есть у тебя во дворе жонка цыганка, которая умеет эти дела делать лучше меня». Ртищев отвечал: «Жонке говорить об этом нельзя, потому что она хочет за меня замуж». Но вслед за Флавием Никон прислал письмо, в котором также излагал речи Палладия, но вместо Ртищева являлся тут боярин Богдан Матвеевич Хитрово с жонкою-литовкою; в письме Никона Иоиль говорил Палладию: «Никон меня не любит, называет колдуном и чернокнижником; а за мною ничего того нет, только я умею звездочетие, то у меня гораздо твердо учено; меня и вверх государь брал, как болела царевна Анна, и я сказал, что ей не встать, что и сбылось, и мне государь указал жить в Чудове, чтоб поближе; мне и Богдан Хитрой друг и говорил мне, чтоб я государя очаровал, чтоб государь больше всех его, Богдана, любил и жаловал, и я, помня государеву милость к себе, ему отказал, и он мне сказал: «Нишкни же!», и я ему молвил: «Да у тебя литовка то умеет; здесь, на Москве, нет ее сильнее». И Богдан говорил: «Это так, да лихо запросы велики, хочет, чтоб я на ней женился, и я бы взял ее, да государь не велит».

Призвали к допросу Иоиля: тот объявил, что приходил к Палладию лечить его, но ни об чем другом с ним не разговаривал, а у Хитрова никогда и на дворе не бывал. Призвали Палладия: тот объявил, что лечился у Иоиля, но ни о чем с ним не говаривал и в Ферапонтове Никону ни о чем не сказывал: «Вольно старцу Никону меня поклепать, он затевать умеет. В то время как я жил в Ферапонтове монастыре, приезжал стряпчий Иван Образцов и привез Никону государева жалованья 500 рублей, да старцам, которые с ним, 200 рублей; Никон им этих денег не дал: я об этом с старцами поговорил, и Никон, узнавши, велел меня из Ферапонтова выбить дубьем». Иоиля обыскали и нашли книги: одна книга латинская; одна по-латыни и по-польски; книга печатная счету звездарского, печатана в Вильне и 1586 году: книга письменная с марта месяца во весь год лунам и дням, и планитам и рождениям человеческим в месяцах и в звездах: тетрадь письменная о пускании крови жильной и рожечной: записка, кого Иоиль излечил, и те люди приписывали руками своими.

И новый устав, исполняя желание русских торговых людей, не пустил иностранцев во внутренние города. В 1669 году поселившийся в России иностранец Петр Марселис подал в Посольский приказ статьи, клонившиеся к изменению торгового устава; он представлял: 1) какой вред происходит оттого, что торговля у Архангельска бывает после 1 сентября; многие корабли за поздним временем подвергаются опасностям и погибают, да и русские суда, возвращаясь от Архангельска вверх по Двине, не успевают доходить до Вологды. 2) Пусть иноземцы платят пошлины ефимками, а не золотыми; надобно позволить иноземцам привозить золотые в Московское государство, продавать их или в уплату отдавать кому угодно: это заставит их привозить много золотых и ефимков. 3) Теперь для получения золотых и ефимков иноземцам сбавляется пошлина; но если позволить им покупать товары в Москве и в других городах, то я обнадеживаю, что соберется огромное количество ефимков и золотых, больше пошлинного сбора, потому что все те ефимки будут на денежном дворе переделаны и на всякий ефимок будет прибыли по 14 копеек. Позволение покупать товары в Москве и других городах надобно давать только тем иностранцам, которые станут привозить ефимки, а не золотые. 4) Прежде давали в Москве и на Архангельской ярмарке разным людям много мелких денег, чтоб в новый год на эти мелкие деньги ставили в казну ефимки, и этим средством много было привозимо в Москву ефимков если приказать иноземцам раздавать мелкие деньги для постанов ки ефимков, чтоб ставили по 16 алтын, то по-прежнему будет при возиться много ефимков.

По обычаю были призваны в Посольский приказ гости и другие торговые люди и прочтены им статьи Марселиса. Гости смекнули, что хитрый иноземец, которого они очень не жаловали, хочет опять ввести свою братью во внутренние города, прельщая правительство обильным привозом ефимков, и потому подали сказку «Первую статью иноземцы нарушили: в прошлом году много их кораблей пришло в Архангельск после Семена дня (1 сентября); которые пришли и до этого времени, и те торговали до Семена дня малыми торгами, а большими торгами всегда они торгуют на последних днях нарочно, чтоб у русских взять товары дешево, а свои поставить дорого и чтоб в позднем и скором времени русским людям заморских плохих товаров высмотреть было некогда». На вторую статью: «Теперь золотых в Московском государстве еще не умножилось; а что Марселис написал, чтоб иноземцам привозить всюду золотые и ефимки, то этим он хочет с иноземцами у всех русских людей торгами завладеть. Ефимки и золотые у них будут проданы персиянам, армянам, кумыкам и татарам дорогою ценою и вывезены из Московского государства. А если русские люди в Москве и в городах и возьмут у иноземцев за свои товары небольшое число золотых и ефимков, то этих денег в розни в государеву казну не собрать. Иноземцы станут продавать иноземцам же золотые по 40 алтын, а ефимки по 20 алтын и на те деньги станут покупать русские товары дешевою ценою, вполовину против архангельской цены: продаст иноземец 4 золотых по 40 алтын, итого возьмет 4 рубля 26 алтын 4 деньги; на эти деньги купит поташу берковец, даст 5 рублей, а в Архангельске русские люди продают поташ по 9 и по 10 рублей, а на Москве станет приходить поташ иноземцам по 4 золотых берковец. Так и прочие всякие товары переведут у русских людей полуценою перед Архангельском».

Для улажения дел о кораблях осенью 1705 приехал в Париж также без характера Андрей Артамонович Матвеев. «Город Париж, — писал он Головину, — нашел я втрое больше Амстердама, и людства множество в нем неописанное, и народа убор, забавы и веселие его несказанные. И хотя обносилось, что французы утеснены от короля, однако то неправда: все в своих волях без всякой тесноты и в уравнении прямом состоят, и никто из вельмож нимало не озлобляется, и ниже узнать возможно, что они такую долговременную и тяжелую ведут войну. Все мнят, что я приехал просить здешнего короля в посредники для мирного договора с шведом. Только от шведов премножество злых плевел о нас посеяно молвою и печатными злословиями в сем народе, ведая, что здесь нашего министра при дворе французском нет и мешать некому, что захотят, то делают без препоны. Французы сердиты, что посланник их, бывший при нашем дворе, нарочно от короля отправленный, никакого плода полезного не получил, и я боюсь, чтоб мне здешний хитрый двор такою же монетою не заплатил. Статский секретарь Деторцый (де Торси) явно некоторой особе здесь говорил: если бы король от Постникова не был обнадежен в будущей дружбе между московским и нашим дворами, то и на мысль не пришло бы королю посылать в Москву чрезвычайного посланника».

23 октября Матвеев имел приватную аудиенцию у короля; Людовик «изволил сказать, что ему те присылки вельми любы и все он учинит к угодности царя, как в его возможности есть». Донося об этой аудиенции Петру, Матвеев прибавляет: «Здесь конечная в деньгах, а больше в людях скудость; к Рагоци, и к шведу, и к курфирсту баварскому посылки денежные и продолжение войны вычерпали деньги, конечно, уже. Швед здесь в почитании многом и дела его; к тому же и коронация Лещинского за добро здесь принята».

Последний прямо сказал султану в полном диване: «Бранкован богат и силен, у него много войска, он предан русским; неосторожно при настоящих обстоятельствах оставить в его руках Валахию; ежеминутно должно ждать от него измены и помехи успеху нашего оружия. Надобно захватить его, потому что добровольно он не явится в Константинополь; только Димитрий Кантемир в состоянии исполнить это дело, и потому назначьте его молдавским князем, а Николай Маврокордато не способен на это. Не могу сноситься я о важных делах с человеком, которому не верю». Кантемир получил Молдавию с обещанием, что если успеет захватить Бранкована, то ему отдадут и Валахию. Между тем турки объявили войну России. С одной стороны, христианское народонаселение с затаенным восторгом ждало полтавского победителя, с другой — турки делали сильные вооружения. На Молдавию должен был пасть первый удар. Кантемир, слабый между двумя сильными, прибегнул к оружию слабого, хитрости. Он вошел в тайные сношения с русским царем, открывал ему планы дивана и, чтоб удобнее прикрыть свое поведение, выпросил у визиря позволение прикинуться другом русских, чтоб лучше проникнуть их тайны. Визирь дал позволение, и Кантемир действовал на свободе: поверенный его в Цареграде, Жано, открыто отправлялся в Семибашенный замок, переговаривал с русским послом, принимал от него депеши и отсылал к Кантемиру, который пересылал их царю. Но долго хитрить было нельзя: два войска — турецкое и русское двигались к Молдавии. Кантемир созвал совет бояр и спрашивал, что делать в таких обстоятельствах! Бояре отвечали, что надобно удалиться куда-нибудь в безопасное место и дожидаться, на чьей стороне будет победа, чтоб принять сторону победителя. Кантемир удалился в Фальчинский уезд, но еще прежде отправил к Петру в Польшу посла Стефана Луку для заключения окончательного договора, давши знать туркам, что послал Луку с целию разведать силы и планы неприятеля.

Меншиков доносил на Курбатова в то время, когда его собственное положение было очень плохо вследствие открывшихся злоупотреблений по управлению С —Петербургскою губерниею. Отношения его к царю переменились, прежняя фамильярность исчезла, исчез в письмах дружественный, товарищеский, шутливый тон. Меншиков стал писать к Петру, как подданный к государю. Горе и невоздержание расстроили здоровье светлейшего князя. В мае 1714 года сделался с ним такой припадок, что лекаря объявили: если немедленно же не произойдет перемены к лучшему, то останется мало надежды спасти его. Уже более трех лет Меншиков харкал кровью и, видимо, ослабел, но не переменял образа жизни, по-прежнему много пил, и говорили, что у него сильная чахотка. Железная природа Данилыча обманула лекарей; он оправился, несмотря на невоздержанную жизнь и усиливавшиеся неприятности: в конце 1714 года, приехавши к Меншикову по-старине, на семейный праздник, царь укорял его в самых строгих выражениях за его поведение и за поведение его креатур, говорил, что все они обогатились в короткое время от грабежей, а казенные доходы истощились. Вслед за тем были перехватаны все чиновники Ингерманландской канцелярии, также городской и адмиралтейской; схвачены были два сенатора: Волконский и Опухтин; мы видели жалобу на злоупотребления Волконского по управлению тульским заводом; Опухтин провинился по управлению монетным двором. Петербургский вице-губернатор Корсаков подвергнут был пытке: царь видел в нем самого тонкого и хитрого из слуг Меншикова. Арестован был и Александр Кикин, считавшийся царским любимцем и стоявший в челе адмиралтейского управления; арестован был Синявин, главный комиссар при постройках, в четыре года наживший огромные деньги. В апреле 1715 года Корсакова публично высекли кнутом. Ходили слухи, что светлейший потеряет свое Ингерманландское наместничество, которое перейдет к царевичу Алексею Петровичу. Говорили, что сильные враги Меншикова, потеряв надежду погубить его, стараются по крайней мере удалить его от царя и от правления. Вместе с Корсаковым подвергнуты были публичному наказанию два сенатора — князь Волконский и Опухтин, которым жгли язык раскаленным железом за то, что подряжались сами чужими именами под провиант, брали дорогую цену и тем народу приключили тягость. Присутствовавшие при экзекуции говорили, что царь очень раздражен на Волконского и называл его Иудою. Кикин писал к царю умилостивительное письмо, каялся, что совершил преступление, не смеет просить милости, просит только позволения жить в деревне у брата. Он заплатил денежный штраф и получил позволение жить в Москве.

Отклонив возражения, которые можно было сделать против некоторых пунктов конвенции, Бестужев продолжает: «Ее импер. величество с самого своего на престол восшествия такую вдруг приобрела славу, каковою другие государи ниже ласкаться могут. Шведы в одну кампанию побеждены, целая их армия с пашпортами домой отпущена, вольному народу король дан, целая провинция, присягу в верности и подданства ее импер. величеству давшая, подарена, мир славно и с новым приращением для империи восстановлен. Все в Европе державы одна пред другою спешили присылкою торжественных посольств искать дружбы ее импер. величества; можно сказать, что еще никакой государь не имел удовольствия быть толико почитаемым; были ли тогда к славе ее импер. величества канцлеровы труды, оное ее величеству лучше известно и, может быть, еще памятно, что в тогдашнее время Лесток, Бриммер, Шетарди и Мардефельд такие хитрые сплетали сети, что без мудрого и просвещенного ее императ. величества проницания канцлеровы усердные старания всегда ему ж погибелью уграживали. Все оное, однако ж, преодолено. Сколько Лесток ни кричал, чтоб графа Кейзерлинга из Ренегсбурга отозвать, доказывая, якобы того при государе Петре Великом не бывало, а не памятуя, что тогда здешнего резидента тамо и принять не хотели; однако ж продержанием его тамо императорский титул от всей Римской империи получен. Более того, тотчас потом весь сей корпус представил себя вступить в союз с ее импер. величеством; но за многими тогда криками сей германский корпус и ответом не удостоен, хотя он, напротив того, ни которой другой державе сей чести не сделал, чтоб свой союз представить. Много было криков и движений и против ходившего на помощь морским державам войска, однако ж теперь сожалеют только о том, для чего то ранее сделано не было. Саксония разорена бы не была, король прусский Шлезии не удержал бы и так опасен, как ныне, не сделался бы. При сем сожалении канцлер имеет некоторое утешение, что за представлениями его не стояло сим несходствиям предупредить; но ему то несносно и крайне сокрушительно ежели б и ныне, искусясь в том и другом, однако ж до того допущено было, чтоб после сожалеть надлежало.

Вот как передает этот рассказ сам Шаховской: «Граф Петр Ив. Шувалов по обыкновенному искусству чрез свою супругу графиню Мавру Егоровну, которая тогда, в великой у ее величества милости и доверенности находясь, во дворце жила, так как и прочие свои надобности по желанию произвел и хитро домогся от ее императ. величества мне такого решения, употребляя еще к тому своего услужника, тогда бывшего при дворе и в милости у ее величества находящегося обер-мундшенка Бахтеева. Таким образом, роли свои начали они при первом к тому способном случае: будучи во внутренних покоях пред лицом ее величества, отошед к окну, умышленно начали с важными и удивительными видами разговаривать; ее величество, то приметя, подошед к ним, спросила: о чем они так важно разговаривают? Оба они замолчали, дая вид, якобы для опасности своей в такие дела вмешиваться и донесть ее величеству не осмеливаются. Она такие их скромности, за нечто важное приняв, повелительным образом требовала, чтоб они о всем том, и коего они, больше ее боясь, скрывают, обстоятельно сказали. Графиня Шувалова ответствовала: «О, боюсь, матушка, что сей удачливый в своих предприятиях человек, которому все по большей части трусят и уступают, меня иными посредствами обругает. Ежели б так муж мой сделал, много бы на него вашему величеству доносителей в том было, а на этого смельчака никто не смеет» — и при том указала на обер-мундшенка Бахтеева: «Вот-де ему об этом должно вашему величеству представить, да и он-де трусит». Ее величество, то выслушав, уже с большею нетерпеливостью и восхищением гнева спросила: «Что то за дело и кто такой вам паче меня страшен есть?» Господин Бахтеев (как сказывал мне тот, которому при всем том быть случилось) с робким видом и как возмог увеличил в мое повреждение тот мой поступок о занятии пивоваренного двора, и якобы я в те каморы, где разливают и купорят бутылки для ее величества в употребление, поместил больных с гнусными болезнями и прачек для мытья снимаемого с них белья. И тако сии бессовестно злоковарные добродетельное сердце к решению противу меня приготовили, что в тот же момент ее величество, проговоря: «Вот я вам докажу, чтоб вы не боялись сего смельчака», призвав графа Александра Ив. Шувалова, который, как бы нарочно, на тот час неподалеку находился, соизволила повелеть ему, нимало не мешкав, нарочного офицера с высочайшим ее ко мне указом в Москву отправить».

В том же 1768 году лекарь Лебедев донес, что восемнадцатилетний адъютант Опочинин, сын генерал-майора, выдавал себя сыном английского короля и императрицы Елисаветы и составлял заговор свергнуть Екатерину с престола и возвести великого князя Павла Петровича, истребив Орловых, между которыми Екатерина будто бы хочет поделить Россию. Опочинин объявил, что мысль о происхождении внушил ему корнет Батюшков, который говорил: «Сказывала мне покойная бабушка Анна Пребышевская, что когда был здесь английский посол, то в его свите был под именем кавалера посольства сам король английский». Батюшков оговорил конной гвардии берейтора Штейгерса, который будто намеревался с товарищами возвести на престол великого князя, который знает о их намерении чрез Панина: Штейгерс приглашал Батюшкова быть участником заговора и уговаривал приглашать других; Батюшков и пригласил майора Патрикеева и Опочинина. Батюшков, по показанию Опочинина, говорил: «Федор Хитров хотел было свергнуть государыню, да не удалось; сослали его в деревню, да и Захара Григорьича (Чернышева) к этому делу примешали, за что и отставку ему дали, но после, видно, он выправился, и так приняли его в службу по-прежнему; да даром что он выправился, он нашей партии будет, потому что он не Григория Петровича сын, а сын Петра Великого». Батюшков во всем признался. Штейгере все сложил на Батюшкова, который говорил: «Больше мне досадно на графов Орловых, что они не помнят милости отца моего и сестру мою Кропотову выгнали из дворца, а меня против воли моей отставили от службы». Батюшков признался, что первый начал говорить о намерении своем произвести такой же переворот, какой произвели Орловы. Преступление Батюшкова приписано пьянству и умопомешательству, он приговорен к лишению чинов, дворянства и ссылке в Мангазею с производством ему по 2 копейки в день на содержание, а когда будет в здравом уме, то заставлять работать; Опочинина по молодости лет, также во внимание к раскаянию его и службе отцовской, послать тем же чином в гарнизон на линию.

В челе московского боярства стоял тогда известный уже нам боярин Иван Димитриевич Всеволожский, хитрый, ловкий, находчивый, достойный преемник тех московских бояр, которые при отце, деде и прадеде Василия умели удержать за Москвою первенство и дать ей могущество. Когда Юрий по прибытии в Орду уехал в Крым вместе с доброжелателем своим, могущественным мурзою Тегинею, который обещал ему великое княжение, Иван Димитриевич подольстился к остальным мурзам, возбудил их самолюбие и ревность к могуществу Тегини. «Ваши просьбы, — говорил он им, — ничего не значат у хана, который не может выступить из Тегинина слова: по его слову дается великое княжение князю Юрию; но если хан так сделает, послушавшись Тегини, то что будет с вами? Юрий будет великим князем в Москве, в Литве великим князем побратим его Свидригайло, а в Орде будет сильнее всех вас Тегиня». Этими словами, говорит летопись, он уязвил сердца мурз как стрелою; все они стали бить челом хану за князя Василия и так настроили хана, что тот начал грозить Тегине смертию, если он вымолвит хотя слово за Юрия. Весною 1432 года был суд между дядею и племянником: Юрий основывал свои права на древнем родовом обычае, доказывал летописями и, наконец, ссылался на кривотолкуемое завещание Донского. За Василия говорил Иван Димитриевич, он сказал хану: «Князь Юрий ищет великого княжения по завещанию отца своего, а князь Василий по твоей милости; ты дал улус свой отцу его Василию Димитриевичу, тот, основываясь на твоей милости, передал его сыну своему, который уже столько лет княжит и не свергнут тобою, следовательно, княжит по твоей же милости». Эта лесть, выражавшая совершенное презрение к старине, произвела свое действие: хан дал ярлык Василию и даже хотел заставить Юрия вести коня под племянником, но последний сам не захотел нанести такой позор дяде; Юрию уступлен был также Дмитров, выморочный удел брата его Петра (умершего в 1428 году). Так кончился суд в Орде; разумеется, он не мог потушить распри; Юрий не мог забыть неудачи, а в Москве не могли не воспользоваться своим торжеством для окончательного низложения соперника. Вот почему в том же году встречаем известие, что Юрий побоялся жить вблизи от Москвы, в новоприобретенном Дмитрове, и уехал опять в Галич, а Василий тотчас же выгнал его наместников из Дмитрова и захватил город; но вдруг дела в Москве неожиданно приняли благоприятный оборот для старого дяди.

20 октября бояре, в присутствии царя, допрашивали старца Флавиана, в чем состоит великое дело, с которым прислал его Никон? Флавиан объявил: «В Петров пост пришел в Ферапонтов монастырь из Москвы Воскресенского монастыря черный поп Палладий и сказал Никону, что был он в Москве, на Кирилловском подворье, и сказывал ему черный поп Иоиль про окольничего Федора Ртищева; говорил Ртищев Иоилю: «Сделай то, чтоб мне у великого государя быть первым боярином». Иоиль окольничему сказал: «Мне сделать этого нельзя, а есть у тебя во дворе жонка цыганка, которая умеет эти дела делать лучше меня». Ртищев отвечал: «Жонке говорить об этом нельзя, потому что она хочет за меня замуж». Но вслед за Флавием Никон прислал письмо, в котором также излагал речи Палладия, но вместо Ртищева являлся тут боярин Богдан Матвеевич Хитрово с жонкою-литовкою; в письме Никона Иоиль говорил Палладию: «Никон меня не любит, называет колдуном и чернокнижником; а за мною ничего того нет, только я умею звездочетие, то у меня гораздо твердо учено; меня и вверх государь брал, как болела царевна Анна, и я сказал, что ей не встать, что и сбылось, и мне государь указал жить в Чудове, чтоб поближе; мне и Богдан Хитрой друг и говорил мне, чтоб я государя очаровал, чтоб государь больше всех его, Богдана, любил и жаловал, и я, помня государеву милость к себе, ему отказал, и он мне сказал: «Нишкни же!», и я ему молвил: «Да у тебя литовка то умеет; здесь, на Москве, нет ее сильнее». И Богдан говорил: «Это так, да лихо запросы велики, хочет, чтоб я на ней женился, и я бы взял ее, да государь не велит».

Призвали к допросу Иоиля: тот объявил, что приходил к Палладию лечить его, но ни об чем другом с ним не разговаривал, а у Хитрова никогда и на дворе не бывал. Призвали Палладия: тот объявил, что лечился у Иоиля, но ни о чем с ним не говаривал и в Ферапонтове Никону ни о чем не сказывал: «Вольно старцу Никону меня поклепать, он затевать умеет. В то время как я жил в Ферапонтове монастыре, приезжал стряпчий Иван Образцов и привез Никону государева жалованья 500 рублей, да старцам, которые с ним, 200 рублей; Никон им этих денег не дал: я об этом с старцами поговорил, и Никон, узнавши, велел меня из Ферапонтова выбить дубьем». Иоиля обыскали и нашли книги: одна книга латинская; одна по-латыни и по-польски; книга печатная счету звездарского, печатана в Вильне и 1586 году: книга письменная с марта месяца во весь год лунам и дням, и планитам и рождениям человеческим в месяцах и в звездах: тетрадь письменная о пускании крови жильной и рожечной: записка, кого Иоиль излечил, и те люди приписывали руками своими.

И новый устав, исполняя желание русских торговых людей, не пустил иностранцев во внутренние города. В 1669 году поселившийся в России иностранец Петр Марселис подал в Посольский приказ статьи, клонившиеся к изменению торгового устава; он представлял: 1) какой вред происходит оттого, что торговля у Архангельска бывает после 1 сентября; многие корабли за поздним временем подвергаются опасностям и погибают, да и русские суда, возвращаясь от Архангельска вверх по Двине, не успевают доходить до Вологды. 2) Пусть иноземцы платят пошлины ефимками, а не золотыми; надобно позволить иноземцам привозить золотые в Московское государство, продавать их или в уплату отдавать кому угодно: это заставит их привозить много золотых и ефимков. 3) Теперь для получения золотых и ефимков иноземцам сбавляется пошлина; но если позволить им покупать товары в Москве и в других городах, то я обнадеживаю, что соберется огромное количество ефимков и золотых, больше пошлинного сбора, потому что все те ефимки будут на денежном дворе переделаны и на всякий ефимок будет прибыли по 14 копеек. Позволение покупать товары в Москве и других городах надобно давать только тем иностранцам, которые станут привозить ефимки, а не золотые. 4) Прежде давали в Москве и на Архангельской ярмарке разным людям много мелких денег, чтоб в новый год на эти мелкие деньги ставили в казну ефимки, и этим средством много было привозимо в Москву ефимков если приказать иноземцам раздавать мелкие деньги для постанов ки ефимков, чтоб ставили по 16 алтын, то по-прежнему будет при возиться много ефимков.

По обычаю были призваны в Посольский приказ гости и другие торговые люди и прочтены им статьи Марселиса. Гости смекнули, что хитрый иноземец, которого они очень не жаловали, хочет опять ввести свою братью во внутренние города, прельщая правительство обильным привозом ефимков, и потому подали сказку «Первую статью иноземцы нарушили: в прошлом году много их кораблей пришло в Архангельск после Семена дня (1 сентября); которые пришли и до этого времени, и те торговали до Семена дня малыми торгами, а большими торгами всегда они торгуют на последних днях нарочно, чтоб у русских взять товары дешево, а свои поставить дорого и чтоб в позднем и скором времени русским людям заморских плохих товаров высмотреть было некогда». На вторую статью: «Теперь золотых в Московском государстве еще не умножилось; а что Марселис написал, чтоб иноземцам привозить всюду золотые и ефимки, то этим он хочет с иноземцами у всех русских людей торгами завладеть. Ефимки и золотые у них будут проданы персиянам, армянам, кумыкам и татарам дорогою ценою и вывезены из Московского государства. А если русские люди в Москве и в городах и возьмут у иноземцев за свои товары небольшое число золотых и ефимков, то этих денег в розни в государеву казну не собрать. Иноземцы станут продавать иноземцам же золотые по 40 алтын, а ефимки по 20 алтын и на те деньги станут покупать русские товары дешевою ценою, вполовину против архангельской цены: продаст иноземец 4 золотых по 40 алтын, итого возьмет 4 рубля 26 алтын 4 деньги; на эти деньги купит поташу берковец, даст 5 рублей, а в Архангельске русские люди продают поташ по 9 и по 10 рублей, а на Москве станет приходить поташ иноземцам по 4 золотых берковец. Так и прочие всякие товары переведут у русских людей полуценою перед Архангельском».

Для улажения дел о кораблях осенью 1705 приехал в Париж также без характера Андрей Артамонович Матвеев. «Город Париж, — писал он Головину, — нашел я втрое больше Амстердама, и людства множество в нем неописанное, и народа убор, забавы и веселие его несказанные. И хотя обносилось, что французы утеснены от короля, однако то неправда: все в своих волях без всякой тесноты и в уравнении прямом состоят, и никто из вельмож нимало не озлобляется, и ниже узнать возможно, что они такую долговременную и тяжелую ведут войну. Все мнят, что я приехал просить здешнего короля в посредники для мирного договора с шведом. Только от шведов премножество злых плевел о нас посеяно молвою и печатными злословиями в сем народе, ведая, что здесь нашего министра при дворе французском нет и мешать некому, что захотят, то делают без препоны. Французы сердиты, что посланник их, бывший при нашем дворе, нарочно от короля отправленный, никакого плода полезного не получил, и я боюсь, чтоб мне здешний хитрый двор такою же монетою не заплатил. Статский секретарь Деторцый (де Торси) явно некоторой особе здесь говорил: если бы король от Постникова не был обнадежен в будущей дружбе между московским и нашим дворами, то и на мысль не пришло бы королю посылать в Москву чрезвычайного посланника».

23 октября Матвеев имел приватную аудиенцию у короля; Людовик «изволил сказать, что ему те присылки вельми любы и все он учинит к угодности царя, как в его возможности есть». Донося об этой аудиенции Петру, Матвеев прибавляет: «Здесь конечная в деньгах, а больше в людях скудость; к Рагоци, и к шведу, и к курфирсту баварскому посылки денежные и продолжение войны вычерпали деньги, конечно, уже. Швед здесь в почитании многом и дела его; к тому же и коронация Лещинского за добро здесь принята».

Последний прямо сказал султану в полном диване: «Бранкован богат и силен, у него много войска, он предан русским; неосторожно при настоящих обстоятельствах оставить в его руках Валахию; ежеминутно должно ждать от него измены и помехи успеху нашего оружия. Надобно захватить его, потому что добровольно он не явится в Константинополь; только Димитрий Кантемир в состоянии исполнить это дело, и потому назначьте его молдавским князем, а Николай Маврокордато не способен на это. Не могу сноситься я о важных делах с человеком, которому не верю». Кантемир получил Молдавию с обещанием, что если успеет захватить Бранкована, то ему отдадут и Валахию. Между тем турки объявили войну России. С одной стороны, христианское народонаселение с затаенным восторгом ждало полтавского победителя, с другой — турки делали сильные вооружения. На Молдавию должен был пасть первый удар. Кантемир, слабый между двумя сильными, прибегнул к оружию слабого, хитрости. Он вошел в тайные сношения с русским царем, открывал ему планы дивана и, чтоб удобнее прикрыть свое поведение, выпросил у визиря позволение прикинуться другом русских, чтоб лучше проникнуть их тайны. Визирь дал позволение, и Кантемир действовал на свободе: поверенный его в Цареграде, Жано, открыто отправлялся в Семибашенный замок, переговаривал с русским послом, принимал от него депеши и отсылал к Кантемиру, который пересылал их царю. Но долго хитрить было нельзя: два войска — турецкое и русское двигались к Молдавии. Кантемир созвал совет бояр и спрашивал, что делать в таких обстоятельствах! Бояре отвечали, что надобно удалиться куда-нибудь в безопасное место и дожидаться, на чьей стороне будет победа, чтоб принять сторону победителя. Кантемир удалился в Фальчинский уезд, но еще прежде отправил к Петру в Польшу посла Стефана Луку для заключения окончательного договора, давши знать туркам, что послал Луку с целию разведать силы и планы неприятеля.

Меншиков доносил на Курбатова в то время, когда его собственное положение было очень плохо вследствие открывшихся злоупотреблений по управлению С —Петербургскою губерниею. Отношения его к царю переменились, прежняя фамильярность исчезла, исчез в письмах дружественный, товарищеский, шутливый тон. Меншиков стал писать к Петру, как подданный к государю. Горе и невоздержание расстроили здоровье светлейшего князя. В мае 1714 года сделался с ним такой припадок, что лекаря объявили: если немедленно же не произойдет перемены к лучшему, то останется мало надежды спасти его. Уже более трех лет Меншиков харкал кровью и, видимо, ослабел, но не переменял образа жизни, по-прежнему много пил, и говорили, что у него сильная чахотка. Железная природа Данилыча обманула лекарей; он оправился, несмотря на невоздержанную жизнь и усиливавшиеся неприятности: в конце 1714 года, приехавши к Меншикову по-старине, на семейный праздник, царь укорял его в самых строгих выражениях за его поведение и за поведение его креатур, говорил, что все они обогатились в короткое время от грабежей, а казенные доходы истощились. Вслед за тем были перехватаны все чиновники Ингерманландской канцелярии, также городской и адмиралтейской; схвачены были два сенатора: Волконский и Опухтин; мы видели жалобу на злоупотребления Волконского по управлению тульским заводом; Опухтин провинился по управлению монетным двором. Петербургский вице-губернатор Корсаков подвергнут был пытке: царь видел в нем самого тонкого и хитрого из слуг Меншикова. Арестован был и Александр Кикин, считавшийся царским любимцем и стоявший в челе адмиралтейского управления; арестован был Синявин, главный комиссар при постройках, в четыре года наживший огромные деньги. В апреле 1715 года Корсакова публично высекли кнутом. Ходили слухи, что светлейший потеряет свое Ингерманландское наместничество, которое перейдет к царевичу Алексею Петровичу. Говорили, что сильные враги Меншикова, потеряв надежду погубить его, стараются по крайней мере удалить его от царя и от правления. Вместе с Корсаковым подвергнуты были публичному наказанию два сенатора — князь Волконский и Опухтин, которым жгли язык раскаленным железом за то, что подряжались сами чужими именами под провиант, брали дорогую цену и тем народу приключили тягость. Присутствовавшие при экзекуции говорили, что царь очень раздражен на Волконского и называл его Иудою. Кикин писал к царю умилостивительное письмо, каялся, что совершил преступление, не смеет просить милости, просит только позволения жить в деревне у брата. Он заплатил денежный штраф и получил позволение жить в Москве.

Отклонив возражения, которые можно было сделать против некоторых пунктов конвенции, Бестужев продолжает: «Ее импер. величество с самого своего на престол восшествия такую вдруг приобрела славу, каковою другие государи ниже ласкаться могут. Шведы в одну кампанию побеждены, целая их армия с пашпортами домой отпущена, вольному народу король дан, целая провинция, присягу в верности и подданства ее импер. величеству давшая, подарена, мир славно и с новым приращением для империи восстановлен. Все в Европе державы одна пред другою спешили присылкою торжественных посольств искать дружбы ее импер. величества; можно сказать, что еще никакой государь не имел удовольствия быть толико почитаемым; были ли тогда к славе ее импер. величества канцлеровы труды, оное ее величеству лучше известно и, может быть, еще памятно, что в тогдашнее время Лесток, Бриммер, Шетарди и Мардефельд такие хитрые сплетали сети, что без мудрого и просвещенного ее императ. величества проницания канцлеровы усердные старания всегда ему ж погибелью уграживали. Все оное, однако ж, преодолено. Сколько Лесток ни кричал, чтоб графа Кейзерлинга из Ренегсбурга отозвать, доказывая, якобы того при государе Петре Великом не бывало, а не памятуя, что тогда здешнего резидента тамо и принять не хотели; однако ж продержанием его тамо императорский титул от всей Римской империи получен. Более того, тотчас потом весь сей корпус представил себя вступить в союз с ее импер. величеством; но за многими тогда криками сей германский корпус и ответом не удостоен, хотя он, напротив того, ни которой другой державе сей чести не сделал, чтоб свой союз представить. Много было криков и движений и против ходившего на помощь морским державам войска, однако ж теперь сожалеют только о том, для чего то ранее сделано не было. Саксония разорена бы не была, король прусский Шлезии не удержал бы и так опасен, как ныне, не сделался бы. При сем сожалении канцлер имеет некоторое утешение, что за представлениями его не стояло сим несходствиям предупредить; но ему то несносно и крайне сокрушительно ежели б и ныне, искусясь в том и другом, однако ж до того допущено было, чтоб после сожалеть надлежало.

Вот как передает этот рассказ сам Шаховской: «Граф Петр Ив. Шувалов по обыкновенному искусству чрез свою супругу графиню Мавру Егоровну, которая тогда, в великой у ее величества милости и доверенности находясь, во дворце жила, так как и прочие свои надобности по желанию произвел и хитро домогся от ее императ. величества мне такого решения, употребляя еще к тому своего услужника, тогда бывшего при дворе и в милости у ее величества находящегося обер-мундшенка Бахтеева. Таким образом, роли свои начали они при первом к тому способном случае: будучи во внутренних покоях пред лицом ее величества, отошед к окну, умышленно начали с важными и удивительными видами разговаривать; ее величество, то приметя, подошед к ним, спросила: о чем они так важно разговаривают? Оба они замолчали, дая вид, якобы для опасности своей в такие дела вмешиваться и донесть ее величеству не осмеливаются. Она такие их скромности, за нечто важное приняв, повелительным образом требовала, чтоб они о всем том, и коего они, больше ее боясь, скрывают, обстоятельно сказали. Графиня Шувалова ответствовала: «О, боюсь, матушка, что сей удачливый в своих предприятиях человек, которому все по большей части трусят и уступают, меня иными посредствами обругает. Ежели б так муж мой сделал, много бы на него вашему величеству доносителей в том было, а на этого смельчака никто не смеет» — и при том указала на обер-мундшенка Бахтеева: «Вот-де ему об этом должно вашему величеству представить, да и он-де трусит». Ее величество, то выслушав, уже с большею нетерпеливостью и восхищением гнева спросила: «Что то за дело и кто такой вам паче меня страшен есть?» Господин Бахтеев (как сказывал мне тот, которому при всем том быть случилось) с робким видом и как возмог увеличил в мое повреждение тот мой поступок о занятии пивоваренного двора, и якобы я в те каморы, где разливают и купорят бутылки для ее величества в употребление, поместил больных с гнусными болезнями и прачек для мытья снимаемого с них белья. И тако сии бессовестно злоковарные добродетельное сердце к решению противу меня приготовили, что в тот же момент ее величество, проговоря: «Вот я вам докажу, чтоб вы не боялись сего смельчака», призвав графа Александра Ив. Шувалова, который, как бы нарочно, на тот час неподалеку находился, соизволила повелеть ему, нимало не мешкав, нарочного офицера с высочайшим ее ко мне указом в Москву отправить».

В том же 1768 году лекарь Лебедев донес, что восемнадцатилетний адъютант Опочинин, сын генерал-майора, выдавал себя сыном английского короля и императрицы Елисаветы и составлял заговор свергнуть Екатерину с престола и возвести великого князя Павла Петровича, истребив Орловых, между которыми Екатерина будто бы хочет поделить Россию. Опочинин объявил, что мысль о происхождении внушил ему корнет Батюшков, который говорил: «Сказывала мне покойная бабушка Анна Пребышевская, что когда был здесь английский посол, то в его свите был под именем кавалера посольства сам король английский». Батюшков оговорил конной гвардии берейтора Штейгерса, который будто намеревался с товарищами возвести на престол великого князя, который знает о их намерении чрез Панина: Штейгерс приглашал Батюшкова быть участником заговора и уговаривал приглашать других; Батюшков и пригласил майора Патрикеева и Опочинина. Батюшков, по показанию Опочинина, говорил: «Федор Хитров хотел было свергнуть государыню, да не удалось; сослали его в деревню, да и Захара Григорьича (Чернышева) к этому делу примешали, за что и отставку ему дали, но после, видно, он выправился, и так приняли его в службу по-прежнему; да даром что он выправился, он нашей партии будет, потому что он не Григория Петровича сын, а сын Петра Великого». Батюшков во всем признался. Штейгере все сложил на Батюшкова, который говорил: «Больше мне досадно на графов Орловых, что они не помнят милости отца моего и сестру мою Кропотову выгнали из дворца, а меня против воли моей отставили от службы». Батюшков признался, что первый начал говорить о намерении своем произвести такой же переворот, какой произвели Орловы. Преступление Батюшкова приписано пьянству и умопомешательству, он приговорен к лишению чинов, дворянства и ссылке в Мангазею с производством ему по 2 копейки в день на содержание, а когда будет в здравом уме, то заставлять работать; Опочинина по молодости лет, также во внимание к раскаянию его и службе отцовской, послать тем же чином в гарнизон на линию.

Отделение сразу же взялось за дело. Вынули мы верхнее дно бочки, которое держалось, как говорят, на честном слове, и насыпали в нее ведра четыре песку — взамен взрывчатки. Потом далеко за изгибом пустили бочку по течению реки. Левада глядел на часы и подсчитывал, сколько метров проплывет бочка за одну минуту.

Подсчитал и приказал Таскирову выловить ее и немного отсыпать песку. А сам лопаткой начал отмеривать бикфордов шнур. Это не трудно было сделать, раз известно, сколько времени будет плыть наш "гостинец" от изгиба реки до понтонов.

Затем в бочку втиснули пять взрывпакетов, ловко, точно рукой хирурга, присоединенных к бикфордову шнуру, а потом — и сам шнур.

Работа шла быстро, бесшумно, под прикрытием залегших на краю кустарника у изгиба реки стрелков, автоматчиков и пулеметчика.

Все готово. Бочку, начиненную песком и взрывпакетами, закрыли и осторожно перенесли к тому месту, где заняли позицию основные силы отделения. Здесь младший сержант Левада зажег торчавший из щелки конец бикфордова шнура и втолкнул его внутрь. Потом столкнул бочку в воду…

Лежу я на краю кустарника и смотрю, как уплывает наша хитрая "мина". И уже мне боязно, а вдруг бочка взорвется, не доплыв до моста? Руки точно вросли в автомат, тело как струна напряглось; кажется, тронь его, и зазвенит.

Оглядываюсь на товарищей. И такие у всех окаменелые лица, прямо смех! Вроде извержения вулкана ожидают. Ежиков вытаращил очи и с испугом смотрит на бочку. Таскиров Али в комок весь сжался, вроде собирается метнуть аркан на дикого скакуна.

Особенно комичная поза у Петра Володина. Вытянул он свою шею, словно дальше хочет заглянуть, вздернутый нос побледнел, каска набок сползла. Не замечает даже, что ему на щеку здоровенная муха села.

А бочка все плывет. Заметили ее с моста, забеспокоились. Два солдата спустили на воду надувную лодку. Неужели неудача? К лодке подошел еще один солдат. Слышим, говорит:

Отделение сразу же взялось за дело. Вынули мы верхнее дно бочки, которое держалось, как говорят, на честном слове, и насыпали в нее ведра четыре песку — взамен взрывчатки. Потом далеко за изгибом пустили бочку по течению реки. Левада глядел на часы и подсчитывал, сколько метров проплывет бочка за одну минуту.

Подсчитал и приказал Таскирову выловить ее и немного отсыпать песку. А сам лопаткой начал отмеривать бикфордов шнур. Это не трудно было сделать, раз известно, сколько времени будет плыть наш "гостинец" от изгиба реки до понтонов.

Затем в бочку втиснули пять взрывпакетов, ловко, точно рукой хирурга, присоединенных к бикфордову шнуру, а потом — и сам шнур.

Работа шла быстро, бесшумно, под прикрытием залегших на краю кустарника у изгиба реки стрелков, автоматчиков и пулеметчика.

Все готово. Бочку, начиненную песком и взрывпакетами, закрыли и осторожно перенесли к тому месту, где заняли позицию основные силы отделения. Здесь младший сержант Левада зажег торчавший из щелки конец бикфордова шнура и втолкнул его внутрь. Потом столкнул бочку в воду…

Лежу я на краю кустарника и смотрю, как уплывает наша хитрая "мина". И уже мне боязно, а вдруг бочка взорвется, не доплыв до моста? Руки точно вросли в автомат, тело как струна напряглось; кажется, тронь его, и зазвенит.

Оглядываюсь на товарищей. И такие у всех окаменелые лица, прямо смех! Вроде извержения вулкана ожидают. Ежиков вытаращил очи и с испугом смотрит на бочку. Таскиров Али в комок весь сжался, вроде собирается метнуть аркан на дикого скакуна.

Особенно комичная поза у Петра Володина. Вытянул он свою шею, словно дальше хочет заглянуть, вздернутый нос побледнел, каска набок сползла. Не замечает даже, что ему на щеку здоровенная муха села.

А бочка все плывет. Заметили ее с моста, забеспокоились. Два солдата спустили на воду надувную лодку. Неужели неудача? К лодке подошел еще один солдат. Слышим, говорит:

– Спасибо за доверие, товарищ генерал, – ответил Дремов.

Все молча поднялись с мест. Лишь Соскин, хитро взглянув Великому в глаза, скороговоркой прошептал:

– Поздравляю! Доверие вам оказано высокое. Мы за вас поручились перед командармом.

– Спасибо, товарищ полковник, за поддержку.

Уточнив у комдива некоторые детали, Дремов поспешил за шлагбаум, где оставались лошади, но, проходя мимо оперативного отделения, заметил в окне своего начальника штаба.

– Пошли, Петр Ильич, – позвал он Великого. – Чего недостанет, операторы подбросят. Так ведь? – улыбнулся он выглянувшему в окно начальнику оперативного отделения, долговязому подполковнику Бражникову.

– Так точно, товарищ полковник, – блеснул тот зубами.

– Ты что же это, Яким, не поправляешься? – протягивая руку, спросил у Бражникова Дремов.

– Некогда, Иван Николаевич. Донимает сумасшедшая служба.

– Ну да, служба. Небось девчата замучили.

– Да что вы. Боюсь этого дела как черт ладана, – краснея, подполковник в шутку несколько раз перекрестился.

Дремов уехал, а Соскин, глядя ему вслед, прислушивался к тяжело закашлявшемуся комдиву. «Не надумал бы послать туда, к Днепру. На кой пес мне он сдался? Лучше побыстрее смотаться в полк к Рослому. Там все проще и можно както лавировать…»

Оказавшись за селом, Дремов посмотрел на Великого.

– Понял, что нам подбросили? – спросил он.

– Задачу понял, только вот… – подполковник щелкнул пальцами свободной руки, – с чем соваться к этой реке? Не Десна ведь? Не переплюнешь. Эта вон! – Он бросил поводья и широко развел руки, стараясь изобразить ширину реки.

Дремов помолчал и громко вздохнул:

– Иметь бы хоть чтото, не было бы разговоров. Махнули бы с ходу, да и на том берегу. Но то если бы да кабы. Нам ни эти разговоры, ни вздохи не подходят. От нас ожидают действий. Уверен, что, если бы командующий чтото имел подходящее из плавсредств, обязательно бы нам дал. А так надо рассчитывать только на подручные. И что важно, даже в этих условиях от нас требуют внезапного, сокрушительного удара. Вот в чем весь смысл этого смелого решения. Ты понимаешь, что неожиданное, одновременное появление нескольких полков от разных дивизий за Днепром представляет собой величайшую, грандиозную победу. Нам надо прикинуть уже сейчас, что можно найти у реки из подручных средств.

– Наговорились, деда? – с сочувствием отозвался с порога конюшни Гайшук.

– Ято наговорился, а чего ты молчал? Язык проглотил на то время? – вытаращился старик на конюха.

– А зачем мне заедаться, – пробормотал Гайшук. – Разве это поможет? И справочку в лесничество буду брать не у когото, а к нему же приду.

– Много вас таких хитроумных на свете развелось.

– Не хитроумных, а осторожных, – поправил Гайшук. – Не от большого добра приходится иногда держать язык за зубами: учили уже нас, и хорошо учили.

– И меня же учили…

– Вам легче: что со старика возьмешь!

– Эх, Петр, не раз я себе думаю: чего в войну, да и без нее, одни люди становятся у нас орлами, а другие – прожорливыми мышами возле нашего зерна. Жрут, переводят, трубят еще и гадят его, а сами всюду галдят, что они охранники. И так мудро галдят, что им и сверху верят. Неужели наша жизнь не может обойтись без всяк безбородьков?

– Не может, – уверенно ответил Гайшук.

– Да почему?

Гайшук полез рукой к затылку, и на его высоколобой голове кротовой кочкой зашевелилась шапка.

– Это, деда, не простая арифметика, и задачка в ней составлялась не один день или год. Трудная и запутанная задачка!

– Говори – послушаем.

– Тогда слушайте, если имеете время. Как вы думаете: от старой несправедливости остались у нас рожки да ножки или еще чтото?

– Ну, осталось еще чтото. И оно, как прожорливый птенец кукушки, выхватывает для себя все, что может выхватить.

– Еще и как выхватывает! И это такая штуковина, что ее приказом не уволишь с работы, директивой не запретишь, не раскулачишь и не продашь на торгах. Не так ли я думаю?

– Не тяни. Сучи уже дальше свою веревочку.

– Она такая моя, как и ваша. Я свое мужицкое накипевшее выбрасываю, – насупился Гайшук. – И вот дальше выходит такое: при нашей большой правде, которая пришла от самой революции, перед несправедливостью есть только две дороги: она должна вслед за капитализмом с моста и в воду или лукаво напялить на себя одежку правды и ею же защищать свою шкуру. Теперь на свете правда стала большей, а несправедливость хитрее, ее не сразу и раскусишь в какомто кабинете или на трибуне, где она будет говорить и голосовать за социализм для народа, а потом с этого же народа будет драть взятки. Ну, кто живет по правде, тот не ищет бесплатных льгот, не имеет наглости переться по чьимто головам или и скручивать их, тот и конюхом охотно пойдет работать. А разные большие или меньшие безбородьки в конюхи уже не пойдут: они попробовали и легкого хлеба, и меда, заработанного языком или лукавством, и им это питание стало таким вкусным, как мамино молоко, они его уже до отвала будут сосать, хоть бы из мамы и кровь пошла. Вот такое налипшее начальство кнутом отсюда надо гнать истинному начальству. Кнутом!

– Нарисовал картину, – прикидывая чтото свое, прищурился старик. – Ну, а когда же им, пережиткам разным, конец придет?

– Это уже другая задача, и ее можно так начинать: скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Я мыслю – одинаково надо верить людям, чтобы не было так: я, к примеру, сын, вы пасынок, а еще ктото – и совсем незаконнорожденный, и не потому, что ему не нравится Советская власть, а потому, что он за мелкую вину или острое слово не нравится какомуто не рабочему, а чиновнику, который ближе стоит и к меду, и к идеям по совместительству. Вот пока что такому чиновнику больше верят, чем мне или вам, с ним не сразишься честно – крестнакрест. Он тебя быстрее схватит и подножку даст, прежде чем ты его ухватишь хоть за кончик хвоста. Вот поэтому много у нас болтовни по углам и закоулкам, а на открытом собрании мы в рот воды набираем. Наш дядька понастоящему еще не заговорил и понастоящему еще не показал умение и силу хозяйственную. А у партии хватает больших и неотложных забот. Она сейчас саму смерть крушит! И сокрушит! Но руки ее и до этого дойдут: раскусит она всех пустозвоновсвистунов, хоть бы как ни высвистывали они по разным трибунам – но аж зафурчат за ними. Сначала полетят, как гнилые груши, безбородьки, а дальше и более хитрые индивидуумы, а самые прыткие с высоких должностей уйдут по собственному желанию, не забыв выхлопотать себе высокие пенсии.

– Пусть жрут эти пенсии, лишь бы людей и государство не жрали. Но, по твоим словам, не быстро мы избавимся этих нахлебников?

– Да, наверное, на наш век хватит и прилипал, и бюрократов, и алчных жестокосердных людей, и невежд, смотрящих не в душу человека, а на свой живот.

– Не прибавил ли ты им возраста?

– Навряд, деда. Они о своем долголетии больше заботятся, чем мы.

– Умеешь ты, Петр, утешать человека, как скотобоец молотом. Подержи фонарь.

Центральний Комітет партіі звернувся до всіх комсо- мольців добровільно піти на службу в прикордонні війська. Кордон мусить бути закритий міцно, надійно не лише для крупних бандитських загонів, а й для окремих ворожих ла- зутчиків. Я пішов добровольцем в окремий кавалерійський полк.

У травні 1924 року мій взвод знищив велику трупу бандитів у горах і лісах Ракитинськоі долини. Ми вбили й отамана, колишнього царського офіцера Даренського, хитрого й жорстокого, на рахунку якого були десятки розстрі- ляних людей.

Я завжди пам’ятаю той бій. Мій друг і товарищ по службі Петро Первушин сказав на мітингу після розгрому банди:

— Ось бачиш, ми з тобою таки недарма носимо нашу прикордонну форму…

А тим часом у Білій Церкві батько і брати організо- вують комуну. Та без крові й там не обійшлося. У двадцять п ятому році комунари привезли з поля тэта з простріленою головою. Від куркульськоі кулі він загинув на новій кому- нівській землі. На місце Амвросія Федосійовича Строкача був обраний головою комуни, а потім колгоспу його син Андрій…

Немало років минуло відтоді, а я й зараз чую голос батька, бачу його лагідні, добрі очі. Мені й зараз ввижае- ться скиба свіжоі землі, піднята плугом з далекого села Сидорів Великополовецького району, і батькова кров на ріллі й на плугові…

Летять телеграфні стовпи, відлічуючи роки. Вистуку- ють колеса, мов постріли.

Постріли. Вони весь час супроводжували мою моло- дість. 3 Благовещенська в село Нововоскресенівку, де була наша застава, я плив пароплавом по широкому Амуру з своею дружиною Поліною, вчителькою того ж села. У Полі на руках малесенька донька — Люсенька. Ій лише один місяць від роду. I раптом постріли. Наш пароплав обстрілювали білокитайські війська з протилежного берега Амуру. Стріляли з кулеметів, гвинтівок. Це було у 1929 році. Бідна ПоляІ Скільки ій довелось пережити, постійно чуючи постріли поблизу кордону, після яких хтось не вер- тався з нашоі застави, не вертався із загону, що пішов на бандитів. Бідне дитя, Лялечка! Ти ще не з’явилася на світ, а вже здригалася з матір’ю від тих пострілів. Ти на- родилася під кулеметну тріскотню на кордоні. На твоему личку посмішка й в цей сонячний день коло крутих берегів Амуру, а поруч твое! матері дзижчать кулі тих, хто прово- кував війну з Китаем. Що б я тільки віддав у той день за те, аби наші діти не чули кулеметного тріскотіння, не ба- чили, як німіють від страху за них, малих, матері, ладні 10

Марфа Тимофіівна напружила слух. На ганку було чути перемовку між двома чоловіками. Здаеться, голос знайомий. Гак і е — сюди прийшов хитрий сільський бандит Петро Гаврильчук. I вона сказала:

— Приходьте завтра.

— Хм!.. Вона ще й голос подае!—таки не втримався бандит і став ламати двері.

Марфа узяла карабін і загнала в патронник набій. Про- гримів постріл. Другий. А потім залопотіло по двору. Бандити втекли, залишивши труп свого отамана біля Хахуди- ного порога.

I ось тепер ця тиха, спокійна чорнява жінка знову партизанка. Марфа Тимофіівна разом з Веклою Скотаркою, Уляною Марухою куховарить у Носівському партизансько- му загоні, нині 2-му полку. Скільки разів, бувало, німецькі літаки бомбували табір, обстрілювали його з мінометів, з гармат. Куховарки ховалися за стовбури високих сосен, припадали до землі, але кухню не кидали. I тільки-но стрі- лянина вщухала, як вони вже над казанами. Кухня — іхній бойовий пост, і жінки його не залишали. Ім треба бути особливо пильними, бо агенти гестапо не раз намагалися підсипати отруту в Казани.

Син Мэрфи Тимофіівни і Омеляна Петровича десь на фронті, в лавах Червонбі Арміі. I всю материнську любое жінка віддае тепер бійцям-партизанам, підривникам, які так і називають іі — матінка. «Мамо! — говорив узбек Вася Бальбуров.— Мені нічого не треба. Дайте тільки шмат сала і гречаного хліба». «Підсипте ще, мамо!» — «Іжте, хлопці, іжте на здоров'я. Я для вас залишила найкращий шматок м яса. Ви ж ешелон пустили під укіс з гітлерівськи- ми головорізами. Омеляне! Налий підривникам чарку! Вонн іі заробили». I комісар — ворог пияцтва—наливав з осо- бистоі суліі чарку безстрашним підривникам, які поверну- лися з успішно виконаного завдання.

А зараз Марфа Тимофіівна стоіть трохи поодаль з жін- ками-куховарками і слухае комісара. Для неі' ця хвилина урочиста, бо Омелян був не просто іі чоловіком, а орлом, що поведе партизанський полк на ще один бій з німецьки- ми фашистами.

Митрофан разглядел на Гривцове кожаный картуз, гимнастерку с ремнем… Где-то близко всхрапнула лошадь.

Рядом с Сидором появился рыжий парнишка.

— Бери его за ноги, — приказал Сидор, — а я под руки возьму. Ну, взяли.

Митрофана пронизала острая боль, он застонал.

— Терпи, Митрофан… Бог терпел и нам велел.

— Не довезешь, дядя Сидор, помру я… душа горит… весь в крове…

— Крепись, говорю, — уже сердито сказал Сидор.

Телега, скрипнув, тронулась с места.

— Спасибо тебе, дядя Сидор, спаситель мой… Мешочек-то не забыли? — сквозь стоны бормотал Митрофан.

— Вот он, вот, под головой, лежи…

— Ну и слава богу. — Митрофан стиснул зубы и закрыл глаза.

Сидор сел у изголовья, искоса взглядывая на землистое лицо Митрофана. «Да, неисповедимы пути твои, господи! Не узнать, от кого смерть примешь… В кармане документы продагента, гимнастерка красноармейская, фуражка со звездой. Казаки налетят и подстрелят, как Митрофана, не разобравшись. А тогда в Чека ждал смерть, ан свой человек нашелся, спас, да еще документ хороший дал и в Сампур направил».

С тех пор и стал Сидор продагентом Пресняковым.

Перед глазами Сидора встал подтянутый, стройный Смородинцев. Холеное, бледное лицо его улыбалось Сидору одними хитрыми острыми глазами… Вот как умеют пролезть люди! В Чека смертными делами ворочает, а пользу в другой карман опускает… Сидор злорадно усмехнулся, как в ту долгопамятную ночь, когда вышел из двора Чека новоокрещенным. Петр Данилыч Смородинцев… Эти слова он твердил всю дорогу до Сампура не только потому, что надо было хорошо запомнить его имя для дела, но и потому, что решил еженощно молить бога за своего спасителя. Вот и Митрофан, коль жив останется, по гроб будет его, Сидора, почитать и за него молиться.

— Сверни на пахоту, Ванька, помягче там. Да пошибче.

Митрофан разглядел на Гривцове кожаный картуз, гимнастерку с ремнем… Где-то близко всхрапнула лошадь.

Рядом с Сидором появился рыжий парнишка.

— Бери его за ноги, — приказал Сидор, — а я под руки возьму. Ну, взяли.

Митрофана пронизала острая боль, он застонал.

— Терпи, Митрофан… Бог терпел и нам велел.

— Не довезешь, дядя Сидор, помру я… душа горит… весь в крове…

— Крепись, говорю, — уже сердито сказал Сидор.

Телега, скрипнув, тронулась с места.

— Спасибо тебе, дядя Сидор, спаситель мой… Мешочек-то не забыли? — сквозь стоны бормотал Митрофан.

— Вот он, вот, под головой, лежи…

— Ну и слава богу. — Митрофан стиснул зубы и закрыл глаза.

Сидор сел у изголовья, искоса взглядывая на землистое лицо Митрофана. «Да, неисповедимы пути твои, господи! Не узнать, от кого смерть примешь… В кармане документы продагента, гимнастерка красноармейская, фуражка со звездой. Казаки налетят и подстрелят, как Митрофана, не разобравшись. А тогда в Чека ждал смерть, ан свой человек нашелся, спас, да еще документ хороший дал и в Сампур направил».

С тех пор и стал Сидор продагентом Пресняковым.

Перед глазами Сидора встал подтянутый, стройный Смородинцев. Холеное, бледное лицо его улыбалось Сидору одними хитрыми острыми глазами… Вот как умеют пролезть люди! В Чека смертными делами ворочает, а пользу в другой карман опускает… Сидор злорадно усмехнулся, как в ту долгопамятную ночь, когда вышел из двора Чека новоокрещенным. Петр Данилыч Смородинцев… Эти слова он твердил всю дорогу до Сампура не только потому, что надо было хорошо запомнить его имя для дела, но и потому, что решил еженощно молить бога за своего спасителя. Вот и Митрофан, коль жив останется, по гроб будет его, Сидора, почитать и за него молиться.

— Сверни на пахоту, Ванька, помягче там. Да пошибче.

– Правду молвил ты, княже, – когда Александр умолк, сказал Ратмир. То, что он услышал сейчас, его взволновало и обрадовало. Таким вот, каким стоит сейчас перед ним Александр, Ратмир и хотел его видеть. – Не привыкли мы спиной встречать врага, – продолжал воевода. – Не забыли, чаю, и лыцари, остры ли наши мечи. Ныне скажу: будет поход – доведется ли в поле решать битву? Не станут ли наши полки перед городовыми стенами? А стены – хоть и дубовый острог – копьем не достанешь. Стенобитные пороки, кои камни мечут, нужны войску. О том и речь. Отыскал я, Александр Ярославич, на Новгороде умельцев порочного дела… Жирослав, да Андрей, да Петр с Холопьей улицы с Неревском искусны в стенобитном ремесле. Нынче хитрые мастера избы рубят. Вели, княже, не плотниками быть тем мастерам, а взяться за свое ремесло.

– Стены чужих городов собираешься рушить? – усмехнувшись и довольный тем, что услышал от воеводы, спросил Александр.

– Не диво, что и так, княже. И в старых походах брали русичи города.

– Не спорю, твоя воля, строй! Бери умельцев.

Александр взглянул на Ратмира и, как бы вспомнив о чемто, тревожившем его, спросил:

– Свейское войско в земле Суми, близко от рубежей наших. Сторожи от моря какие шлют вести?

– Нет вестей, Александр Ярославич. И с Ладоги воевода Божин не шлет гонцов.

– Стар он, неповоротлив, досмотрит свеев, когда ладьи их подступят к Ладоге, – недовольно морщась, проворчал Александр. – Пелгусий, ижорский староста, которому писан указ стеречь путь с моря, давно не дает знать о себе.

Отъезд в Городище задержался, да и желание ехать исчезло. Набат затих, но ни владыка, ни посадник не дали вести на княжий двор о софийском вече. Ратмир надел шелом. Он готов был проститься с князем, чтобы, не откладывая, идти на Холопью, к Жирославу и его товарищам, но ему помешал боярин Федор Данилович.

Макарий хотя и не забыл совета Александра побывать в Юрьевом монастыре, но не скоро собрался туда. Прежде, посещая монастырь, он подолгу бродил в тенистой дубовой роще на берегу Волхова; входил в ворота ограды, смешавшись с толпою богомольцев. В монастыре он восхищался дивными формами каменного собора Георгия, построенного больше ста лет назад мастером Петром. Макария поражала широта замысла зодчего и искусство строителей.

С приближением весны чернец стал чаще посещать Юрьев. Пребывание его там стало теперь до того привычным, что юрьевские монахи приветствовали опального книжника как своего.

Макарий искал встречи с Нифонтом, но это не удавалось. Однажды, под вербное воскресенье, едва чернец появился в монастыре, как его позвали к старцу игумену.

Переступив порог келии, в скудном свете, проникавшем сюда сквозь узкую щель слюдяной оконницы, Макарий не сразу различил невысокую, плотную фигуру Нифонта, который сидел у грубо сколоченного стола. Раскрытая книга в почерневшем от времени кожаном переплете, лежащая перед ним, поблескивала откинутыми медными застежками. Подняв глаза на вошедшего, Нифонт легким движением руки велел ему подойти ближе.

Макарий, приблизясь, склонил голову.

– Благослови, отче игумен!

Нифонт размашисто, словно действуя от избытка сил, благословил чернеца и показал ему на скамью.

– Садись, инок! Слышал я похвальные речи уму твоему и возымел смелость, доколе не идешь сам, позвать к себе заносчивого книжника. Византию, Никею и Рим видел ты, горд, сказывают, но предо мной оставь свою гордость! Я прост и живу попростому. Сам немощен, но, по грехам моим, пристрастен к людям, сильным духом и телом. Не книжник я, грамоте в монастыре обучился, но старик хитрый; со мною, инок, держи ухо востро!

При последних словах както особенно ясно и выразительно затеплились глаза старца. В скромном облике юрьевского игумена было чтото, что с первого взгляда располагало и влекло к нему.

В Петербурге просьбу Кассини передали флоту, но по поводу ухудшившейся ситуации в Корее больше ничего предпринято не было12. В то время когда китайские и японские войска сходили на берег королевства, Ли Хунчжан попытался заручиться поддержкой России в этом кризисе13. Сначала Гире обрадовался возможности усилить влияние своего правительства в регионе и, что могло быть еще важнее, «предупредить возможность вмешательства Англии»14. Однако, когда японский министр иностранных дел Муцу Мунеми- цу твердо отклонил приглашение Хитрово сесть за стол переговоров, Гире не стал настаивать15. Хотя Николай Карлович и был обеспокоен вероятностью войны, он не хотел, чтобы его страну считали приспешницей Китая16. Как он предупреждал своего представителя в Пекине, явное активное вмешательство могло бы привести к тому, что «мы легко очутились бы, помимо нашей воли, открытыми противниками Японии под знаменем Китая и хитрого печилий- ского вице-короля» (т.е. Ли Хунчжана)17. На какое-то время Россия ограничится объединением дипломатических усилий с Британией и другими крупными европейскими державами в целях разрешения конфликта18.

Осторожная позиция, занятая правительством Александра III, когда между Китаем и Японией в июле 1894 г. разразилась война, была подтверждена на особом совещании 9 августа19. Оно проходило под председательством министра иностранных дел с участием его коллег из министерств военного, морского и финансов — Петра Ванновского, Николая Лихачева и Сергея Витте соответственно, а также двух высокопоставленных дипломатов — товарища министра Николая Шишкина и главы Азиатского департамента графа Дмитрия Капниста.

В начале совещания Николай Гире подвел итог уже происшедших событий. Не называя агрессора, он объяснил, что причиной войны являлось длительное соперничество между Китаем и Японией из-за полуострова. Гире отметил свои усилия по обузданию конфликта и выразил разочарование по поводу того, что Токио отверг предложение Хитрово выступить посредником. Николай Карлович заключил, что Россия должна придерживаться строгого нейтралитета. Но при этом он добавил, что захват юга Кореи Японией будет опасен для России. Поэтому было важно сохранить статус-кво королевства. В этой связи министр иностранных дел предложил, чтобы Россия скоординировала свои дипломатические усилия с другими заинтересованными державами, включая Великобританию.

– Спасибо. Всё передадим, как есть. Берегите себя, сыночки!

Стоит поздняя золотая осень. Светает. Вотвот покажется солнце. В густых ветвях векового дуба, на самом верху, укрылся лёгкий утренний туман – медленно тающая молочная кисея.

Можно долго, долго смотреть в светлоголубой безбрежный океан, забыть обо всём – так хорошо вокруг. А солнце от горизонта стремится вверх, растворяя прилипшее к небосклону жалкое, грязнофиолетовое облако.

Гдето глубоко в груди стучит сердце. Оно немыслимо без движения. Оно по своей природной сущности не может быть равнодушным. Нужно жить, как сердце, ни одной минуты не теряя даром! Для жизни, для себя, для людей! Хоть чтото оставить людям! Хоть немного помочь им!..

– Тихон!

– А…

– Что в небо уставился? Галка в рот капнет.

– Промажет.

– Смотри!

– А тебе что, Пётр, потрепаться охота?

– Где уж там – тебя дожидаемся.

– Это другое дело.

Вокруг них собирается толпа. Петя – совсем ещё молодой, высокий, светловолосый парень, с задубелым от непогоды лицом – друг и боевой товарищ Тихона, известного балагура, любимца всего отряда.

– А у самого гайка слаба? – для приличия спрашивает Тихон.

– Я трепач рядовой, необученный, а ты, почитай, по нашим лесным масштабам на профессора потянешь!

У Тихона в хитрых глазах запрыгали шустрые чёртики. Оценивающим взглядом он обвёл аудиторию и, удовлетворённый осмотром, лениво начал:

– Пошёл Гитлер к чёрту помощи просить. «Чепуха, – говорит, – получается, большевики ни в тебя, ни в бога не верят, а колошматят нас со всех сторон». – «Это точно, колотят вас», – отвечает чёрт. «А в чём причина?» – спрашивает Гитлер. «Причина нам, чертям, известна». – «В чём она?» – завопил Гитлер. «Сам думать должен», – постукал чёрт Гитлера по голове копытом. «Скажи», – заплакал Гитлер. «Нет, не скажу, а помочь могу». – «Как?» – обрадовался Гитлер. «Моё дело, а только должен ты мне за это душу свою фюрерскую отдать». – «С большим удовольствием, – сразу же согласился Гитлер, – хоть сейчас!» – «Именно сейчас», – сказал чёрт и вытряс из Гитлера душу. «Ох, – вздохнул фюрер, – как легко стало». Повертел чёрт гитлеровскую душу, осмотрел со всех сторон и возвратил хозяину. «Не пойдёт!» – «Почему это?!» – в страхе закричал Гитлер. «Грязная очень, даже мне на неё смотреть страшно! Воюй без нас!» – «Побьют они меня!» – тихо сказал Гитлер и заревел. «Обязательно», – согласился чёрт, махнул хвостом у фюрера перед носом и улетел в ад заниматься более важными делами.

Делом первой необходимости было обеспечить армию зимними квартирами, но Стародуба с налету шведы взять не могли и прошли мимо него с правой (западной) стороны. В город их не пустили, осаждать его у них не было времени, шла зима, а брать штурмом не было сил и не хватило решимости. Но Шереметев подозревал тут военную хитрость, так как слишком уж шведам нужен этот город, откуда они могли угрожать движением и на восток, и на запад, и на юг, да и запасы там были немалые. Поэтому фельдмаршал думал, что Карл хитрит и внезапно вернется и бросится на Стародуб: "Хотя неприятель. от Стародуба и уступает якобы к Черниговскому тракту и языки о сем подтверждают, однако ж я имею опасность такую, дабы он лукавого маршу не учинил и, сведши войско за Десну, не обратился назад"{82}.

При вступлении на Украину, как раз проходя по Стародубовщине, Карл приказал своему штабу выпустить воззвание к населению "сей малороссийской земли". Написано оно на таком истинно тарабарском наречии, что, ясно, перевод с шведского сделан либо шведом, либо немцем: все обороты и построение фразы это доказывают. Поляки или мазепинские писцы переводили гораздо понятнее. В воззвании (полторы больших страницы) сначала говорится о "несправедливости" со стороны Петра: "начал тую неправедную войну напрасно без всякой ему данной винности и в его королевскую землю насильем вступил". А затем указывается, что жители этих краев "не своей вольностью, но неволей принуждены до сей войны при нем быти", и поэтому населению объявляется, что шведский король [543] принимает всех в свою милость и охранение, только бы они жили в своих домах покойно с женами и детьми и "со всеми их пожитки, без побежки и безо всякого страху", отправляя "всякие торговые и звычайные промыслы". Жителям рекомендуется "сколько можно на продажу припроводить запасу до войска его королевского величества". Но если кто будет причинять какой-либо вред ("якую бы шкоду") шведским войскам или будет "себе в лесах своими пожитками ховать", то король будет с виновными строжайше ("наикрепейше") обходиться. Вообще же его королевское величество надеется, что "каждый верны (sic. — Е. Т.) житель будет думать на свои старые вольности и благополучие" и о том, что царь московский их неволит и что "их старые вольности утрачены", и что царь "домы их и животы попалил и до конца разорил"{83}.

Делом первой необходимости было обеспечить армию зимними квартирами, но Стародуба с налету шведы взять не могли и прошли мимо него с правой (западной) стороны. В город их не пустили, осаждать его у них не было времени, шла зима, а брать штурмом не было сил и не хватило решимости. Но Шереметев подозревал тут военную хитрость, так как слишком уж шведам нужен этот город, откуда они могли угрожать движением и на восток, и на запад, и на юг, да и запасы там были немалые. Поэтому фельдмаршал думал, что Карл хитрит и внезапно вернется и бросится на Стародуб: "Хотя неприятель. от Стародуба и уступает якобы к Черниговскому тракту и языки о сем подтверждают, однако ж я имею опасность такую, дабы он лукавого маршу не учинил и, сведши войско за Десну, не обратился назад"{82}.

При вступлении на Украину, как раз проходя по Стародубовщине, Карл приказал своему штабу выпустить воззвание к населению "сей малороссийской земли". Написано оно на таком истинно тарабарском наречии, что, ясно, перевод с шведского сделан либо шведом, либо немцем: все обороты и построение фразы это доказывают. Поляки или мазепинские писцы переводили гораздо понятнее. В воззвании (полторы больших страницы) сначала говорится о "несправедливости" со стороны Петра: "начал тую неправедную войну напрасно без всякой ему данной винности и в его королевскую землю насильем вступил". А затем указывается, что жители этих краев "не своей вольностью, но неволей принуждены до сей войны при нем быти", и поэтому населению объявляется, что шведский король [543] принимает всех в свою милость и охранение, только бы они жили в своих домах покойно с женами и детьми и "со всеми их пожитки, без побежки и безо всякого страху", отправляя "всякие торговые и звычайные промыслы". Жителям рекомендуется "сколько можно на продажу припроводить запасу до войска его королевского величества". Но если кто будет причинять какой-либо вред ("якую бы шкоду") шведским войскам или будет "себе в лесах своими пожитками ховать", то король будет с виновными строжайше ("наикрепейше") обходиться. Вообще же его королевское величество надеется, что "каждый верны (sic. — Е. Т.) житель будет думать на свои старые вольности и благополучие" и о том, что царь московский их неволит и что "их старые вольности утрачены", и что царь "домы их и животы попалил и до конца разорил"{83}.

-«.Петр I ввел новую, б^лее удобную форму обмундирования и снаряжения; пехота имела зеленые кафтаны, а драгуны—-синие мундиры.

Вновь сформированные полки обучались ежедневно, кроме праздничных дней. Основным строем пехоты был развернутым строй в 6 шеренг, а с 1704 г. — в 4 шеренгп. Производились перестроения, вздваивание рядов "и шеренг. Ружейные приемы были очень просты: заряжание для стрельбы, приемы для отдания чести, для ношения «фузеи» на походе и «положи мушкет».

Конница первоначально не имела особого устава, она обучалась по пехотному уставу. Основным строем драгун был развернутый строй в 3 шеренги. Отдельные всадники в шеренге размещались на интервалах, равных 3 шагам. Повороты всадников производились каждым отдельно. Заезд производился всей шеренгой — фронтом. Построения в петровской армии были очень просты. Это давало возможность в кратчайший срок подготовить войска к боевым действиям.

К июлю 1700 г. вновь созданные полки были обучены ружейным приемам и перестроениям и с внешней стороны производили хорошее впечатление. . лавным препятствием, тормозившим обучение войск, являлось отсутствие командных кадров. Многие из принятых на русскую службу иностранце*, имели весьма слабую подготовку, а некоторые из них недобросовестно относились к делу. Вследствие этого ) эловин предпочитал готовить офицеров из русских дворян, чем пользоваться услугами иностранцев.

Вскоре развернувшиеся события показали, что нужно еще много сделать, чтобы создать такую армию, которая по своим боевым каче-

ствам не чительно штурмах русской на нее в

будет уступать передовым европейским армиям. В искліо- трудных условиях, во время войны, на полях битвы, при крепостей пришлрсь накапливать боевой опыт молодой армии. Но эта іяжелая обстановка плодотворно влияла дальнейшем. Все изменения, которые она переживала и в организации, и в боевом устройстве, являлись не продуктом хитрых измышлений в мирной обстановке, а результатом боевого опыта и влияния той социально-экономической и международной обстановки, в которой проходила Северная война.

Петр I ввел новую, более удобную форму обмундирования и снаряжения; пехота имела зеленые кафтаны, а драгуны— синие мундиры.

Вновь сформированные полки обучались ежедневно, кроме праздничных дней. Основным строем пехоты был развернутый строй в 6 шеренг, а с 1704 г. — в 4 шеренги. Производились перестроения, вздваивание рядов и шеренг. Ружейные приемы были очень просты: заряжание для стрельбы, приемы для отдания чести, для ношения «фузеи» на походе и «положи мушкет».

Конница первоначально не имела особого устава, она обучалась по пехотному уставу. Основным строем драгун был развернутый строй в 3 шеренги. Отдельные всадники в шеренге размещались на интервалах, равных 3 шагам. Повороты всадников производились каждым отдельно. Заезд производился всей шеренгой — фронтом. Построения в петровской армии были очень просты. Это давало возможности в кратчайший срок подготовить войска к боевым действиям.

К июлю 1700 г. вновь созданные полки были обучены ружейным приемам и перестроениям и с внешней стороны производили хорошее впечатление. Главным препятствием, тормозившим обучение войск, являлось отсутствие командных кадров. Многие из принятых на русскую службу иностранцев имели весьма слабую подготовку, а некоторые из них недобросовестно относились к делу. Вследствие этого Головин предпочитал готовить офицеров из русских дворян, чем пользоваться услугами иностранцев.

Вскоре развернувшиеся события показали, что нужно еще много сделать, чтобы создать такую армию, которая по своим боевым качествам не будет уступать передовым европейским армиям. В исключительно трудных условиях, во время войны, на полях битвы, при штурмах крепостей пришлось накапливать боевой опыт молодой русской армии. Но эта тяжелая обстановка плодотворно влияла на нее в дальнейшем. Все изменения, которые она переживала и в организации, и в боевом устройстве, являлись не продуктом хитрых измышлений в мирной обстановке, а результатом боевого опыта и влияния той социально-экономической и международной обстановки, в которой проходила Северная война.

В противовес мутному потоку контрреволюционной шумихи наша партийная организация широко развернула большевистскую агитацию. Для проведения этой работы привлекли всех наиболее подготовленных коммунистов, профсоюзный актив, а также солдат-фронтовиков.

В конце концов войсковое правительство разрешило проведение в станице Каменской окружного съезда крестьян для решения волнующего вопроса — о земле. Собственно, правительство рассчитывало использовать съезд для того, чтобы показать всю несостоятельность притязаний крестьянства на донскую землю.

И вот в станицу со всех сторон Донецкого округа съехались выборные представители. В зале женской гимназии негде упасть яблоку: гудит, полнится взволнованным гомоном, словно потревоженный улей, море голов. В сизом махорочном дыму — цветистое месиво новых сатиновых рубах, пиджаков, солдатских гимнастерок, суконных поддевок, роскошных — во всю грудь — седых бород, сверкающих потом лысин. По правую сторону, впереди (и здесь не хотят уступить!), васильковой полянкой пестрят новые казачьи фуражки. Лихо взбиты пышные чубы. На первых рядах блестит золото погон и крестов — места офицеров, почетных гостей.

Рядом со мной брат Петр. Он является выборным представителем от крестьян Лукичевской волости. Чуть дальше — Щаденко. Внешне спокоен, но по глазам, резким жестам рук видно — волнуется.

Вдруг в зале нестройно захлопали, затопали ногами, пошел гомон по рядам: на невысокой сцене за столом появился окружной атаман полковник Михайлов, члены гражданского комитета. Под такие же жидкие, вразнобой, [11] хлопки избрали президиум. Когда избранные, поднявшись с мест, направились к сцене, по залу загулял шумок: среди них в основном оказались богатеи да офицеры.

Председатель предоставляет слово для доклада депутату Государственной думы Семену Мазуренко. Это меньшевик, известный богач. Выбор властей пал на него не случайно. Мазуренко — старый, хитрый волк, прекрасно понимает крестьянскую душу и умеет играть на самых чувствительных ее струнах.

В противовес мутному потоку контрреволюционной шумихи наша партийная организация широко развернула большевистскую агитацию. Для проведения этой работы привлекли всех наиболее подготовленных коммунистов, профсоюзный актив, а также солдат-фронтовиков.

В конце концов войсковое правительство разрешило проведение в станице Каменской окружного съезда крестьян для решения волнующего вопроса — о земле. Собственно, правительство рассчитывало использовать съезд для того, чтобы показать всю несостоятельность притязаний крестьянства на донскую землю.

И вот в станицу со всех сторон Донецкого округа съехались выборные представители. В зале женской гимназии негде упасть яблоку: гудит, полнится взволнованным гомоном, словно потревоженный улей, море голов. В сизом махорочном дыму — цветистое месиво новых сатиновых рубах, пиджаков, солдатских гимнастерок, суконных поддевок, роскошных — во всю грудь — седых бород, сверкающих потом лысин. По правую сторону, впереди (и здесь не хотят уступить!), васильковой полянкой пестрят новые казачьи фуражки. Лихо взбиты пышные чубы. На первых рядах блестит золото погон и крестов — места офицеров, почетных гостей.

Рядом со мной брат Петр. Он является выборным представителем от крестьян Лукичевской волости. Чуть дальше — Щаденко. Внешне спокоен, но по глазам, резким жестам рук видно — волнуется.

Вдруг в зале нестройно захлопали, затопали ногами, пошел гомон по рядам: на невысокой сцене за столом появился окружной атаман полковник Михайлов, члены гражданского комитета. Под такие же жидкие, вразнобой, [11] хлопки избрали президиум. Когда избранные, поднявшись с мест, направились к сцене, по залу загулял шумок: среди них в основном оказались богатеи да офицеры.

Председатель предоставляет слово для доклада депутату Государственной думы Семену Мазуренко. Это меньшевик, известный богач. Выбор властей пал на него не случайно. Мазуренко — старый, хитрый волк, прекрасно понимает крестьянскую душу и умеет играть на самых чувствительных ее струнах.

Думбрайт сердито отодвинул карту и заходил по кабинету.

– Спрячьте это до завтра! Надо что-то придумать… Кстати, как дела у Воронова и Шульца? Сегодня я их почему-то не видел. Баклуши бьют? Пойдите разузнайте! А я тем временем напишу патрону. Не думаю, что его порадуют наши новости.

– Я только позвоню Шульцу, узнаю – у себя ли он. Вы не возражаете?

Думбрайт вдруг вспылил:

– Надо так поставить дело, чтобы вам докладывали, а не бегать разыскивать своих подчинённых!

– Очевидно, Фред на аэродроме, а Воронов ещё не закончил занятий со своими святошами. Пойду проверю…

Назначенный руководить секцией сектантов, Воронов назвал её классом «Аминь».

– Почему «Аминь»? – удивился Думбрайт, услышав название.

– «Аминь» значит «конец», – хитро прищурился Воронов, возможно, чтобы скрыть грусть, невольно прозвучавшую в голосе. – Мне пошёл семьдесят первый. Думаю, что воспитание кадров пресвитеров, священников и руководителей разных сект моё последнее занятие. Потому и «Аминь»…

Думбрайт, любивший неожиданные названия и прозвища, рассмеялся.

– Только вот что, мистер Воронов, – предупредил он, – не приучайте ваших преподобных к водке! Дай вам волю, так на вас не напасёшься!

– Высокочтимый мистер Думбрайт, и вы, уважаемый герр Нунке! Я не знаю, как обстоят дела в современной России с сектами, церквами и их служителями, но прекрасно помню сеятелей на ниве божьей России дореволюционной – религиозной, суеверной и пьяной. Вы тогда не нашли бы ни одного попа, дьячка, пономаря, который не выпил хотя бы двух рюмок на крестинах, именинах, свадьбе, поминках, на рождество, на Новый год, на крещение, на масленицу, на пасху, вознесение, троицу, на заговенье перед Петровками, на Петра и Павла, на, на, на… А если сосчитать всех святых да угодников им же несть числа, – не бывало и дня, чтобы поп со своим причтом не пил… Не думаю, чтобы как раз здесь что-либо изменилось! Ведь это даже не новая и старая Россия, а древняя Русь, веселье которой, как сказал равноапостольный князь Владимир, «есть пити»… Аминь!

Думбрайт сердито отодвинул карту и заходил по кабинету.

– Спрячьте это до завтра! Надо что-то придумать… Кстати, как дела у Воронова и Шульца? Сегодня я их почему-то не видел. Баклуши бьют? Пойдите разузнайте! А я тем временем напишу патрону. Не думаю, что его порадуют наши новости.

– Я только позвоню Шульцу, узнаю – у себя ли он. Вы не возражаете?

Думбрайт вдруг вспылил:

– Надо так поставить дело, чтобы вам докладывали, а не бегать разыскивать своих подчинённых!

– Очевидно, Фред на аэродроме, а Воронов ещё не закончил занятий со своими святошами. Пойду проверю…

Назначенный руководить секцией сектантов, Воронов назвал её классом «Аминь».

– Почему «Аминь»? – удивился Думбрайт, услышав название.

– «Аминь» значит «конец», – хитро прищурился Воронов, возможно, чтобы скрыть грусть, невольно прозвучавшую в голосе. – Мне пошёл семьдесят первый. Думаю, что воспитание кадров пресвитеров, священников и руководителей разных сект моё последнее занятие. Потому и «Аминь»…

Думбрайт, любивший неожиданные названия и прозвища, рассмеялся.

– Только вот что, мистер Воронов, – предупредил он, – не приучайте ваших преподобных к водке! Дай вам волю, так на вас не напасёшься!

– Высокочтимый мистер Думбрайт, и вы, уважаемый герр Нунке! Я не знаю, как обстоят дела в современной России с сектами, церквами и их служителями, но прекрасно помню сеятелей на ниве божьей России дореволюционной – религиозной, суеверной и пьяной. Вы тогда не нашли бы ни одного попа, дьячка, пономаря, который не выпил хотя бы двух рюмок на крестинах, именинах, свадьбе, поминках, на рождество, на Новый год, на крещение, на масленицу, на пасху, вознесение, троицу, на заговенье перед Петровками, на Петра и Павла, на, на, на… А если сосчитать всех святых да угодников им же несть числа, – не бывало и дня, чтобы поп со своим причтом не пил… Не думаю, чтобы как раз здесь что-либо изменилось! Ведь это даже не новая и старая Россия, а древняя Русь, веселье которой, как сказал равноапостольный князь Владимир, «есть пити»… Аминь!

Мы неустанно совершенствуем и будем совершенствовать боевую выучку, укреплять дисциплину, порядок, организованность. Мы обязуемся крепить удары по кровожадному врагу, нарушившему нашу мирную социалистическую жизнь. За муки советских людей, за слезы и кровь наших матерей, наших детей, за истерзанную советскую землю, за наши разрушенные города и села мы отомстим сполна.

Наши бойцы и командиры научились беспощадно бить фашистских гадов. Героические дела пулеметчика тов. Чиркунова, истребившего в одном бою 150 гитлеровцев, и ст. лейтенанта тов. Умарова, который, будучи дважды раненным, с перебитой рукой повел в контратаку свою роту и обратил в бегство превосходящие силы противника, войдут в историю не только нашей части, но и всей Красной Армии.

Наши снайперы ежедневно увеличивают свой счет убитых ими гитлеровских головорезов. Сержант тов. Ишхаметов [288] убил 165 немцев, Алимбабаев — 121, тов. Атабаев — 104, Илларионов-69, Петров-54, Адашев-52, Бессонов-42. Находясь в обороне, мы ни минуты не давали и не даем врагу покоя. Враг уже знает, что значит активная оборона нашей части. В наступление наши бойцы идут, не ведая страха, умело сочетая сокрушительный огонь со стремительным движением. Врученное вами Боевое знамя мы гордо несем вперед — на Запад{32}.

"Бессмертная русская доблесть! Ты с нами, ты — меч богатырский и щит! Пусть наше пробитое пулями знамя победно над боем шумит".

Мы познали радость боевых побед в трудных и ожесточенных сражениях. Сейчас, в решающий момент Великой Отечественной войны, вдохновленные приказом… и вашей заботой, мы сделаем все для ускорения окончательной победы над ненавистным врагом.

Крепите и вы организованность, порядок и дисциплину в тылу, мобилизуйте все резервы на помощь фронту. Оружие, сделанное вами, мы не выпустим из рук до полной и окончательной победы над самым хищным и хитрым врагом — гитлеризмом.

Мы неустанно совершенствуем и будем совершенствовать боевую выучку, укреплять дисциплину, порядок, организованность. Мы обязуемся крепить удары по кровожадному врагу, нарушившему нашу мирную социалистическую жизнь. За муки советских людей, за слезы и кровь наших матерей, наших детей, за истерзанную советскую землю, за наши разрушенные города и села мы отомстим сполна.

Наши бойцы и командиры научились беспощадно бить фашистских гадов. Героические дела пулеметчика тов. Чиркунова, истребившего в одном бою 150 гитлеровцев, и ст. лейтенанта тов. Умарова, который, будучи дважды раненным, с перебитой рукой повел в контратаку свою роту и обратил в бегство превосходящие силы противника, войдут в историю не только нашей части, но и всей Красной Армии.

Наши снайперы ежедневно увеличивают свой счет убитых ими гитлеровских головорезов. Сержант тов. Ишхаметов [288] убил 165 немцев, Алимбабаев — 121, тов. Атабаев — 104, Илларионов-69, Петров-54, Адашев-52, Бессонов-42. Находясь в обороне, мы ни минуты не давали и не даем врагу покоя. Враг уже знает, что значит активная оборона нашей части. В наступление наши бойцы идут, не ведая страха, умело сочетая сокрушительный огонь со стремительным движением. Врученное вами Боевое знамя мы гордо несем вперед — на Запад{32}.

"Бессмертная русская доблесть! Ты с нами, ты — меч богатырский и щит! Пусть наше пробитое пулями знамя победно над боем шумит".

Мы познали радость боевых побед в трудных и ожесточенных сражениях. Сейчас, в решающий момент Великой Отечественной войны, вдохновленные приказом… и вашей заботой, мы сделаем все для ускорения окончательной победы над ненавистным врагом.

Крепите и вы организованность, порядок и дисциплину в тылу, мобилизуйте все резервы на помощь фронту. Оружие, сделанное вами, мы не выпустим из рук до полной и окончательной победы над самым хищным и хитрым врагом — гитлеризмом.