<div>— Ты к чему это сказывал? — проговорил Парамон.</div><div>— К тому, что он царя Петра чтит больше, чем своего князя, — обиженно произнёс Стоеросов. — Царь, дескать, за простой арбуз арбузом жаловал медным. А князь за кольцо ничего не дал!</div><div>— Отгадай загадку, Данила Михайлович, — весело сказал Игнат. — С ушами да языком, а ничего не слышит, ничего не понимает, только бубнит. Что есть сие?</div><div>— Да ты в своём уме-то? — ощерился Парамон. — Про князя такие слова!</div><div>— Про какого князя? — удивился солдат. — Я про колокол. За ухо колокол подвешивают, а языком по нему бьют, он и бубнит.</div><div>— Хорошая загадка, — недобро улыбнулся князь. — А теперь Парамону загадай что-нибудь.</div><div>— Сам худ, а голова с пуд, — подмигнул попу Игнат. — Что такое?</div><div>— Охальник! — мотнул головой Парамон. — Это он про меня, князь-батюшка!</div><div>— Про молоток! — усмехнулся Игнат. — У него тело — деревяшка, а голова — железная. Эх, слаб Парамон на отгадки!</div><div>— А ты скажи, — вдруг спросил Стоеросов Игната, — вот ветер пламя свечи клонит вправо, что это за примета?</div><div>— К радости, Данила Михайлович, — отрапортовал солдат. — Будет вам большая радость в скором времени!</div><div>— Молодец! Иди отсюда! — махнул рукой Стоеросов. — Да далеко не уходи — кликну.</div><div>Когда он вышел, князь сказал попу:</div><div>— Если б солдат не говорил всё время о царе Петре, я бы его с собой взял, в Москву, право слово.Он человек в хозяйстве нужный… пропажи хорошо отыскивает.</div><div>— Солдат этот, князь-батюшка, прошёл огонь, воду, медные трубы и волчьи зубы, — вздохнул Парамон. — Он кого хочешь вокруг пальца обведёт. Тот же шиворот сделает навыворот — и в ус крутит-мотает. Ох, не прост Игнатик! А вот брат-то мой Спиридон куда нынче девался?</div><div>— Мы за ним Дурынду пошлём, — сказал князь. — Пойди прикажи ему съездить за Спирькой!</div><div>Парамон вышел во двор, со света всё показалось чёрным, пустым.</div>

<div>— Ты к чему это сказывал? — проговорил Парамон.</div><div>— К тому, что он царя Петра чтит больше, чем своего князя, — обиженно произнёс Стоеросов. — Царь, дескать, за простой арбуз арбузом жаловал медным. А князь за кольцо ничего не дал!</div><div>— Отгадай загадку, Данила Михайлович, — весело сказал Игнат. — С ушами да языком, а ничего не слышит, ничего не понимает, только бубнит. Что есть сие?</div><div>— Да ты в своём уме-то? — ощерился Парамон. — Про князя такие слова!</div><div>— Про какого князя? — удивился солдат. — Я про колокол. За ухо колокол подвешивают, а языком по нему бьют, он и бубнит.</div><div>— Хорошая загадка, — недобро улыбнулся князь. — А теперь Парамону загадай что-нибудь.</div><div>— Сам худ, а голова с пуд, — подмигнул попу Игнат. — Что такое?</div><div>— Охальник! — мотнул головой Парамон. — Это он про меня, князь-батюшка!</div><div>— Про молоток! — усмехнулся Игнат. — У него тело — деревяшка, а голова — железная. Эх, слаб Парамон на отгадки!</div><div>— А ты скажи, — вдруг спросил Стоеросов Игната, — вот ветер пламя свечи клонит вправо, что это за примета?</div><div>— К радости, Данила Михайлович, — отрапортовал солдат. — Будет вам большая радость в скором времени!</div><div>— Молодец! Иди отсюда! — махнул рукой Стоеросов. — Да далеко не уходи — кликну.</div><div>Когда он вышел, князь сказал попу:</div><div>— Если б солдат не говорил всё время о царе Петре, я бы его с собой взял, в Москву, право слово.Он человек в хозяйстве нужный… пропажи хорошо отыскивает.</div><div>— Солдат этот, князь-батюшка, прошёл огонь, воду, медные трубы и волчьи зубы, — вздохнул Парамон. — Он кого хочешь вокруг пальца обведёт. Тот же шиворот сделает навыворот — и в ус крутит-мотает. Ох, не прост Игнатик! А вот брат-то мой Спиридон куда нынче девался?</div><div>— Мы за ним Дурынду пошлём, — сказал князь. — Пойди прикажи ему съездить за Спирькой!</div><div>Парамон вышел во двор, со света всё показалось чёрным, пустым.</div>

<div>Что же касается до хода самой войны съ Швеціей, то мы намѣрены сказать о ней лишь, нѣсколько словъ, такъ какъ это не входитъ въ программу настоящаго сочиненія. Шведская война интересуетъ насъ лишь на столько, на сколько она вліяла на театръ ѣойны въ</div><div>Вліяніе эТб сказалось, главнымъ образомъ, въ томъ, что балтійскій нашъ флотъ, назначенный для дѣйствій въ Средиземномъ морѣ и Архипелагѣ, долженъ.^былъ:. остаз$,<^^ тикѣ, и потому грандіозный-планъ, начертанный Императрицей'въ Инструкцій адмиралу Грейгу, остался невыполненнымъ.</div><div>Только'часть этого плана/ относящаяся до возбужденія возстанія въ подвластныхъ Портѣ христіанскихъ провинціяхъ, осталась не безъ видимыхъ результатовъ.</div><div>Изъ всѣхъ агентовъ русскихъ, посланныхъ съ этою цѣлью въ Албанію, Герцеговину и Черногорію,…. особенно былъ дѣятеленъ подполковникъ граф^Ивеличъ./Его стараніями сенатъ рагузскбй республики/ітсьменно ббязался поддерживать возстаніе противъ'Порты."""</div><div>'Въ. Черногоріи онъ ,у(ЙіѣлТ’’арймирить между собою двѣ враждовавшія политическія партій, и его 'стад горцы, единодушно, начали войну съ Турціей.</div><div>Его же вліяніемъ, къ черногорцамъ присоединись, съ оружіемъ въ рукахъ, жители провинцій:—Брдской, Мородской, Черницкой, Ріечской и Лешанской нахій.</div><div>Коварный скутарійскійпаша, увѣрявшій австрійскихъ агентовъ и русскаго посдаІвъ“®енёщиГѢГбрдвинова, въ своей полной готовности начать съ Турціей войну, пригласилъ къ себѣ на совѣщаніе графа Ивелича и австрійскихъ агентовъ. Не довѣряя хитрому пашѣ, Ивеличъ подъ разными предлогами, отклонилъ сдѣланное ему приглашеніе и этимъ спасъ свою жизнь. Дѣйствительно, австрійскимъ агентамъ, принявшимъ предложеніе, паша приказалъ отрубить головы.</div><div>Возвратясь изъ Черногоріи въ Ризанъ, Ивеличъ началъ дѣятельныя сношенія съ герцеговинцами и въ Скоромъ вре- мени народные главари Герцеговины явились къ нему и подписали актъ, заявляющій о ихъ преданности Россіи, въ вѣрности которой онй принесли торжественную присягу.</div>

<div>«Я занималась распоряженіями»,писала императрица доктору Циммерману отъ 26 января 1791 года, «для встрѣчи сильнаго англійскаго флота, который вскорѣ обѣщалъ насъ посѣтить. Увѣряю васъ, что дѣлаю все возможное человѣку и въ моей власти состоящее, чтобы принять его достойнымъ образомъ и надѣюся, что пріемъ, во всѣхъ частяхъ, будетъ совершенный.</div><div>♦) Ивъ письма къ доктору Циммерману, отъ 26 январи 1791 года.</div><div>13</div><div><Вы обо мнѣ услышите. Водою ли, сухимъ ли путемъ сдѣлаютъ на меня нападеніе; но никогда не дойдетъ до васъ вѣстей, чтобъ я приступила къ какимъ либо недостойнымъ средствамъ, которыя мнѣ осмѣлятся предписать.</div><div>Богъ видитъ, что я не хитрю и что намѣренія мои не злы и не низки. Увѣряю также, что никакая сила человѣческая не принудитъ меня сдѣлать что либо противное пользамъ моей Имперіи и несообразное достоинству короны, которую ношу; а впрочемъ, что Богу угодно».</div><div>Въ то же время императрица писала Потемкину свои собственноручныя замѣтки, на французскомъ языкѣ. по діоводу, ея наибольшихъ уступокъ: «Безъ Очакова и его тёриторіи по Г Днѣстръ г«миртг иё'буй'ет^ заключенъ,Геёта^^|й^\шпе^^иЖ ЦсЬгласйлась на' ycfaifdbi^g^&W quo>.</div><div>Возвращая if ортѣ столько завоеваній и цѣлыхъ провинцій, императрица достаточно доказала свое желаніе содѣйствовать заключенію мира. Затѣмъ императрица объявляетъ свои условія sine qua non.</div><div>До сихъ поръ Порта мѣшала соглашенію съ ея импера торскимъ величествомъ, относительно всего, въ чемъ она нуждалась и чего желала. «La justice, la generosite, la moderation, sont les bazes de la conduite de S. M. I. vis й vis de I sesennemis». <Но», сказано далѣе, послѣ новыхъ затратъ, ея і императорское величество не можетъ уже согласиться на I прежнія условія мира, и предоставляетъ себѣ право, какъ въ настоящемъ, такъ • и въ будущемъ, предложить иныя усло- ; вія» *).</div><div>Если бы кн. Потемкинъ не терялъ напрасно времени, и предпринялъ рѣшительныя дѣйствія противъ Измаила мѣсяцами двумя ранѣе, то онъ имѣлъ бы полную возможность перенести оружіе за Дунай и нанести окончательный ударъ Портѣ. Но въ половинѣ декабря, было уже невозможно вести дальнѣйшія военныя дѣйствія въ странѣ, почти не имѣющей проѣздныхъ дорогъ, съ войсками уже утомленными и не снабженными ничѣмъ необходимымъ для зимняго похода.</div>

<div>Но в залоге поставленые драгуны под командою полковника Рена, також и Преображенского полку салдаты, выскоча, на них напали и до самого кон- трошкарпа их гнали, и несколько сот побили и многих в полон взяли, а имянно: вышеписанной подполковник Марквард, (Л. 76 об.) ротмистр Коноу, 3 прапорщика; рейтар: 4 капрала, 10 рядовых, 1 драгун, 1 матроз. Салдат: 1 капрал, 10 рядовых, 2 гобоиста и иных разных чинов людей 12 человек, всего 46 человек.</div><div>И тако сим изрядным и хитрым воинским умыслом Нарву в великое смятение и отчаяние привели и о всем состоянии оной от тех известных офицеров со удовольством уведомились. ’Во время того действия имели вышнюю каман- ду, а имянно: с мнимой швецкой стороны сам его царское величество; с росий- ской — генерал-князь Репнин да губернатор ингермоланской Меншиков'1.</div><div>Потом начаты Сделать к Нарве' апрошиа, (Д.77) а батареи и кетели с Ыванегородской стороны.</div><div>Тогда ж приехал призваной в службу его величества'4 фелтьмаршал Аг- вилдий, которому у Нарвы команда поручена. Потом его величество и з генералитетом ездили к Вайварским горам, где велено делать линии 2 для препятия неприятельского сикурса.</div><div>Междо тем же получены многия ведомости от Дерпта от генерала- фелтьмаршала Шереметева, что отака дерптская июня в первых'6 числех началась'7, «аднако ж зело медленно шла»'8. (Л. 77 об.) Того ради его величество в 30 день июня от Нарвы путь свой во оной лагар к Дерпту восприял 9до Сыренска сухим путем, а оттоль' чрез Пейпское (или Чюхонское) озеро на двух взятых швецких яхтах10, а.</div><div>П'В 27 день июня в полдни' «неприятель учинил из Дерпта»'12 [выласку] под командою полковника Тизенгоузена и подполковника Бранта, с которыми было человек с 1000. (Д. 78) Однако ж оныя'14 от наших так встречены, что вышереченной подполковник с знатным числом афицеров и салдат на месте остались, и притом в полон взяты 2 капитана, 1 прапорщик, 7 салдат.</div>

<div>Но в залоге поставленные драгуны под командою полковника Рена, також и Преображенского полку салдаты, выскоча, на них напали и до самаго кон- трошкарпа68* их гнали, и несколко сот побили и 69* несколко десятков'68* в полон (Л. 95 об.) взяли, а имянно:</div><div>Вышеписанной подполковник Маркварт, ротмистр Коноу, 3 прапорщика.</div><div>Рейтар</div><div>4 капрала, 1 драгун, 10 рядовых, 1 матроз</div><div>Вставлено по Поден. Зап.</div><div>Салдат</div><div>1 капрал, (Л. 96) 10 рядовых, 2 гобоиста</div><div>И иных разных чинов людей 12 человек Всего 46 человек.</div><div>И тако сим изрядным и хитрым воинским умыслом Нарву в великое смятение и отчаяние привели и о всем состоянии оной от тех известных афицеров со удоволством уведомились.</div><div>70*'Во время того действия имели вышнюю команду, а имянно: с мнимой швецкой стороны сам государь71*, с российской генерал князь Репнин да губернатор ингермоланской Меншиков'70*.</div><div>72*'Потом начаты делать к Нарве апроши и батареи и кетели с Иванегороц- кой стороны. (Л. 96 об.)</div><div>Тогда же приехал призванной в службу его величества фелтьмаршал- лейтенант73* Огилвий, которому у Нарвы команда поручена3. Потом его величество и з генералитетом ездили к Вайварским горам, где велено делать линии 2 для препятия неприятелского сикурса'72*.</div><div>74*'Между тем же'74 получены многия ведомости от Дерпта от генерала- фелтьмаршала Шереметева, что атака дерпская 75*'июня в первых числех началась, 76*'однако ж зело медленно шла'75*. 77*'А в 27 день июня в полдни 79*'неприятель учинил из Дерпта'79* вылазку под командою полковника Тизен- гоузена и подполковника Бранта, с которыми было человек с 1000. Однако ж оные от наших так встречены, что вышереченной подполковник з знатным числом афицеров и салдат на месте остались, и притом в полон взяты 2 капитана, 1 прапорщик, 7 салдат'77*’б.</div><div>80*‘И для того, что атака медленно'78* (Л. 97) чинится, его величество в 30 день июня от Нарвы путь свой во оный лагар к Дерпту восприял 81'до Сыренска сухим путем, а оттоль'81* чрез Пейпское82* озеро на двух взятых швецких яхтах.</div>

<div>Сей Паткуль, 1_именем Яган Ревенголт', был природной лифлянец и в 1695-м году, когда во Швеции короля Каролуса 11-го, отца Каролуса 12-го, Статы государственные укрепили в позволенном ему в 1682-м году самодержавстве, и, как ^был капитаном1, к лифлянскому шляхетству, ^которое королю не очень послушно было1, послан был некоторой указ. То они, выбрав депутатов, между которыми был и помянутой капитан Паткуль, и послали в Стокгольм к королю, дабы они требовали, чтоб редуцированные маетности возвращены были. И при приезде своем в Стокгольм Паткуль восприял дерзновение при аудиенции смелые и угрозительные речи королю говорить, отчего король на него осердился, однако ж при аудиенции ему промолчал и обнадеживал лифлянцов, что по нескольких днях резолюцию получат. После того король имел совет с своими сенаторми, каким бы образом с тем лиф- лянцом против ево дерзости и смелых поступок поступить. Но мнения сенаторския разны были, некоторые хотели, чтоб король оного Паткуля, яко мужественного и зело ученого человека, у себя оставил и приумножил бы ево королевскою милое - тию и учинил бы ево министром, чрез что б он был в службе королевской и тогда б тщился он лифлянцов успокоить. А иные говорили, чтоб ево за дерзость за арест взять и казнить. И последнее королю зело приятно показалось, приказал ево взять за арест. Но он, Паткуль, уведомясь о сем от приятелей своих, ушол и скрылся. И потом учинился процес и причли ево яко изменника государства, и маетности ево на короля отписаны, а товарыщи ево зело штрафованы были. А Паткуль предался в службу короля Августа, а потом и к его царскому величеству и учинен послом и генералом-лейтенантом. Но непокойной головы был, поступал он во учинении между его царского величества и короля Августа несогласия и первому советовал вшедших в Саксонию в 1704-м году росиан в цесарскую службу уступить. И для того содержал он с свейским двором кореспонденцию. Статгалтера в курфирстве Саксонском Эгона, князя Бергского и протчих министров жестоко обесчестил, и для того потщился он некоторое благодеяние королю швецкому оказать, дабы чрез то от него милость получить. Чего для король Август, несмотря на то, что он его царского величества послом и генералом-лейтенантом был, велел ево заарестовать и в крепость Кейнихстейн посадить. И когда царское величество сие за зло восприял, предлагал Август король хитрые ево подлоги, и так ево, яко саксонского министра, велел заарестовать, лонеже он от Августа великие пенсионы получал. И был он ів Саксонии по то время за арестом, как король щвецкой в Саксонию вступил, и потом королю швецкому по мирному трактату выдан. И в 1707-м октября в 10 день в Польше по учиненному лроцесу недалеко от города Казимера оной Паткуль колесован. А понеже сия экзекуция зело жестока была, тогда он, Паткуль, оборотил свою голову к полачю и говорил ему, называя ево братом, чтоб отсек ему голову, и полз сам на плаху, что увидя, капитан швецкой, которой при той экзекуции был, велел ему голову отсечь, за что от короля своего имел немалый гнев.</div>

<div>Хотя у Нюры кроме ожерелья, похожего на ошейник, еще завелись серьги, похожие на блесны, и Трушин ехидно не раз у нее осведомлялся, клюет ли на них щука или только такие пескари, как Петька, к судьбе своих бывших выучеников он относился ответственно и внимательно. Трушин не без основания считал себя человеком прямым, неспособным на всякие там хитрые подходы, и он сделал так, как свойственно было его натуре: пошел в литейную, где работал муж Зины Егоркиной, Владимир Егоркин, отозвал его в сторону, спросил:</div><div>— Ты меня, Егоркин, знаешь?</div><div>— Знаю, — сказал Егоркин.</div><div>— Так вот, — сказал Трушин, — я в твои семейные дрязги лезть не собираюсь. Но как член завкома предупреждаю: если у твоей Зинки будут снова руки на работе трястись, я над тобой такой товарищеский суд учиню, что ты на нем еще до приговора сомлеешь.</div><div>— Я ее рукам не хозяин, а ты мне не инстанция, — ответил Егоркин.</div><div>Трушин побагровел, но тут же прибег к спасительному средству, как к тормозу. Закурил, потом произнес неожиданно кротко:</div><div>— У меня, Володя, против твоего семейного стажа еще дореволюционный опыт, скажу: если у женщины руки трясутся, значит, ее сильно обидели, по самому сердцу.</div><div>— А как она меня? Ты этого не знаешь! — горестно воскликнул Егоркин.</div><div>— Стоп, — сказал Трушин и приказал: — А ну закрой глаза. А теперь вытяни перед собой руки. Все! — объявил Трушин.</div><div>— Что все? — спросил Егоркин.</div><div>— Явственно, что ты не переживаешь. Если б переживал, пальцы бы трепыхались. Проверка точная, по медицинской науке. В медпункте так на нервность испытывают. По закону. Значит, я констатирую факт. А против фактов переть не выйдет.</div><div>— Поймал, да! — презрительно сказал Егоркин.</div><div>— Я тебя не ловить зашел, а посоветовать, чтоб ты упущение не совершил.</div><div>— Какое такое упущение?</div><div>— Не упустил бы человека, который без тебя не может…</div>

<div>Я, например, всегда в инструментальном сам для себя резцы изготавливал в нерабочее время по своему вкусу. После работы в шкафчике своем укладывал. Прихожу, беру, гляжу: что такое? Иступлены и в побежалых цветах от перенакала. А кто это себе позволил? Наш Рябинкин на скоростное резание себя пробовал моим инструментом, не спросясь. Я его спрашиваю:</div><div>«Как же ты мог такое бесстыдство позволить?»</div><div>А он молчит. Физиономия зябнет, уши вспухли.</div><div>Говорю:</div><div>«Какую же ты скорость станку давал?»</div><div>Называет.</div><div>«Врешь, должен режущий край сразу крошиться от сильного перенакала, а он только иступлен».</div><div>Рябинкин вякает про какую-то свою эмульсию новой его рецептуры.</div><div>«А ну, — говорю, — дай я с ней попробую».</div><div>Попробовал. Идет. Только надо было резец под несколько большим углом заточить, всего и делов.</div><div>«Почему же, — спрашиваю, — своевольничал?»</div><div>«А я, — говорит, — не верил, что позволите. Не верил!»</div><div>Вот все нехорошее бывает оттого, что мы самим себе не верим. А в кого нам верить, как не в людей? Верить в бою в товарища, и страх тебя не так сильно касается.</div><div>Не веришь — худо тебе будет с самим собой справляться, хоть ты и, допустим, храбрый.</div><div>И Трушин, оглядев солдат, задорно спросил:</div><div>— Вот почему партийный боец тверже себя в бою чувствует? Не потому, что он сам по себе обязательно особо хороший, а потому, что партийный билет — это какой-то твой личный номер после товарища Ленина, и каждый партийный номер на счету у партии, у всего народа. И по этому счету с коммуниста больше причитается, поскольку он в строю партии состоит, который никогда нигде ни в чем не дрогнул.</div><div>Трушин вдруг хитро сообщил:</div><div>— А ведь есть среди нас и скрытые коммунисты, не оформленные. Считаю, их надо оформить. Вот как, скажем, Ходжаева. Можно за него поручиться? Можно. Спрашиваю в госпитале, почему раньше рекомендацию не просил? А он: «Я, — говорит, — давно нацелился на фашистский танк, да все не получалось, хоть и с бронебойкой выходил. Теперь получилось. Значит, можно проситься в партию». Видали как! Сам себе фашистским танком рекомендацию в партию добыл. Кто же из коммунистов-бойцов после этого, в своей партийной рекомендации откажет?</div>

<div>Хотя у Нюры кроме ожерелья, похожего на ошейник, еще завелись серьги, похожие на блесны, и Трушин ехидно не раз у нее осведомлялся, клюет ли на них щука или только такие пескари, как Петька, к судьбе своих бывших выучеников он относился ответственно и внимательно. Трушин не без основания считал себя человеком прямым, неспособным на всякие там хитрые подходы, и он сделал так, как свойственно было его натуре: пошел в литейную, где работал муж Зины Егоркиной, Владимир Егоркин, отозвал его в сторону, спросил:</div><div>— Ты меня, Егоркин, знаешь?</div><div>— Знаю, — сказал Егоркин.</div><div>— Так вот, — сказал Трушин, — я в твои семейные дрязги лезть не собираюсь. Но как член завкома предупреждаю: если у твоей Зинки будут снова руки на работе трястись, я над тобой такой товарищеский суд учиню, что ты на нем еще до приговора сомлеешь.</div><div>— Я ее рукам не хозяин, а ты мне не инстанция, — ответил Егоркин.</div><div>Трушин побагровел, но тут же прибег к спасительному средству, как к тормозу. Закурил, потом произнес неожиданно кротко:</div><div>— У меня, Володя, против твоего семейного стажа еще дореволюционный опыт, скажу: если у женщины руки трясутся, значит, ее сильно обидели, по самому сердцу.</div><div>— А как она меня? Ты этого не знаешь! — горестно воскликнул Егоркин.</div><div>— Стоп, — сказал Трушин и приказал: — А ну закрой глаза. А теперь вытяни перед собой руки. Все! — объявил Трушин.</div><div>— Что все? — спросил Егоркин.</div><div>— Явственно, что ты не переживаешь. Если б переживал, пальцы бы трепыхались. Проверка точная, по медицинской науке. В медпункте так на нервность испытывают. По закону. Значит, я констатирую факт. А против фактов переть не выйдет.</div><div>— Поймал, да! — презрительно сказал Егоркин.</div><div>— Я тебя не ловить зашел, а посоветовать, чтоб ты упущение не совершил.</div><div>— Какое такое упущение?</div><div>— Не упустил бы человека, который без тебя не может…</div>

<div>Я, например, всегда в инструментальном сам для себя резцы изготавливал в нерабочее время по своему вкусу. После работы в шкафчике своем укладывал. Прихожу, беру, гляжу: что такое? Иступлены и в побежалых цветах от перенакала. А кто это себе позволил? Наш Рябинкин на скоростное резание себя пробовал моим инструментом, не спросясь. Я его спрашиваю:</div><div>«Как же ты мог такое бесстыдство позволить?»</div><div>А он молчит. Физиономия зябнет, уши вспухли.</div><div>Говорю:</div><div>«Какую же ты скорость станку давал?»</div><div>Называет.</div><div>«Врешь, должен режущий край сразу крошиться от сильного перенакала, а он только иступлен».</div><div>Рябинкин вякает про какую-то свою эмульсию новой его рецептуры.</div><div>«А ну, — говорю, — дай я с ней попробую».</div><div>Попробовал. Идет. Только надо было резец под несколько большим углом заточить, всего и делов.</div><div>«Почему же, — спрашиваю, — своевольничал?»</div><div>«А я, — говорит, — не верил, что позволите. Не верил!»</div><div>Вот все нехорошее бывает оттого, что мы самим себе не верим. А в кого нам верить, как не в людей? Верить в бою в товарища, и страх тебя не так сильно касается.</div><div>Не веришь — худо тебе будет с самим собой справляться, хоть ты и, допустим, храбрый.</div><div>И Трушин, оглядев солдат, задорно спросил:</div><div>— Вот почему партийный боец тверже себя в бою чувствует? Не потому, что он сам по себе обязательно особо хороший, а потому, что партийный билет — это какой-то твой личный номер после товарища Ленина, и каждый партийный номер на счету у партии, у всего народа. И по этому счету с коммуниста больше причитается, поскольку он в строю партии состоит, который никогда нигде ни в чем не дрогнул.</div><div>Трушин вдруг хитро сообщил:</div><div>— А ведь есть среди нас и скрытые коммунисты, не оформленные. Считаю, их надо оформить. Вот как, скажем, Ходжаева. Можно за него поручиться? Можно. Спрашиваю в госпитале, почему раньше рекомендацию не просил? А он: «Я, — говорит, — давно нацелился на фашистский танк, да все не получалось, хоть и с бронебойкой выходил. Теперь получилось. Значит, можно проситься в партию». Видали как! Сам себе фашистским танком рекомендацию в партию добыл. Кто же из коммунистов-бойцов после этого, в своей партийной рекомендации откажет?</div>

<div>Русскую армию XVII века создавали по европейским канонам. Но вышло нечто совсем не европейское, а самобытное, не имеющее аналога. Уж не в Европе - это точно, с её кукольными наёмными армиями. Их армиями-то неудобно называть по нашим, по российским меркам. Что бы они делали на наших южных границах - без конца и края, со своей учёной тактикой и хитрыми ружейными артикулами.</div><div>Созданная армия была симбиозом отечественного и европейского. Формы, безусловно, были взяты оттуда, это бесспорно: чёткость, немецкий педантизм, дисциплина. С нашей природной безалаберностью нам этого ой как не хватало. Дав волю воображению, можно утверждать, что был создан прообраз армии далёкого будущего. По некоторым чертам она перешагнула - XVIII и, отчасти, даже - XIX век. Это было небольшое регулярное войско профессионального типа с почти необозримыми подготовленными людскими резервами, целой армией крестьян-солдат. Кадровым ядром армии выступали некоторые части, расквартированные в центре и по границам. Здесь и известные выборные солдатские полки: Лефортов и Бутырский, сами по себе превосходящие по численности армии некоторых европейских стран. Кстати, важная особенность выборных полков - это сравнительно небольшое количество старших офицеров-иноземцев, которые в обычных полках составляли значительный процент. Судя по материалам Денежного стола Разрядного приказа, в 1668 году из 25 старших офицеров полка Шепелева всего 2 были из иноземцев84. По свидетельству Патрика Гордона, 26 лет прослужившего в выборных полках, они являлись ни чем иным, как учебно-показательными частями, готовившими унтер- офицерские кадры для армейских частей. Этим объясняется существенное превышение штатов выборных полков над штатами обычных пехотных частей. Например, в полку А. Шепелева в 1668 году числилось по штату 2 полковника, 99 офицеров, 232 урядника и капрала и 597 рядовых солдат. В 1681 году в нём же состояло в штате 4 полковника, 150 офицеров и 6478 урядников, копралов и рядовых солдат85. Численность выборных полков постоянно увеличивалась. В 1692 году, по словам самого Ф. Лефорта, в его полку числилось 15 тыс. человек, каждая тысяча имела своего полковника и офицеров. В конце XVII века выборные части включали от 52 до 64 рот по 100 человек в каждой. Практически, по своей численности это были более поздние бригады, дивизии, корпуса. По своим задачам - это были учебные центры по подготовке младшего командного состава русской армии. Рядовой состав выборных полков был переменным, кадровый офицерский - постоянным. В 1674 году было указано «которые солдаты выборные Аггея Шепелева полку из разных городов, а жили они на Москве, всех велено отпустить по-прежнему на сторону»86. Очевидно австрийский посланник Корб в своих воспоминаниях имеет в виду именно выборные полки: «Во время походов столько корпусов, сколько я насчитал полков, По этой причине полком заведует не полковник, а генерал. Каждому генералу упомянутых полков отведена известная область, с которой он должен в случае войны набирать рекрут для собирания определённого отряда. То, что в мирное время составляет полк, в военное время составит корпус. После прекращения военных действий… воины опять принимаются за соху, таким образом, эти люди, то поселяне, то воины, опять становились пахарями»87. По социальному составу это были дворянские части,</div>

<div>Дело в том, что «морские солдаты» комплектовались не из числа собственно моряков, а из военнослужащих обычных пехотных полков, всегда относившихся к морякам с их пайками, ромом и вольницей крайне негативно. Поэтому контингент морской пехоты был предназначен для того, чтобы в зародыше гасить любые бунты матросов. Кроме того, именно в помещениях морской пехоты хранились запасы стрелкового оружия и боеприпасов, которые могли понадобиться в случае абордажного боя.</div><div>Если же вспомнить роман Роберта Луиса Стивенсона «Остров сокровищ», то там ситуация почти аналогичная — командный состав шхуны «Эспаньола» располагается на корме Но вот порох и оружие хитрый главарь пиратов Джон Сильвер под шумок велел перетащить в помещения команды. К счастью, непорядок заметил вечно недовольный капитан Александр Смоллетт:</div><div>«Отлично, — сказал капитан. — Если вы до сих пор терпеливо меня слушали, хотяяиговорил вещи, которых не мог доказать, послушайте и дальше. Порох и оружие складывают в носовой части судна. А между тем есть прекрасное помещение под вашей каютой. Почему бы не сложить их туда? Это первое. Затем, вы взяли с собой четверых слуг. Кого-то из них, как мне сказали, тоже хотят поместить в носовой части. Почему не устроить им койки возле вашей каюты?»</div><div>Как мы помним, идея капитана была поддержана доктором Дэвидом Ливси.</div><div>«Понимаю, — сказал доктор. — …Вы хотите устроить крепость в кормовой части судна, собрать в нее слуг моего друга и передать им все оружие и порох, которые имеются на борту. Другими словами, вы опасаетесь бунта».</div><div>Но вернемся к вопросам обитаемости кораблей Российского Императорского флота</div><div>На крупных кораблях (броненосцах и крейсерах) отдельная каюта полагалась старшему боцману корабля. Случались, впрочем, варианты двухместного и даже одноместного размещения — все зависело от количества места на корабле. Меблировка каюты старшего боцмана обычно мало отличалась от обстановки офицерского помещения.</div>

<div>Но были и другие чиновники, «сидевшие» на кораблях на административных должностях и знавшие способы улучшить свою жизнь до весьма высокого уровня. И снова слово Гаральду Графу, уже произведенному в мичмана и назначенному на старый винтовой транспорт «Артельщик»:</div><div>«Это был хозяйственный, умный и хитрый мужик, который сумел пробить себе дорогу во флоте и отлично приспособился. Отбыв положенное время матросом, он сдал экзамен на чиновника и “медленно, но верно” дошел до чина коллежского асессора, что для него было большой карьерой. 'Угождая начальству, проявляя рвение к службе и обладая природной сметкой, он сделался полезным человеком, которого ценили и награждали. Теперь, уже в преклонном возрасте, он мнил себя “штаб-офицером” и с гордостью носил ордена, которых имел до Святого Станислава 2 ст. включительно. Зимою всегда гулял в николаевской шинели, с высоким бобровым воротником. Эта шинель, а также вообще внушительная осанка вводила иногда многих нижних чинов, особенно в темноте, в заблуждение, и они не только отдавали честь, но и становились во фронт, что он принимал не без явного удовольствия.</div><div>Это была наружная сторона, но была еще и другая, не менее важная, материальная, которую он всегда помнил и в которой достиг больших успехов. Бее тут было, и “безобидное” использование казны, и финансовые обороты, и торговые операции. Незаметно появился капиталец, домик, затем другой и дачка; правда, все это только “на всякий случай”. Он стал полнеть, хорошо одеваться, завел лошадку и был не прочь покутить, даже усы и волосы подкрашивал, чтобы казаться моложе. Своего единственного сына вывел в армейские кавалерийские офицеры, и поощрял в держании фасона. Но тут-то, кажется, ошибся, так как тот стал перебарщивать и всегда был в долгах. Бедный папаша, которому это вначале даже льстило: “мол, выходит совсем, каку настоящих господских сынков”, потом хватался за голову, так как сыночку грозило увольнение из полка или отцу приходилось порастрясти свои капиталы».</div>

<div>Княгиня Екатерина Романовна Дашкова была младшая из трех знаменитых сестер, из коих первая — графиня Бутурлина — прославилась в путешествиях по Европе своею красотою, умом и любезностью, а другая — Елисавета Воронцова, которую великий князь избрал между придворными девицами или фрейлинами. Все они были племянницы нового великого канцлера гр. Воронцова, который, достигнув сей степени тридцатилетней искательностью, услугами и гибкостию, наслаждался ею в беспорядке и роскоши и не доставлял ничего своим племянницам, кроме своей случайности. Первые две были приняты ко Двору, а младшая воспитывалась при нем. Она видала тут всех иностранных министров, но с 15 лет желала разговаривать только с республиканскими. Она явно роптала против русского деспотизма и изъявляла желание жить в Голландии, в которой хвалила гражданскую свободу и терпимость вероисповеданий. Страсть ее к славе еще более обнаруживалась; примечательно, что в стране, где белилы и румяны были у дам во всеобщем употреблении, где женщина не подойдет без румян под окно просить милостыни, где в самом языке слово «красный» есть выражение отличной красоты и где в деревенских гостинцах, подносимых своим помещикам, необходимо по порядку долженствовала быть банка белил, в такой, говорю, стране 15-летняя девица Воронцова отказалась повиноваться навсегда сему обычаю. Однажды князь Дашков, один из отличнейших придворных, забавлял ее разговором в лестных на своем языке выражениях; она подозвала великого канцлера с сими словами: «Дядюшка! Князь Дашков мне делает честь своим предложением и просит моей руки». Собственно говоря, это была правда, и молодой человек, не смея открыть первому в государстве человеку, что сделанное им его племяннице предложение не совсем было такое, на ней женился и отправил ее в Москву за 200 миль. Она провела там два года в отборном обществе умнейших людей; но сестра ее, любовница великого князя, жила как солдатка, без всякой пользы для своих родственников, которые посредством ее ласк старались управлять великим князем; но по своенравию и ее неосновательности видели ее совершенно неспособною выполнить их намерения. Они вспомнили, что княгиня Дашкова тонкостью и так называемою по их гибкостию своего ума удобно выполнит их надежды и хитро овладевает другими, употребили все способы, чтобы возвратить ее ко Двору, который находился тогда вне города. Молодая княгиня с презрением смотрела на безобразную жизнь своей сестры и всякий день проводила время у великой княгини. Обе они чувствовали равное отвращение к деспотизму, который всегда был предметом их разговора, а потому она думала, что нашла страс- тию любимые ею чувствования в повелительнице ее отечества. Но как она делала противное тому, чего от нее ожидали, то и была принуждена оставить Двор с живейшим негодованием против своих родственников и с пламенною преданностию к великой княгине. Она поселилась в Петербурге, живя скромно и охотнее беседуя с иностранцами, нежели с русскими, занимая пылкие свои дарования высшими науками, видя при первом взгляде, сколь не давали во оных любезные ее соотечественники, и обнаруживая в дружеских своих разговорах, что и страх эшафота не будет ей никогда преградою. Когда сестра ее готовилась взойти на престол, она гнушалась возвышением своей фамилии, которое основалось на погибели ее друга, и если удерживалась от явного роптания, то причиною тому были решительные планы, кои при самом начале она себе предначертала.</div>

<div>«Безъ вооруженной силы съ русскими ничего не сдѣлаешъ. Ваша дѣятельность, неиросвѣтитъ ихъ политическаго заблужденія, и ваша твердость ни къ чему не послужитъ. Вы будете похожи на тѣхъ добродѣтельныхъ сенаторовъ древняго Рима, которые при разрушеніи своего отечества, одѣвшись въ пурпуровыя мантіи сидѣли у воротъ своихъ домовъ, спокойно ожидая вторженія варваровъ. Я дрожу за судьбу предстоящую вамъ. Если вы хотите видѣть во мнѣ только мученика, то я готовъ соединиться съ вами; но если я могу служить странѣ съ большею пользою, чѣмъ пожертвовать ей только мою жизнь, то не лучше-ли сохранить ее?»</div><div>Такъ этотъ хитрый человѣкъ умѣлъ уклониться отъ участія на сеймѣ, гдѣ онъ не могъ предвидѣть ничего хорошаго для своей партіи.</div><div>Съ своей стороны Репнинъ, за нѣсколько дней до открытія сейма, собралъ къ себѣ всѣхъ епископовъ и сказалъ имъ, «что не смотря на сопротивленіе ихъ партіи, дѣло диссидентовъ должно пройти во что-бы то ни стало; что этого согласно требуютъ всѣ европейскія державы, что самая честь императрицы заинтересована въ этомъ дѣлѣ; что онъ сообщая имъ объ этомъ, обращается къ нимъ не какъ къ епископамъ, а какъ къ сенаторамъ.» «Далѣе онъ увѣщевалъ ихъ не доводить дѣло до насилія и сказалъ, что если не довольные не могутъ выгнать русскую армію изъ Польши, то должны подчиниться требованіямъ Россіи, и что если кто нибудь будетъ продолжать упорствовать, то раскаится въ этомъ.»</div><div>Въ тоже время приверженцы Россіи, просили короля поскорѣе открыть сеймъ, и приказать всѣмъ министрамъ и сенаторамъ собраться во дворецъ для предварительныхъ'совѣщаній; король исполнилъ эту просьбу.</div><div>Между тѣмъ Палатинъ Калишскій, Твардовскій, и другіе приверженцы конфедераціи, опасаясь что князь Репнинъ будетъ имѣть на сеймѣ слишкомъ большое значеніе (и зная, что еще наканунѣ дня, назначеннаго для сейма, 1,200 челов. русскихъ войскъ, были ночью введены въ Варшаву и поставлены въ казармахъ близь дома гдѣ жилъ князь Репнинъ), начали всѣми силами противится открытію сейма. Твардовскій сказалъ, что сеймъ не можетъ быть открытъ потому, что отъ Литвы нѣтъ ни одного депутата, и изъ другихъ провинцій также нѣтъ достаточнаго числа выборныхъ. Многіе поддержали его, а примасъ королевства объявилъ, что онъ скорѣе рѣшится оставить сенатъ, нежели согласится на собраніе сейма; Репнинъ, напротивъ настаивалъ и 7-го ноября, въ понедѣльникъ, назначено было собраніе сейма. Съ утра, съѣхалось только 4-ре депутата въ залу засѣданія. Прождавъ тамъ два часа и недождав- шись никого болѣе, они отправились къ королю; краковскій нунцій сказалъ ему, что: «явившись въ назначенный его величествомъ день на сеймъ, они не нашли въ залѣ никого, и что такимъ образомъ, имъ невозможно было приступить къ составленію какого нибудь акта.» Король ничего не говоря, кончилъ аудіенцію и сеймъ не состоялся. Конфедераты торжествовали этотъ день, считая его первой побѣдой надъ королемъ и русской партіей. Въ особенности они думали, что будетъ пораженъ этимъ кн. Репнинъ, который, будто бы сказалъ: «что хотя онъ и будетъ всего съ 6 нунціями, но что онъ уничтожитъ всѣхъ конфедератовъ и всѣхъ противниковъ своихъ будетъ считать бунтовщиками и разбойниками.»</div>

<div>Между тѣмъ обѣ державы Россія и Турція дѣятельно готовились къ открытію войны, весною 4 769 года. Войска наши, назначения для прикрытія Польши и наступительныхъ дѣйствій противъ Турціи, не смотря на холодную зиму, сходились къ Кіеву; армія, стоявшая на зимнихъ квартирахъ ио границамъ съ Турціей, отъ Днѣпра до Дона, усиливалась и снаряжалась къ открытію кампаніи. •</div><div>Возмущеніе подвластныхъ Турціи народовъ.</div><div>Съ своей стороны Турція также, дѣлала приготовленія. Начиная войну съ Россіей, она должна была въ тоже время, бороться со- многими изъ своихъ подданныхъ. Морея волновалась, и хотя была I усмирена рѣшительными дѣйствіями изгнаннаго Муссина-Заде, но I спокойствіе въ ней, далеко еще не было возстановлено. Съ другой стороны черногорцы, народъ воинственный, бывшій уже при Петрѣ великомъ подъ покровительствомъ Россіи, -также начиналъ волноваться.</div><div>Здѣсь мы обратимся нѣсколько назадъ, къ предшествовавшимъ ? событіямъ въ Греціи и Черногоріи.</div><div>Еще Минихъ въ войны Россіи съ Турціей въ царствовлніе императрицы Елисаветы, думалъ воспользоваться враждебнымъ настроеніемъ Греціи и славянскихъ племенъ противъ Турціи. Русскіе священники посѣщали святогорскій греческій монастырь, съ цѣлью узнать расположеніе умовъ въ Греціи. Но политика Елисаветы и послѣдующихъ царствованій, не вела дѣло далѣе. Со вступленіемъ же на престолъ Екатерины .II, мысль объ освобожденіи изъ подъ власти Турціи христіанскихъ народовъ снова возникла; представителемъ ея былъ Григорій Орловъ.</div><div>Одинъ ѳессалійскій грекъ, по имени Папа-Огли, былъ употребленъ Орловымъ для собранія подробнѣйшихъ свѣдѣній о Греціи. Папа-Огли, служилъ капитаномъ въ артиллеріи, которой Орловъ былъ шефомъ, и-умѣлъ обратить на себя вниманіе Орлова, какъ человѣкъ имѣвшій свои связи въ Греціи, и хорошо знакомый съ ея положеніемъ. Предсѣдатель коллегіи иностранныхъ дѣлъ граФъ Панинъ, не раздѣлялъ надеждъ Орлова относительно возможности отдѣленія Греціи отъ Турціи или по крайней мѣрѣ находилъ вопросъ очень труднымъ. Напротивъ того Орловъ, увлеченный своею мыслію, далъ дозволеніе Папа-Огли, ѣхать на три года въ Грецію, подъ предлогомъ поправленія здоровья. Императрица, соглашаясь, отчасти съ Орловымъ, имѣла въ виду сблизиться съ венеціанскою республикою, какъ естественнымъ врагомъ Порты. Но хитрые правители Венеціи, тщательно избѣгали всего, что могло бы возбудить недовѣріе Порты. Вскорѣ шесть русскихъ офицеровъ пріѣхали въ Мальту, подъ предлогомъ изучить конструкцію судовъ, которыя приходили къ намъ чрезъ Балтійское море. Но настоящею цѣлью ихъ, было' ознакомленіе съ плаваніемъ по Средиземному морю и архиве-1 лагу, и привлеченіе въ русскую службу матросовъ, знакомыхъ съ \ навигаціею по этимъ морямъ. За тѣмъ, чтобы еще болѣе ознакомиться съ плаваніемъ, и развить сношенія, два русскихъ судна съ русскими продуктами прибыли въ Тоскану. Это были первыя суда</div>

<div>Между тѣмъ, конфедераты начали опасаться диверсій со стороны Пруссіи противъ Данцига. Набранные прусскіе рекруты не4 были впущены въ этотъ городъ для временнаго пребыванія; Пруссія считала это обидою; магистратъ города удвоилъ стражу, и приказалъ стрѣлять, если прусскіе солдаты подойдутъ къ Данцигу. Тогда, въ концѣ іюля, прусскія войска вступили въ данцигскія земли, взяли съ города, два раза, контрибуцію, которую онъ долженъ былъ заплатить опасаясь кровопролитія; сверхъ того, пруссаки закупили въ окрестностяхъ города до 6,000 лошадей ().</div><div>Данцигскій трибуналъ обратился съ жалобою къ Французскому двору, который на словахъ обѣщалъ содѣйствіе, и вступилъ въ сношеніе съ Австріею по этому предмету. Но вмѣстѣ съ тѣмъ, Шуазѳль писалъ Жерару на счетъ помощи, которую могъ ожидать отъ Франціи король Станиславъ:</div><div>«Напрасно король Польши льститъ себя надеждою на наше къ нему расположеніе; по крайней мѣрѣ, пусть онъ не считаетъ знакомъ этого, то участіе, съ которымъ мы подаемъ умѣренные совѣты конфедератамъ, за неимѣніемъ средствъ исполнить, что нибудь болѣе рѣшительное ()».</div><div>Покушеніе прусскаго короля на Данцигъ, болѣе всего озаботило Англію, которая немедленно послала для объясненій по этому предмету въ Берлинъ Шевалье Митшаля, и поручила переговорить объ этомъ съ петербургскимъ кабинетомъ, бывшему тогда англійскому посланнику Лорду Каткарту. Но все это не могло успокоить конфедератовъ. Братъ короля Станислава, Аббатъ Понятовскій, писалъ въ Бѣлостокъ, «что Франція только забавляется своею хитрою политикою; что версальскій дворъ все еще держится неопредѣленной политики относительно Польши, тогда какъ берлинскій, причиняетъ ей вредъ; что слѣдовательно слѣдуетъ держаться Россіи, которая и безъ того уже не довольна королемъ ()».</div><div>Въ это время совершились уже великія событія подъ Ларгою, Кагуломъ и Чесмою. Не вѣроятность ихъ, или гнусное пристрастіе, представляли ихъ совершенно въ иномъ видѣ между нашими недо- брожѳлателями. Вотъ, что писалъ Жераръ къ Французскому двору: «Далеко отъ честолюбивыхъ надеждъ, которыми ласкала себя Россія, все говоритъ о противномъ; она приблизилась къ моменту, въ который должна отъ нихъ отказаться».</div>

<div>Различіе оттѣнковъ во мнѣніяхъ по случаю деклараціи 24 (13) мая лучше всего высказывается въ письмѣ Сальдерна отъ 14 (3) іюня.</div><div>„Король сообщилъ мнѣ, писалъ Сальдернъ, () о различныхъ разговорахъ, по поводу деклараціи, которые онъ имѣлъ на этой недѣлѣ съ польскими магнатами, находящимися въ Варшавѣ. Онъ показывалъ мнѣ бумагу, на которой были написаны отвѣты каждаго изъ нихъ.</div><div>Епископъ Куявическій, епископъ плоцкій—Чеминскій, епископъ смоленскій—Водзинскій, виленскій кастелянъ—Огинскій, калишскій палатинъ Твардовскій, палатинъ иноврославскій, палатинъ Помераніи, Флемингъ, староста накловскій—Рогалинскій и г. Туровскій марйалъ литовскій—объявили почти единодушно, что каждый изъ нихъ въ деклараціи объявленной Россіей видитъ возможность согласія польскаго короля съ русскимъ дворомъ, и что они находятъ необходимымъ, чтобы король продолжалъ сношеніе съ русскимъ посланникомъ касательно средствъ для приведенія націи на путъ законной дѣятельности, которая дала бы возможность начать дѣло, столь полезное для блага отечества. Король отвѣчалъ имъ, что ему очень пріятно видѣть ихъ согласіе въ этомъ дѣлѣ и совѣтывалъ имъ заявить объ этомъ, что и было исполнено. Изъяснившись со мной откровенно по этому предмету, магнаты изъявили надежду на объявленіе еще другой деклараціи со стороны Россіи, въ чемъ я ихъ и обнадежилъ, въ ожиданіи удобнаго къ тому случая."</div><div>Напротивъ того виденскій епископъ и стольникъ Лупинскій были враждебны деклараціи Сальдерна. Особенно первый изъ нихъ, хитрый и самолюбивый. Когда король обратился къ нему съ вопросомъ о его мнѣніи, онъ сказалъ: “Государь, я такъ озабоченъ моими процессами въ Литвѣ, что едва имѣлъ время прочитать декларацію русскаго посланника, и право даже не разсуждалъ объ ней. Надѣюсь что, Ваше Величество, дадите мнѣ время поразмыслить объ ней". Король холодно отвѣчалъ ему: „Вы можете думать до послѣзавтра". Примасъ королевства, былъ первое лице послѣ короля, которому Сальдернъ подалъ свою, декларацію. Примасъ былъ сперва отъ нея въ восторгѣ, но скоро сталъ ея противникомъ, также какъ и вилеяскій епископъ. Напрасно послѣдній говорилъ, что мало обратилъ на нее вниманія; напротивъ, едва онъ получилъ ее, какъ тотчасъ же отправился къ королю и изъявилъ ему свою неизмѣнную преданность, настаивалъ на отправленіи въ Эперіешъ надежныхъ людей, чтобы склонить тамошнихъ конфедератовъ къ соединенію съ націею, указывая на то, что настоящее время было самое благопріятное для умиротворенія края, и что чѣмъ общій союзъ будетъ тѣснѣе, тѣмъ легче будетъ вести переговоры съ Россіей.</div>

<div>Такимъ образомъ, вездѣ выставляется мысль, будто бы Россія не только предложила, но и настояла на раздѣлѣ, и это мнѣніе до сихъ поръ раздѣляется многими.</div><div>Но это происходило единственно оттого, что русскіе писатели мало касались этого вопроса. Г. Смиттъ правильно замѣтилъ, что заблужденіе это потому существовало и существуетъ, «что Россія до сихъ поръ молчала».</div><div>Мы будемъ ссылаться на непреложные факты, которые лучше всего будутъ говорить сами за себя.</div><div>Хитрый Кауницъ, министръ иностранныхъ дѣлъ Австріи, могъ достойно соперничать съ Фридрихомъ въ политической тактикѣ.</div><div>Получивъ увѣдомленіе о разговорѣ Фридриха и Генриха съ Ванъ-Свитеномь, Кауницъ показалъ видъ удивленія, хотя хорошо зналъ, что поступокъ Австріи не могъ остаться безъ послѣдствій и что другія державы, по такимъ же стариннымъ правамъ, могутъ запять нѣкоторыя части польскихъ владѣній. Онъ сказалъ, что не понимаетъ, почему, «если Австрія заняла нѣкоторыя принадлежащія ей земли, долженъ быть вопросъ о раздѣлѣ Польши, съ которымъ связано много затрудненій и опасностей и который произведет!, безчисленныя столкновенія съ остальною Европою». Если такъ, то развѣ такой человѣкъ, какъ Кауницъ, не могъ предвидѣть, что занятіе Австріей» польскихъ владѣній должно было произвесть такія же затрудненія, опасности и замѣшательства, если дѣло не кончится общимъ согласіемъ заинтересованныхъ въ дѣлѣ державъ. Онъ зналъ, что Австрія упирается на свои древнія права, отъ которыхъ отказалась по миру 1589 г. и что Пруссія и особенно Россія имѣютъ болѣе ея правъ на польскія провинціи.</div><div>Московскій договоръ 1686 года.</div><div>По VII параграфу Московскаго договора 1686г.. границы меледу Россіей и Польшей не были окончательно опредѣлены въ видахъ ускоренія мира. Пространство по правому берегу Днѣпра издревле принадлежавшее Россіи съ городами: Ржиновъ, Трехтомировъ, Каневъ, Сокольня, Черкасы, Воронковъ, Крыловъ п др., не было окончательно оставлено за Польшей. Объ немъ въ московскомъ договорѣ именно сказано, что условленная граница остается дѣйствительной только до тѣхъ поръ, пока не послѣдуетъ новаго разграниченія по обоюдному соглашенію между Россіей и Польшей.</div>

<div>Фридрихъ, не опасаясь чрезмѣрныхъ требованій Россіи, писалъ въ томъ же письмѣ къ гр. Сольмсу: «Я не указываю того, что должно отойти къ Россіи, оставляя ей свободное поле дѣйствій, чтобы она могла устроить свои интересы по собственному ея желанію».</div><div>«Если Австрія найдетъ, что занятыя ею польскія земли очень незначительны въ сравненіи съ тѣми, которыя мы себѣ присоединимъ, то, для удовлетворенія ея, можно предложить ей занять ту пограничную часть венеціанскихъ владѣній, которая отдѣляетъ ее отъ Тріеста. Въ случаѣ даже если бы Австрія приняла враждебное настроеніе, я отвѣчаю головою, что прочное соединеніе наше съ Россіей» заставитъ австрійцевъ сдѣлать все по нашему желанію».</div><div>Но Фридрихъ ошибочно полагалъ, что Австрія будетъ такъ сго- говорчива. Хитрый Кауницъ держалъ себя въ загадочномъ положеніи и лавировалъ между Россіей, Пруссіей и Турціей. Опасаясь, чтобы союзъ двухъ первыхъ державъ не былъ опасенъ для Австріи, Кауницъ началъ помышлять о сближеніи съ Турціей и потому «былъ нѣмъ какъ рыба» (такъ выразился Фридрихъ въ письмѣ къ гр. Сольмсу отъ 19 (30) іюня 1771 г.) касательно мирныхъ условій, требуемыхъ Россіей.</div><div>Фридрихъ полагалъ, что это загадочное поведеніе, котораго держался Кауницъ, происходитъ отъ опасенія Австріи, чтобы дунайскія княжества не были заняты русскими, ибо еще въ Нейштадтѣ Кауницъ сказалъ: «мы не хотимъ, чтобы русскіе были нашими сосѣдями».</div><div>Поэтому, чтобы вывести Австрію изъ ея опасенія, Фридрихъ предлагалъ отдать оба дунайскія княжества Польшѣ. Гр. Сольмсъ писалъ по этому случаю къ гр. Панцну отъ 13 (24) іюня 1771 г. «Его величество, во второй разъ, возвращается къ своей мысли уступить Молдавію и Валахію Польшѣ, въ вознагражденіе за тѣ провинціи, которыя отъ нее отдѣляются. Онъ видитъ въ этомъ средство, чтобы всѣ были довольны».</div><div>Для Россіи это средство было бы выгодно, потому что ослабляло Турцію; а это было въ видахъ Императрицы Екатерины, желавшей обезпечить свой границы съ этой стороны.</div>

<div>15-я и 16-я роты Самурскаго полка составили гарнизонъ Дербента, гдѣ оставались до 1 Ноября. Къ этому времени кайтагцы успокоились; примѣру пхъ послѣдовали кюринцы, оставались непокорными только Самурскій округъ и Табасарань.</div><div>Съ прибытіемъ войскъ въ Дагестанъ и по успокоеніи Даргинскаго округа, командующій войсками нашелъ возможнымъ направить отрядъ генерала Комарова на Ахты, для содѣйствія освобожденію отъ блокады укрѣпленія и для водворенія порядка въ Самурскомъ округѣ.</div><div>1 Ноября Кайтагскій отрядъ, въ составѣ 15-й и 16-й ротъ Самурскаго, двухъ ротъ Апшеронскаго и баталіона Дагестанскаго полковъ, полубатареи 21-й артиллерійской бригады, трехъ сотенъ конно-иррегулярнаго полка и сотни милиціи, выступилъ изъ Дербента въ Ахты. Проливной дождь и глубокая грязь крайне затрудняли движеніе. Къ вечеру едва успѣли дойти до бывшей Арабъ-Арахской почтовой станціи, въ 14-ти верстахъ отъ города.</div><div>На другой день отрядъ, задержанный трудными переправами черезъ разлившіяся отъ дождей рѣки Рубасъ и Гюргенъ-Чай, расположился на ночлегъ на правомъ берегу послѣдней. Здѣсь начали являться съ повинною джамааты (выборные) ближайшихъ селеній Кюринскаго округа.</div><div>3 Ноября отрядъ перешелъ въ сел. Маграмкентъ. На пути явились съ изъявленіемъ раскаянія предводитель мятежниковъ въ Южной Табасаранп, Асланъ-Бекъ-Руджинскій и, назначенный Джафаромъ Кубинскимъ ханомъ, Нохъ-Бекъ-Джабраиловъ. На ночлегѣ, 4-го числа, въ лагерь снова прибыли просить прощенія многіе изъ, участвовавшихъ въ мятежѣ, жителей Самурскаго округа.</div><div>Такимъ образомъ, по мѣрѣ движенія отряда въ глубь страны, планы мятежниковъ, не успѣвшіе еще пустить глубокіе корни въ народѣ, всегда остававшемся вѣрнымъ русскому правительству (Кюринскій и Самурскіп округа), распадались сами собою. Народъ введенный въ заблужденіе хитрыми наибами и другими вліятельными, горскими фамиліями и духовенствомъ, понялъ свою ошибку и спѣшилъ повергнуть свою участь милосердію Русскаго Царя. Никто не слушалъ предводителей мятежниковъ и они, боясь справедливаго наказанія, старались скрыться. Такъ, Мехти-Бекъ-Уцміевъ, главный виновникъ возстанія въ Южномъ Дагестанѣ, съ пятью приверженцами намѣревался черезъ Кубинскій уѣздъ пробраться въ Персію или Турцію, но былъ пойманъ въ устьяхъ р. Самура и 10 Ноября доставленъ въ Дербентскій госпиталь, гдѣ и умеръ отъ раны, полученной имъ въ схваткѣ съ, задержавшими его, конно-иррегулярцамп. Другой, не менѣе дѣятельный, мятежникъ, капитанъ Кази-Ахметъ, бѣжалъ черезъ Ахты по ахтычайскому ущелью. Съ удаленіемъ послѣдняго, Ахтпнское укрѣпленіе было освобождено отъ блокады, продолжавшейся 35 дней.</div>

<div>Видимо желая мне помочь побыстрее освоиться, со мной вступили в разговор соседи по столу. Командир электромеханической боевой части Иван Кириллович Ханов, военинженер 3-го ранга, расспрашивал об училище, о кораблях, на которых я плавал.</div><div>— Чему же вас учили, если вы не знаете, что за экономию топлива механику и штурману премия полагается! — воскликнул он с шутливым возмущением, воздев руки с ножом и вилкой.— Выбирайте путь попрямее, да с расчетом на экономическую скорость, а дальше, чтобы не перерасходовать уголек, дело за мной! Вы небось знаете, мы не как другие — на мазуте, мы по старинке на угольке ходим! И помните: механики и штурмана — дружат. Ведь остальные,— старший механик хитро улыбнулся,— наши пассажиры, ну там артиллеристы и другие…</div><div>Сидевший справа от меня секретарь партийной организации К. А. Колеватов тоже постарался меня подбодрить:</div><div>— Не огорчайтесь, что крейсер наш, как говорится, в возрасте. Он действительно старичок: спущен на воду в девятьсот втором году, участвовал в мировой войне. Зато вам как штурману практики будет вволю: ходим больше всех. Жены жалуются: пришел домой, взял бельишко — и снова в море.</div><div>— Надеюсь, ко мне зайдешь? — сказал Иван Кириллович, когда мы закончили обед.— Я ведь на крейсере старожил, да и по возрасту держу первое место. Уже под пятьдесят! До революции на флоте служил машинным кондуктором. Небось и не слыхивал, что такие были? Так вот, заглядывай — про корабль расскажу.</div><div>Я поблагодарил, но старпом приказал прежде всего зайти к нему. Напомнив, что я единственный штурман на корабле, на освоение обязанностей времени практически не остается, что у командира к штурману особые требования — нужно быть его правой рукой в управле* нии крейсером, он подвел итог: «Работайте день и ночь! Иного выхода нет». Внимательно выслушал я и совет тщательно изучить боевое маневрирование при артиллерийских стрельбах, для чего разобрать различные его варианты вместе с командиром БЧ-2.</div>

<div>Щ— Товарищ лейтенант, приступайте к делу!Я проводил командира батареи за пределы огневых пози-ций и вернулся к буссоли уже в качестве должностного ли-ца. Вместе с Величко ушел и замполит.</div><div>Младший лейтенант Гарапин объявил личному составуперерыв в занятиях. Нам следовало познакомиться. Дав-но ли младший лейтенант несет службу? На каких долж-ностях?</div><div>I Гаранин у буссоли смотрит сосредоточенно перед собой.</div><div>— Призван в тридцатом году… начинал службу четвер-тым номером орудийной прислуги 152-миллиметровой пушкиШнейдер-Крезо. Затем полковая школа… шесть лет сверх-срочной.</div><div>Гарапин сам изъявил желание носить командирский|мундир?</div><div>— Как вам сказать… Поначалу не собирался… дисципли-на отпугивала… А потом, как говорят, «свыкнется, слюбит-ся». Военный человек выше гражданского… целеустремлен-ностью, любовью к порядку…— он рубит сплеча, без хитро-</div><div>31</div><div>стей и обиняков.— «То имеешь, что умеешь»,— для вящейправды по-польски произнес Гаранин и продолжал: — Окон-чил курсы ускоренной подготовки командного состава артил-лерии… участвовал в боях в Финляндии.</div><div>После заключения мира многие артиллерийские частиреорганизовались. Гаранин получил назначение в 191-й лег-кий артиллерийский полк, откуда был направлен в 92-й ОАД,который тогда начинал формирование. Принимал личныйсостав, орудия, лошадей и прочее.</div><div>— Первым в третью батарею пришел лейтенант Величко,ва ним… я… но недолго мы были вдвоем… В середине маяявился командир взвода управления младший лейтенантПоздняков.</div><div>Когда 3-я батарея начала свое существование? '</div><div>— Два месяца назад. К боевой подготовке мы приступи-ли с конца апреля, нет, с начала мая… Десять суток состанции возили снаряды… Вот то здание загружено от под-вала до чердака,— Гаранин указал в сторону водяной мель-ницы.— Наш дивизион может вести огонь двое суток… и неоглядываться на артснабженцев.</div>

<div>•после рукопожатий спросил Поздняков и засмеялся.— Кого</div><div>еще там недостает? Командира первого огневого взвода '…</div><div>так? Или второго?</div><div>' — От меня это не зависит,— отвечал Гаранин.</div><div>— Не упустите шанс, Гаранин,— настаивал Поздняков.</div><div>— Начальству видней.</div><div>Меня занимал Перикл. То норовит уйти, то поворачи-•вается боком. Гаранин и Поздняков загадочно посмеивались,•как двое, которым известно то, чего не знал третий.</div><div>— Ну, ну…— командир взвода управления уже не шу-рил,— дела-то вон какие,— и ко мне: — Товарищ лейтенант,»война ведь не за горами… Первый удар для нас уготовлен,|в солнечное сплетение… запрещенный правилами…</div><div>Перикл вздрогнул подо мной, без видимых причин под-геялся на дыбы и в ответ на поводья рванул с диким ржани-</div><div>1 Командир 1-го огневого взвода считается старшим среди коман-диров взводов в батарее. По обычаю, принятому в артиллерии, егоДолжность не должна оставаться вакантной.— Авт.</div><div>39</div><div>ем. Удила он закусил намертво и несся во весь опор в сто-рону видневшегося вдали леса. Ну, нет, раз лошадь не под-чинялась всаднику, тот вправе ввести в действие трензель исилою поводьев разомкнуть ей челюсти.</div><div>Боль, причиненная трензелем, привела жеребца в бешен-ство. По-бычьи наклонив голову, он вздрогнул всем корпу-сом и внезапно завалился на передние ноги.</div><div>— Бросай стремя…— вскричали Гаранин и Поздняков водин голос.</div><div>Курсанты, проходившие в мое время службу в 1-м диви-зионе Сумского артиллерийского училища, несомненно, по-мнят строевую лошадь по кличке Дикарь. Время от временион делался по-настоящему диким. Хватит зубами полу длин-ной курсантской шинели, иногда и колено зазевавшегосявсадника и стоит как ни в чем ни бывало. Много знал Ди-карь хитрых и почти по-человечьи коварных уловок. Наутреннюю чистку дневальные выводили его на двух недоузд-ках, и не всякий раз удачно.</div>

<div>— Так точно!Подъемный механизм?</div><div>— Ствол дергался… не посмотрел я…Почему?</div><div>— Не поспеваешь… одна команда за другой…</div><div>Он — сержант, обязан сам соблюдать принятый на ОПритм и управлять орудийным расчетом.</div><div>1'21</div><div>— Так точно… Не мог… бегал к орудию и обратно насвое место… всего не заметишь…</div><div>Полуденное солнце светит в глаза сержанту, он мигаетрыжими ресницами, с трудом подыскивая выражения. Повиску струится пот. Меня раздражали суждения команда*ра 2-го орудия. «Не мог, не заметил». Гражданские люди,заинтересованные в оплате труда, работают в меру возмож-ности. Военный человек связан присягой и соизмеряет своиусилия только с требованиями устава. Он обязан успеватьповсюду в рамках своих обязанностей, невзирая на обстоя-тельства. Разве сержант не учился службе в полковойшколе?</div><div>— Так точно… Я не заметил грязи… Бегаешь туда-сюда-Незадолго до обеда в парк приехал лейтенант Величко.</div><div>— И что же вы ответили сержанту Дорошенко? —спросил командир батареи.— Он не понимает простейшихначал службы. Внушать командиру орудия истины полко-вой школы… поздно. Разжаловать!</div><div>Но участь командира 2-го орудия занимала не тольколейтенанта Величко и меня. Интересовался этим и млад-ший лейтенант Гаранин.</div><div>— Не торопитесь с рапортом,— сказал он,— сержантДорошенко — неплохой командир…</div><div>Я не могу тянуть, лейтенант Величко приказал.</div><div>— Старший на батарее вправе иметь свое мнение о под-чиненных и отстаивать его, если нужно…</div><div>Командир 2-го орудия допускает грубые ошибки: пы-тался подводить некую базу, обосновать бездеятельностьссылкой на причины, якобы независимые от людей.</div><div>— Парень простодушный и сказал то, что хитрый чело-век утаит,— настаивал Гаранин.</div><div>«А если Гаранин прав? — подумал я.— Лейтенант Ве-личко исходит из моих слов, и срок подачи рапорта неустановлен».</div>

<div>— По-видимому, замедляется темп работы орудийныхрасчетов при ведении огня.</div><div>— Ну вот,— произнес удовлетворенно лейтенант Велич-ко, поднялся, прошел из угла в угол. Выцветшее хлопчато-бумажное обмундирование сидело на нем ладно, крест накрест ремни полевого снаряжения, почти не заметна по-мятость ткани, не то что у людей, далеких от службы. Имчуждо понятие симметрии — поясной ремень ослаблен, лям-ки на плечах — одна назад, другая сползает обратно. Всяодежда на нем наперекос, все невпопад, мешок, да и толь-ко. Ему все в тягость — и застегнутый воротник, и ремни,и оружие, и экипировка — случайный груз, назначенныйкому-то другому, избавиться бы от всего этого поскорее.—Скверно то,— продолжал лейтенант Величко,— что вы слиш-ком молоды, но что делать? Нам тянуть вместе лямку, как</div><div>132</div><div>говорят орудийные номера, обученные, разумеется.^ Вер-нувшись к столу, он открыл одну из книг. Кожа истерласьпо углам, выделяются тусклым золотым блеском тисненыебуквы: Лукреций «О природе вещей».— Вы читали?</div><div>Я помнил римского философа Лукреция по учебникуистории древнего мира. Но книгу видеть не приходилось.</div><div>i — Жаль.— Величко перевернул страницу, другую.—Скажите, почему молодые люди зачастую не знают того,что необходимо военному человеку, и должны убивать вре-мя на изучение догм^ совершенно не связанных с жизнью?</div><div>J Каких именно догм? Требовалось уточнить. Но лейте-нант Величко не стал вдаваться в детали.</div><div>I — Лукреций не был… центурионом, тем не менее ви-дел человеческий мир в истинном свете, без всяких при-крас и бутафории. Его философия свободна от тенденциивосемнадцатого и последующих столетий, когда хитрые людистали обращать свою склоцность к мудрствованию во вредближним, возбуждая низменные чувства собратьев… К че-сти Лукреция, он не прибегал к таким приемам. Он не про-рочествовал лживо, а ограничивался констатацией фактов.Все вещи и явления, утверждал он, имеют свою природу,происхождение, обусловленные естественными причинами.Природа вещей постоянна и не изменяется от того, что го-ворят люди. Мысль простая, как будто ничего особенного…А если мы приложим ее к делам воинской службы? Какрисует себе ее начало военный человек? Представьте себекочевой стан первобытных людей, наших предков. Внезап-ное нападение… все охвачены страхом, смятением. Кто-топервым в толпе поднял дубину, чтобы постоять за себя иблизких, за жизнь тех, кто не имеет сил защищаться. При-стыженные решимостью одного, опомнились другие. И вотнападение отражено. Кому принадлежит заслуга? Тому, ктопервым ответил на удар… Люди, спасенные от гибели, чтятзащитников, и признательность к погибшим воздают жи-вым… Им добыча, слава, первое место… Именно так заро-ждалось военное ремесло. Предводительствовал один. Толь-ко час, может быть, или мгновение. Но он стоял один, недрогнув, лицом к лицу… Утверждения, будто страх смертинипочем, и на поле брани все под одну стать — это ложь,внушенная стремлением принизить идею, завлечь обманомз ряды воинов людей малопригодных… там, в свалке боя,пусть сами выкручиваются, как знают… Безнадежность,дескать, заставит обороняться, и трус, гляди, еще прослы-вет героем.</div>

<div>— Да очнитесь же, наконец, Алексей Николаевич!</div><div>Солнечный луч через кованую оконную решетку слепил, но, осенний, на излете года, не грел. Алексей приподнял голову, сед на топчане. Рядом на табурете — Ламзин. Как всегда, румяный, с красивым, умным лицом.</div><div>— Вот и отлично-с. Всегда приятно встретить старого знакомого.</div><div>Полковник наклонился, чуть коснулся колена Несвитаева.</div><div>— Алексей Николаевич, ротмистр Крапивнин, э-э… несколько переборщил, а может, поторопился просто? Шучу, шучу… Но вы тоже хороши. Во время политического сыска пуляете в иллюминатор нечто подозрительное — и это при закрытых, прошу заметить, дверях. Не впуская представителя правопорядка! Несмотря на его настойчивые требования. Слово и дело государево — не шутка. А вы, Алексей Николаевич, все шутить изволите. Я, право, ценю юмор, но у вас прямо-таки болезненное тяготение к особенному, рисковому юмору…</div><div>Они смотрели друг на друга и улыбались: Несвитаев натянуто, однако чуть вызывающе, Ламзин — иронически, покровительственно.</div><div>И каждый думал свое.</div><div>Несвитаев. «Господи, раньше я никому никогда не лгал и гордился этим. Даже кичился. Думал, говорить правду, если она даже во вред тебе, — смелость, благородство, а лгать — трусость. Просто, наверное, раньше никогда не сталкивался с врагами. Говорить правду врагу, когда ты всецело находишься в его власти, — красивая глупость, а если этим ты еще ставишь под удар кого-то, — подлость, предательство. Стоп. Ламзин — враг? Когда же он стал врагом? Он — хитрый, подлый, неприятный человек. И только. Нет, он враг. Но он же представитель Власти?! А я ему лгу. Значит, я против Власти? Я — с ними, с Назукиным и Бордюговым? Нет… или… Но я же офицер! Я давал присягу! Долг, совесть, честь, здравый смысл — как же трудно выбрать меж вами, если хочешь продолжать уважать себя! И все-таки я сейчас выскажу этому голубому подлецу все, что о нем думаю! Нет. Бойся первых порывов, они самые благородные. Вот я и научился уже лавировать в жизни. Лгать. Радоваться этому или скорбеть?</div>

<div>— Да очнитесь же, наконец, Алексей Николаевич!</div><div>Солнечный луч через кованую оконную решетку слепил, но, осенний, на излете года, не грел. Алексей приподнял голову, сед на топчане. Рядом на табурете — Ламзин. Как всегда, румяный, с красивым, умным лицом.</div><div>— Вот и отлично-с. Всегда приятно встретить старого знакомого.</div><div>Полковник наклонился, чуть коснулся колена Несвитаева.</div><div>— Алексей Николаевич, ротмистр Крапивнин, э-э… несколько переборщил, а может, поторопился просто? Шучу, шучу… Но вы тоже хороши. Во время политического сыска пуляете в иллюминатор нечто подозрительное — и это при закрытых, прошу заметить, дверях. Не впуская представителя правопорядка! Несмотря на его настойчивые требования. Слово и дело государево — не шутка. А вы, Алексей Николаевич, все шутить изволите. Я, право, ценю юмор, но у вас прямо-таки болезненное тяготение к особенному, рисковому юмору…</div><div>Они смотрели друг на друга и улыбались: Несвитаев натянуто, однако чуть вызывающе, Ламзин — иронически, покровительственно.</div><div>И каждый думал свое.</div><div>Несвитаев. «Господи, раньше я никому никогда не лгал и гордился этим. Даже кичился. Думал, говорить правду, если она даже во вред тебе, — смелость, благородство, а лгать — трусость. Просто, наверное, раньше никогда не сталкивался с врагами. Говорить правду врагу, когда ты всецело находишься в его власти, — красивая глупость, а если этим ты еще ставишь под удар кого-то, — подлость, предательство. Стоп. Ламзин — враг? Когда же он стал врагом? Он — хитрый, подлый, неприятный человек. И только. Нет, он враг. Но он же представитель Власти?! А я ему лгу. Значит, я против Власти? Я — с ними, с Назукиным и Бордюговым? Нет… или… Но я же офицер! Я давал присягу! Долг, совесть, честь, здравый смысл — как же трудно выбрать меж вами, если хочешь продолжать уважать себя! И все-таки я сейчас выскажу этому голубому подлецу все, что о нем думаю! Нет. Бойся первых порывов, они самые благородные. Вот я и научился уже лавировать в жизни. Лгать. Радоваться этому или скорбеть?</div>

<div>— Начальству видней.</div><div>Меня занимал Перикл. То норовит уйти, то поворачивается боком. Гаранин и Поздняков загадочно посмеивались, как двое, которым известно то, чего не знал третий.</div><div>— Ну, ну…— командир взвода управления уже не шутил,— дела-то вон какие,— и ко мне: — Товарищ лейтенант, война ведь не за горами… Первый удар для нас уготовлен, в солнечное сплетение… запрещенный правилами…</div><div>Перикл вздрогнул подо мной, без видимых причин поднялся на дыбы и в ответ на поводья рванул с диким ржани-</div><div>1 Командир 1-го огневого взвода считается старшим среди командиров взводов в батарее. По обычаю, принятому в артиллерии, его Должность не должна оставаться вакантной.— Авт. ем. Удила он закусил намертво и несся во весь опор в сторону видневшегося вдали леса. Ну, нет, раз лошадь не подчинялась всаднику, тот вправе ввести в действие трензель и силою поводьев разомкнуть ей челюсти.</div><div>Боль, причиненная трензелем, привела жеребца в бешенство. По-бычьи наклонив голову, он вздрогнул всем корпусом и внезапно завалился на передние ноги.</div><div>— Бросай стремя…— вскричали Гаранин и Поздняков в один голос.</div><div>Курсанты, проходившие в мое время службу в 1-м дивизионе Сумского артиллерийского училища, несомненно, помнят строевую лошадь по кличке Дикарь. Время от времени он делался по-настоящему диким. Хватит зубами полу длинной курсантской шинели, иногда и колено зазевавшегося всадника и стоит как ни в чем ни бывало. Много знал Дикарь хитрых и почти по-человечьи коварных уловок. На утреннюю чистку дневальные выводили его на двух недоуздках, и не всякий раз удачно.</div><div>Под стеной наших конюшен — коновязь — ряд бетонных кормушек с кольцом для привязи. Вес каждой — около ста пятидесяти килограммов. Бывало, Дикарь сорвет кормушку и мчится галопом к домам начсостава. Женщины визжат, дети бросаются в подъезд. К Дикарю' не подступиться. Кормушка на чембуре раскачивалась и могла зашибить насмерть.</div>

<div>— Так точно… Я не заметил грязи… Бегаешь туда- сюда…</div><div>Незадолго до обеда в парк приехал лейтенант Величко.</div><div>— И что же вы ответили сержанту Дорошенко? — спросил командир батареи.— Он не понимает простейших начал службы. Внушать командиру орудия истины полковой школы… поздно. Разжаловать!</div><div>Но участь командира 2-го орудия занимала не только лейтенанта Величко и меня. Интересовался этим и младший лейтенант Гаранин.</div><div>— Не торопитесь с рапортом,— сказал он,— сержант Дорошенко — неплохой командир…</div><div>Я не могу тянуть, лейтенант Величко приказал.</div><div>— Старший на батарее вправе иметь свое мнение о подчиненных и отстаивать его, если нужно…</div><div>Командир 2-го орудия допускает грубые ошибки: пытался подводить некую базу, обосновать бездеятельность ссылкой на причины, якобы независимые от людей.</div><div>— Парень простодушный и сказал то, что хитрый человек утаит,— настаивал Гаранин.</div><div>«А если Гаранин прав? — подумал я.— Лейтенант Величко исходит из моих слов, и срок подачи рапорта не установлен».</div><div>— Кроме того, у нас не были выработаны определенные взгляды в толковании отдельных уставных положений,— продолжал Гаранин.— Перед выездом, например, положено удалять смазку. Полностью? Частично? Секторы второго орудия очищены в нижней части, вы видели. Работа, значит, в какой-то мере сделана…</div><div>Нет, «удаление смазки» толкуется буквально.</div><div>— А по-моему, нужно уточнение… Секторы зубчаткп имеют длину почти полтора метра…— Гаранин сослался на приказ, изданный по дивизиону. Там перечислялись случаи</div><div>нарушения пограничного режима, вызванные противоречивыми формулировками различных приказов и инструкций. Наряду с разъяснением уставных терминов командир дивизиона требовал внимательно изучать штабные документы. Указывалось, в частности, что маяк-регулировщик, если он выставляется, должен стоять, сомкнув каблуки на пересечении осевых линий дорог, а не на обочине или в каком-либо другом месте.</div>

<div>— Вы читали?</div><div>Я помнил римского философа Лукреция по учебнику истории древнего мира. Но книгу видеть не приходилось.</div><div>— Жаль.— Величко перевернул страницу, другую,— Скажите, почему молодые люди зачастую не знают того, что необходимо военному человеку, и должны убивать время на изучение догм, совершенно не связанных с жизнью?</div><div>Каких именно догм? Требовалось уточнить. Но лейтенант Величко не стал вдаваться в детали.</div><div>— Лукреций не был… центурионом, тем не менее видел человеческий мир в истинном свете, без всяких прикрас и бутафорий. Его философия свободна от тенденции восемнадцатого и последующих столетий, когда хитрые люди стали обращать свою склочность к мудрствованию во вред ближним, возбуждая низменные чувства собратьев… К чести Лукреция, он не прибегал к таким приемам. Он не пророчествовал лживо, а ограничивался констатацией фактов. Все вещи и явления, утверждал он, имеют свою природу, происхождение, обусловленные естественными причинами. Природа вещей постоянна и не изменяется от того, что говорят люди. Мысль простая, как будто ничего особенного… А если мы приложим ее к делам воинской службы? Как рисует себе ее начало военный человек? Представьте себе кочевой стан первобытных людей, наших предков. Внезапное нападение… все охвачены страхом, смятением. Кто-то первым в толпе поднял дубину, чтобы постоять за себя и близких, за жизнь тех, кто не имеет сил защищаться. Пристыженные решимостью одного, опомнились другие. И вот нападение отражено. Кому принадлежит заслуга? Тому, кто первым ответил на удар… Люди, спасенные от гибели, чтят защитников, и признательность к погибшим воздают живым… Им добыча, слава, первое место… Именно так зарождалось военное ремесло. Предводительствовал один. Только час, может быть, или мгновение. Но он стоял один, не дрогнув, лицом к лицу… Утверждения, будто страх смерти нипочем, и на поле брани все под одну стать — это ложь, внушенная стремлением принизить идею, завлечь обманом в ряды воинов людей малопригодных… там, в свалке боя, пусть сами выкручиваются, как знают… Безнадежность, дескать, заставит обороняться, и трус, гляди, еще прослывет героем.</div>

<div>Даховский чуть что: «Андрей! Андрей!»</div><div>Как-то я сказал ему:</div><div>— Нехорошо получается. Вы меня по имени, а я вас по званию.</div><div>— Что это еще за «вы». Отставить! По отцу я Афанасьевич. Имя же мне поп дал очень чудное: А-и-ф-а-л! Язык сломаешь. Так что не смущайся, друг. Пусть я буду для тебя и для других просто Даховским, просто капитаном.</div><div>Вскоре Даховского назначили командиром автобата. Начали прибывать новобранцы. Водителей среди них кот наплакал.</div><div>В начале сорок первого года автобат перебросили п Литву, в город Паневежис.</div><div>Даховский жал на все педали, требовал: теорию авто- ь.іа знать назубок, водить машину так, чтоб можно проехать и вслепую.</div><div>К концу марта каждый красноармеец получил права тля вождения автомобиля. А тут, как снег на голову, ( валился приказ: автобат переформировать в разведба- іальон 202-й моторизованной дивизии, создать три роты — мотоциклетную, бронеавтомобилей, танковую.</div><div>Занятия проходили круглосуточно, в три смены. Когда Даховский отдыхал, мне было неведомо. Не укладывалось в голове и то, как он находил время для дотошного изучения немецкого языка.</div><div>Что ни день — новая тема на занятиях: разведка на открытой местности, разведка в лесу, разведка дорог, мостов, переправ, организация засад, преодоление переднего края противника.</div><div>Все мы восхищались работой командира роты бронеавтомобилей лейтенанта Беня. Он в любую минуту мог пересесть на танк, выполнять роль наводчика, пулеметчика, артиллериста. Стрелял он из любого вида оружия по- снайперски.</div><div>— Тебя, парень, мама, видно, лейтенантом родила? — шутил комбат.</div><div>Коренастый белорус, с густыми черными бровями, с хитринкой в глазах, ни чуточки не смущаясь, чеканил:</div><div>— Никак нет! Родился, как все, сопливым в 1915 году. Сопливым, но везучим. После школы — сразу в Саратовское военное училище. А после училища — во вверенный вам разведбатальои!</div>

<div>Мы благодарили судьбу за то, что прощала она нам грубые оплошности в первые месяцы войны, благодарили за везение.</div><div>В холодный осенний день долго искали часть, которую нам указали на карте. Пришли, как по компасу, а передним краем и не пахнет.</div><div>Нудно моросил дождь, не спасали плащ-палатки: вода скатывалась с сурового полотна в голенища. Раскис и не держал влаги капюшон, наброшенный на голову. Леденящие струйки ползли по спине.</div><div>В чахлом ольховом кустарнике наткнулись на какую-то санитарную часть, палатки, к счастью, оказались свободными. Теплом в них и не пахло, но, забравшись под брезент, легли на сухую землю, на какой-то миг можно было забыть о постылом ненастье. Не заметили, как заснули.</div><div>Ночью какой-то человек, осветив нас фонариком, грубо отчитал:</div><div>— Освобождайте помещение. Не слышали, глухие тете'ри, что кругом полным-полно раненых. Не стойте, как мокрые курицы. Нужен ночлег? Деревня рядом. Идите и спите сколько влезет под крышей. Ложитесь там хоть вдоль, хоть поперек!</div><div>Нашли впотьмах ту деревеньку.</div><div>Обосновались в крайней хате, кое-как, наугад, разостлали на полу для просушки плащ-палатки, портянки. Спали, как убитые, под шинелью на голых досках.</div><div>Проснулись разом, едва забрезжил мутный рассвет. Проснулись от того, что стало не по себе от тишины. Ни в нашем доме, ни в соседнем не оказалось ни души, даже захудалой, одичавшей от голода кошки или собаки.</div><div>Молча, не сказав друг другу слова, решили: «Немедленно в путь».</div><div>В санчасти военврач, проверив наши документы, спросил:</div><div>— Откуда пожаловали?</div><div>Мы кивнули в сторону деревни.</div><div>— Каким ветром вас, окаянных, туда занесло? Ни дна вам, ни покрышки. Там давно уже нет наших солдат. Яма. Нейтральная полоса. С глаз юих долой!</div><div>Евгений Поповкин. Он не очень-то откровенничал на совещаниях, не раскрывал своих задумок. В его лукавых черных глазах затаилась хитринка. Чего, мол, захотели! Кто раскрывает карты раньше времени? Напечатают, тогда читайте, судите, рядите, а если получится, и завидуйте.</div>

<div>С полевой почты письма доставляют в санбат мешками. Пишут докторам: Татьяне Ароновне Слепак, Галине Тихоновне Саченко, Нине Филипповне Алексеевой, Михо Бучу- кари; сестрам Маше Земляковой, Зое Худяковой, Маше Адашевой, Тане Спициной, Ирине Фединой, Вале Кондрю- іцевой. Пишут солдаты и офицеры. Пишут с передовой, из резервных частей. Шлют земной поклон, благодарности іа то, что помогли им встать в строй.</div><div>Дирижер санбата — старшая операционная сестра Анастасия Архиповна Красова. Она встречает раненых, определяет, кого в какой взвод и в какую палатку направить. Она знает что где лежит: халаты, белье, перевя ючные материалы и всякая другая всячина. Что ни спросят, один ответ: сию минуточку. Старшая сестра помогает новичкам войти в курс дела. И потому, наверное, в палатах не убывает умелых, ласковых рук. Трудятся бок о бок Татьяна Арсеньевна Трубецкая и ее дочь Татьяна I Істровна.</div><div>'20*.»</div><div>1 І.іг.л 1237</div><div>Под началом старшей сестры работают санитары. Черемисин — мужчина видный, высокий, с бритой головой. Глаза с хитринкой. Поручения выполняет беспрекословно и одновременно дает попять, что он «сам себе голова». В дивизии с первого дня. В гвардии санитаров — Круглов, Зимин, Тюрин. Каждый — мастер на все руки, носит больных в хирургические, накладывает шины, как детей, «снимает» людей с операционного стола.</div><div>Какие-то они все разные и в то же время человечные. Даже интенданты-сухари преображаются в горячие дни. Супы, бульоны, крепкий чай, приготовленные неизвестно из каких запасов, доставляют прямо к операционным, чтобы хирурги и сестры могли подкрепиться на ходу.</div><div>Оперировала Мартышкина Ольга Львовна Барышникова. Старожилы помнят, как появилась под Курском девчушка в туфельках на высоком каблуке, в красном с белым горошком платьице, в шелковой косыночке на голове. В руках держала пакет с сургучной печатью: предписание из Москвы. Девушка только что кончила 1-й Медицинский институт, пробовала оперировать на последнем курсе. Предписание принял начальник медсанбата, припечатал ладонью по столу: хирургом, так хирургом!</div>

<div>— Брехня! Какой он немец — русский!</div><div>— На суд, говорят, не пошел, опасается, стало быть.</div><div>— А когда же господа справедливо судили?! Засудят и невинного, аі то и убьют.</div><div>— Говорят, он укрылся где-то.</div><div>— Вот и хорошо, что укрылся. Надежно бы только.</div><div>Не удалось буржуазным и реакционным газетам обмануть рабочих — ни русских, ни финнов. Классовым чутьем они улавливали, где правда, где ложь. Уже позднее мы узнали, что именно наши земляки-финны А. ПІот- ман, Э. Рахья, Г. Ровно, Г. Ялава принимали непосредственное и самое деятельное участие в спасении Владимира Ильича Ленина. Впрочем, они были воспитанниками русского революционного движения.</div><div>Из Петрограда в Дубровку приезжали разного толка агитаторы, но только не большевистские. Речи всех выступающих переводились на финский язык, но разобраться в них было трудно.</div><div>Все ораторы признавали восьмичасовой рабочий день, профессиональные союзы, свободу слова, печати. Все выступали за мир, но, конечно, когда «будет обеспечена сохранность революционных завоеваний». Все говорили о необходимости передать землю крестьянам, но по закону, по решению Учредительного собрания, а не так, чтобы любой хапал сколько хочет. Каждый называл номер списка, за который мы должны голосовать при выборах в Учредительное собрание.</div><div>Разберись тут! И все же разобрались и поняли. И в Учредительное собрание дружно голосовали за большевистский список. В день выдачи бюллетеней агитация уже была запрещена, и финны, большие сторонники законности, не нарушали этих правил. Но все же малость хитрили. Потом, вспоминая выборы, говорили друг другу:</div><div>— Эх, и хитер Эрккила. Выдавая бюллетень, пальцем на номер нашей партии показывал… Нечаянно как бы…</div><div>— И мне тоже… Как будто я номера своей партии сам не знаю…</div><div>— Умный он человек, этот Эрккила. И осторожный тоже…</div>

<div>— Ты, Рыжий, уж извиняй. Не по моей это воле…</div><div>Легче бы казаки разобрались во всем этом, если бы время дали. Ростки нового они скорее бы заметили и за свое бы признали. И новое росло. Многие небольшие артели начали проявлять экономическую активность и разумное ведение общественного хозяйства. Но времени казакам не давали. Одни торопили вследствие близорукости, может быть, и честной. Другие запутывали казаков, кричали и нашептывали, чтобы они в это новое не верили. А ростки нового были еще слабые и ярко в глаза не бросались.</div><div>Много в тот год приезжало в таежные поселки разных представителей и уполномоченных. Кто из округа, кто из края. Документы у них в порядке были, и разберись тут: откуда они и нужны ли они? Хорошо советские документы в Харбине подделывали и тут тоже, в Трех- речье.</div><div>Другом, бывало, прикидывается, общих знакомых вспоминает. Родня почти, а сам — враг лютый.</div><div>— Смотри, казак, до чего дожили. До чего довели.</div><div>Хитро рассказывает и не так, чтоб многим вместе. Со всеми — только намеками. Неявственно чего-то обещает, но желанное. Мог и грозить:</div><div>. — Не . болтай, друг, понял? Жди нашей команды и подмоги жди. Нынче мы сила! Ну и кары нашей жди, страшенной, ежели, что. Из-под земли достанем…</div><div>И казаки молчали или сообщали, когда уже было поздно. Может, в то желанное, что сулили, большой веры и не имели. Но кары страшились. Ясно было сказано:</div><div>— Достанем и спросим. Не один я. Мы — сила!</div><div>И, бывало, доставали…</div><div>В приграничную зону такие «представители» не совались. По тыловой полосе шлялись. Пропуска туда не требовалось, власти были менее опытные и тайга под боком. Исчезнет внезапно, если опасность учует, и узнай куда. Может, в Читу подался, Хабаровск или тут, поблизости, в тайге ховается…</div><div>А коммунисты? Да, коммунисты были. В районном центре десяток членов партии и столько же коммунистов-одиночек по поселкам или по станицам. И все же это была огромная силаі На своих плечах эти коммунисты вынесли всю тяжесть по созданию колхозного строя и руководили, больше самоуком, общественными хозяйствами.</div>

<div>— Слыхал? Газеты пишут, что Ленина-то под пломбой в вагоне привезли. Пишут: шпион немецкий.</div><div>— Брехня! Какой он немец — русский!</div><div>— На суд, говорят, не пошел, опасается, стало быть.</div><div>— А когда же господа справедливо судили?! Засудят и невинного, а то и убьют.</div><div>— Говорят, он укрылся где-то.</div><div>— Вот и хорошо, что укрылся. Надежно бы только.</div><div>Не удалось буржуазным и реакционным газетам обмануть рабочих — ни русских, ни финнов. Классовым чутьем они улавливали, где правда, где ложь. Уже позднее мы узнали, что именно наши земляки-финны А. Шот- ман, Э. Рахья, Г. Ровно, Г. Ялава принимали непосредственное и самое деятельное участие в спасении Владимира Ильича Ленина. Впрочем, они были воспитанниками русского революционного движения.</div><div>Из Петрограда в Дубровку приезжали разного толка агитаторы, но только не большевистские. Речи всех выступающих переводились на финский язык, но разобраться в них было трудно.</div><div>Все ораторы признавали восьмичасовой рабочий день, профессиональные союзы, свободу слова, печати. Все выступали за мир, но, конечно, когда «будет обеспечена сохранность революционных завоеваний». Все говорили о необходимости передать землю крестьянам, но по закону, по решению Учредительного собрания, а не так, чтобы любой хапал сколько хочет. Каждый называл номер списка, за который мы должны голосовать при выборах в Учредительное собрание.</div><div>Разберись тут! И все же разобрались и поняли. И в Учредительное собрание дружно голосовали за большевистский список. В день выдачи бюллетеней агитация уже была запрещена, и финны, большие сторонники законности, не нарушали этих правил. Но все же малость хитрили. Потом, вспоминая выборы, говорили друг другу:</div><div>— Эх, и хитер Эрккила. Выдавая бюллетень, пальцем на номер нашей партии показывал… Нечаянно как бы…</div><div>— И мне тоже… Как будто я номера своей партии сам не знаю…</div>

<div>1— Ты, Рыжий, уж извиняй. Не по моей это воле…</div><div>Легче бы казаки разобрались во всем этом, если бы время дали. Ростки нового они скорее бы заметили и за свое бы признали. И новое росло. Многие небольшие артели начали проявлять экономическую активность, разумно вести общественное хозяйство. Но времени казакам не давали. Одни торопили вследствие близорукости, может быть, и честной. Другие запутывали казаков, кричали и нашептывали, чтобы они в это новое не верили. А ростки нового были еще слабые и ярко в глаза не бросались.</div><div>Много в этот год приезжало в таежные поселки разных представителей и уполномоченных. Кто из округа, кто из края. Документы у них в порядке были, и разберись тут: откуда они и нужны ли они? Хорошо советские документы в Харбине подделывали и тут тоже, в Трехречье.</div><div>Другом, бывало, прикидывается, общих знакомых вспоминает. Родня почти, а сам — враг лютый.</div><div>— Смотри, казак, до чего дожили. До чего довели. — Хитро рассказывает и не так, чтоб многим вместе. Со всеми — только намеками. Неявственно что-то обещает, но желанное. Мог и грозить:</div><div>— Не болтай, друг, понял? Жди нашей команды и подмоги жди. Нынче мы сила! Ну и кары нашей жди, страшенной, ежели что. Из-под земли достанем…</div><div>И казаки молчали или сообщали, когда уже было поздно. Может, в то желанное, что сулили, большой веры и не имели. Но кары страшились. Ясно было сказано: «Достанем и спросим. Не один я. Мы — сила!»</div><div>И, бывало, доставали…</div><div>В пограничную зону такие «представители» не совались. По тыловой полосе шлялись. Пропуска туда не требовалось, власти были менее опытные и тайга под боком. Исчезнет внезапно, если опасность учует, и узнай куда. Может, в Читу подался, в Хабаровск или тут, поблизости, в тайге ховается…</div><div>А коммунисты? Да, коммунисты были. В районном центре десяток членов партии и столько же коммунистов-одиночек по поселкам или по станицам. И все же это была огромная сила! На своих плечах эти коммунисты вынесли всю тяжесть по созданию колхозного строя и руководили, больше самоуком, общественными хозяйствами.</div>