Поиск по военно-исторической библиотеке

Матросы поверили писарю, хотя и называли его в душе крючкотвором и чернильной душой. Они поверили ему, потому что и сами вспомнили, как однажды захватили в плен французского солдата и хотели напоить его чаем из самовара. И как пленный затрясся от страха, когда увидел самовар. Он думал, что это какоето новое русское оружие и русские хотят испытать его на нём. И очень удивился потом, что из этого хитрого приспособления только пьют чай. У них во Франции такого не увидишь…

Хоть и не был самовар Горобца королевским, но от этого открытия достоинства самовара вовсе не поблёкли в глазах солдат и матросов, и он попрежнему пользовался всеобщей любовью. Горобец (он стал хозяином этого самовара) постоянно ухаживал за ним и разжигал его после каждой атаки или бомбёжки. И на монотонную песнь надраенного красавца собирался служивый люд.

Вот и сейчас бомбардир, присев на корточки, подкладывал угли, а его небритые щёки раздувались, словно меха. Рядом Максимка Рыбальченко. Он старожил люнета. Мальчуган здесь уже более двух месяцев, а для Камчатки это огромный срок! Орудийная прислуга и пехотные части тают здесь, как крымские речушки летом. Но мальчику и его орудийному везёт: у Максимки незначительные царапины, Горобец отделался лёгкой контузией.

Камчатский люнет находился впереди Малахова кургана на небольшом холме.

Выдвинутый под самый нос англичанам и французам люнет при случае штурма Малахова кургана защищал его со лба.

Противник постоянно обстреливал холм, на котором шло военное строительство. Но, несмотря на жесточайшие бомбардировки, Камчатский люнет был возведён.

Максима перевели сюда вместе с орудием Семёна Горобца, того самого рыжего матроса, который в первую бомбардировку на Малаховой кургане поведал ребятам о Петре Кошке, а потом не раз выпроваживал Максимку с бастиона. Судьба снова свела их. Теперь Семён был уже бомбардиром и охотно взял Рыбальченко к себе в номерные. Тем более, что награда самого Павла Степановича внушала невольное уважение.

Лезинский М.Л. Эскин Б.М. Мальчишка с бастиона, 1966

Нода наклонился к французу и с хитрой улыбкой проговорил:

– Хошь, потолкуем по–вашему?

Зуав ничего не понял, но на всякий случай утвердительно закивал.

Иван, дурашливо выпятив живот, начал выбивать на кем французский сигнал» Побудка».

Зуав с удивлением посмотрел, потом приподнял рубаху, дал ответную дробь: «Приготовить котелки!»

– Ишь ты, прохвост, – расхохотался барабанщик. – Обедать захотел! – И в ответ отстукал: «Отбой!»

– Ловко бьёт! – восхитился Кошка. – Мастак!

– Дядя Иван, научи! – жадно проговорил Колька.

– А что, бывалый, научи юнца, – поддерживает Кошка. – Он смекалистый, враз схватит.

Нода весело закрутил ус:

– Это мы знаем. Идёт! Научу, ваше благородие, господин вестовой!

Закипела вода. Разлили чай.

– Держи, мусью, – Николка протянул кружку.

Зуав опустошил свою кружку раньше всех и потянулся за добавкой.

– Вот это лупит! – расхохотался Нода, – Так он весь самовар в себя опрокинет. Силён мужик!

– Плохих не берём, – в тон ему ответил Кошка.

– Велено пленного на отправку! – раздался голос унтера.

Кошка поднялся. Сразу стал серьёзным.

– Айда, мусье!

Вдогонку бомбардиры весело желали французу счастливого «отпуска».

Стемнело. На нарах в два этажа лежат матросы. Пахнет махоркой и потом. Чадит лампадка. В маленькое, забрызганное грязью оконце пытается заглянуть луна. Мальчик крепко прижимается к бате, к его сильному телу. В последнее время виделись редко: вестовой неотступно находился при командире дистанции. Но сегодня… Сегодня Забудский как в награду выдал мальчишке «увольнительную» – разрешил побыть с отцом.

Все батарейцы знали, что место, где спрятан погреб, указал на допросе пленный зуав – Петра Кошки да Николкин «язык». Нежданно–негаданно для врага орудия 2–й оборонительной дистанции развернулись в сторону овражка, куда до этого никто и не палил. При первых же выстрелах из овражка вырвался столб пламени. Огонь на глазах расползался вширь, превращался в багрово–чёрное облако, из которого во все стороны разлетались искры, обломки брёвен, комья земли и камни. Всё это поднялось из рокочущего вулкана и застыло в воздухе, парило в нём, словно не весило ничего…

Лезинский М.Л. Эскин Б.М. Сын бомбардира, 1978

В тридцать восьмом, кажись, Максима забрали. Дуська сама же и раззвонила, языкто больной так. Она никогда молчать не умела, у нее и вода во рту не держалась. Ну, а вскоре и все заговорили: кто соврет, кто подоврет, а кто для красы еще больше прибавит, и такое несли – не слушала бы. Дескать, Максим – враг народа. Будто бы он семенное зерно не уберег, весной дело было. А то еще чище: мол, сподручный Блюхера… В правлении молчалимолчали да и предупредили: «Раз забрали, значит, вина есть. Там разберутся». Не останови таких, как Дуська, они сами на себя наговорят. Она же опять и кричала громче всех: «Может, и вправду враг, но уж больно хитрый, должно быть, ежелив столько лет вместе прожили, а нутро свое не выказал». Из правления опять остерегли, чтобы лишку не болтала, а то себе же хуже сделает. Вот тогда только она прикусила язык, когда ее коснулось.

Так времечко и шло…Вроде бы уж и срок моей клятвы минул, можно было бы и о себе подумать, так все не решалась. А тут опять войны пошли одна за одной. Я и ухватилась за ожидание… Откуда знать, может, его с одной да на другую перевели?.. Такто бы мне откуда знать, где война идет, так ведь без наших мужиков нигде не обходилось. От японцев двое раненых вернулись, один там навеки лег. Гришка Дуськин от поляков письма слал. Иван Столбов у финнов в снегах, говорят, замерз. А тут вскоре и фашисты поперли. Мужиков, считай, каждый день увозили – не одного, так другого. Рев по деревне с утра уже стоял. Так и погибли все посвоему. Смерть ведь, сынок, не выбирают – как приведется. Хоть взять нашинских мужиков, хоть моего Пушкова: войну прошел, а все одно не на родной стороне помер. Все тосковал…

– Так это ваш Петр или нет, баба Маня? – невольно вырвалось у меня.

Женщина долго молчала, повернув лицо на яркий лунный серп. И я молчал, боясь сбить ее с мысли.

– Больно уж долго, сынок, я ждала его да искала. Тридцать годков! Сколько я бумаги извела – одному Богу известно. Куда я не писала… А уж в эту войну у всех баб адреса собирала.

Леонтьев И.М. Тяжело ковалась Победа, 2015

Пути сообщения в этом районе были сейчас особенно важны и удары, наносимые партизанскими группами, необычайно чувствительны. В течение августа и сентября партизанам удалось подорвать около десятка составов, следовавших с экстренными грузами – танками и боеприпасами. Немцы, введшие было строгий график движения, теперь изменили весь порядок, и Суровцев разослал часть людей на узловые станции для наблюдения за продвижением составов.

Два последних месяца Макеев провел на территории сахарного завода в большом поселке близ Смелы. Он жил у работника завода Чуйко, сумевшего показной полезностью обмануть бдительность немцев: из сахара можно было гнать водку. Немцам водка понравилась. Он расширял производство, приписывая к предприятию то одного, то другого, хотя для нехитрого этого дела ему хватило бы и двух человек. Только по вечерам иногда, плотно закрыв окна ставнями, большеносый, рябоватый Чуйко с довольным видом потирал гладко обритую голову: немцы в погоне за водкой были равнодушны к его персоналу… они искали партизан в хуторах, а партизаны служили у него на заводе в качестве слесарей и счетоводов.

– Ох… – он со вздохом потирал свою обритую голову, – узнают немцы про нас с тобой – в такую перегонку нас пустят…

– Ну, из меня горькая водка получится, – сказал Макеев, – пожалуй, потравятся.

– Да и из меня не слаще…

Но последние недели Чуйко был настроен тревожно: может быть, ктонибудь донес на него, может быть, немцы стали догадываться. Они затребовали список работающих на заводе.

– Может, уходить мне пора? – спросил Макеев невесело.

– Не такто это просто. Уйдешь теперь, – значит, за тобой чтото есть. Нет, надо выждать.

– Пока не возьмут?

– А так вернее возьмут… я уж повадку немцев знаю. У них гестапо хитро действует: все будто до поры без внимания, а потом в одну ночь пойдет. Может, на Христиновку тебе придется уйти, тогда к семействам братов моих по дороге заглянешь. – Чуйко задумался. Его большое, тронутое рябинками лицо стало грустным. – А живыли они, браты? – сказал он самому себе. – Поразбросало кого куда… про Петро я слыхал – он в отряде Герасименко давно… они между Христиновкой и Шполой немецких эшелонов свалили под откос – дай бог. А Григорий в Красной Армии… с самого начала войны ничего не знаю о нем.

Лидин В.Г. Изгнание. Три повести. , 1967

Когда «Кит», взлетев на гребень, задержался, прежде чем снова ринуться в чёрную пропасть, капитанлейтенант двумя прыжками достиг трапа, выждав волну, взобрался на мостик и, крикнув на ухо Платонову команду, стал помогать ему повёртывать корабль на обратный курс.

Гдето позади остались два кавасаки, два кавасаки с четырьмя пограничниками!

Мугаров чувствовал себя невольным виновником внезапной беды.

Товарищи по дивизиону считали его самым твёрдым, самым суровым командиром, а между тем он двое суток не мог успокоиться, когда в июне матросу Петрову перешибло тросом руку. Петров давно уже выписался из госпиталя, ходил в пятый рейс, а Мугарову было все ещё не по себе. Он считал, что трос лопнул тогда по его недосмотру. Теперь же четыре пограничника могут потонуть или, ещё того хуже, попасть к врагу! Все – и этот богатырь главстаршина Майков, всегда улыбающийся добряк; он – сверхсрочник, только наднях получил квартиру и собирался в Октябрьские праздники сыграть свадьбу; и сигнальщик Яров, заядлый спорщик, вечно топорщившийся по всякому пустяку, и Ростовцев с Пахомовым: один сибиряк, храбрец, прямой души человек, другой – украинец, отчаянный, умный парень с хитринкой…

Все они были молодцами, любили службу и товарищей. Что ответит Мугаров их родным, начальству и, наконец, чем оправдается перед своей совестью? Конечно, пограничники не сдадутся без боя, но в такой темноте, при такой качке легко упасть – и тебя подомнут.

В августе 1945 года, когда советские моряки овладели островом Парамушир, эти ребята были вместе с Мугаровым. Мугарову никогда не забыть, как бесстрашно они воевали тогда и как Ростовцев спас ему жизнь…

Освобождённый от тяжести за кормой, «Кит» стремительно мчался на юг. Неожиданно совсем рядом из темноты вынырнули силуэты кавасаки. Сторожевик настиг их, поравнялся, включил прожектор. Только бы волной не ударило борт о борт!

Линьков Л.А. Свидетель с заставы № 3, 1950

В ноябре 1942 года гестапо арестовало Матецких. Больше трех недель томились узники в застенках гестапо, подвергаясь невыносимым пыткам. С болью в сердце вспоминает о тех кошмарных днях фашистской инквизиции Нина Ивановна.

— Гестаповцы создавали невыносимые условия арестованным советским патриотам,— говорит она.— В маленькую комнатку, где помещались мы с мужем, натолкали 18 человек. Мы могли только сидеть, ложились спать по очереди. Первые три дня нам совершенно не выдавалось никакой пищи.

Иногда фашисты прибегали к хитрым уловкам, чтобы выведать у арестованных о расположении партизан. Они предлагали узникам все: хорошую работу, материальное обеспечение и т. д.

Но ни провокации, ни голод, ни холод, ни удары резиновых палок — ничто не подорвало силы воли стойких подпольщиков, ничто не заставило их изменить своему народу, своей Родине.

Ничего не добившись, гестаповцы на рассвете 24 ноября 1942 года вывезли в закрытой машине Матецких и еще 6 патриотов в район Второй Боровухи, где была выкопана глубокая яма. Расстреливали каждого в отдельности, предварительно нанесши палкой удар по голове. К счастью, гитлеровец, целившийся в Нину Ивановну, промахнулся, и она упала в яму раненой, потеряла сознание. Несколько минут она почти не дышала, окровавленная и обессиленная. Чтобы не выдать себя, она долго боялась пошевелиться под песком, ожидая ухода ненавистных фашистов. Тревожно билось сердце,— так хотелось жить. Постепенно она стала разгребать землю, выбралась из ямы, спросила, есть ли кто живой и, не получив ответа, скрылась в лесу. Босая, в одном белье, она ждала приближения темноты. Холодный ноябрьский ветер обжигал тело, но неукротимая воля к жизни и борьбе согревала ее. Когда стемнело, она с трудом добралась до поселка Лозовка и постучала в окно к знакомому Петру Курьяновичу. Здесь ее одели, перевязали рану, обогрели и накормили. На следующий день Нина Ивановна Матецкая добралась до деревни Яковцы, Полоцкого района, где ее радушно встретили партизаны и родные.

Лобанок В. Е. В боях за Родину. — Мн. Беларусь, 1964

и затем расстреляли их.

Осенью 1942 года в Полоцке гестаповцы напали на след подпольной группы Федора Николаевича Матец-

кого, до войны работавшего инспектором Полоцкого гор- финотдела. С первых дней вражеского нашествия он вместе с женой Ниной Ивановной решил пойти в партизанский отряд. Но • подпольный райком предложил им остаться в городе и вести подпольную работу. В состав ■ этой группы входили А. Е. Юренко, П. А. Селезнев, Н. И. Рыбаченко, М. Н. Сергеев, М. П. Белоусов, В. В. Никольский и другие. Группа была связана с начальником партизанской разведки одного из отрядов бригады Прудникова Марией Янусовой. Подпольщики собирали сведения о движении вражеских эшелонов, о расположении воинских частей и передавали их через сестру Матецкой—Татьяну Воронцову партизанам.

В ноябре 1942 года гестапо арестовало Матецких. Больше трех недель томились узники в застенках гестапо, подвергаясь невыносимым пыткам. С болью в сердце вспоминает о тех кошмарных днях фашистской инквизиции Нина Ивановна.

— Гестаповцы создавали невыносимые условия арестованным советским патриотам,— говорит она.— В маленькую комнатку, где помещались мы с мужем, натолкали 18 человек. Мы могли только сидеть, ложились спать по очереди. Первые три дня нам совершенно не выдавалось никакой пищи.

Иногда фашисты прибегали к хитрым уловкам, чтобы выведать у арестованных о расположении партизан. Они предлагали узникам все: хорошую работу, материальное обеспечение и т. д.

Но ни провокации, ни голод, ни холод, ни удары резиновых палок — ничто не подорвало силы воли стойких подпольщиков, ничто не заставило их изменить своему народу, своей Родине.

Ничего не добившись, гестаповцы на рассвете 24 ноября 1942 года вывезли в закрытой машине Матецких и еще 6 патриотов в район Второй Боровухи, где была выкопана глубокая яма. Расстреливали каждого в отдельности, предварительно нанесши палкой удар по голове. К счастью, гитлеровец, целившийся в Нину Ивановну, промахнулся, и она упала в яму раненой, потеряла сознание. Несколько минут она почти не дышала, окровавленная и обессиленная. Чтобы не выдать себя, она долго боялась пошевелиться под песком, ожидая ухода ненавистных фашистов. Тревожно билось сердце,— так хотелось жить. Постепенно она стала разгребать землю, выбралась из ямы, спросила, есть ли кто живой и, не получив ответа, скрылась в лесу. Босая, в одном белье, она ждала приближения темноты. Холодный ноябрьский ветер обжигал тело, но неукротимая воля к жизни и борьбе согревала ее. Когда стемнело, она с трудом добралась до поселка Лозовка и постучала в окно к знакомому Петру Курьяновичу. Здесь ее одели, перевязали рану, обогрели и накормили. На следующий день Нина Ивановна Матецкая добралась до деревни Яковцы, Полоцкого района, где ее радушно встретили партизаны и родные.

Лобанок В.Е. В боях за Родину, 1964

«Хитришь, дед, точно я тебя не знаю!» – подумал Пискун и ловко ввернул:

– Круто приходится, дед! Народу валит много, да вот оружия нет, оружия! – сказал Пискун, не без умысла подчеркивая последнее слово.

Но была ли в том нужда? Старик и так понял его и сразу упал духом.

– Взяли бы меня! Лес велик, дело и мне найдется! Крепко враги деда обидели! Не дайте с этой обидой в могилу лечь! – упрашивал старик, но Пискун не сдавался.

Рухло и сам знал, что с оружием в лесу было туго, но все же думал, что не берут его только изза старости.

«От беды бережет: где, мол, старому по лесу рыскать!» – подумал старик, и горько было ему казаться таким никудышным в глазах Пискуна.

Но еще обиднее стало, когда партизаны водку его распили, а хлеб и ветчину вернули не тронув.

«С чего бы? Небось чтобы старому бобылю харч не урезать, а без водки, мол, не беда, протянет. Слыхано ли дело – так издеваться над человеком!»

– Ну и шельма!.. – ворчал старик, пробираясь сквозь чащу домой.

* * *

Мужики чуть ли не в преисподнюю хоронили последнюю горсть зерна, но оккупанты не унимались. Ивана Гнедка и Петра Силыча из Прудков до нитки обобрали, а потом перед всем миром наставили обоим банок на тощие бока! А те от злой обиды еще крепче язык прикусили – не дали хлеба.

Видя, что силой не возьмешь, солдаты начали воровать со складов шинели, сапоги, одеяла, а те, кто посмелее, скоро и до военной добычи добрались: стали сбывать по деревням русские винтовки, а после, пьяные в дым, лихо покручивая лоснящиеся усы, разгуливали под окнами неподатливых солдаток.

Тогдато понадобилась Пискуну помощь деда Рухло.

Прокравшись на рассвете в Прудок, он свиделся со стариком.

Дождь лил как из ведра. Мокрый до костей, Пискун сушился у огня. С него текло, лужа на полу росла, и он все шире расставлял ноги. Дед Рухло зарывал картошку в горячую золу.

Лордкипанидзе К.А. Парень на Варцихе, 1962

И Миронову вдруг больше всего на свете захотелось оказаться в родной донской степи, полежать на шелковистой траве, вдыхая ее аромат, ощутить прикосновение метелок ковыля. Пригибаемые вольным ветром, они опахивают, щекочут лицо…

Может быть, не стоило и прорубать это самое окно в Европу и, обдирая тела, одежды и души, влезать в него? Не лучше ли было бы, как истинному христианину, пользоваться дверью?.. И достойнее, и безопаснее, и разумнее. Да и потом, зачем рубить окно, когда уже построен дом? Надо, по-видимому, заранее знать, что оно необходимо для солнца и света, и заранее закладывать его в саму конструкцию здания. Но наша необъятность, бескрайность и бесконтрольность, наверное, и предопределяют катастрофичность истории великого государства Российского, где позволено и разрешено все, где царствует единственное право — сила власти. Уж грешить, так чтоб пыль столбом, а уж каяться, так до кровавых шишек на лбу. Как хвастливый цыган-конокрад, хоть раз проскакать на худой лошадке-кляче, да галопом…

Петр I облагодетельствовал своим посещением Дон четырежды: в 1695, 1696, 1698, 1709 годах. В один из приездов пожаловал Войску Донскому серебряную печать: «Печать Войска Донского». А войсковым атаманам — насеку, украшенную серебряной оправой: «Насека Войска Донского, 1704 года». И грамоту от 21 сентября «За верность престолу».

Дорогой ценой платили донские казаки принудительной «вере престолу»…

Три тысячи семейств увел на Кубань, потом в Турцию атаман Игнат Некрасов, первый заместитель Кондратия Булавина.

Миронов, походив по станице и посмотрев на жителей Старочеркасской, подумал, что ведь по внешнему виду они — казаки, точно такие же, как его родной станицы Усть-Медведицкой: «Почти все смуглые и румяного лица, волосы черные и черноусые, острого взгляда, смелы, храбры, хитры, остроумны, горды, самолюбивы, пронырливы, насмешливы. Болезней мало знают, наибольшая часть умирает против неприятеля и от старости».

Лосев Е. Ф. Миронов

И Миронову вдруг больше всего на свете захотелось оказаться в родной донской степи, полежать на шелковистой траве, вдыхая ее аромат, ощутить прикосновение метелок ковыля. Пригибаемые вольным ветром, они опахивают, щекочут лицо…

Может быть, не стоило и прорубать это самое окно в Европу и, обдирая тела, одежды и души, влезать в него? Не лучше ли было бы, как истинному христианину, пользоваться дверью?.. И достойнее, и безопаснее, и разумнее. Да и потом, зачем рубить окно, когда уже построен дом? Надо, по-видимому, заранее знать, что оно необходимо для солнца и света, и заранее закладывать его в саму конструкцию здания. Но наша необъятность, бескрайность и бесконтрольность, наверное, и предопределяют катастрофичность истории великого государства Российского, где позволено и разрешено все, где царствует единственное право — сила власти. Уж грешить, так чтоб пыль столбом, а уж каяться, так до кровавых шишек на лбу. Как хвастливый цыган-конокрад, хоть раз проскакать на худой лошадке-кляче, да галопом…

Петр I облагодетельствовал своим посещением Дон четырежды: в 1695, 1696, 1698, 1709 годах. В один из приездов пожаловал Войску Донскому серебряную печать: «Печать Войска Донского». А войсковым атаманам — насеку, украшенную серебряной оправой: «Насека Войска Донского, 1704 года». И грамоту от 21 сентября «За верность престолу».

Дорогой ценой платили донские казаки принудительной «вере престолу»…

Три тысячи семейств увел на Кубань, потом в Турцию атаман Игнат Некрасов, первый заместитель Кондратия Булавина.

Миронов, походив по станице и посмотрев на жителей Старочеркасской, подумал, что ведь по внешнему виду они — казаки, точно такие же, как его родной станицы Усть-Медведицкой: «Почти все смуглые и румяного лица, волосы черные и черноусые, острого взгляда, смелы, храбры, хитры, остроумны, горды, самолюбивы, пронырливы, насмешливы. Болезней мало знают, наибольшая часть умирает против неприятеля и от старости».

Лосев Е. Ф. Миронов

Комиссары расходятся с тем, чтобы с наступлением утра сразу приняться за дело. Времени у нас в обрез. С рассвета и до ночи небо партизанского края бороздят «штукасы». То тройками, то девятками они идут звено за звеном; бомбят наши лагеря, сбрасывают массу мин – «хлопушек», поливают свинцовым дождем. Предполагаем, что за воздушным нападением последует наземное.

На следующее утро Петр Романович, Егоров и я пришли в отряд Федора Федоренко.

Солнце еще за горами, а партизаны уже в машинах. Впереди советский «ЗИС5», пригнанный Плешаковым из Симферополя. В кузове – человек двадцать бойцов отряда Федоренко; стоят, плотно прижавшись друг к другу, все в немецкой и румынской форме, с трофейным оружием. К «ЗИСу» пристроились две «татры» со словаками в кузовах.

Ребята оживленно переговариваются, перебрасываются шутками, нетерпеливо спрашивают:

– Чего стоим?!

Федоренко докладывает: объединенный автоотряд отправляется на боевую операцию. Действовать будет под Симферополем, на Феодосийском шоссе.

Советскую группу ведет Иван Семашко, широкоплечий сын Кубани, коммунист, испытанный в огне севастопольской обороны, в симферопольском подполье и в партизанском лесу. А словаками командует Юрай Жак. С ним Ланчарич, Медо, Хоцина, Лилко, Грман, Сегеч и другие словацкие парни. Едут с ними и те трое русских – Николай Еорной, Иван Алексенко и Леонид Иванов, – что с группой Жака прибыли из Больших Копаней. Даем им и разведчика Николая Терновского.

– Учтите, – предупреждаем Семашко и Жака. – Хитринка нашего замысла – это удар под самым Симферополем: там не ждут.

Жмем руки, желаем успеха, и только когда партизаны бегут к машинам, замечаем: каждую машину осеняет Красное Знамя.

– Семашко! Жак! – кричу командирам вдогонку. – Знаменато зачем?

Жак, остановившись, прижимает руку к сердцу.

Луговой Н.Д. Побратимы Партизанская быль, 1974

Всюду советский генерал оставался верен себе: он учился сам и учил других искусству побеждать врага. Перед операциями генерал обязательно собирал подчиненных, объяснял им, как лучше прорывать укрепленную полосу, преодолевать препятствия, минные поля, двигаться вплотную, за огневым валом, маневрировать на поле боя.

«Враг силен, коварен, — учил Петр Кириллович. — А вы будьте хитрее, умнее, находите слабые места, наносите неожиданные, но сильные удары». Специально подготовленные роты и батальоны показывали на местности, как лучше всего это делать. Надолго запомнились воинам «совещания-занятия» у Кошевого.

Примером этого служат бои дивизии, которой командовал генерал Кошевой, в дни наступления фашистов из района Котельниково вдоль железной дороги. Гитлер приказал Манштейну прорваться к окруженным в районе Сталинграда войскам Паулюса и вывести их из образовавшегося котла. К 16 декабря 1942 года противник вышел к реке Аксай-Есауловской. где был остановлен. Подтянув силы, фашисты с утра 19 декабря [565] вновь начали наступать и пробились на рубеж реки Мышкова. Создалось напряженное положение. Генерал Кошевой получает приказ от командира 2-й гвардейской армии генерал-лейтенанта Р. Я. Малиновского: дивизия должна немедленно выдвинуться вперед, стремительно атаковать, не дав противнику опомниться.

Быстрота действий, внезапность решали все. Кошевой выбрасывает вперед два батальона из головного полка. Он приказывает ночью ворваться в хутор Нижне-Кумской, где находилась одна из танковых частей Манштейна, которая должна была наутро вступить в бой. Под покровом ночной темноты бесшумно сосредоточились воины для броска. Ворвавшись на хутор, они захватили 60 танков противника. На рассвете подошли главные силы дивизии и погнали фашистов дальше.

Маневр на поле боя, обход противника с флангов, стремительность отличали действия дивизии Кошевого, которая внесла свой заметный вклад в общую победу на южном крыле советско-германского фронта.

Люди бессмертного подвига

Всюду советский генерал оставался верен себе: он учился сам и учил других искусству побеждать врага. Перед операциями генерал обязательно собирал подчиненных, объяснял им, как лучше прорывать укрепленную полосу, преодолевать препятствия, минные поля, двигаться вплотную, за огневым валом, маневрировать на поле боя.

«Враг силен, коварен, — учил Петр Кириллович. — А вы будьте хитрее, умнее, находите слабые места, наносите неожиданные, но сильные удары». Специально подготовленные роты и батальоны показывали на местности, как лучше всего это делать. Надолго запомнились воинам «совещания-занятия» у Кошевого.

Примером этого служат бои дивизии, которой командовал генерал Кошевой, в дни наступления фашистов из района Котельниково вдоль железной дороги. Гитлер приказал Манштейну прорваться к окруженным в районе Сталинграда войскам Паулюса и вывести их из образовавшегося котла. К 16 декабря 1942 года противник вышел к реке Аксай-Есауловской. где был остановлен. Подтянув силы, фашисты с утра 19 декабря [565] вновь начали наступать и пробились на рубеж реки Мышкова. Создалось напряженное положение. Генерал Кошевой получает приказ от командира 2-й гвардейской армии генерал-лейтенанта Р. Я. Малиновского: дивизия должна немедленно выдвинуться вперед, стремительно атаковать, не дав противнику опомниться.

Быстрота действий, внезапность решали все. Кошевой выбрасывает вперед два батальона из головного полка. Он приказывает ночью ворваться в хутор Нижне-Кумской, где находилась одна из танковых частей Манштейна, которая должна была наутро вступить в бой. Под покровом ночной темноты бесшумно сосредоточились воины для броска. Ворвавшись на хутор, они захватили 60 танков противника. На рассвете подошли главные силы дивизии и погнали фашистов дальше.

Маневр на поле боя, обход противника с флангов, стремительность отличали действия дивизии Кошевого, которая внесла свой заметный вклад в общую победу на южном крыле советско-германского фронта.

Люди бессмертного подвига

К сожалению, трудно понять, в какой книге Д. Стоядинови- ча следует искать адресованное ему письмо В. Артамонова, потому что, вероятно, по своей оплошности Дедиер ее названия нигде не приводит. Кстати, Л. Альбертини из беседы с Артамоновым вынес впечатление, что тот хитрит и нечто скрывает.

Может возникнуть вопрос: почему, собственно, нацисты пропустили в печать веющие славянофильством воспоминания полковника? В этом никакой особой загадки нет. Просто у нас создалось искаженное представление о ситуации в Германии конца 30-х годов. Однако, как ни странно, при Гитлере выходило много благожелательных публикаций о России. Многие русские эмигранты вольготно устроились в Третьем Рейхе. Журнал «Berliner Monatshefte» принадлежал к тому крылу, которое не хотело войны с Россией — в 1938 году оно было еще влиятельно. И наконец, следует учесть, что статья Артамонова была опубликована в порядке полемики, а не как позиция германской общественности. Проще говоря, в рамках свободы мнений. И опубликована, как видно из вводной ремарки, по инициативе редакции, которая много раз обращалась к Артамонову с просьбой объясниться.

ИМЕНА И СУДЬБЫ

О тех, кого упоминает Артамонов

Александр Карагеоргиевич (1888-9.10.1934)— король сербов, хорватов и словенцев, затем Югославии (1921-34). Окончил Пажеский корпус в Санкт-Петербурге (1904), провозглашен наследником престола (1909). Всего за четыре дня до убийства Франца Фердинанда король Петр I объявил Александра регентом Королевства Сербии. Убит в Марселе террористом.

Венизелос Элефтериос (1864-1936)— греческий политик-масон, несколько раз занимавший должность премьер- министра (1910-33).

Верховский Александр Иванович — см. главу III.

Вид Вильгельм (1876-1945, Бухарест)— первый и единственный князь Албании. Представитель княжеского рода Видов, близкий родственник германского кайзера Вильгельма. Родился и вырос в Германии. 7 февраля 1914 года принял предложение занять албанский трон, к чему его подталкивала Австро-Венгрия. Но здесь ее интересы столкнулись с Италией, желавшей превратить Албанию в свою колонию, а также с Грецией, поскольку в Южной Албании со времен ранней античности имелось крупное греческое меньшинство. Принц правил Албанией до 3 сентября 1914 года. Опасаясь за свою жизнь, покинул страну и вернулся в Германию. Формально оставался князем албанским до 31 января 1925 года, когда Албания была провозглашена республикой.

Макаров И. Выстрелы в Сараево. Кто начал Большую войну, 2014

Ю. Сербский: — Я просмотрел свой обширный фамильный каталог, куда долго вносил сведения из писем, записных книжек, документов: о нем ничего.

ДИПЛОМАТИЯ «ЧЕРНОЙ РУКИ»

Автор:— Будучи убежденным противником венгров, Франц Фердинанд считал, что двойственность монархии разрушает ее. Поэтому он хотел третьим столпом империи сделать королевство южных славян, к которому позднее присоединились бы Хорватия и Далмация, а затем и Сербия. В разговоре с итальянским графом Карло Сфорцой (59) Никола Пашич красноречиво выразил свое отношение к этому замыслу: «Первый раз в жизни я действительно испугался». (60) Сербские вожди поняли, что при такой хитрой комбинации Великой Сербии не суждено быть. Племянник Аписа Милан Живанович свидетельствует:

Мотивы сараевского покушения нужно искать в славянофильской политике Франца Фердинанда. Эрцгерцог пал жертвой своих триалистических взглядов. Если бы он осуществил задуманный план, Сербия была бы вынуждена гравитировать к Австрии. Апис, мудрый политический мыслитель (sic), почувствовал всю опасность плана эрцгерцога.

Его решение созрело тотчас, как только ему представилась возможность решить этот вопрос раз и навсегда. У него на пути стоял эрцгерцог Франц Фердинанд, и он его устранил. Одним ударом объединение южных славян под скипетром Вены было снято с повестки дня на вечные времена. (61)

Ю. Сербский:— Общий тон дневника показывает, что, действительно, в Сербии были очень сильны воинственные желания освободить своих братьев от австрийского угнетения. Но АИВ, определенно, знал, что сербы, живущие в Боснии, никакие не угнетенные и вовсе не желают быть присоединенными к Сербии. Вот одна из его записей (11 февраля):

Иванка, у которой есть родственники в Австрии, рассказывает со слов родственника, что сербы-крестьяне в Австрии в общем довольны своей судьбой и не мечтают о присоединении. Не все ли равно, кто правит — Габсбург или король Петр. Только в интеллигенции пока горит желание воссоединения со своими.

Макаров И. Выстрелы в Сараево. Кто начал Большую войну, 2014

Лебедев подошел к пеньку, сел и стал смотреть на немецкую сторону.

2

Зюзин, как всегда, шел первым. Шел легко, неслышно, чутьем угадывая в тумане кочки и сушинки в заболоченной пойме крохотной речушки, вдоль которой располагалась оборона воюющих сторон. Немецкий берег был чуть выше, наш – чуть ниже.

Когда выбирали место перехода линии фронта, Зюзин забраковал этот участок: через него проходила первая из погибших групп. Он вообще настаивал, чтобы его группу высадили или выбросили с самолета в тылу противника. Но полковник Петров – начальник разведотдела армии – запротестовал:

– Ночи светлые. Самолет могут засечь. Если выбросить вас далеко, будете добираться неделю или больше. А сведения нужны как можно скорее.

– Зато надежнее, вернее.

– Рассудим так: противник знает, что мы уже проходили здесь. Значит, он вправе решить, что вторично мы не пошлем людей тем же маршрутом.

– Верно. Но только в том случае, если тут сидят наши старые знакомые. Они привыкли к нам, мы – к ним. А если новые? Свежие? Они наверняка подстрахуются и перекроют маршрут.

– Тоже верно. Значит, нужно идти не точно этим маршрутом, а попетлять.

– Это само собой. Только леса здесь старые, смешанные, много дуба. Так что полно прогалин – трудно маскироваться. И поля. Как правило, незапаханные.

– Зато заросшие сорняками. Маскировка!..

Они спорили долго, обговаривали различные варианты маршрутов. Потом Зюзин с майором Лебедевым проверяли эти варианты по карте. И всетаки выбрали именно этот, знакомый маршрут: сплошных траншей перед заболоченной и лишь теперь подсыхающей поймой немцы не создали, надеялись, что болото надежно прикроет их боевые порядки. Однако в жару припойменное болото усохло, а немцы попрежнему обходились поддерживающими огневую связь опорными пунктами и ночными патрулями – либо хитрили, не привлекая внимания противника к этому месту, либо знали, что у русских тут резервов нет и нанесли внезапный удар они не смогут. Так или иначе, а проскользнуть на данном участке разведчикам было, конечно, легче, чем в любом ином месте.

Мелентьев В.Г. Одни сутки войны, 1979

– Догадываешься? – не оглядываясь, спросил Маракуша у шагающего чуть сзади Матюхина.

– Почти…

– Вообщето ничего еще не решено, но… Ох, не положено такое говорить, да уж пусть будет как будет.

Младший лейтенант отметил доброжелательный тон своего командира и насторожился.

– Приезжало начальство, интересовалось боевой подготовкой и спросило, как мы готовы к выходу в тыл. Что ответишь?! Постоянная боеготовность, как говорится, основа нашей деятельности. Поинтересовалось и тобой персонально. Как, дескать, ты не хромаешь ли, не простудился ли и веселое ли у тебя настроение? Так вот, я хочу знать: как ты на это смотришь?

По необычному, шутливому настроению капитана Матюхин понял, что командир чтото скрывает. Он чувствовал: все происходило не так, как говорит капитан, и молчал.

Все действительно происходило не так, как рассказал Маракуша.

В роту приехал нечастый в ней гость – начальник разведки дивизии майор Зайцев, стареющий, рыхловатый, но подвижный и хитрый, а иногда излишне шумный человек. Накануне ему позвонил полковник Петров и поинтересовался здоровьем младшего лейтенанта Матюхина. Зайцев сразу понял, что ему придется готовить группу для заброски в тыл врага: общая обстановка явно того требовала. И хотя Зайцев не слишком любил тех своих подчиненных, которые почему бы то ни было выдвигались без его помощи, как это случилось с Матюхиным, он мысленно согласился послать Андрея. Его следовало проверить еще раз. Кроме того, прошлая операция вывела из строя многих опытных офицеров, и Матюхин, пожалуй, мог «потянуть».

Но Зайцев не учел характера Маракуши. Как только он намекнул капитану, что предстоит операция, Маракуша заявил:

– Группу поведу я.

Зайцев поморщился – только этого недоставало… В принципе, конечно, Маракуша поведет группу не хуже, а, скорее, лучше других: офицер он волевой, грамотный, опытный. Но тогда вся работа по подготовке группы и, главное, по дальнейшему слежению за ней, вся ответственность за нее падают на него, Зайцева. Нет, он не боялся ответственности, не боялся любой, самой опасной работы: раз уж ты попал в разведку, этого не избежать.

Мелентьев В.Г. Одни сутки войны, 1979

Оно и на самом деле происходило не так.

В роту приехал не такой уж частый в ней гость – начальник разведотделения дивизии майор Зайцев, уже стареющий, рыхловатый, но подвижный и хитрый, а иногда излишне шумный человек. В душе он не очень верил в полезность выходов дивизионных разведчиков в тыл врага, не без основания считая, что такие выходы влекут слишком большие потери, а получаемые при этом сведения, порой очень важные, сплошь и рядом оказываются бесполезными для дивизии. Они годились для армии, даже для фронта, а командир дивизии не мог сам пользоваться раскрытыми тайнами врага – для этого у него чаще всего не хватало сил. Да и власти. Решал командарм.

Зайцев считал, что подчиненная ему разведка должна работать прежде всего на полки, на дивизию. Недолюбливая майора Лебедева за то, что тот слишком часто привлекает разведчиков к работе на армейский штаб, Зайцев отстранился от роты и пропадал в полковых разведывательных взводах, организовывал неплохую разведку в батальонах и крепко дружил с артиллеристами, у которых, как известно, была своя, не подчиненная Зайцеву разведка, работающая только на артиллерию.

После ранения майора Лебедева Зайцев сразу понял, что теперь ему в сторонку не отойти. Потому, как только полковник Петров поинтересовался здоровьем младшего лейтенанта Матюхина, Зайцев сразу же примчался в роту.

Что ему придется готовить группу для заброски в тыл врага, он уже не сомневался: общая обстановка явно того требовала. То, что посылать нужно именно Матюхина, Зайцев не колебался: во-первых, он не слишком любил тех из своих подчиненных, которые почему бы то ни было выдвигались без его помощи. А Матюхин выдвинулся именно таким образом. А раз так, значит, следует проверить его еще раз. Во-вторых, прошлая операция вывела из строя многих опытных офицеров, и Матюхин, пожалуй, мог «потянуть».

Но Зайцев не учел характера Маракуши. Как только он намекнул капитану, что предстоит операция, Маракуша брякнул:

Мелентьев В.Г. Штрафной удар, 1975

Генералу Кутузову теперь все чаще приходилось иметь дело с набиравшим силу Аракчеевым.

Однако главные неприятности были впереди. Павел I приступил к проведению военной реформы. Менялись принципы обучения, воспитания, организации армии. Передовые методы обучения, созданные Петром I, Румянцевым, Суворовым, заменялись муштрой Фридриха II. Грозная русская армия превращалась в механическую игрушку для плац-парадов.

Павел I, не выигравший ни одного сражения и не видевший в жизни ни одного боя, учил прославленных русских генералов (в их числе и Кутузова) «настоящему фрунту», жестоко расправляясь за малейшее сопротивление. Престарелого фельдмаршала Румянцева он потребовал в Петербург. Получив в ответ: «Приехать нет сил. Ноги болят», написал: «Нужны не ноги фельдмаршала, а он сам!» Вскоре старый воин, тяжело заболев, скончался. Гений русского военного искусства великий Суворов был выслан под надзор в село Кончанское. Предводитель Сената граф Самойлов от службы уволен за опоздание на развод, присутствие вельмож на котором Павел то считал обязательным, то упрекал их за это как за бесцельную трату времени. Хитрый Безбородко, не желая ни подниматься в пять утра, ни брать на себя «грехи императора», добровольно оставил пост канцлера. Приглашенный «для благодарствий» учитель Павла митрополит Платон от приезда отказался, «дабы не получить вместо поощрения наказание». Не избежал наказания поэт и тайный советник Гаврила Романович Державин, не желавший воспевать самодержца.

По мнению историка Н. М. Карамзина, это был период, когда «награда утратила свою прелесть, а наказание — сопряженный с ним стыд».

Генерал Кутузов, преданнейший и талантливейший из учеников Суворова, хорошо понимал, что его петербургские дни сочтены. Лишь прекрасная организованность в работе да величайший такт и выдержанность отодвигали этот момент. Но долго так продолжаться не могло.

Мелентьев В.Д. Кутузов в Петербурге. 1986

Генералу Кутузову теперь все чаще приходилось иметь дело с набиравшим силу Аракчеевым.

Однако главные неприятности были впереди. Павел 1 приступил к проведению военной реформы Менялись принципы обучения, воспитания, организации армии. Передовые методы обучения, созданные Петром I, Румяи- 88

цевым, Суворовым, заменялись муштрой Фридриха II. Грозная русская армия превращалась в механическую игрушку для плац-парадов.

Павел I, не выигравший пи одного сражения и не видевший в жизни ни одного боя, учил прославленных русских генералов (в их числе и Кутузова) «настоящему фрунту», жестоко расправляясь за малейшее сопротивление. Престарелого фельдмаршала Румянцева он потребовал в Петербург. Получив в ответ: «Приехать нет сил. Ноги болят», написал: «Нужны не ноги фельдмаршала, а он сам!» Вскоре старый воин, тяжело заболев, скончался. Гений русского военного искусства великий Суворов был выслан под надзор в село Кончанское. Предводитель Сената граф Самойлов от службы уволен за опоздание на развод, присутствие вельмож на котором Павел то считал обязательным, то упрекал их за это как за бесцельную трату времени. Хитрый Безбородко, не желая ни подниматься в пять утра, ни брать на себя «грехи императора», добровольно оставил пост канцлера. Приглашенный «для благодарствій!» учитель Павла митрополит Платон от приезда отказался, «дабы не получить вместо поощрения наказание». Но не избежал наказания поэт и тайный советник Гаврила Романович Державин, не желавший воспевать самодержца.

По мнению историка II. М. Карамзина, это был период, когда «награда утратила свою прелесть, а наказание— сопряженный с ним стыд».

Генерал Кутузов, преданнейший и талантливейший из учеников Суворова, хорошо понимал, что его петербургские дни сочтены. Лишь прекрасная организованность в работе да величайший такт и выдержанность отодвигали этот момент. Но долго так продолжаться не могло.

Мелентьев В.Д. Фельдмаршалы Победы. Кутузов и Барклай де Толли. 2012

Еще задолго до войны приехал в Вильгорт из районного села участковый Иван Иванович Петухов. Был он тогда молоденький, румяный, ходил легкой походочкой. Куда бы ни шел, а наган с собой. Да оно и понятно: времена были неспокойные. И вот однажды Иван Иванович, рассказывают, поймал хулигана, доставил в сельсовет, усадил на лавку и вынул из кобуры свое страшное оружие.

— Этого видел, нет? Знаешь, что такое? Это наган. Понял?

А потом положил перед ним лист чистой бумаги, сунул в руки карандаш:

— Грамотный? Пиши! Да живей, чего дремлешь? Пиши: на-ган. Написал? А сейчас читай слева направо и справа налево. Чего выходит? А? Понял? И так и этак, как ни крути — все равно наган. Вот и смекай, что к чему.

Тут нег только хулиган, рассказывают, подивился, но и всяк, кто в это время в сельсовете сидел. Как же так? Прочтешь налево — наган, наоборот прочтешь — опять наган. Правда, хитрая штука. И с тех- то вот пор начали величать Ивана Ивановича, как по имени и отчеству, Наган Наганычем.

Милиционер, усатый богатырь, сидел на ступеньке крыльца и как раз любовно чистил свое грозное оружие. Бригадир пожал ему руку, что-то шепнул на ухо. Милиционер тотчас вскочил на ноги, рявкнул:

— Наталья! Ремень с кобурой вынеси! Живо у меня!

И минуты не прошло, как Иван Иванович Петухов был уже в полном боевом снаряжении, плотно подпоясался ремнем, защелкнул * Наган Наганыча» в желтую кобуру и сел на телегу.

— Эй, герой! — крикнул он Витальку. — Садись рядком!

Вот и начинается! Как думал, так и выходит. Виталька уже назвали героем, а его, Сережку, пока что никто не назвал. Эх! Как это такое терпеть?.. Тяжело было Сережке, скверно. А Виталько рад-радешенекі Еще бы: рядом с милиционером сидит.

Лошадка пустилась вскачь, телега затарахтела, точно боевая тачанка в кино. Около семи километров Считают от Вильгорта до Перкояга, а в этот раз даже толком и оглядеться не успели, как с шумом и треском влетели в деревню и подкатили прямо к воротам деда Петрована. А тут и колхозники уже ждут. И дедушка Петровен места себе не находит.

Минин И.А. Кукушкин рай, 1984

— Ничего, ребятишечки вы мои, справятся и без нас. Вы свое дело уже сделали. А я инвалид, не воин.

Подошел к ним дедушка Петрован, тяжело вздохнул: тоже не взяли в лес.

Если бы не торчала тут Манька Онянова, наверное, мальчишки заревели бы. Но Маня стояла возле, и они сдержались. Сдержались, как и положено мужчинам.

Они еще надеялись, что деда Петрована в конце концов удастся уговорить, как уговорили на болоте. И, пожалуй, уговорили бы. Но тут неожиданно прибежала Виталькина мать, схватила сынка за руку и потащила домой:

— Давно дрыхнуть пора, а он в лес норовит. Вот уж истинно: куда конь с копытом, туда и рак с клешней.

А с матерью не поспоришь, вмиг получишь на сон грядущий. И Виталько смирился с судьбой.

Сережка, повесив голову, тоже побрел к своей избе.

Деревушка Перкояг жила своей обычной жизнью. Пахло парным молоком, мычали коровы, скрипели калитки, над избами заструились вечерние дымки. Женщины громко переговаривались от калитки к калитке :

— Что случилось, что?

— Сус Христос, все ли ладно-то?

— Все ладно, бабоньки. Поймают стервеца-браконьера — и крышка ему. Разве можно лосей бить? Да еще летом, — хитро подмигивая, говорил Петрован, собираясь к телятам.

СТАРУХА В ЗАПАДНЕ

Очень плохо спалось в эту ночь Витальку. Когда тебя мучает обида, разве уснешь? Только закроешь глаза, только начнешь забываться, но опять кольнет тебя обида — и сна будто не бывало. Зажмуришь глаза, а сна нет как нет…

Вот опять открыл глаза. А тут Маня Онянова. И крепко зажмурился — так ослепительно солнечно! А Маня знай себе тормошит его, без всякого стеснения орет что-то под самое ухо, будто не видит, что человек не спал всю ночь. И ведь дошла до такой наглости, что очень больно ущемила Виталька за ухо.

— Да брось ты! — завопил он и сел в постели.

Минин И.А. Кукушкин рай, 1984

Надо также сказать, что многие из тех недостатков, а которых писали враги Анны Иоанновны, вовсе не являлись [23] исключительной чертой императрицы. Не подлежит сомнению, что государыня любила шутов и забавы. Но ее современник, шведский путешественник К. Р. Берк, побывавший в Петербурге, отмечал, что тяга к грубоватым развлечениям вообще была присуща русскому обществу. «Народ любит шутов и уродов. — пишет он, — В знатных домах обычно есть бандурист, который под звуки своего инструмента поет непотребные песни, корча разные гримасы». Кстати, по мнению Берка, нравы царского двора при Анне Иоанновне даже смягчились. «Теперь помимо 19 января — дня прихода императрицы к власти, — отмечает он, — при дворе больше уже сильно не пьют, а при Екатерине, говорят, трезвыми бывали редко. Тех, кто мгновенно делается совсем пьян, любящая скромность императрица не жалует и потому приказала нескольким гренадерам присутствовать там (во дворце — А. М.), чтобы отводить свалившихся с ног вниз к их слугам». Страсть государыни к роскоши также вполне отвечала нормам эпохи, а отмечаемая рядом мемуаристов лень едва ли превышала пассивность целого ряда европейских монархов. Что же касается подозрительности и мстительности, то они, как говорилось выше, имели вполне веские основания.

Фактическим руководителем Кабинета министров являлся уроженец города Бохума Генрих-Иоганн-Фридрих Остерман, который в России стал именоваться Андреем Ивановичем. Он происходил из семьи пастора, обучался в Йенском университете, но был вынужден покинуть Германию из-за того, что во время дуэли убил своего противника. В 1703 г. Остерман оказался в Голландии, где встретился с адмиралом К. Крюйсом, пригласившим его на русскую службу. В 1708 г. он поступил в Посольский приказ переводчиком, два года спустя, стал там секретарем, а после окончания Северной войны принял активное участие в подписании Ништадтского мирного договора со Швецией. Энергичный дипломат, Остерман [24] также проявил себя, как хитрый и даже коварный царедворец. При Екатерине I он всячески демонстрировал свою верность Меньшикову, при Петре II активно способствовал падению бывшего фаворита и возвышению Долгоруких, а при Анне Иоанновне преследовал уже самих Долгоруких. Завидовавший успехам Остермана, Г. И. Головкин как-то заметил: «Андрей Иванович — человек веры неправославной, да, кажется, и вообще никакой». Весьма яркий образ главы Кабинета министров запечатлен в записках прусского офицера К.-Г. Манштейна. «Часто, — сообщает этот автор, — иностранные министры в течение двух часов проговорят с ним (Остерманом — А. М.) и по выходе из его кабинета знают не больше того, сколько знали, входя туда. Что он ни писал, что ни говорил, могло пониматься двояко. Тонкий, притворный, он умел владеть своими страстями и в случае нужды даже разнежиться до слез. Он никогда не смотрел никому в глаза из страха, чтобы глаза не изменили ему, он умел держать их неподвижно».

Михайлов А. А. Битва со степью

Борьба за власть на этом, впрочем, не закончилась. В январе 1741 г. А. И. Остерман спровоцировал Миниха на спор по дипломатическому вопросу. Отстаивая свое мнение и желая оказать давление на Анну Леопольдовну, полководец попросил отставки. [260]

Он был совершенно уверен, что без него не обойдутся и отставки не дадут. Но совершенно неожиданно для фельдмаршала 3 марта 1741 г. его просьбу удовлетворили. Активное участие в этой интриге принял Антон-Ульрих Брауншвейгский, который, хотя и получил от Миниха высший в русской армии чин, продолжать завидовать его военной славе.

Однако дни «Брауншвейгской фамилии» были сочтены. Многие гвардейские офицеры проявляли недовольство тем, что Анна Леопольдовна, подобно Анне Иоанновне, раздавала высокие посты и награды преимущественно выходцам из-за границы. Симпатии гвардейцев все более склонялись на сторону Елизаветы Петровны, которая стала для них символом национальной государственности. Известно, что еще в 1737 г. правительство Анны Иоанновны казнило прапорщика Преображенского полка А. Барятинского за намерение поднять «человек с триста друзей» за Елизавету. В 1740 г. многие из гвардейцев, арестовавших Бирона, надеялись, что власть перейдет именно к Елизавете Петровне. Наконец, царевну поддерживали французские и шведские дипломаты. Дополнительным ударом по правительству Анны Леопольдовны стал новый внешнеполитический конфликт. В Швеции окончательно взяла верх партия войны. В феврале 1741 г. сотрудничавший с М. П. Бестужевым секретарь шведской иностранной коллегии Гильденштерн был арестован прямо при выходе из дома русского посла. В июле Швеция объявила России войну. Наряду с военными операциями, шведы активно развернули дипломатическую борьбу.

Дипломат Э.-М. Нолькен тайно встречался с Елизаветой Петровной и убеждал ее, что шведская армия готова помочь «законной наследнице» Петра Великого вступить на отеческий престол. За это нужно лишь дать письменное обязательство вернуть земли, отторгнутые у шведской короны по Ништадтскому договору. Дела у [261] Нолькена, однако, шли неважно. Елизавета хитрила, благодарила дипломата за заботу, но обязательств не давала. 23 августа 1741 г. шведская армия была наголову разгромлена войсками П. П. Ласси у Вильианстранда.

Михайлов А. А. Битва со степью

Надо также сказать, что многие из тех недостатков, а которых писали враги Анны Иоанновны, вовсе не являлись [23] исключительной чертой императрицы. Не подлежит сомнению, что государыня любила шутов и забавы. Но ее современник, шведский путешественник К. Р. Берк, побывавший в Петербурге, отмечал, что тяга к грубоватым развлечениям вообще была присуща русскому обществу. «Народ любит шутов и уродов. — пишет он, — В знатных домах обычно есть бандурист, который под звуки своего инструмента поет непотребные песни, корча разные гримасы». Кстати, по мнению Берка, нравы царского двора при Анне Иоанновне даже смягчились. «Теперь помимо 19 января — дня прихода императрицы к власти, — отмечает он, — при дворе больше уже сильно не пьют, а при Екатерине, говорят, трезвыми бывали редко. Тех, кто мгновенно делается совсем пьян, любящая скромность императрица не жалует и потому приказала нескольким гренадерам присутствовать там (во дворце — А. М.), чтобы отводить свалившихся с ног вниз к их слугам». Страсть государыни к роскоши также вполне отвечала нормам эпохи, а отмечаемая рядом мемуаристов лень едва ли превышала пассивность целого ряда европейских монархов. Что же касается подозрительности и мстительности, то они, как говорилось выше, имели вполне веские основания.

Фактическим руководителем Кабинета министров являлся уроженец города Бохума Генрих-Иоганн-Фридрих Остерман, который в России стал именоваться Андреем Ивановичем. Он происходил из семьи пастора, обучался в Йенском университете, но был вынужден покинуть Германию из-за того, что во время дуэли убил своего противника. В 1703 г. Остерман оказался в Голландии, где встретился с адмиралом К. Крюйсом, пригласившим его на русскую службу. В 1708 г. он поступил в Посольский приказ переводчиком, два года спустя, стал там секретарем, а после окончания Северной войны принял активное участие в подписании Ништадтского мирного договора со Швецией. Энергичный дипломат, Остерман [24] также проявил себя, как хитрый и даже коварный царедворец. При Екатерине I он всячески демонстрировал свою верность Меньшикову, при Петре II активно способствовал падению бывшего фаворита и возвышению Долгоруких, а при Анне Иоанновне преследовал уже самих Долгоруких. Завидовавший успехам Остермана, Г. И. Головкин как-то заметил: «Андрей Иванович — человек веры неправославной, да, кажется, и вообще никакой». Весьма яркий образ главы Кабинета министров запечатлен в записках прусского офицера К.-Г. Манштейна. «Часто, — сообщает этот автор, — иностранные министры в течение двух часов проговорят с ним (Остерманом — А. М.) и по выходе из его кабинета знают не больше того, сколько знали, входя туда. Что он ни писал, что ни говорил, могло пониматься двояко. Тонкий, притворный, он умел владеть своими страстями и в случае нужды даже разнежиться до слез. Он никогда не смотрел никому в глаза из страха, чтобы глаза не изменили ему, он умел держать их неподвижно».

Михайлов А. А. Битва со степью

Борьба за власть на этом, впрочем, не закончилась. В январе 1741 г. А. И. Остерман спровоцировал Миниха на спор по дипломатическому вопросу. Отстаивая свое мнение и желая оказать давление на Анну Леопольдовну, полководец попросил отставки. [260]

Он был совершенно уверен, что без него не обойдутся и отставки не дадут. Но совершенно неожиданно для фельдмаршала 3 марта 1741 г. его просьбу удовлетворили. Активное участие в этой интриге принял Антон-Ульрих Брауншвейгский, который, хотя и получил от Миниха высший в русской армии чин, продолжать завидовать его военной славе.

Однако дни «Брауншвейгской фамилии» были сочтены. Многие гвардейские офицеры проявляли недовольство тем, что Анна Леопольдовна, подобно Анне Иоанновне, раздавала высокие посты и награды преимущественно выходцам из-за границы. Симпатии гвардейцев все более склонялись на сторону Елизаветы Петровны, которая стала для них символом национальной государственности. Известно, что еще в 1737 г. правительство Анны Иоанновны казнило прапорщика Преображенского полка А. Барятинского за намерение поднять «человек с триста друзей» за Елизавету. В 1740 г. многие из гвардейцев, арестовавших Бирона, надеялись, что власть перейдет именно к Елизавете Петровне. Наконец, царевну поддерживали французские и шведские дипломаты. Дополнительным ударом по правительству Анны Леопольдовны стал новый внешнеполитический конфликт. В Швеции окончательно взяла верх партия войны. В феврале 1741 г. сотрудничавший с М. П. Бестужевым секретарь шведской иностранной коллегии Гильденштерн был арестован прямо при выходе из дома русского посла. В июле Швеция объявила России войну. Наряду с военными операциями, шведы активно развернули дипломатическую борьбу.

Дипломат Э.-М. Нолькен тайно встречался с Елизаветой Петровной и убеждал ее, что шведская армия готова помочь «законной наследнице» Петра Великого вступить на отеческий престол. За это нужно лишь дать письменное обязательство вернуть земли, отторгнутые у шведской короны по Ништадтскому договору. Дела у [261] Нолькена, однако, шли неважно. Елизавета хитрила, благодарила дипломата за заботу, но обязательств не давала. 23 августа 1741 г. шведская армия была наголову разгромлена войсками П. П. Ласси у Вильианстранда.

Михайлов А. А. Битва со степью

Не играли только крестьяне, кормившие Россию.

Плутовство в картах почиталось в те поры за норму, изящно именуясь «неряшеством». Плутовал претендент на руку Елизаветы в бытность ее принцессою принц Людвиг ГессенГомбургский, подавая пример придворным. За князем Одоевским подметили, что он однажды тысячи полторы в шляпе перетаскал и в сенях отдавал своему слуге. Пойманный на подобной плутне у императора Петра Федоровича, сей Рюрикович потчеван был оплеухою и вытолкан вон пинками ног, что не помешало ему назавтра снова появиться за картами. По городам империи Российской развелось несчетно ремесленных игроков, среди коих наиболее славными почитались московские шулера, прозванные червонными валетами…

Обование игры захватило Державина. Он кричал: «Вины!» «Жлуди!» «Реет!», брал взятки, срывал банк, даже не думая о деньгах. Карты все еще чаровали его, кружили голову до боли в висках, когда попеременно то бил озноб восторга, то обдавало всего кипящим варом. Он очнулся от морока после тихого стука в окно.

Стук повторился. Державин прильнул к оконцу, в слюде отразилось его простое и доброе русское лицо: крупные черты, несколько толстые нос и губы. С трудом разглядел:

– Ба! Стеша…

Максимов просиял и выкатился изза стола:

– Управляйтесь без меня, братцы, я скоро вернусь.

Щекастый Блудов снова взялся за карты:

– Давай, дружок, на вексель какой банчок раскинем.

Державину давно уже открыты были все хитрые шильничества, в зерновых сборищах употребляемые, и он начал урезонивать ненасытного облупалу: хватитде того, что почти сотню серебром выиграл, пора пожалеть парня. Но сам Яковлев просьбою прашивал игроков не бросать игру, вытащил из тощего кошеля бумаги – вексель в триста рублей, да еще купчую в пятьсот на пензенское имение отца. Чтобы пуще разжечь юношу, Блудов стал притворно соглашаться с Державиным. Тогда, страшась, что ему не дадут отыграться, Дмитрий принялся кричать криком:

Михайлов О.Н. Державин Романизированное описание исторических происшествий и подлинных событий, заключающих в себе жизнь Державина, 1977

«Александр Петрович! Письмо ваше от 25го января удивило меня, а от 1го февраля еще более. Оба, понимаю я, содержат жалобу на Бельмонтия, который виноват только в том, что исполнил приказание графа Салтыкова. Фельдмаршал желал видеть представление вашей трагедии: это делает вам честь. Вам должно бы согласиться с желаниями особы, по месту своему первой в Москве… Я думаю, что вы лучше других знаете, какого почтения достойны люди, служившие со славою и украшенные сединою, а потому советую вам впредь избегать подобных ссор. Таким образом сохраните вы спокойствие духа, нужное вам для ваших трудов, а мне всегда приятнее будет видеть изображение страстей в ваших драмах, нежели читать их в ваших письмах. Впрочем остаюсь вам доброжелательная.

Екатерина».

Сумароков сжал бумагу в кулаке.

– Принеси, Прокоп, анисовой, да чтобы штоф был поболе…

Такто ценят его в России и при дворе. Он спомнил недавнее послание Вольтеру и любезный ответ сего знаменитого француза с осуждением самоновейших, «незаконнорожденных» пьес, затем свою громкую славу при покойной монархине Елизавете Петровне. И вот письмо здравствующей императрицы! Куда как далеко этой хитрой и двуличной немке до дочери великого Петра!

Побежал к налою, спробовал пальцем очин у перьев: какое повострее. Строчки, несущие его боль, его муку, словно сами собой полились на бумггу:

Все меры превзошла теперь моя досада:

Ступайте, фурии, ступайте все из ада,

Грызите жадно грудь, сосите кровь мою!

В сей час, в который я терзаюсь, вопию,

В сей час среди Москвы Синава представляют,

И вот как автора достойно представляют;

«Играйте, – говорят, – во мзду его уму,

Играйте пакостно за труд на зло ему».

Сбираются ругать меня враги и други;

Сие ли за мои, Россия, мне услуги!

От стран чужих во мзду имею не сие:

Михайлов О.Н. Державин Романизированное описание исторических происшествий и подлинных событий, заключающих в себе жизнь Державина, 1977

Суворов, проплакав всю обедню и панихиду, вышел к войскам со спокойным лицом. [371]

Глава четырнадцатая

В опале

Сомнения нет, что за свое короткое, едва пятилетнее царствование Павел I совершил великое множество сумасбродных поступков, вовсе не считаясь ни с какими велениями времени, а идя наперекор им и как бы подготавливая себе гибель. Иные историки прямо указывают на ненормальность сына Екатерины II в объяснение всех его выходок. Еще более оснований видеть в Павле только пруссофила, прямого наследника Петра III. Если то и другое правда, то правда не вся. В течение долгих лет унижений калечилось и черствело его сердце, копилась мстительность против екатерининских порядков. На смену опытности и расчету, цинизму и государственной зоркости Екатерины II пришел романтический дилетантизм; все, что было связано с именами усопшей императрицы и ее фаворитов, подлежало забвению.

В первые дни нового царствования пролился дождь, даже ливень милостей. В фельдмаршалы были произведены граф Н. Салтыков, князь Н. Репнин, граф И. Чернышев, вскорости — Каменский, Эльмпт, Мусин-Пушкин, Прозоровский, И. Салтыков, Гудович. Еще более возвысился хитрый Безбородко, ставший вице-канцлером, получивший княжеское достоинство с титулом светлости и округливший число своих крепостных до сорока тысяч душ. [372]

Были и другие новости. Павел прекратил войну с Персией и отозвал войска В. Зубова, остановил воинские приготовления к походу против французов, отменил новый рекрутский набор, ввел жестокую дисциплину в армии, гвардии и даже при дворе: вельможам вменялось в обязанность к семи утра быть на приеме у государя. Он освободил политических узников: Новикова, Радищева, Трубецких, Костюшко и назначил два дня в неделю, в которые всякий подданный мог явиться к нему с устной или письменной просьбой.

Но к чему приводили самые благие намерения монарха? Как вспоминал А. Т. Болотов, «пользуясь свободою и дозволением всякому просить своего государя, затеяли было и господские лакеи просить на господ своих и, собравшись несколько человек ватагою, сочинили челобитную и, пришед вместе, подали жалобу сию государю, при разводе находившемуся. В оной, очернив возможнейшим образом своих господ и взведя на них тысячи зол, просили они, чтоб он освободил их от тиранства своих помещиков, говоря прямо, что они не хотят быть в услужении их, а желают лучше служить ему. Государь тотчас проникнул, ка-кия страшныя, опасныя и бедственныя последствия могут произойти, если ему удовольствовать их просьбу… и, обозрев окружающих, подозвал к себе одного из полицейских и приказал, взяв сих людей и отведя на рынок, публично наказать нещадным образом плетьми и столько, сколько похотят сами их помещики… Сим единым разом погасил он искру, которая могла бы развести страшный пожар, и прогнал у всех слуг и рабов просить на господ своих». Россия и при Павле I оставалась тем же дворянско крепостническим государством, отнимавшим у подневольных рабов даже самую возможность жаловаться.

Михайлов О.Н. Суворов, 2003

Угроза Суворова подействовала: комендант объявил, что не станет обстреливать город, если союзники обяжутся не покушаться на цитадель со стороны Турина. Русский полководец согласился, хотя сторона цитадели, обращенная к городу, была слабейшей.

В Турине фельдмаршал получил известия об успехах союзников в разных местах Северной Италии. 15 мая генерал Повало-Швейковский и Секендорф заняли Александрию, почти одновременно отряд Кленау завладел Феррарой и Гогенцоллерну сдалась миланская цитадель. По случаю новых побед на 17 мая в Турине было назначено торжественное празднество. Утром в доме Суворова отслужили благодарственное молебствие, после чего главнокомандующий в полной парадной форме отправился в собор. Дома он дал обед, пригласив знатнейших жителей города и союзных генералов. Фельдмаршал предложил тост за здоровье Кейма, вместе с Вукасовичем вошедшего в Турин. [439] Один из венских аристократов, бывший на обеде, заметил Суворову:

— Знаете ли вы, что Кейм — сын сапожника и из простых солдат дослужился до генерала?

— Да! — отвечал Суворов. — Его не осеняет огромное родословное древо. Но я почел бы себе честью после побед Кейма иметь его, по крайней мере, кузеном…

— Трудно разглядеть в солдате будущего полководца, — сказал Дерфельден.

— Правда! — быстро откликнулся фельдмаршал. — Только Петру Великому предоставлена была тайна выбирать людей: взглянул на солдата Румянцева — и он офицер, посол, вельможа. А тот за сие отблагодарил Россию сыном своим Задунайским. Мои мысли: вывеска дураков — гордость; людей посредственных умом — подлость; человека истинных достоинств — возвышенность чувств, прикрытая скромностию!

— Ваше сиятельство! — вставил хитрый Фукс. — Почитатель ваш граф Ростопчин написал мне: «Участь ваша завидна. Вы служите при великом человеке. Румянцев был герой своего века. Суворов — герой всех веков».

Михайлов О.Н. Суворов, 2003

Безбородко Александр Андреевич (1747 — 1799) — светлейший князь. Окончил Киевскую духовную семинарию, где отличался «памятью и острым умом». Служил в канцелярии Румянцева, который рекомендовал его Екатерине П. С 1775 г. секретарь императрицы, фактически возглавлял Коллегию иностранных дел. Под его руководством совершилось присоединение Крыма к России, он сопровождал Екатерину II как докладчик во всех ее путешествиях. Среди его главных заслуг — заключение в 1791 г. Ясского мира с Турцией. При Павле I — канцлер, которому было поручено создание коалиции против «мятежной и развратной» Франции. «Граф Безбород-ко, — отмечал Суворов, — не столько хитр, но больше мудр». Суворов надеялся, что Безбородко сможет объяснить Павлу I всю опасность преобразования русской армии на прусский лад, но осторожный царедворец, видя, как круто меняется внешняя и внутренняя политика России, предпочел в 1798 г. уйти в отставку. Его брат, генерал-майор И. А. Безбородко при штурме Измаила командовал 4-й и 5-й колоннами. Был тяжело ранен.

Бекетов Никита Афанасьевич (1729 — 1794) — генерал-лейтенант, сенатор. Учился в Сухопутном шляхетском кадетском корпусе, где часто устраивались спектакли. Посетив один из них, Елизавета Петровна обратила внимание на красавца-кадета. Так двадцатилетний Бекетов «вошел в фавор». Но вскоре был «изведен» кланом Шуваловых и удален от двора. Принимал участие в Семилетней войне, в битве при Цорндорфе в 1758 г. был взят в плен. После возвращения Петр III произвел его в генерал-майоры, а Екатерина II в 1763 г. назначила астраханским губернатором. Ушел в отставку в 1780 г. и, поселившись в своем саратовском имении Отрада, полностью посвятил себя разведению садов, виноградников, завел на Волге богатые рыбные ловы, прославившиеся Бекетовской икрой. К этому времени относится знакомство Бекетова с Суворовым, назначенного в 1780 г. в Астрахань для подготовки экспедиции сухопутных и морских сил в Персидский поход. Суворов не просто отдыхал в тиши и прохладе бекетовских садов. Бекетов принимал активное участие в его церковном примирении с женой. Суворов писал П. И. Турчанинову 12 марта 1780 г.: «Варвара Иоанновна упражняется ныне в благочестии, посте и молитвах под руководством ее достойного духовного пастыря». Этим пастырем был Бекетов. Есть сведения, что Бекетов принимал участие в устройстве Астраханской губ. колонии секты «моравских братьев», об учении которых упоминает Суворов в связи с упражнениями в благочестии своей жены. Секта эта проповедовала правила простой, нравственной жизни, в которой люди смогут обрести семейное счастье. Вполне возможно, что Бекетов был последователем этой секты.

Михайлов О.Н. Суворов, 2003

Скорее, скорее наверх! От радости даже перехватило дыхание. Наш дом цел, невредим! Подбегаю к нему, но войти нельзя, перед дверьми настораживающая табличка: «Минировано!», тут же минеры раскладывают свои приборы, готовятся что-то делать.

— Скажите, когда можно будет войти внутрь здания? — спрашиваю одного из них.

— Не раньше завтрашнего дня. Тут дело хитрое. В подвалах домов уже найдены мины с часовым механизмом. Так что придется вам погодить…

Подхожу к широким окнам: через них вижу знакомый зал, где мы с Цехновицером провели памятные дни. Вместо стульев теперь стоит множество железных коек с матрасами, но без одеял и подушек.

Иду по улицам. Тяжелый отпечаток наложила на город трехлетняя оккупация. Фашисты подорвали прекрасные здания на улице Нарва-Маанте, превратили в развалины театр «Эстония», разграбили культурные ценности эстонского народа и даже бронзовый бюст Петра, десятилетиями стоявший на постаменте среди зелени парка Кадриорг, распилили на части и отправили в Германию.

Жители Таллина сами признают, что они сильно изменились. Еще бы! Три года жить в постоянном страхе и неизвестности, каждую минуту ждать, что тебя прямо на улице могут остановить и отправить на вокзал, а затем в Германию.

В первый же день новой жизни Таллина в вестибюле гостиницы «Палас» я вижу иностранцев, очень похожих на туристов. Они одеты в легкие дорожные пальто широкого покроя и пестрые костюмы. У них через плечо висят футляры с фотоаппаратами. Держатся эти люди очень свободно и независимо, громко разговаривают, смеются и не обращают [237] никакого внимания ни на администратора, ни на посетителей, сидящих в мягких креслах в ожидании номера.

Как-то странно и даже неприятно в городе, столько выстрадавшем и не успевшем еще прийти в себя, слышать смех и нарочито громкие разговоры. Удивительно, что люди этого не понимают. Кто же они такие?

Михайловский Н. Г. Таллинский дневник