— Вот видишь. Это он специально подобрал. Даже липовую фамилию его не сразу ухватишь! Профессор в нашем деле.

Когда вернулись с фланга, Червонный все еще курил с Николой.

— Это у тебя ордена были? — спросил Мясник, показывая на дырки в гимнастерке.

— Ордена. Красного Знамени, две Красных Звезды и еще медали.

— Силен.

Иван Петрович прищурил глаз:

— А вот скажи, Школьник, почему тебе за мокрое дело орден давали, а Мяснику — вышку?

— Не понял.

— Он спрашивает, — перевел Вовка, — почему тебе за убитых фрицев ордена, а Николе за убийство расстрел?

Ромашкину не понравилось, что Червонный так настойчиво зовет его Школьником, понимал — и в этом разговоре он хитрит, судя по вопросу, хочет столкнуть его с Мясником. Но зачем ему это, Василий уловить не мог. Все же не хотелось выглядеть в глазах Петра Ивановича и его друзей действительно школьником, и Василий ответил как полагалось взрослому человеку, да к тому же еще и офицеру:

— А ты сам неужели не понимаешь, какая разница?

Червонный, несмотря на самоуверенность, все же на секунду отвел глаза от прямого взгляда Ромашкина, но тут же невозмутимо продолжал:

— Если спрашиваю, значит, не понимаю. Растолкуй, ты же офицер.

«И это он неспроста, — подумал Василий, — что-то замышляет, старый волк».

— Я врагов убивал, тех, кто пришел грабить нашу землю. Я своей жизнью рисковал, защищая Родину. Народ дал мне особые знаки отличия, чтобы показать меня всем: вот, смотрите и уважайте этого человека, он отстоял вашу свободу и благополучие. А Никола… — Ромашкин взглянул на хмурого Мясника, подумал: «Зачем я буду кривить душой, осторожничать и угодничать перед этими людьми, нечего мне их бояться», — и высказал то, что считал правильным: — А Никола убивал тех же советских людей, которых убивают фашисты.

— Вот видишь. Это он специально подобрал. Даже липовую фамилию его не сразу ухватишь! Профессор в нашем деле.

Когда вернулись с фланга, Червонный все еще курил с Николой.

— Это у тебя ордена были? — спросил Мясник, показывая на дырки в гимнастерке.

— Ордена. Красного Знамени, две Красных Звезды и еще медали.

— Силен.

Иван Петрович прищурил глаз:

— А вот скажи, Школьник, почему тебе за мокрое дело орден давали, а Мяснику — вышку?

— Не понял.

— Он спрашивает, — перевел Вовка, — почему тебе за убитых фрицев ордена, а Николе за убийство расстрел?

Ромашкину не понравилось, что Червонный так настойчиво зовет его Школьником, понимал — и в этом разговоре он хитрит, судя по вопросу, хочет столкнуть его с Мясником. Но зачем ему это, Василий уловить не мог. Все же не хотелось выглядеть в глазах Петра Ивановича и его друзей действительно школьником, и Василий ответил как полагалось взрослому человеку, да к тому же еще и офицеру:

— А ты сам неужели не понимаешь, какая разница?

Червонный, несмотря на самоуверенность, все же на секунду отвел глаза от прямого взгляда Ромашкина, но тут же невозмутимо продолжал:

— Если спрашиваю, значит, не понимаю. Растолкуй, ты же офицер.

«И это он неспроста, — подумал Василий, — что-то замышляет, старый волк».

— Я врагов убивал, тех, кто пришел грабить нашу землю. Я своей жизнью рисковал, защищая Родину. Народ дал мне особые знаки отличия, чтобы показать меня всем: вот, смотрите и уважайте этого человека, он отстоял вашу свободу и благополучие. А Никола… — Ромашкин взглянул на хмурого Мясника, подумал: «Зачем я буду кривить душой, осторожничать и угодничать перед этими людьми, нечего мне их бояться», — и высказал то, что считал правильным: — А Никола убивал тех же советских людей, которых убивают фашисты.

Чуть ближе, по зеленому буераку, раскинулись руины домов старого казачьего селения. Низкорослые, кряжистые деревья, переплетенные хмелем и плющом, держали в осаде потемневшую от времени церковь, намертво приросшую к земле наперекор стихии.

Глухой плеск реки, ленивая игра солнечных лучей, восторженный крик каких-то серых птиц, паривших над селением, сухой и пахучий, как дыхание ребенка, теплый воздух, сизая дымка над зелеными скатами гор - все это наполняло душу Рокоссовского любовью к жизни, к неувядающей красоте природы. Он стоял возле памятника декабристам и не в силах был сдвинуться с места.

Он посмотрел на свою Люлю. В легкой светлой шляпке, защищавшей голову от палящего солнца, в розово-белом, как утренний туман над его родной Вислой, костюме, раскрасневшаяся от волнения, она нежно прижимала к груди охапку полевых цветов, собранных ее Костей, и мило-мило улыбалась. Она казалась ему самой прелестной женщиной на свете, олицетворением красоты этой природы, короткой и знойной забайкальской весны.

Через две недели состоялась скромная свадьба. В легком подпитии, кряжистый крепкий мужчина лет 60-ти, с роскошной курчавой, седой бородой, отец Юлии, Петр Иванович, заманив зятя в отдельную комнату, повел с ним откровенный разговор.

- Неужели тебе не надоела, сынок, военная служба? - спросил он, хитро заглядывая в глаза. - Жили бы у нас, дом большой, хватило бы места всем. Я вижу, ты мужик крепкий, сообразительный, глядишь, жили бы не хуже других.

- Я думал об этом, но тяга к военной службе - крепче моей воли. Я пришел к выводу, что военная служба не только моя профессия, но и моя судьба.

- Как ты думаешь, может, все-таки пройдет поруха и мы опять заживем как люди? - Прокуренными пальцами старик достал портсигар, угостил зятя папиросой и сам закурил. - Или будем продолжать обирать тех, кто нажил добро своим горбом?

{355} Живее, наглядное описание хитрых маневров Велисария Прокопий, по всей вероятности, дал как очевидец.

{356} Невозможно, тем не менее, с достаточной долей уверенности решить, побудили ли Хосрова отступить из Византии высказанные ему соображения Авандана или свирепствовавшая в Палестине, куда он направлялся, чума.

{357} Детальное описание Прокопием техники персов в наведении моста свидетельствует и о его любознательности, и о специальных познаниях историка в военном деле. Это была важная часть его образования, приобретенного, правда, уже в ходе его активной деятельности в качестве секретаря Велисария.

{358} Ср.: Н. а. XII. 6. Этого Иоанна, как сообщается в «Тайной истории», хотела выкупить затем его бабка, но Юстиниан этого не позволил. См.: Н. а. XII. 8–9. Иоанн был сыном того Василия, которого в 503 г. Ареовинд отдал заложником персам и который был возвращен Келеру в 504 или 505 г. См.: Josh. Styl. Ch. 80; Theoph. A. M. 5998.

{359} В «Тайной истории» Прокопий возлагает на Велисария вину за то, что он не оказал никакого сопротивления Хосрову, когда тот брал «многолюдный город Каллиник». См. Н. а. III. 31.

{360} Прокопий весьма скупо сообщает о возвращении армян под византийское покровительство. Отпадение армян в самом деле носило временный характер и не привело к пересмотру границ. Более того, романизация Внутренней Армении при Юстиниане продолжалась. См.: Адонц Н. Указ. .соч. С. 157 и след.

{361} Из «Тайной истории» мы узнаем, что причиной отзыва Велисария явились доносы Петра и Иоанна Обжоры (Фаги). Велисарий был тогда отстранен от своего поста, а его знаменитая дружина числом в семь тысяч человек пошла, что называется, с молотка. См.: Н. а. IV. 1 сл. Его огромная свита, видимо, не давала царственной чете покоя и раньше, ибо 9 марта 542 г. новеллой 116 предусматривался роспуск личных дружин.

{355} Живее, наглядное описание хитрых маневров Велисария Прокопий, по всей вероятности, дал как очевидец.

{356} Невозможно, тем не менее, с достаточной долей уверенности решить, побудили ли Хосрова отступить из Византии высказанные ему соображения Авандана или свирепствовавшая в Палестине, куда он направлялся, чума.

{357} Детальное описание Прокопием техники персов в наведении моста свидетельствует и о его любознательности, и о специальных познаниях историка в военном деле. Это была важная часть его образования, приобретенного, правда, уже в ходе его активной деятельности в качестве секретаря Велисария.

{358} Ср.: Н. а. XII. 6. Этого Иоанна, как сообщается в «Тайной истории», хотела выкупить затем его бабка, но Юстиниан этого не позволил. См.: Н. а. XII. 8–9. Иоанн был сыном того Василия, которого в 503 г. Ареовинд отдал заложником персам и который был возвращен Келеру в 504 или 505 г. См.: Josh. Styl. Ch. 80; Theoph. A. M. 5998.

{359} В «Тайной истории» Прокопий возлагает на Велисария вину за то, что он не оказал никакого сопротивления Хосрову, когда тот брал «многолюдный город Каллиник». См. Н. а. III. 31.

{360} Прокопий весьма скупо сообщает о возвращении армян под византийское покровительство. Отпадение армян в самом деле носило временный характер и не привело к пересмотру границ. Более того, романизация Внутренней Армении при Юстиниане продолжалась. См.: Адонц Н. Указ. .соч. С. 157 и след.

{361} Из «Тайной истории» мы узнаем, что причиной отзыва Велисария явились доносы Петра и Иоанна Обжоры (Фаги). Велисарий был тогда отстранен от своего поста, а его знаменитая дружина числом в семь тысяч человек пошла, что называется, с молотка. См.: Н. а. IV. 1 сл. Его огромная свита, видимо, не давала царственной чете покоя и раньше, ибо 9 марта 542 г. новеллой 116 предусматривался роспуск личных дружин.

Павка, да разве ты можешь!… Пожалей себя… Дима опустился на койку рядом с Павлом, посмотрел на его ногу, лежавшую на заячьей шубкековрике. Согласись на капе, Паша. Там легче. А летать… Ну ты же понимаешь, что это значит…

Брось ныть, Димка! резко сказал Павел. Я думал, одобришь, поддержишь, ведь ты считался у нас оптимистом, а ты… Тоже мне друг…

Паша…

Ты не первый… Замолчи лучше…

Павел обул ботинок, прошелся по землянке, стукнул палкой по дощатому столу:

Вот Петр Петрович молодчина. Не горюй, говорит. Будешь летать. Я тебе сделал надежные ноги. Еще не одного фрица ухлопаешь. Павел подошел к Диме. И буду летать! Обязательно!

Опять зашагал по землянке, подошел к окну, взглянул на летное поле. «Ястребки», прижавшись друг к другу, стояли в боевом строю. Они были готовы взмыть в небо.

Павел смотрел в окно и думал, что на одном из таких истребителей скоро взлетит и он, опять почувствует безбрежность неба, которое зовет, манит его, вновь почувствует себя человеком.

Дима, скажи, а эта, курносенькая, все еще тут? вдруг спросил Павел, повернувшись к Соловьеву.

Ты про кого? озадаченно уставился Дима.

Будто не знаешь. Ну эта, как ее… блондиночка, курносенькая такая…

Здесь блондинок и курносеньких много. Недавно опять пополнение прибыло.

Брось ты, Димка, хитрить. Такая только одна была. Помнишь, когда мы приехали, она нас встретила? Пигалицей ты ее еще назвал… А я пуговицей…

Вот и пойми тебя: курносенькая, пигалица, пуговица… Ну имято у нее есть или нет? Дима расхохотался, Тонька Пожарская, что ли? Здесь, забияка. Ни одного хлопца не подпускает на пушечный выстрел. На каких только к ней виражах не подходили твердит свое: «Выключи контакт!» Павел улыбнулся:

А меня подпустит?

Это тебе виднее. Раз о ней завел разговор, значит, неспроста.

Кленов на мгновение отложил письмо, задумался. Он живо представил себе Семена, нервно затянувшегося «козьей ножкой», клубком выдохнувшего дым. Егор вспомнил слова Семена и, пододвинув письмо, продолжал писать:

«Помолчал Семен и снова спрашивает:

Кричать, говоришь? Эге, браток, верная смерть. Обоим наркомзем, как говорили фронтовики. Вот ты сержант и знаешь, кто нужнее фронту боец или командир?

Оба нужны.

А все же?

Командир, думается.

Хитришь или в самом деле не понимаешь?

Что вы, Семен…

Так я скажу. Конечно, и командир без бойца не командир. Но, сержант, ведь насто много, а вас на взвод всего лишь раздва и обчелся. Ты ведешь в бой меня, Григория, Петра… Голова всему командир.

Так что же надо было делать, Семен?

Эх, браток, дорога каждому своя жизнь, а фронтовое братство дороже. Семен, шумно шлепая губами и широко раздувая ноздри, раскурил самокрутку, затянулся раздругой, продолжал:

А я сделал вот что: метнулся Ивану в ноги, схватил гранату, развернулся и прижал Пчелкина спиной к стене траншеи. Иван чертыхнулся, попытался оттолкнуть меня, но я его так плотно прикрыл, что он не мог даже шевельнуться. Стою этак, придерживаю Пчелкина, а граната, смотрю, словно шипит, окаянная, в моей руке. Того и гляди шарахнет. Смотрю я на нее и столбенею, хочу бросить и не могу: будто руку отняли у меня. «Ну, думаю, Семен амба. Вот она, смертушкато твоя, в твоей же руке зажата. Миг, еще миг и дух вон». Эх, браток, не поверишь, волосы на мне дыбом встали. За какуюнибудь долю секунды поседел.

Семен снял с головы поношенную кепку, потер шершавой ладонью висок, несколько раз провел ею по своим седым волосам.

Ну что ж, смерть, значит? Нет, браток, думаю, не отправится Семен на тот свет, дудки! До Берлина еще далеко, а кто шагать туда будет и вызволять нашу землю изпод фашиста! Собрался я, значит, с силенкой, изловчился и швырь гранату за бруствер, А она хлоп, проклятущая, и… обожгла, окаянная, навек отметку оставила.

И от того города находится город по названию Лейпциг, очень большой. А от этого города есть город по названию Эрфурт, большой и чудесный, отличается богатством и искусным ремеслом. Такого товара и искусного рукоделия в одном из ранее описанных городов не видели.

А от того города находится город Бамберг, большой и чудесный. Здесь праздновали день святых апостолов Петра И Павла и тут видели, как ходили с крестами триста поцов.

И того же дня митрополит выехал из города и проехал милю. Мы остановились в городе по названию Понт, и река около него называется Тиск, и поэтому называется этот город Понтийском. И это город окаянного Пилата. В этом городе он родился и была вотчина его, и по имени этого города Пилат называется Понтийским.

И от того города находится город Нюрнберг, очень большой и укрепленный. Людей в нем много и товара много, и палаты в нем построены из белого камня, очень чудные и хитрые. Также и каналы проведены к этому городу с большим трудом, умело. А некоторые воды в фонтан проведены более умело, чем в ранее описанных городах, и рассказать об этом нельзя, недоступно. От Любека до Нюрнберга сто миль.

И этот город Нюрнберг стоит среди Аламанской земли. В Аламанской земле не иная вера и не иной язык, но вера латинская и язык немецкий, но отличается только так, как, например, русский и сербский; так и аламаиский от немецкого.

От этого города в семнадцати милях есть город во имя царя Августа, его же начал создавать и создал царь Юстиниан на славной реке Дунае, и ради этого зовется тот город Август, а по-немецки Аугсбург. И величиной он превосходит все ранее описанные города. И палаты в нем, и воды, и иные все строения весьма чудесны. И храмы в нем снаружи расписаны очень искусно, так же и внутри расписаны. Здесь царь Юстиниан, первый основатель города этого, и иные цари римские изображены, а также и венгерские и аламанские короли.

Надо сказать, что в то время (примерно в 1907 году) многие представители высшего света увлекались и оккультизмом, и спиритизмом, и всякими другими "исканиями”, что, конечно, не выходило за пределы поверхностного влечения или моды скучающих от безделья снобов. Таким же образом Распутин попал в дом Великого Князя Петра Николаевича, а затем и к Николаю Николаевичу. Их жены, сестры Анастасия и Милица Николаевны, тоже увлекались “духовными” вопросами, и “духовность” Распутина им была по душе. В то время обе черногорки были еще в дружбе с Государыней Александрой Феодоровной, и они и ввели в Царскую Семью Григория Распутина.

Говоря о Распутине, нужно сказать, что от природы он был не глуп, хитер и он сразу сообразил, что для него выгоднее всего сохранить все свои повадки, носить крестьянскую одежду и говорить на каком-то крестьянском наречии, внося в него какие-то, вряд ли для него самого понятные, отрывки из “писания” (как он объяснял), непонятные выражения, часто без сказуемого или подлежащего, что многим казалось “пророчеством”, а для людей, более трезво относящихся к нему, плутовством хитрого мужичонки. Я уже писал, что помощь, которую он оказывал несчастному Алексею Николаевичу, дала ему возможность прослыть “чудотворцем” в некоторых кругах столичного общества. У него появилось много почитателей и почитательниц. Распутин в кругу этих людей часто, как настоящий мужик, напивался, хвастался близостью ко Двору и, что, к сожалению, свойственно не только русским мужикам, безобразничал — пускался в пляс, не стеснялся в “выражениях” и не вел себя, конечно, аскетом. К тому времени он опять предпринял поездки по святым местам, но уже в обществе своих “почитательниц”. Излишне говорить, что эти “почитательницы” были искательницами приключений или свято верящими в “благодатность Григория Ефимовича”, как верила в него Анна Вырубова. И тут-то и началась свистопляска вокруг Распутина. Очень многие непорядочные и недобросовестные люди, желавшие легко и быстро сделать карьеру, пытались использовать его, другие, наоборот, стараясь всячески дискредитировать Царскую Чету, вовлекали Распутина в кутежи в известных ресторанах и потом рассказывали об этом Urbi et Orbi.’ А для “передовой и прогрессивной” общественности это было манной с небес. Именем Распутина эти подлинные темные силы воспользовались так умело, что даже весьма солидные и вполне порядочные люди стали верить, что Распутин “при помощи Царицы смещает и назначает министров, митрополитов и генералов, установил связь с немецкими шпионами и является подлинным правителем России, игнорируя слабовольного и неумного Царя”. Ведь могла же записать в свой дневник 3. Гиппиус (жена Д. Мережковского), у которой был общественно-политический салон (как и перед “великой” французской революцией, эти салоны сыграли самую гадкую роль в распространении всяких злостных сплетен и клеветы), “в перерывах безпробуд- ного пьянства и разврата, Гришка правит Россией”.151

Командование отрядом, сформированным из двух рот и других подразделений, я поручил начальнику штаба полка Сергею Федоровичу Корзенкову. Ставя задачу, я обратил главное внимание на организацию взаимодействия и связи в бою, политическую работу с личным составом.

Чтобы избежать ненужных потерь, отряд скрытно сосредоточился на подступах к деревне ночью, а на рассвете начал прочесывание. То тут, то там вспыхивала перестрелка. Были схвачены многие бандиты. Уже не одну повозку нагрузили их оружием и боеприпасами — здесь были пулеметы, автоматы, гранаты, взрывчатка. Но пятистенный дом, высившийся в центре села, не подавал признаков жизни. А именно о нем сказала нам молодая женщина.

— Хотят отдать малое, чтобы спасти большее, — сказал Корзенков. — Не выйдет!

Командир роты старший лейтенант Петр Степанович Зырянов, командир взвода лейтенант Владимир Митрофанович Реутский и рядовой Владимир Ефимович Гориков, выполняя приказ начальника штаба, первыми ворвались в дом. Никого. Тщательно осмотрели полы, стены, фундамент и вскоре обнаружили хитро замаскированный люк. Распахнув его, Зырянов крикнул:

— Вы окружены. Сдавайтесь!

В ответ — ни звука.

— Товарищ старший лейтенант, давайте подарим бандитам [189] дымовую шашку, а? — предложил Зырянову рядовой Гориков. — Есть у меня одна в вещевом мешке.

— Подарим, мы не жадные. Угощай!

Подарок не понравился бандеровцам. Из подземелья послышалась брань, загремели выстрелы, одна за другой вылетели три гранаты.

Если враг не сдается, его уничтожают. Стали метать гранаты в люк и воины полка. Взрывы слышались глухие. Видимо, гранаты рвались на большой глубине и не причиняли бандитам вреда. Автоматная очередь хлестнула из-под стены хозяйственной постройки — там тоже был люк-отдушина. И тогда Корзенков решил взорвать убежище бандитов.

Начальник инженерной службы полка старший лейтенант Виктор Константинович Иванов и рядовой Михаил Григорьевич Гавриш умело справились с поставленной перед ними задачей. Трехэтажный схрон и засевшая в нем крупная банда перестали существовать.

Командование отрядом, сформированным из двух рот и других подразделений, я поручил начальнику штаба полка Сергею Федоровичу Корзенкову. Ставя задачу, я обратил главное внимание на организацию взаимодействия и связи в бою, политическую работу с личным составом.

Чтобы избежать ненужных потерь, отряд скрытно сосредоточился на подступах к деревне ночью, а на рассвете начал прочесывание. То тут, то там вспыхивала перестрелка. Были схвачены многие бандиты. Уже не одну повозку нагрузили их оружием и боеприпасами — здесь были пулеметы, автоматы, гранаты, взрывчатка. Но пятистенный дом, высившийся в центре села, не подавал признаков жизни. А именно о нем сказала нам молодая женщина.

— Хотят отдать малое, чтобы спасти большее, — сказал Корзенков. — Не выйдет!

Командир роты старший лейтенант Петр Степанович Зырянов, командир взвода лейтенант Владимир Митрофанович Реутский и рядовой Владимир Ефимович Гориков, выполняя приказ начальника штаба, первыми ворвались в дом. Никого. Тщательно осмотрели полы, стены, фундамент и вскоре обнаружили хитро замаскированный люк. Распахнув его, Зырянов крикнул:

— Вы окружены. Сдавайтесь!

В ответ — ни звука.

— Товарищ старший лейтенант, давайте подарим бандитам [189] дымовую шашку, а? — предложил Зырянову рядовой Гориков. — Есть у меня одна в вещевом мешке.

— Подарим, мы не жадные. Угощай!

Подарок не понравился бандеровцам. Из подземелья послышалась брань, загремели выстрелы, одна за другой вылетели три гранаты.

Если враг не сдается, его уничтожают. Стали метать гранаты в люк и воины полка. Взрывы слышались глухие. Видимо, гранаты рвались на большой глубине и не причиняли бандитам вреда. Автоматная очередь хлестнула из-под стены хозяйственной постройки — там тоже был люк-отдушина. И тогда Корзенков решил взорвать убежище бандитов.

Начальник инженерной службы полка старший лейтенант Виктор Константинович Иванов и рядовой Михаил Григорьевич Гавриш умело справились с поставленной перед ними задачей. Трехэтажный схрон и засевшая в нем крупная банда перестали существовать.

Почему он, Абросимов, никому не завидует? Или зависть – это удел слабых людишек? Ну что за жизнь прожил Топтыга? Двое сыновей, как ушли в армию, так и не вернулись домой; жаловался Спиридон, что письма и те редко пишут. Хорошо хоть на похороны приехали… Пьют второй день и даже не пошли могилу копать. Жена Топтыгина рано умерла, во второй раз так и не женился, бобылем свой век доживал. Одна и радость была – попариться в баньке да хорошо выпить.

И хозяин покойник, царствие ему небесное, был никакой: картошка у него в огороде самая захудалая в поселке, источенная червякомпроволочником. Изза сорняков ее и не видно, а ухаживать за ней Топтыга ленился, даже не окучивал. Из живности держал только тощую белую козу и куриц. Промышлял в лесу с ружьишком, так и тут не повезло: бабахнул из обоих стволов в кабана – и в руках лишь приклад остался, разнесло ружьишко вдребезги, а ему два пальца на правой руке оторвало и глаз повредило… И тонул он на рыбалке, и горел в собственном доме.

И почему на долю одного человека выпадает столько напастей, а другой век проживет и горя не знает? К примеру, Петр Корнилов и его дружок Анисим Петухов. Оба работают на пилораме, в свободное время охотятся, домашним хозяйством у них занимаются бабы, а они скорняжничают: что ни шапка – хорошая деньга! А сколько они этих «шапок» за зиму настреляют! Живут и лиха не знают.

– Ну и здоров ты, Андрей! – услышал он голос Тимаша. – Гляди, уже по пуп стоишь в могиле!

Этот ни одни похороны не пропустит. Как же, предстоят поминки, дармовая выпивка! Вызвался вместе с Андреем Ивановичем копать могилу, а сам до лопаты и не дотронулся, так и стоит прислоненная к сосне.

– Покопай, я уже упарился, – вылезая из ямы, сказал Андрей Иванович.

Тимаш в драном коричневом полушубке безропотно ступил в яму, потертая суконная шапка с мехом сдвинулась на затылок, красный нос морковкой торчал из седых зарослей. Покидав минут пять землю, Тимаш бесомсоблазнителем хитро прищурился на Абросимова:

– Не хитри, братец! – усмехнулся Гельмут. – Скажи уж прямо: в твоих цепких руках.

– Твой Карл едет в Московский университет? – перевел разговор на другое Бруно.

Гельмут с минуту сверлил его неприязненным взглядом, потом медленно, но твердо проговорил:

– Мой сын никогда не будет шпионом, Бруно! Запомни это и не тронь мальчика. Не удалось тебе из меня сделать предателя, не удастся сбить с правильного пути и Карла. Хватит с тебя… – он бросил пренебрежительный взгляд на Игоря, – Игоря Найденова… Или теперь у тебя, милый братец, другая фамилия?

– Я возьму фамилию своего отца, – ответил Игорь.

– У нашего папеньки этих фамилий тьма, – рассмеялся Гельмут. – Какая у него сейчас, Бруно? Иванов? Сидоров? Петров?

– Игорь, иди посмотри, кажется, привезли почту… – сказал Бруно, и тот понял, что надо уйти и оставить их вдвоем.

И вот он уже около часа прохлаждается в шезлонге, листает журналы, а братья продолжают спорить в холле… После побега в Марселе Игоря очень скоро переправили в Западную Германию. На аэродроме встретил Бруно, посадил в свою роскошную темносинюю машину и привез на виллу. Если поанглийски Игорь мог болееменее сносно разговаривать, то немецкий знал слабо. И Бруно сразу прикрепил к нему Генриха – высокого мужчину с выправкой кадрового военного. Тот предложил ему здесь разговаривать с ним только понемецки. Принес несколько толстых немецкорусских словарей и учебников по грамматике и велел каждый день по нескольку часов заниматься. Немецкий давался без особенного труда – у Игоря явно была склонность к иностранным языкам. Бруно и сообщил ему, что это он позаботился о том, чтобы Игорь оказался в Западной Германии: он давно уже следил за младшим братом…

– Барышня, мы с тобой перебросились лишь несколькими словами, – гнусавил он и всматривался в ее испуганные глаза, – а ты уже решила прикинуться хитрой и попытаться обмануть меня.

– Господин Гешев, я знала, что меня ждет, если я обману вас, и я не солгала. Даже если мне и доверяли когдато, то теперь не верят. Никто из их семьи.

Гешев улыбнулся и ударил ее по губам гибкой металлической линейкой.

– Ну что же… Ври, ври, а я буду делать вид, что верю тебе. Так, что ли? Значит, ты не принимала участия в организации побега?

Мария вытерла кровь с губ:

– Как же я могла принять участие в том, о чем узнала от агента, охранявшего квартиру!

Гешев позвонил. Появился полицейский.

– Позови Петрова! Немедленно!

Мария слышала имя этого следователя и вздрогнула. Начался ее путь по кругам ада. Она закрыла глаза. Главное – не выдать случайно чегонибудь такого, что могло бы навести следствие на след Эмила и возможные его связи.

В комнату вошел ленивый на вид человек. Он встал рядом с очередной жертвой и спросил:

– Что прикажете, господин начальник?

– Займись ею. Покажи ей всю таблицу умножения, пока не заговорит. Потом приведи сюда.

Следователь схватил девушку за волосы и вытащил из кабинета Гешева. А начальник решил выпить кофе. Когда полицейский принес поднос с чашечкой кофе, Гешев кивком головы показал на следственную камеру:

– Иди скажи Петрову, чтобы не перебарщивал. И чтобы через пять минут приволок ее сюда.

Полицейский вернулся и растерянно произнес:

– Господин начальник, господин следователь Петров передал ее Гармидолу… и тот за пятнадцать минут разукрасил ее так… Она потеряла сознание.

Гешев устало пожал плечами:

– Ничего. Пусть завтра попробуют, как она переносит электрический ток. Надо поработать над ее прической и сделать ей «маникюр». Но пусть не перебарщивают. Пусть только вырвут ей ногти. И пусть задают ей только такие вопросы: кто из рабочих «Эльфы» коммунист? Где скрывается Эмил Попов и кто поддерживает с ним связь?

Когда тетя Поля об этом узнала, слова директора приняла за шутку. На кой ляд ему к неграмотной бабе в ученики идти? Чему она его научит? Пироги печь? Так она сама печет их с грехом пополам. Не научилась она хитрому бабьему ремеслу. Некогда ей было учиться, да и не для кого. Это которая баба в молодых летах замуж выскочит да к строгому мужу попадет или к свекрови дельной, вот та становится мастерицей. А у тети Поли личная жизнь не получилась. С малолетства мечтала о ребенке. Лет шестнадцати влюбилась в Шурку Слепцова, Лешкиного брата. И он вроде бы всей душой к ней. Может, со временем и поженились бы, да незадача вышла. Както после комсомольского собрания пошел Слепцов ее провожать. Вышли за околицу, он и спрашивает: «Не осердишься, ежели я тебя поцелую?» – «Не осержусь», – ответила Полина. Тут ее Шурка обнял, а в это время, откуда ни возьмись, председатель Петр Сальников… То ли почудилось ему что нехорошее, то ли просто был он от природы злым человеком, а только пришел он на следующее комсомольское собрание и принялся стыдить обоих и разные обидные слова говорить. «Страна, говорит, социализм строит, за пролетарскую культуру борется, а у нас двое лучших комсомольцев забыли о своем интернациональном долге и предаются личным мещанским страстишкам и прочему блуду, чем позорят имя комсомольцев и подают нехороший пример несоюзной молодежи».

После такого собрания Полине впору было утопиться. Все смотрели на нее, как на порченую, а от того, что молчали, даже хуже: не начинать же самой объясняться! Шурке – что! Уехал на стройку, и все. Ему бы остаться… Может, как случайно и прояснилось бы… А он уехал. Мол, расхлебывай тут одна…

Больше уж она ни с кем в любовь не играла. Сначала Шурку ждала. Потом узнала, что он женился, и ждать перестала, но к парням с тех пор относилась с осторожностью. Так и проосторожничала до самой войны. Когда последних ухажеров забрили, пожалела, да уж поздно. С войны мало кто вернулся. Из ее товарок самой счастливой оказалась Мотя Яркова. Ее Лешка целехонький возвратился, с орденом и пятью медалями. Между прочим, Полина с ними обоими новую жизнь свою начинала. Дома их в деревне стояли рядом, и грамоте они учились вместе. Отца Полина не помнила. Жили они с матерью страсть как бедно. Может, потому она и в активистки первой записалась: болтали, будто кто – за Советскую власть, тому пайки выдавать будут… Спервоначалуто не одна она этакто вписалась. Мотя Яркова вписалась изза Лешки, это все знали. Такой она и осталась: ничего своего, куда Лешка, туда и она. А Полина – наоборот. Ей чужая голова – не указ. Выучилась грамоте, стала книжки читать, поняла, что не зря вписалась, что и революция, и Советская власть, и комсомол – все это как раз для нее и для таких, как она.

На нового императора свалилась целая гора забот: голод, жаждавшие реванша арабы, непрекращавшийся конфликт с Оттоном I и, наконец, засевшие в Болгарии русы16. Вскоре Ци- мисхию удалось наладить подвоз продовольствия в Константинополь и тем самым успокоить по крайней мере жителей столицы. К счастью, и попытка арабов вернуть Антиохию окончилась для них неудачей. С немцами ромеи помирились только в 972 году, после заключения брака между Оттоном II и византийской принцессой Феофано, племянницей Цимисхия. А вот с русами после убийства Никифора Фоки отношения ухудшились донельзя. Никифор не предпринимал против Святослава враждебных действий. Его вполне устраивало хозяйничанье русского князя в Северо-Восточной Болгарии. Хитрый император ждал, когда плод дозреет и сам упадет в руки. На просьбы болгар о помощи он отвечал военными демонстрациями вроде показного укрепления столицы, вел переговоры и т. д. Возможно, его несколько насторожило известие о смерти Ольги, но все происходившее в отношениях с русами и болгарами вполне соответствовало характеру достигнутых со Святославом договоренностей и было не более чем дипломатической игрой. Правда, в науке уже давно высказано предположение о том, что печенегов, напавших на Киев весной 969 года, нанял тот же Никифор Фока с целью выманить Святослава из Болгарии. Василевса ромеев якобы смутили успехи русского князя в Болгарии, он понял, что ошибся, предложив русам напасть на болгар и т. д.17 Как известно, еще Константин Багрянородный писал о том, что в случае необходимости ромеи могут использовать печенегов против русов, а потому это предположение на первый взгляд выглядит весьма вероятным. Впрочем, не более вероятным, чем другие предположения — будто печенегов натравили на Киев болгары18 или хазары19. И тем и другим было, кажется, нужнее избавиться от русов, воевавших в их землях. Что же касается Византии, то ее владениям Святослав в тот момент не угрожал, его войска действовали слишком далеко от византийской границы, а в Преславе умирал царь Петр. Важно учитывать и то, что ни один византийский автор, писавший о войне на Балканах, не упоминает о подобной операции Константинополя. Конечно, переговоры с печенегами, если бы они велись, происходили бы в тайне. Но ведь сообщили же источники о том, что Святослав направился в Болгарию после переговоров с Калокиром! Наконец, если бы Никифор Фока натравил печенегов на Киев, это стало бы еще одной его неудачей, поскольку большая часть русского войска все равно осталась в Болгарии. Не слишком ли много предполагается ошибок и неудач для императора? Никифор имел репутацию одного из самых осторожных и расчетливых правителей своего времени. То, что его погубила женщина, вовсе не повод делать из него простака. Тем более что печенеги могли напасть на Киев и безо всяких уговоров со стороны, просто из желания опустошить окрестности города.

Ребята Брюгеля, молчаливые бородатые буры, хотя внешне радость и не выказывали, были довольны: первое боевое дело. Дмитрий тоже попросился с ними. Бозе сказал: «Не в обозе же воевать моему зятю». Набралось пятнадцать человек – двенадцать белых и три негра.

Наметом обойдя Фольксруст, группа перешла на рысь и ходко двинулась на юг широкой торной тропой вдоль железной дороги.

– Гуго, надо бы двухтрех вперед выслать, дозорными, – сказал Петр.

– Давай вышлем, – добродушно согласился капрал.

Тропа тянулась густым лесом, то поворачивая к железнодорожному полотну, то прячась в густых дебрях. Порой попадались маленькие селения и фермы. К первому поселку подбирались осторожно, оставив лошадей в укрытии. Поселок был пуст. Все говорило о поспешном бегстве – недоеденный завтрак в доме, недописанное письмо, незакрытые окна и двери.

– Хохо! – сказал Клаус. – Стоило дяде Полю гаркнуть на них – их и след простыл. В штанах, наверное, мокро стало. Так и повоевать не придется.

– Не скалься раньше времени! – оборвал его отец. – Англичане – нация хитрая. Коварство на войне ох какое сильное оружие! Все впереди, сынок.

У следующего селения он приказал опять укрыть лошадей в зарослях и ползти к домам со всей осторожностью. Здесь они все же нашли одного жителя – дряхлого, беззубого негра. Перепуганный бородачами до полусмерти, старик, коверкая слова, пояснил, что большинство уехало из поселка еще два дня назад, а те, кто оставался, бежали сегодня утром, когда стало известно, что война объявлена.

– Куда бежали? В Ньюкасл, в Ледисмит?

– Ледисмит, Ледисмит, – кивал старик.

– А может, в Дурбан?

– Дурбан, Дурбан… Там, туда. – И тонкой, высохшей рукой махал на юг.

К полудню стало совсем жарко. Решили передохнуть на берегу быстрого, бегущего с гор ручья. Напоили лошадей; напившись сами, пожевали билтонга.

Голос Евфросинии постепенно превращался в громкий, озлобленный крик, пугавший самого князя.

— Тише! — шептал он, махая на мать руками. — Тише! Погубите нас! Остановитесь!

— Трус! — прошипела старуха, утонув еще глубже в кресле. — Хоть бы король образумил этого беса!

— Король? — громко усмехнулся князь Владимир. — Вок князь Ростовский Сема хотел сбежать в Литву с братьями и племянниками… Продался Августу, открыл ему все государевы тайны, все выдал, что знал, чернил Ивана и Русь, сидя в Москве, отослал в Польшу своего ближнего — князя Никиту Лопату-Ростовского, — все делал для короля, а что после? Сами же бояре за измену приговорили его к казни… А государь, красуясь добротой пожалел его, простил, отменил казнь. Вечный позор Семке, и только! Вот тебе и король. Опасно надеяться на Литву.

Тяжело вздохнула старуха-княгиня.

— Э-эх, как вы все близоруки! Не верю я доброте его! Хитрит он! Для показа все это. Оставляет врагов живьем для сыску же! А тебя боится. Знаю, боится!

— Чего бояться меня? — тихо засмеялся Владимир Андреевич. — У меня токмо сотня воинов, у него — все русское войско.

— У тебя друзья — все царские советники и воеводы. О тебе богу молятся и бояре, и священство, и черный люд; заволжские старцы, сам Вассиан за тебя, Ивана проклинает… Князь Курбский за тебя, вместе с нестяжателями{13} заодно. Многие князья за тебя, а за него кучка ласкателей бояр, вроде Воротынского и Мстиславского, и толпа холопов — дворянская голь, подобная перебежавшему от нас к нему Ваське Грязному… да еще митрополит Макарий, выживший из ума дед…

— И все-таки, матушка, их много больше… И народ его больше знает, нежели меня.

Во время таких слов князя раздался негромкий стук в дверь. Мать и сын вздрогнули. Дверь распахнулась, и в палату вошли друзья князя Владимира Алексеевича, некогда ратовавшие перед народом за возведение его на престол вместо царевича Дмитрия, — князья Дмитрий Федорович Телепнев-Овчинин-Оболенский (прозванный при дворе «Овчиной»), Михаил Петрович Репнин — волосатый, свирепый человек, наводивший ужас на своих дворовых, Александр Борисыч Горбатый-Суздальский, Петр Семенович Оболенский (Серебряный), Владимир Константинович Курлятев, боярин Иван Петрович Челяднин, Телятьев и многие другие князья и бояре.

— Сядь, Иванушко, отдохни!

Иван не обратил внимания на ее слова, продолжал стоя говорить:

— Да будет так!.. Шиг-Алея, Тохтамыша и Кайбулу отзовем от войска… Дядьку Михайлу тож, а заодно и Романыча… Негоже одного убрать, другого оставить. Поведем дело инако. Думай!

Иван ожидал, что скажет царица.

Она опять повторила то же, что прежде: царь утомился, ему надо отдохнуть, утро вечера мудренее.

Грустная улыбка скользнула по его лицу.

— Не то говоришь, царица!.. — тяжело вздохнул он. — Можно ли спокойно спать? Можно ли теперь отдыхать? Каждый час мне чудится, будто мы что-то упускаем… Чего-то недодумали, недосмотрели… Уснешь ли так-то? Коли всех сменить, разом, всех воевод — порухи войску не стало бы от того? Как думаешь?

Анастасия приподнялась с ложа, села.

— Ни-ни! — замахала она руками. — Не делай так, государь!.. Зла округ нас станет еще более… Брату моему хотел сказать о боярстве. Не делай того! Не дразни вельмож! Каков был, таким и останется… Не забегай вперед.

Выражение глубокой задумчивости легло на лицо Ивана.

— Разумно рассудила, — тихо произнес он. — Один мудрец сказал некоему царю: «Ты щедр, ты оказываешь благодеяния всем без разбора и оттого ты безжалостно погибнешь… Не делай слуг своих блудницами! Одного неправедно награждаешь, сотню делаешь справедливо недовольными». В иное время награды портят людей… Особливо, ежели награждаешь за то, что слуга твой повинен делать обычаем по уставу. Нет худшего зла, нежели превозносить слугу, коли он исполнил свой долг. Шиг-Алея, Глинского и Романыча одарим добрым словом — и буде.

Анастасия подтвердила: «Буде!»

— А войну поведем по-иному… Два войска станут на Ливонии… Одно — под началом Петра Ивановича Шуйского, храброго, умного и сердцем мягкого воеводы. Он должен удобрить добронравием и любовью черный люд, наперекор немцам, да Троекурова дадим ему впридачу. Пускай идут к Дерпту!.. А другое войско пусть остается у Иван-города и добивается моря. Туда — Куракина Гришу, — человек он наш, — Бутурлина, Данилку Адашева да Алексея Басманова — им дела хватит… Мстили мы магистру и епископам вдосталь. Ныне надо воевать и управлять, а не наказывать, чтоб крепка держава была в отвоеванной земле. У простых людей — большие глаза, хитрые, все видят. Забывать того воеводам не след. Теперь будем воевать рыцарские замки и города. Народ, что в Ливонии, привлечем на свою сторону.

Единственно, что порадовало московичей, — это лондонские сады и парки, убранные цветниками, заросшие широкими, развесистыми деревьями.

Но… сырость!

Всё мокрое на тебе, словно бы водой облили… Вот бы посадить сюда батюшку царя, пускай бы… А то, ишь, он, хитрый, там в тепле да в холе на берегу матушки Москвы-реки сидит. Тоже! Себе на уме. А людей загнал нивесть куда, нивесть зачем, — ворчали недовольные.

Глава посольских дьяков Петр Григорьевич Совин, впервые очутившийся в Лондоне, чувствовал себя как дома: ходит нарядный, веселый, все о чем-то с аглицкими чиновниками беседует.

Диву давались на него торговые люди.

Однажды непоседа Юрий Грек, вопреки наказу Совина, тайно отправился погулять на набережную, да зашел там в кабачок, познакомился с какой-то девицей, восторженно обнял ее, да за голову ее рукой ухватил, чтобы поцеловать, и вдруг… страсти господни! С девичьей головы волосы в его руке так и остались… Парень смутился, обомлел. Ан, у девицы на голове другие волосы: много их, густые, черные, а у него, у Юрия, в руке целая голова волос рыжих, золотистых… В ужасе перекрестился парень — уж не волшебство ли какое, а вокруг народ хохочет, глядя на него, хохочет до слез… Юрий Грек обомлел, дрожит, не знает, что теперь ему с этой головой делать. Прощенья давай просить: «Прости, девка, не чаял я, что у тебя две головы».

Он робко вернул те волосы девушке, а она снова надела их на себя. Лицо ее было обиженное. Грек, низко кланяясь, продолжал просить у нее прощения. Она улыбнулась. Простила.

Когда Юрий Грек вернулся домой и рассказал товарищам об этом случае, Совин объяснил торговым людям, что-де это — парик; женщины в Англии так любят свою королеву, что во всем ей подражают и носят такие же волосы, как у ее величества, королевы Елизаветы.

Совин на три дня запретил Юрию Греку выходить из дому. Купцы долго и вразумительно внушали Юрию Греку, что-де не годится себя вести так в чужом государстве. Да и женщины тут не такие, как в новгородской деревне, к ним и не подступишься: юбки на проволоке оттопырились вокруг стана, будто полка какая, хоть чаши либо сосуды на них ставь. Слушавший разговор купцов толмач Алехин сказал им, что эти полки «фижмами» здесь прозываются. Вчера ему один англичанин объяснял.

Гдѣ же причина этой сингуляриты? Оскорбленный не понималъ. Она, скорѣе всего, въ знаніи Вѣшняковымъ роднаго языка маркиза: онъ могъ быть иногда неудобнымъ спутникомъ Неплю- ева, знавшаго лишь итальянскій языкъ.

Таково было водвореніе нашего втораго дипломата на Босфорѣ: его встрѣтила вражда не отъ турокъ, а отъ министра Франціи, который п съузилъ избранную имъ область наблюденій, не подпуская его близко къ себѣ.

Между тѣмъ жалобы Порты на русскихъ въ Персіи шли, какъ и прежде. Особенно не въ милости былъ Румянцевъ, за прогнаніе разныхъ шаекъ, за недопущеніе ихъ приблизиться къ Каспійскому морю: онъ-де «мышленно дѣлаетъ ОФроптъ Портѣ и хотя я, говорилъ визирь, авторъ вѣчной дружбы между имперіями и миролюбитель, но Порта не есть депендующая и выну-

I,

дится на войну»? Неплюевъ отвѣчалъ тѣмъ же: Россія «такожде имперіе», какъ и Порта, подчеркивая, что отъ смерти имп. Петра II «силы всероссійскаго имперія никакого умаленія нѣтъ и находится въ добромъ порядкѣ», т. е. война не страшна и для новаго государя, имп. Анны Курляндской, о которой и Неплюеву оф- Фиціально было оповѣщено (23 января), что она «по единогла сному всѣхъ чиновъ совѣту и желанію на престолъ въ императрицы избрана», и только рескрпптъ отъ 12 марта подчеркивалъ слова: воспріятіе самодержавства, самодержавная пмпе ратрица. Неробко обращаясь съ Портой, Непдюевъ совѣтовалъ тотъ же пріемъ п своему двору, указывая, что она, при новомъ правленіи, «пробу учинить варварски вознамѣрилась»— провести.

«Туркп, писалъ Неплюевъ, знаютъ свою вину, но по природной гордости поступаютъ жестоко и причитаютъ себѣ въ оФронтъ прогнаніе шаекъ Сурхая изъ Куралинскихъ мѣстъ и требуютъ перемѣны Румянцева. Я имъ точно отказалъ и отъ обѣщаемаго ими отрекся — они сулятъ то, что не пхъ, но и то хитро; какъ в. в — ву лакомство варварское извѣстно, что ежели имъ единую пядь уступить, тѣмъ на себя поводъ подать, а неясыти ихъ не исполнить и покусятся къ прочему—владѣніе в. в—ва въ персидскихъ земляхъ изтѣснить». Порукою же мира— и миролюбіе визиря, и нескончаемые счеты въ Персіи. «Отъ Порты никакой опасности, пишетъ онъ позже. Ей хотя и въ силу съ шахомъ война, но весьма ея удаляются—и великія иждивенія, и отчаятельное противленіе персовъ». Главное-же — общее миролюбіе: «варварство турокъ само отъ себя угасаетъ, яко дѣтское играніе», замѣчаетъ Неплюевъ, но въ тоже самое время уже заранѣе предрекаетъ гибель визирю - миролюбцу, если дойдетъ до войны съ Персіей.

Вильневъ опять проигралъ ставку Неплюеву. Естественно его раздраженіе и желаніе удержать Порту для Европы, на пути, на который такъ нелегко было ее поставить. Отъ чиновника, племянника Французскаго генерала Бона, служившаго для тайныхъ пересылокъ между Впльневомъ и Боневалемъ, Неилюевъ получилъ два письма, которыя раскрыли предъ нимъ грандіозную, хитро сотканную картину возмутительныхъ замысловъ Французовъ противъ Россіи — расхвата ея по частямъ и средствами русскихъ же. Эти письма подтверждали тѣ страшныя клеветы, тѣ «небезпродерзостныя» мнѣнія, о которыхъ посолъ доносилъ, съ извиненіемъ, нѣсколько дней назадъ ). Раздѣлъ Россіи имѣлъ предупредить раздѣлъ Польшп…

«Меньше, говорилось въ первомъ письмѣ, не ищутъ Вильневъ и Боневаль, какъ чтобъ шведовъ въ состояніе привесть отобрать тѣ земли, которыя Петръ Великій отъ нихъ завоевалъ. Претендуютъ еще возвратить полякамъ Смоленскъ и Кіевъ, изгнать отъ Каспійскаго моря, словомъ, хотятъ привести Россію въ прежде бывшее 100 лѣтъ назадъ состояніе и мнятъ, что къ произведенію въ дѣйство сего проэкта способнѣе нынѣшняго случая никогда бытъ не можетъ по многому числу непріятелей, которыхъ противу Россіи извнѣ возбудить надѣются, и по распрямъ, уповаемымъ возстать внутри между русскими и чужестранными, имѣющими участіе въ правленіи, ежели война единожды начнетъ распаляться».

Въ другомъ письмѣ сообщалось, что турки, не довольствуясь словесными обѣщаніями, требуютъ отъ Французскаго посла «письменнаго союзнаго трактата, которымъ бы Франція обязалась безъ нихъ мира не заключать, съ обѣщаніемъ возвращенія всего того, что они могли бы потерять», что всѣ эти настоянія Порты подтвердилъ и «новый мусульманинъ», Боневаль, въ бесѣдѣ съ нимъ, Бономъ. Конечно, рѣчь здѣсь идетъ о знакомомъ намъ договорѣ, авторомъ котораго былъ самъ Боневаль.

Дерзки были замыслы изъ мастерской Боневаля-Вильнева; но они не лично ихъ, а ихъ родной Франціи, какъ это ясно изъ инструкціи версальскаго кабинета еще въ 1727 г. де-Кастейѣ, новому послу въ Швецію, о чемъ ниже. Мы увидимъ еще позже повтореніе ихъ въ дѣйствіяхъ другаго маркиза, въ Петербугѣ, при чемъ въ эти замыслы, путемъ обмана и ласканій, вовлечена была сама довѣрчивая дочь Петра Великаго и цѣною ихъ осуществленія долженъ былъ быть купленъ ею самый престолъ Вѣрная себѣ политика Франціи не забывала ихъ и подъ Севастополемъ, и 1863 году, подвигая на насъ поляковъ *).

«Того ради, продолжаетъ увлекающійся резидентъ, нынѣ и подданныхъ своихъ христіанъ зѣло отмѣнно трактуютъ. Потому генерально всѣ добрые христіане Всевышняго просятъ и радуются о счастливомъ преуспѣяніи в. и. в-ва оружія, какъ я то ежечасно въ пути слышу отъ встрѣчающихся христіанъ: съ неописаннымъ веселіемъ подходя, насъ поздравляютъ и в. в-ва имя благословя прославляютъ».

23-го іюня резидентъ былъ въ Бабадѣ (Бабадагѣ, въ Доб- руджѣ, предъ дельтою Дуная) и всѣмъ былъ доволенъ: «наружно во всякой свободѣ нахожусь», писалъ онъ черезъ недѣлю, уже вблизи намѣченнаго имъ театра войны.

Но Порта -все вела игру, хитрила, проводила.

Мы видѣли, майскій отвѣтъ въ Петербургъ визиря былъ вообще скромный. Но уже иного тона было обращеніе визиря тогда же въ Вѣну, еще болѣе — иъ обѣимъ нейтральнымъ морскимъ державамъ, хотя все съ тою-же лукавою готовностью яко-бы на миръ, при посредничествѣ.

Творецъ блестящаго положенія Австріи на Востокѣ, Евгеній Савойскій, какъ-разъ въ эту минуту осложнявшихся отношеній умеръ (9/20 апрѣля, въ Вѣнѣ). Его смѣнилъ по долж- ности президента Военнаго Совѣта престарѣлый графъ Кенигсекъ, и къ нему обратился съ письмомъ визирь.

Выразивъ твердую увѣренность, что императоръ «союзъ мира прежде постановленнаго термина ни какимъ образомъ не нарушитъ» и позже обновитъ его, визирь обращается съ жаркимъ и наивнымъ обличеніемъ задирающей-де политики Россіи, начиная отъ Петра — въ Польшѣ, Швеціи и др. мѣстахъ. Въ неуклюжей фразистой Формѣ турокъ повторяетъ старую догму Французской политики объ опасности современной, расходив- шейся-де Россіи для Европы, а недавно еще «токмо малое княженіе», о злыхъ нѣмцахъ и пр. Въ конспектѣ визирскаго отвѣта, вѣроятно, были не безъ участія и Видьневъ, и Боневаль.

«Весьма потребно, писалъ визирь, чтобы они, русскіе, государственные права и законы исполняли, въ содержаніи постановленныхъ съ пограничными государствами договоровъ наивящее попеченіе прилагали. Токмо помянутая имперія наущеніемъ обрѣтающихся въ томъ государствѣ, никого другаго незнающихъ, но въ себя самихъ влюбившихся знатныхъ господъ той имперіи, противныя справедливости и разуму мерзкія дѣла предвоспріемлетъ, и токмо по единой сему народу отъ натуры природной скупости, сребролюбію и безстыдному злому желанію иногда на людей, которые свои единодушныя вольности имѣютъ, насильственно нападаетъ, иногда же тѣхъ, которые въ ея сосѣдствѣ, обезпокоиваетъ и отягощаетъ. Хотя сколь часто ей притомъ неудачи ни случались, нѣкоторые изъ ея мудрецовъ являлись и скоропостижности и заблужденія избѣгать прилежно старались и паки въ свою древнюю область возвращаться обыклп; однакоже сіи мудрецы побѣждены были и другая сторона преодолѣла». Затѣмъ иллюстрируется это положеніе — неудачи «мудрецовъ».

Пожаревацкій трактатъ Евгенія Савойскаго былъ для Россіи Петра Великаго какъ бы вторымъ Прутскимъ, убійственнымъ дополненіемъ его. Моглп-ли не понимать въ Вѣнѣ, куда душей стремился Остерманъ ? Но доминирующее положеніе Австріи на Дунаѣ послѣ 1718 года и заставило Остермана искать союза именно съ нею, чтобы при помощи ея уничтожить Прутскій трактатъ, который и на взглядъ со стороны, современнаго венеціанскаго дипломата, былъ < tan to onorifico per li Turchi, quanto vergognoso (срамнымъ) per li Russi> *).

Какъ бы то ни было, положеніе цесаря было не изъ легкихъ, и хитрить приходилось ему, какъ и Портѣ : договоръ 1726 г. обязывалъ «дѣйствительнымъ вспоможеніемъ», а исполнить это было трудно, да и въ интересахъ ли своей имперіи ? Нельзя ли какъ прилично увернуться отъ непріятнаго обязательства, съиграть на-двое, не дать Россіи разыграться ?

Союзникъ все добивался мирныхъ переговоровъ: надо Остерману на-пробу уступить, чтобы затѣмъ обезоружить его.

12 іюня Остерманъ отвѣчалъ Остейну, что петербургскій Кабинетъ согласенъ на трактацію съ Портою, но подъ условіемъ— открыть сейчасъ переговоры, безъ затяжки: что послы Порты должны быть на границѣ, именно въ Очаковѣ, въ теченіе 14 дней, а вся трактація имѣетъ продолжиться не болѣе 4 недѣль, иначе и цесарь обязанъ учинить декларацію о войнѣ; что русскій Кабинетъ не противъ, чтобъ я «цесарскій министръ сему конгресу присутствовалъ и возстановленію мира въ предписанный срокъ способствовалъ, чего отъ толь тѣсно обязаннаго союзническаго министра ожидать надлежитъ».

Означенные короткіе сроки: 14 дней, 4 недѣли, указывали, что Остерманъ едва-ли вѣрилъ серьезно въ успѣхъ посредничества и очаковскаго конгреса, тѣмъ болѣе, что обѣ стороны временные румынскіе историки-политики, какъ Ксенополъ въ Яссахъ, упрекаютъ Австрію, что она, наперекоръ своимъ кровнымъ интересамъ, все помогала Россіи противъ Турціи въ XVIII стол. («Etudes histo- riques sur le peuple roumain», par A. Xenopol, Jassy, 1887, p. 97). А что было бы съ румынами, если бы Австрія отъ Олты продвинулась къ устью Дуная ? • Она къ этому и стремилась, и напрасны ей румынскіе упреки — уроки въ непониманіи своихъ выгодъ. Благо, есть еще мадьяры — узда на Ксенополовъ.

Хитрая и осторожная, она понимала, что совет всегда более весом, если подкрепляется чемто осязаемым, материальным, он более убедителен, если поддерживается силой. Снова играя в недомолвки, она намекнула, что "подлинные друзья" готовы оказать молодым русским денежную помощь. Кроме денежной помощи, мы можем получить оружие и особенно удобные и надежные средства для проведения "коекаких операций". Эти блага сопровождались едва слышным "если". Если мы последуем советам подлинных друзей… Если проведем операции, которые подскажут…

Мадам Тувик ставила меня в трудное положение. На кирпичном заводе собралось уже около сорока человек, и деревня Жозефа не могла прокормить такую ораву. Но больше всего мы нуждались в оружии и особенно в боеприпасах. Партизаны не могли бы выдержать серьезного боя. Через десятьпятнадцать минут наши автоматы были бы немы, как палки. Без патронов, гранат, горючей жидкости мы были не партизанами, как гордо именовали себя, а шайкой обозленных и беспомощных людей. Мы не могли обойтись без помощи. Устругов и я готовы были поклониться в ноги каждому, кто помог бы партизанам. Но ни я, ни он не думали об этих "если". Что делать с ними? Кто и что будет советовать?

Спасительное и всеобъемлющее "авось" подогрело мою решимость. "Авось" советы не повредят нам. "Авось" советники окажутся неплохими. "Авось" сумеем избавиться от них и их советов, если найдем нужным. И с храбростью невежды я согласился принять "если" мадам Тувик.

Настороженные глаза собеседницы стали мягче, она даже улыбнулась и положила свою узкую руку на мой локоть.

Я так и думала, что мы договоримся.

Она позвонила. В гостиную осторожно и подобострастно вошел тот самый швейцар, который так внимательно изучал меня. Мадам одобряюще улыбнулась ему и кивнула на меня:

Познакомьтесь, Петр Петрович.

Швейцар откинул свои широкие плечи, вытянулся и гаркнул:

Состояние нашей современной историографии кажется особенно убогим, если сравнить его с качеством информации, предоставляемым теми западными специалистами, которые тоже исследовали Северную войну. Правда, русские люди с традиционным недоверием относятся к творчеству «хитрых немцев» и потому переводят их работы очень мало. В советские годы таковые из печати практически вообще не выходили. Тем не менее, даже тот мизер, что издан в последние 15 лет, на фоне российского «беспредела» производит весьма достойное впечатление степенью правдивости материала (см. таблицу 4).

Таблица № 4

Название издания …… Численность русской армии / Численность шведской армии … Потери русской армии / Потери. шведской армии

148 …… 80 000 чел., 150 пушек / 8000 чел. … 18 000 чел., 150 пушек / 600 чел.

147 …… 40 000 чел. / 9430 чел. … ? / ?

142 …… 40 000 чел. / 8000 чел. … ? / ?

161 …… 40 000 чел. / 10 537 чел. … 8000 чел. 181 пушка / 677 убито; 1205 ранено

169 …… 33 000 чел. / 10 500 чел. … ? / ?

166 …… ? / В 3-4 раза меньше … 9 / ?

164 …… 40 000 чел. / 10 000 чел. … 10 000 чел. / ?

Здесь необходимо пояснить, что личности Петра I и Карла XII сразу же привлекли к себе внимание всей Европы. Поэтому типографская «продукция» с подробностями их соперничества регулярно выпускалась во всех странах Старого Света с самого начала XVIII в. Повышенный интерес к данной теме нашел отражение даже в столь удаленном от Балтики регионе, как Италия. Там вскоре после окончания Северной войны вышла книга историка Катифоро, вызвавшая заметный международный резонанс

[8]

. В конечном итоге именно она и стала тем первым «взглядом со стороны», с которым получила дозволение ознакомиться относительно большая российская аудитория. Но время показало, что научное значение этой работы весьма невелико. Как, впрочем, и подавляющего количества других трудов того периода, посвященных исследованию русско-шведского противостояния. Одно из редких исключений составила «История Карла XII», написанная Вольтером в 1726-1730 гг. Можно смело сказать, что перо гения создало блестящий образец беллетризованной биографии, не выходящий к тому же за строгие рамки фактической истории

Этот процесс получил дополнительный импульс после октября 1917 г., когда большевики вновь ввели в России «единомыслие». Кардинально переписывая всю историю, соратники Ленина взяли за основу славянофильское восприятие «царя-антихриста». И даже усилили его негативную составляющую, превратив еще недавно безупречного «Северного Самсона» в примитивного эксплуататора-кровопийцу и сифилитика. Так продолжалось до середины 30-х гг. XX столетия, когда политическая атмосфера в стране опять поменялась.

Сталин, начав энергичную подготовку к «последнему и решительному бою» с «миром капитала», решил, что народу в столь ответственной ситуации необходима серьезная националистическая «прививка». В результате царя-западника вернули в официальные положительные герои. Но не «старорежимной иконой», а своего рода революционером-большевиком (гонявшим трутней-бояр и отбиравшим колокола у глупых попов), который к тому же обзавелся замашками хитрована-патриота. Пересиливая нелюбовь к злобным и лукавым европейцам, он заманивает их к себе на службу. И в то же время мечтает о том сладком дне, когда, выудив у иностранцев все необходимые секреты, выгонит эту «шушеру» вон

[142]

. В подобной «аранжировке» клон «Медного всадника» через посредство художественной литературы с кинематографом и вложили в головы подавляющего большинства советских граждан сталинские «инженеры человеческих душ».

Следующей перелицовки общественно-значимого портрета Петра I пришлось ждать несколько десятилетий. В суматошную хрущевскую «оттепель», видимо, так и не решили, как идеологически полезней будет «подправить» образ первого российского императора. А в застойном брежневском «болоте» эту проблему вообще отпустили, как говорится, «на самотек». Что незамедлительно пошло ей на пользу. Наряду с прежним ассортиментом национал-большевистского «ширпотреба» уже в 70-е гг. прошлого столетия увидели свет очень интересные работы некоторых историков

– Никуда я нэ пиду.

– Там ты нужней будешь. Иди, Мыкола…

– Вы хитрый, а я тоже стреляный.

– Чого ж зажурывся, стреляный?

– Малое мы з вами войско…

– Як цэ так – малое? – Мазуренко вскинулся на локтях и сел. – «Малое»… А ну, давай посчитаем. Мазуренко та Поманысточко – два, – стал загибать он пальцы. – Поманысточко та Мазуренко – ще два. Вже – четыре! Ты запорожэць? Ну от! Завсегда было: один запорожэць пятерых ворогив стоил. Вже нас – девять. Я – черниговский, один против двух, це вжэ нас – одиннадцать, целое стрелковое отделение! О!

Поманысточко коротко хохотнул, спрятав лицо в ладони, потом, сразу опять посерьезнев, спросил:

– А тот Брагин, друг ваш сталинградский, сколько разов раненый был?

– При мне – два, потом – не знаю.

– Меня еще ни разу не зачепило. – Поманысточко откинулся на спину, стал, сощурясь, глядеть в небо. – Може, судьба моя такая, не зачепит, га?

– Може, и судьба. Иди, Мыкола, до пушки. Як я погляжу, мне тут и одному нечего будет робить.

– Вам будет нечего, так и пушка помовчить. Не гоните. Двое – не один, а вы тоже не бронированный.

– Ну и настырный же ты хлопец, Мыкола, – зло сказал Мазуренко. – Я один, як тополя на круче, а у тебя жинка, дочка есть. Иди, друже… Убьют – ни дочки на руках не подержишь, ни чабреца не понюхаешь…

– Нэ пиду.

– Ну и дурень! – Мазуренко демонстративно отвернулся от Поманысточки, опять стал глядеть на поле внизу, разрезанное желтыми линиями окопов. По полю, прямо на окопы, шли вражеские танки. По ним откудато стали бить пушчонки: то тут, то там всплескивались немощные, не страшные для танков, разрывы. Не нарушая строя, бронированные коробки надвигались на окопы решительно и неуязвимо.

От их боевого порядка неожиданно откололись три танка и, круто свернув влево, на полном ходу устремились к песчаной косе. «Ну вот, Петро, тряхни, браток, стариною!» – сказал сам себе Мазуренко, чувствуя, как во всем теле напрягаются мускулы, будто их связывают в узлы.

Революционные свободы, первые шаги рабочего контроля вызывают злобную ненависть управителей горного округа, завода. Как и в Петрограде, здесь, на Севере, они стремятся задушить революцию костлявой рукой голода… К осени запасы продовольствия в Надеждинске на исходе, а пополнять их заводчики не собираются. Рабочий получает всего полфунта мякинного хлеба в день, семьи, дети голодают, а управители грозят вообще закрыть завод.

Но Надеждинский Совет рабочих и солдатских депутатов теперь уже сила – орган революционной власти, выросла, окрепла и большевистская организация. Михаил Андреев становится одним из руководителей Совета, верным и надежным соратником Александра Федоровича Корнеева, Петра Карловича Зорина, прибывшего из Екатеринбурга профессионального революционера, большевикаматроса Никонова, возглавившего отряд Красной гвардии…

27 октября в Надеждинск пришла весть о победе пролетарской революции в Питере. С красными знаменами весь трудовой город собрался на митинг. Большевистский Совет заявил, что власть принадлежит ныне ему, и назавтра рабочий контроль предъявил свои права и требования управителям горного округа и завода. Саботажники долго не давали ответа, не являлись на вызовы в Совет. И в один из дней Андреев и Курлынин – от имени Совета и профсоюза металлистов – сами пришли в горное правление. Разговор был короткий. Знакомый чиновник с молоточками на петлицах форменного сюртука, хитро улыбаясь, разводил руками:

– Директор местного правления барон Таубе спешно убыл из Надеждинска, сейчас горный округ подчиняется только Центральному правлению в Петрограде, мы же, разумеется, лишь исполнители, решать нам ничего не дано… Что касается смены власти, сие горного округа вообще не касается – заводы и рудники, как известно, принадлежат не большевикам… Со своей стороны, мы, естественно, все что положено донесли в Петроград, ждем ответ свыше…

В 1881 г Военно-инженерное ведомство решило построить сразу пятьдесят малых подводных лодок системы Джевецкого, приводимых в движение ножным приводом, на котором работало два человека из числа трех, составлявших экипаж лодки. Постройка должна была вестись совершенно секретно на специальном небольшом заводе, производившем сборку; изготовление же отдельных частей было поручено разным заводам.

Корпус лодки состоял из трех выгнутых железных листов довольно хитрой формы. Листы эти были вычерчены в различном масштабе и розданы для изготовления трем разным заводам, в том числе и Невскому. Два из этих заводов, побившись над этим делом и перепортив немалое количество материала, передали затем свой заказ Невскому заводу, и таким образом работа оказалась сосредоточенной в руках Титова. Петр Акиндннович любил об этом вспоминать.

— Поступили к нам заказы от разных заводов на листы, выкроенные какими-то ускорниками вроде тех, что получаются, когда с апельсина корку звездочкой снимать и все вычерчены в разных масштабах, к тому же один в футовой мере, другие в метрической, и надо их не только выкроить, но и выколотить по чертежу. Думаю, неспроста это, хоть и с разных заводов. Вычертил я их все три в одном масштабе и посмотрел, что будет, если их все вместе сложить. Получился как бы большой американский орех. Тогда, ясное дело, согласовал я у них пазы, сделал накрои, как следует выколотил три листа и сложил вместе. Приезжает Джевецкий, с ним француз, потом мой приятель Гарут; как взглянули, так и ахнули: «Ведь это секрет!» — «Какой там, — говорю, — секрет; давайте лучше я вам в ваших листах н дыры проколю, а то придется на месте трещеткой сверлить — никогда не кончите». Так и сделал я им эти листы, а потом их Гарут на своем заводике склепывал.

Кажется, в 1882 г Охтенская верфь была закрыта. Завод Берда купило вновь основанное Франко-русское общество, которое также получило в безвозмездное «арендное пользование» Галерный островок с бывшими на нем эллингами и мастерскими. При этом обществу были заказаны но высокой цене крейсеры «Витязь» и «Рында».

В 1881 г Военно-инженерное ведомство решило построить сразу пятьдесят малых подводных лодок системы Джевецкого, приводимых в движение ножным приводом, на котором работало два человека из числа трех, составлявших экипаж лодки. Постройка должна была вестись совершенно секретно на специальном небольшом заводе, производившем сборку; изготовление же отдельных частей было поручено разным заводам.

Корпус лодки состоял из трех выгнутых железных листов довольно хитрой формы. Листы эти были вычерчены в различном масштабе и розданы для изготовления трем разным заводам, в том числе и Невскому. Два из этих заводов, побившись над этим делом и перепортив немалое количество материала, передали затем свой заказ Невскому заводу, и таким образом работа оказалась сосредоточенной в руках Титова. Петр Акиндннович любил об этом вспоминать.

— Поступили к нам заказы от разных заводов на листы, выкроенные какими-то ускорниками вроде тех, что получаются, когда с апельсина корку звездочкой снимать и все вычерчены в разных масштабах, к тому же один в футовой мере, другие в метрической, и надо их не только выкроить, но и выколотить по чертежу. Думаю, неспроста это, хоть и с разных заводов. Вычертил я их все три в одном масштабе и посмотрел, что будет, если их все вместе сложить. Получился как бы большой американский орех. Тогда, ясное дело, согласовал я у них пазы, сделал накрои, как следует выколотил три листа и сложил вместе. Приезжает Джевецкий, с ним француз, потом мой приятель Гарут; как взглянули, так и ахнули: «Ведь это секрет!» — «Какой там, — говорю, — секрет; давайте лучше я вам в ваших листах н дыры проколю, а то придется на месте трещеткой сверлить — никогда не кончите». Так и сделал я им эти листы, а потом их Гарут на своем заводике склепывал.

Кажется, в 1882 г Охтенская верфь была закрыта. Завод Берда купило вновь основанное Франко-русское общество, которое также получило в безвозмездное «арендное пользование» Галерный островок с бывшими на нем эллингами и мастерскими. При этом обществу были заказаны но высокой цене крейсеры «Витязь» и «Рында».

До сих пор я с большим уважением вспоминаю имена таких мастеров воздушного боя, как Гавриил Гуськов. Илья Якубов, Адиль Кулиев, Андрей Попов, Григорий Кудленко, Виктор Кисельков, Алексей Самохвалов, Александр Гудаев, Сергей Хитров, Александр Кобяков. Александр Бычков. Анатолий Головин, А. Лен. Только эти летчики уничтожили более 113 фашистских самолетов. Лейтенант Г. Г. Гуськов, майор И. Ф. Якубов, капитан А. Г. Кулиев и старший лейтенант А. И. Попов [228] за свои подвиги удостоились высокого звания Героя Советского Союза.

Летчики полка воевали не числом, а умением. Они никогда не считали врагов, а шли в бой и побеждали. Особую стойкость проявляли они при сопровождении штурмовиков. «Сам погибай, а товарища выручай!» — вот закон, которым мы руководствовались в бою. ИЛы возвращались с боевых заданий, как правило, без потерь. За отличное прикрытие летчики полка много раз удостаивались благодарности командования штурмовой авиации.

Много сделал для победы и инженерно-технический состав полка. Добрым словом хочется вспомнить старшего инженера полка И. А. Петрова, начальника связи Г. А. Хлыбова, инженера второй эскадрильи В. Маслова и многих других. В сложнейших полевых условиях они обеспечивали постоянную боевую готовность истребителей, не считаясь со временем восстанавливали поврежденные самолеты.

А как не сказать спасибо нашему доктору Дергачеву! Днем и ночью он находился с летчиками, заботился об их здоровье, питании, отдыхе, оказывал своевременную медицинскую помощь раненым.

Но не все мои боевые товарищи дожили до светлого Дня Победы. Смертью храбрых пали в бою с германским фашизмом Д. Заморий, Г. Г. Гуськов, А. И. Попов, И. А. Несвяченный, Г. Д. Омельчук, Г. П. Прокофьев, А. II. Килоберидзе, В. Н. Павлов, М. Г. Волченков, Н. М. Ковенцов, П. Е Пленкин, П. Е. Королев, У. У. Доев, А. В. Лебедева, Дубов, Вершков. Это были замечатеьные люди — отважные, смелые. Они дрались, не зная страха в бою. Среди них особенно следует выделить комсомольца Петра Королева, который, спасая жизнь командиру штурмового полка, таранил вражеский истребитель. Только в нашей Советской стране могли вырасти такие храбрые люди. Их воспитали Ленинский комсомол, партия коммунистов. Верность великому делу Ленина, беззаветная любовь и преданность своему социалистическому Отечеству вели советских воинов на самопожертвование во имя победы.

До сих пор я с большим уважением вспоминаю имена таких мастеров воздушного боя, как Гавриил Гуськов. Илья Якубов, Адиль Кулиев, Андрей Попов, Григорий Кудленко, Виктор Кисельков, Алексей Самохвалов, Александр Гудаев, Сергей Хитров, Александр Кобяков. Александр Бычков. Анатолий Головин, А. Лен. Только эти летчики уничтожили более 113 фашистских самолетов. Лейтенант Г. Г. Гуськов, майор И. Ф. Якубов, капитан А. Г. Кулиев и старший лейтенант А. И. Попов [228] за свои подвиги удостоились высокого звания Героя Советского Союза.

Летчики полка воевали не числом, а умением. Они никогда не считали врагов, а шли в бой и побеждали. Особую стойкость проявляли они при сопровождении штурмовиков. «Сам погибай, а товарища выручай!» — вот закон, которым мы руководствовались в бою. ИЛы возвращались с боевых заданий, как правило, без потерь. За отличное прикрытие летчики полка много раз удостаивались благодарности командования штурмовой авиации.

Много сделал для победы и инженерно-технический состав полка. Добрым словом хочется вспомнить старшего инженера полка И. А. Петрова, начальника связи Г. А. Хлыбова, инженера второй эскадрильи В. Маслова и многих других. В сложнейших полевых условиях они обеспечивали постоянную боевую готовность истребителей, не считаясь со временем восстанавливали поврежденные самолеты.

А как не сказать спасибо нашему доктору Дергачеву! Днем и ночью он находился с летчиками, заботился об их здоровье, питании, отдыхе, оказывал своевременную медицинскую помощь раненым.

Но не все мои боевые товарищи дожили до светлого Дня Победы. Смертью храбрых пали в бою с германским фашизмом Д. Заморий, Г. Г. Гуськов, А. И. Попов, И. А. Несвяченный, Г. Д. Омельчук, Г. П. Прокофьев, А. II. Килоберидзе, В. Н. Павлов, М. Г. Волченков, Н. М. Ковенцов, П. Е Пленкин, П. Е. Королев, У. У. Доев, А. В. Лебедева, Дубов, Вершков. Это были замечатеьные люди — отважные, смелые. Они дрались, не зная страха в бою. Среди них особенно следует выделить комсомольца Петра Королева, который, спасая жизнь командиру штурмового полка, таранил вражеский истребитель. Только в нашей Советской стране могли вырасти такие храбрые люди. Их воспитали Ленинский комсомол, партия коммунистов. Верность великому делу Ленина, беззаветная любовь и преданность своему социалистическому Отечеству вели советских воинов на самопожертвование во имя победы.

А вот они не умели. Шли не очень быстро, и тот, что повыше, иногда спотыкался. Они свернули на малонаезженную дорогу вдоль села. Сначала двигались к Калиновке, потом на одной из полевых развилок повернули в направлении Ольховой.

Волынец не чувствовал усталости. Он приготовился идти за ними хоть всю ночь.

Но они, дойдя до леска, остановились. Закурили.

– Посидим? – спросил один.

– Посидим.

Волынец замер. Теперь, когда они уселись в траву и умолкли, ему надо быть особенно осторожным – любой шорох могли услышать.

И вот тут происходило чтото непонятное. Они сидели полчаса, час… Раза три закуривали. За все время обменялись двумятремя ничего не значащими фразами, а через часа полтора поднялись и пошли обратно. Волынец проводил их до самого дома Братковых.

«Ни черта не понимаю! – в отчаянии думал он. – Или там, где они сидели, был ктото третий, или они выходили проверить, нет ли за ними слежки, или им в какоето время нельзя было оставаться в селе?.. Не могли же они просто перед сном моцион делать? Не на прогулку же выходили? А возможно, проверяли, нет ли слежки, заметили меня и вернулись? Не может быть. Они в таком случае не должны были возвращаться в хату Братковых. Значит, не заметили».

И Волынцу стало казаться, что на поляне действительно был ктото третий, которому они молча могли чтото передать или от которого могли чтото получить.

Утро он провел в стожке, а днем покинул свой пост, отыскал то место, где ночью сидели двое, нашел несколько окурков папирос «Броненосец „Потемкин“». «Это что ж, выходит, такие папиросы и у Братковых курят?» Но никаких следов пребывания тут третьего человека не было. Не нашел Петр и никакого тайника. «А кто из нас охотник? – пришла ему в голову мысль. – Что, если за мной следят уже? Никогда не следует считать, что ты хитрее всех…» Ему стало жутковато, и он поймал себя на том, что оглядывается точно так же, как оглядывался незнакомец перед тем, как войти к Братковым.

Тося волновалась последние дни: уезжая, хотелось знать, что существует человек, который будет ждать, который любит и которого она любит, будет волноваться за него. Может быть, не так любит, как мечталось, но кто знает — вдруг это и есть настоящая… Костя честен, робок, только горд не в меру, но он ведь любиті Хотелось перед отъездом побыть с ним вдвоем, но Костя последнее время избегает встреч. Нельзя было встретиться еще и потому, что он и Бочкарев — герои дня. Подумает: «Вот когда…» А тут еще Маринка… Тося стала все чаще встречаться с Бочкаревым, но не упускала случая привлечь к себе внимание и Кости. Вот тогда-то Маринка и сказала: «Смотри, девочка, за двумя зайцами погонишься…» Ох уж эта Маринка! А вообще-то, пожалуй, она права. Опасная забава. Она понимала: Костя дороже. И Бочкарев ей нравился. Но он и Костя — совершенно разные люди. Бочкарев хитрый, он знает себе цену, умеет выжидать. И это понимала Тося своим женским чутьем. Но с ним ей бывает легко и весело. Но уж если говорить о любви, то только Костя…

И вдруг… все решилось само собой. Проклятая самоуверенность! Тося не сомневалась, что Костя любит, но каково же было ее изумление, когда она увидела, как только что приехавшая с вокзала девушка обнимала и целовала Костю и Костя обнимал и целовал ее. Тося стояла совсем недалеко и слышала их взволнованные голоса:

— Танюша, милая! Примчалась-таки! Ну и беспокойный же ты человек! Что делать будешь у нас?

— Укладчица парашютов. Сегодня же наряжусь в форму. Два месяца училась, а уговаривала больше. Костя, я буду твой парашют готовить. Можешь прыгать спокойно.,

— Нет уж, уволь от прыжков.

— А ты знаешь, в училище новые самолеты, как у вас здесь. Гудят целый день, да так, что горы шатаются.

— Как же я рад тебе, Танюха!

— Господи, дай я тебя поцелую!

Опи пикого не стеснялись! Что для них проходящие мимо солдаты! А Тося стоит недалеко, и ей больно видеть это… Значит, она любила Костю, как Маринка своего Петра. Маринка страдает сейчас, но страдает от разлуки п неизвестности. Другие не видят этого, а Тося видит. Всего два письма… В настоящих боях еще не был… Любит, целует, обнимает… Больше нет писем…

– Горда! К ней и на зисе не подъедешь. У неё орден на шёлковой кофточке. А я тогда что? Вроде Ванька, и всё. Теперь бы!

– Хвались больше. Теперь‑то ты кто такой? Всё тот же: белобрысый, курносый…

– Как сказать! – не без гордости возразил Догмарев. – Федот, да не тот! Дело не в носе!

Макей улыбнулся и сразу повеселел.

Макеевцы близко сошлись с орловскими партизанами и частенько сообща с ними нападали на немецкие гарнизоны. В этих налётах местные партизаны вели себя храбро. Макей и Хачтарян восхищались ими и не скрывали это от них.

– Орлы! – говорил бывало им Макей, отдавая должное их мужеству.

И Хачтарян, сверкая жёлтыми глазами, говорил с расстановкой:

– Маладцы, кацо. Из Арла и быть ардам. Так, что ли?

Те лукаво улыбались в густые бороды, разглаживали усы и отшучивались:

– Из Орла мы, это точно, товарищ комиссар, а до орлов нам, однако, далеко.

Макей хлопал командира орловских партизан Вощилова по широкой спине, кричал:

– Не скромничай, борода: по народу и город название получил.

– Слыханное ли дело. – вмешался дед Петро, – чтоб в ордином‑то гнезде да вороны водились.

– Оно так, – с хитрой усмешкой говорили орловцы, – вы‑то тогда, товарищ Макей, должно быть, беркуты?

Так частенько шутили эти люди и никто не подозревал, как в это время тяжело было Макею. Вот уже два дня носил он в своём кармане приказ Центрального штаба партизанского движения, в котором предлагалось ему немедленно вернуться в Могилёвщину. Об этом знал ещё только комиссар Хачтарян. Макею жаль было расставаться с новыми друзьями, которым он завидовал уже только потому, что они находились ближе к фронту.

– Не понимаю я этого, комиссар, – сердился Макей. – Почему мы обязательно должны дислоцироваться в своей местности? Почему в армии этого нет?

– Я поплыву за лодкой, – сказал глухим голосом Захаров.

Лисковец вздрогнул, его лицо побледнело. Он нерешительно подошёл к Макею.

– Позвольте, я тоже.

– Что такое? – холодно спросил Макей.

– Поплыву за лодкой.

«Чёрт его знает, кто он такой, – подумал Макей и, хитро улыбнувшись, сказал:

– Я вас понимаю. Вы хотите…

– Да, я хочу, я хочу… быть героем, – выпалил Лисковец и покраснел.

Макей улыбнулся. Потом брови его насупились, он пожал плечами и зло сказал:

– Я вас не понимаю.

И отвернулся к комиссару:

– Пархомец молодчага.

– Да, – сказал медленно комиссар, – умэло поставил вапрос.

Днепр пасмурно пенился, отражая в своих водах хмурое осеннее небо. Под ударами восточного холодного ветра волны его набегали на берег и с шумом разбивались об ледяные закрайки.

– Днепр – это моя стихия, – говорил, снимая с себя шубу, Новик. – Сколько я по нему плавал!

– Как? И ты? – спросил Макей.

– Одному, товарищ командир, нельзя. Утонуть может. Да и там… Кто её знает.

– Добро, – согласился Макей.

Припадая на раненую ногу, подошёл Свиягин. Он чтото занёс в блокнот.

– Днепр – моя стихия, – повторил Новик.

– Не забывайте, Новик, что вы плавали тогда не на брюхе, – с тонкой усмешкой сказал Свиягин. – Вы тогда плавали на «Соколе», если не ошибаюсь?

Новик рассмеялся:

– Верно, угадал! На «Соколе» плавал. Но зато мы теперь сами соколы.

– Сокол‑то больно неказистый, – вмешался в разговор дед Петро, рассматривая сухое тело Новика. – Вон Миколай, – сказал он про Захарова, увязывавшего свою одежду в брезентовый мешок–рюкзак, – он хоть куда хлопец, ишь мускулы‑то какие.

Захаров и Новик, привязав мешки с одеждой на затылки, подошли к берегу.

– Ну, с богом, – напутствовал дед пловцов, бросившихся в ледяную воду.

– Кто ещё с ним?

– Лахин – этот сибиряк, да наш Василь Михолап.

Макей задумался. По дороге, по которой поехали хлопцы, частенько разъезжают полицейские.

– Стеблев! – обратился он к начштаба. – Вышли на разведку.

Дежурные находились в соседней землянке. Стеблев посмотрел на спящего Елозина и велел деду Петро самому прислать сюда дежурного. Дед вышел, кряхтя и охая. Через минуту явился Родиков, щёлкнув каблуками.

– Дежурный по отряду лейтенант Родикое явился по вашему приказанию, – отрапортовал он.

Рука взлетела к головному убору. Макей, как всегда, любовался военной выправкой этого человека.

Стеблев распорядился вызвать Коноплича, которого Макей назначил командиром разведки после того, как Василия Ерина взяли в распоряжение Могилевского оперцентра.

Оказалось, что Коноплич только что уехал. Макей поморщился: «Почему не докладывают ему? Самовольничают хлопцы. Надо приструнить». И тут, же что‑то записал в свой блокнот.

Макей, видимо, забыл, что он сам разрешил разведке выезжать, когда это Понадобится, по своему усмотрению. Сейчас он вспомнил это и продиктовал Стеблеву приказ, которым обязывал без ведома штаба никому из лагеря не выезжать, в том числе и разведке. Кончилась вольница, для удалых разведчиков!

Разведчики Потопейко и Догмарёв только что откуда‑то вернулись и теперь, говорят, спят «как убитые». Псе же пришлось. вызвать их. Через четверть часа они на полном галопе мчались по лесной дороге. Длинные ветви болдно ударяли им в лицо, сильнее жёг морозный ветер.

– Нос береги! – кричал Потопейко, скакавший впереди и подхлёстывавший своего коня. От лошадей валил пар, в пахах проступила пена.

Макей с нетерпением ожидал разведчиков. Комиссар ушёл в пушечно–миномётный взвод проводить политбеседу. Теперь у Макея было две 76–миллиметровые пушки, 25 снарядов к ним. Имелось также пять или шесть разнокалиберных миномётов, но не было ни одной мины. Миномёты хвастливо были расставлены под навесом и ими могли любоваться все гости, приезжающие в лагерь Макея. Рядом стояли пушки без прицелов. В обеих пушках в тормозах отката не было незамерзающей жидкости. Лейтенант Клюков наполнил люльки скипидаром. «Голь на выдумку хитра», – смеялся он, кудрявя баки на смуглых щеках.

…Саперы получили приказ проделать проходы через минные поля гитлеровцев. Задача усложнялась тем, что перед лесом – большой овраг. Дня два наши разведчики безуспешно пытались проникнуть в лес: наткнулись на боевое охранение. В завязавшейся перестрелке мало кто уцелел. Минное поле гитлеровцев было у самого леса, по ту сторону оврага. Ночью противник освещал подходы ракетами, автоматным, минометным и пулеметным огнем время от времени «прочесывал» их.

В расположение взвода Мироненко пришел командир батальона.

– Разрешите мне пойти на задание, – попросил его старший сержант. – Какнибудь раскушу этот орешек, охмурю фрица…

Бойцы поддержали Мироненко. «Опытнее, храбрее, хитрее его – во взводе нет. Солдаты за ним идут, как за отцом».

– Быть тому! – сказал комбат. – Хорошо, братцы, пойдет Мироненко.

Помолчал минутку, потом добавил:

– Всетаки, Петр Федорович, возьми еще двух солдат. Помогут тебе, посмотрят, где будешь делать проходы…

Мироненко к заданию всегда готов. Захватил нехитрый саперный инструмент, несколько гранат, неразлучный автомат. Разорвал простыню на длинные ленты, скатал их и тоже взял с собой.

Через овраг не пробраться, решил обойти его. Солдат оставил в укрытии, далее пошел один. «Пошел» у саперов – это значит пополз, кошачьим шагом. Вот и граница минного поля. Сапер стал действовать щупом. Повиснут над землей осветительные ракеты, Мироненко распластается, в двух шагах не заметить его. Руки работают, как у музыканта. Сам солдат – осторожность и внимание.

Обнаружит мину, одними пальцами раскапывает, шепчет про себя: «Вот, она голубушка… Вот она противотанковая…» Отодвигает ее в сторону.

Сколько времени прошло, он не знает, усталости не чувствует, боли в руках нет. И сколько мин снял – тоже не знает. Но проход есть. Вот только колючую проволоку убрать осталось. Хорошо, если она без «сюрпризов». Повезло саперу. Проволочные заграждения оказались «немыми». Сделав ножницами проходы в проволоке, пополз к солдатам. Они уже устали волноваться за сапера.

Даже знаменитый «Шах», который персидский шах Аббас Мирза преподнес Николаю I, чтобы умилостивить его в связи с убийством русского посла в Тегеране, писателя А. С. Грибоедова, весил лишь 87 карат.

А тут — сто карат! Было от чего благоговейно оцепенеть, держа в руках этот редчайший дар природы…

— Сто восемьдесят пятый, — снова потянулся к коробке Блиновских, с трудом оторвав взгляд от стокаратни- ка. — Пиши…

— Подожди, Петр Акимович… — прервал его Михеев. — Во сколько же мы оценим этот камень?

— Цены ему нет, вот что я скажу тебе, товарищ Михеев. Не знаю, что вот Кондратий Данилович скажет, а я не берусь.

— Это верно, — покачал бородой Колташев. — Цену ему нам не назначить. Если только по весу… Так ведь и вес-то дело хитрое. Если, скажем, два-три карата камень — одна цена за карат. А вот, скажем, десять — уже другая, намного большая.

— Ну, возьмите по той самой высокой ставке, что вам известна, — настаивал Михеев.

— Та, самая высокая, для него низка. Обидна, можно сказать. Тут специалистам судить надо, вроде Ферсмана или того же Фаберже, который все мировые цены самых крупных камней знал… Ну, если по самой высшей, что я знаю, то пиши… Миллион и двести тысяч золотом. Вот сколько. Но это, прямо тебе скажу, не та цена, что он стоит.

— Пусть пока миллион двести числится. В Москве уточнят, — согласился Михеев.

…«Вот так государственные национальные реликвии и попадали нередко в личные шкатулки монархов, нарушавших законы своего же государства, — думал Михеев, глядя на стокаратную брошь. — Как часто они путали государственный карман со своим. И даже в критическую минуту, подписав манифест об отречении от престола, признав себя с тех пор человеком частным, Николай «забыл» передать в государственную казну незаконно хранимые им в своих личных шкатулках вещи. Нечестно поступил Николай Романов, недостойно порядочного человека!..»

В ноябре хозяин был занят строительством новой «горницы». Едва плотники закончили работу, пришла весть об очередном дворцовом перевороте: 29 ноября в Москву «прибыл капитан гвардии Семеновского полку Петр Васильев сын Чаадаев с объявлением о возшествии на престол Всероссийский ее императорского величества всемилостивейшей нашей императрицы Елисаветы Петровны». Тем же вечером Первопрестольная отмечала это событие: «…и оттого числа вседневно звон в соборе и у всех церквей целую неделю был, а нощию везде иллуминация. В приказех и в рядех в ту неделю не сидели». Автору торжество запомнилось принесением присяги в Успенском соборе Кремля в присутствии генерала М. Я. Волкова и тем, что пришлось срочно дарить капитану Чаадаеву тысячу рублей, а в Петербург отправлять депутатов от купечества вместе с 3500 рублей «в поднос» новой императрице.

Кажется, столичные события воспринимались им без особых эмоций, будучи далеки от его жизненных забот. По-житейски мудрые обыватели готовы были к выражению ожидаемых властью верноподданнических чувств, — вот только платить за торжество приходилось из собственного кармана. Но дневник скромного московского чиновника дает нам редкую возможность узнать о повседневности ничем не примечательного человека, который перед самым Новым годом неторопливо записал на листе календаря: «Сий год окончился слава Богу…»

«Брожение во внутренних делах»

Этими словами охарактеризовал ситуацию при российском дворе в 1741 году английский посол Финч. Подобные оценки будут встречаться и у других дипломатов вплоть до конца недолгого царствования Иоанна Антоновича.

Фактически главным членом Кабинета оставался Андрей Иванович Остерман, старавшийся привить принцессе представления об обязанностях правителя и ввести ее в курс государственных дел. Он, безусловно, был самым опытным и компетентным из советников Анны и мог бы при определенных условиях выступать в качестве первого министра при номинальном императоре и неопытной регентше. Но Андрей Иванович, при всём его административном опыте и аналитическом таланте, и по характеру, и по манере действий не годился в политические лидеры. Англичанин Финч точно подметил его манеру: «Как бы он ни был деятелен при установившемся правительстве, при правительстве колеблющемся он ложится в дрейф». Вице-канцлер привык действовать за спиной государя или другой «сильной» фигуры — и всегда мог эту фигуру подставить. В глазах других сановников и подчиненных он выглядел хитроумным и двоедушным интриганом. Даже его собственный секретарь Сергей Семенов на вопрос, что ему известно о планах шефа, ответил: «…человек хитрой и скромной, и не только ему, но и другим никому ни о чем знать никогда не давал»351.

Гость помолчал.

– Разбить нас не разбили, но людей мы потеряли. И хороших людей, Петрович. А думали без потерь обойтись: при внезапном нападении такое бывает…

– Так что же случилось?

– Мы готовились принять только полицаев, – медленно начал связной. – Думали так: их машина пройдет – мы подорвем за ними мост и встретим их огнем. А чтобы машина не могла развернуться и удрать, дорогу по бровке заминировали. Смотрим, едет не одна машина, а две: за полицаями – немецкие пулеметчики и автоматчики. А за этими машинами – танк и броневик.

– Да, да, – сочувственно проговорил Калачников, покачав головой. – Это Мизель. Он со своей бандой нарочно прибыл за несколько часов до нападения, чтобы никто не узнал.

– Да, Мизель хитрый черт. Наши разведчики, дежурившие на шоссе между Шелонском и штабквартирой Мизеля, даже донести не успели…

– И что же дальше?

– Наш подрывник взорвал мост вместе с танком. Танк ткнулся носом в берег. Из строя вышел, но не затонул.

– А броневик?

– Уцелел. Сила огня у него большая. Из пулемета и винтовки его не возьмешь. А подрывать гранатами не рискнули: могли понапрасну погубить людей.

– А полицаи?

– Вот им всыпали! – оживился партизан. – И немцам на машине! Полицаи сунулись в деревню, а там у нас станковый пулемет. Вряд ли кто из них уцелел!

– А деревня?

– Сожгли ее немцы… Зажигательными пулями…

– А люди? Ведь там же люди! Дети там! – прервал гостя Петр Петрович.

– Мы людей еще под вечер в лес вывели.

– А паренек? Жив он? Ведь он должен быть в машине!

– Погиб паренек… Из машины он выпрыгнуть успел, метров тридцать бежал… Очередью его, собаки! И второго паренька, который к вам ходил, ранили. Но того легко…

Они долго молчали.

– Огнев просил передать вам большое спасибо, – нарушил молчание партизан.

— Мария… Здравствуй, — тихо проговорил Шагайда.

Она протянула ему руку, крепко пожала. Шагайда задержал ее руку в своей, пристально глядя в глаза. Он только теперь заметил, что Мария в хромовых сапогах и стриженая.

— Вон какая ты стала, — сказал он наконец.

— Какая? — Мария кокетливо пожала плечами.

— Возмужала и на парня немного похожа, — пошутил Ша гайда.

— Ты хочешь сказать, что огрубела на фронте?

— Нет, что ты… А, впрочем, может и так, — тихо ответил Петр.

Подошел Вихорь, и моряки дважды сдержанно, побратски поцеловались. Потом к прибывшим подбежала Варвара, засуетилась вокруг, причитая и вздыхая возле каждого.

— А я уже хотела на корабли бежать и освобождать вас. Такой день у нас сегодня, а вас зсе нет да нет. Приплывают раз в год, и то никак не дождешься в гости. Ну, раздевайтесь и скорее к столу, пока он, проклятый, не прилетел…

— Сегодня, верно, не прилетит, мамаша, — сказал Вихорь.

Вдруг Варвара хитро подмигнула Платону, крикнула:

— Дети мои, а ну, покажитесь-ка!

В кухню вбежали Игорь и Коля, вытянулись у двери. Оба в военной форме, одинаково подстрижены, — словом, два брата. У каждого на груди поблескивала медаль «За отвагу». Варвара вытерла передником губы, погладила обоих по голове:

— Хороши дети, только я до сих пор не знаю, кто кого сманил на фронт. Не признаются. Если б не эти медали, я бы их розгами за побег отхлестала, да вот медали боевые не позволяют.» Они их прежде заслужили, а потом уже на фронт удрали. Горе с ними, да и все…

— Ну, будет вам, мама. Приглашайте людей к столу, — перебила Люба.

Когда усаживались за стол, Шагайда, улучив минуту, шепнул Марии:

— Я так ждал этой встречи, Мария… ты себе не представляешь.

— Не надо сейчас. Потом… Я обо всем тебе напишу. Нам было так трудно… — тихо и растерянно сказала Мария и, взяв Шагайду под руку, повела к столу. Она

Враги Швеции применяли простую, но коварную тактику. Когда положение становилось безвыходным, они просили перемирия, не желая растрачивать свои силы. Стоило шведам направить внимание в другую сторону, как они нападали снова. Особенно преуспел в подобной игре в «кошки-мышки» курфюрст Саксонии Август. Карла подобное коварство приводило в замешательство, и он, как раненный зверь, огрызался то тут, то там. Достойно удивления, что война длилась столь долго. И что могло бы произойти, сумей враги Швеции скоординировать свои действия и ударить одновременно с трех сторон?

При переходе через Даугаву в 1701 г. Карлу досталась лишь половинчатая победа. Он не мог оставить Августа между своей армией и русскими. Это было бы равносильно добровольному расположению между двух тяжелых жерновов. Слишком велика была опасность, что саксонские войска вновь вторгнутся в Прибалтийские провинции и отрежут Карла от родины и вообще всех источников снабжения. К тому же в то время саксонская армия была еще потенциально опаснее русской. Ее так и не удалось разбить, так как саксонские солдаты были хорошо обучены. Следовательно, Карл мог двинуться на Россию, только разгромив саксонцев и поляков. Но «хитрый лис» Август постоянно ускользал и, таким образом, сковывал шведские силы на территории Польши куда дольше, чем предполагал Карл. В результате шведы потеряли драгоценное время, а заодно и тактическое преимущество.

Шведскому королю также ставят в вину то, что вместо обороны Прибалтийских провинций он предпринял нападение на Польшу. Однако, занявшись обороной, он отдал бы инициативу противнику и только продлил агонию. Шведское королевство не могло конкурировать с соседями, обладавшими большими ресурсами, и непременно рухнуло бы еще в XVIII веке. И тогда катастрофа была бы много страшнее, грозя захватом Стокгольма и оккупацией основной территории Швеции.

Карл, которого в определенном смысле можно считать последним рыцарем среди европейских властителей, учитывал все эти обстоятельства. Он видел, что договоренностей уже никто не придерживается, и потому начал больше доверять оружию, нежели слову и перу. Предложение о мире, выдвинутое русским царем весной 1707 г., считается вполне искренним, и многие недоумевают, почему шведский король отказался его принять. Помимо психологических факторов, о которых шла речь выше, поведение Карла объясняется и сугубо прагматическим аспектом. Имеются в виду условия предложенного мира. Петр был готов прекратить войну, если Швеция отдаст России ту часть Ингерманландии, где он основал город Петербург, а заодно и Нарву, пусть даже временно. Тарту и другие оккупированные территории царь был согласен вернуть. Наиболее ярые критики Карла утверждают, что, приняв эти условия, он сохранил бы за собой Лифляндию и Эстляндию, а также часть Ингерманландии, избежав огромных уступок, на которые Швеции пришлось пойти в результате мирных переговоров 1719—1721 годов. Но, как говорится, легко махать кулаками после драки, когда уже известно, чем она кончилась.

Офицеры не обращали внимания на картеж среди солдат и на обрастание домашними вещами.

На бивуаке предстояло пережить зиму, суровую, белорусскую, лесную, с метелями, саженными сугробами, бездорожьем и морозами до тридцати градусов.

Хуже всего приходилось вестовым, или, по-солдатски, холуям. Эти люди, обычно самые мирные, без претензий, иногда забитые, иногда скрывающиеся хитрецы, были открыто презираемы солдатской массой. Работы у них всегда было много. Они шили, штопали, варили пищу, ставили самовары, чистили платье и сапоги, ходили по поручениям, следили за блиндажом и офицерскими вещами, получали офицерский паек, присматривали за офицерскими лошадьми и носили пищу под огнем на наблюдательные пункты и в окопы.

Солдаты никогда не помогали вестовым. Вестовому не на кого было рассчитывать. Друзей у них, как правило, не было. Их презирали и одновременно побаивались, как бы они не наябедничали начальству.

Кольцовский вестовой Станислав, варшавянин, открыто заявлял, что в холуи пошел, чтобы не быть в строю. Он ходил во франтовских офицерских брюках с барского бедра, в собственных сапогах и ладно пригнанной суконной куртке. Он любил рассказывать о том, как по дороге солдаты принимали его за офицера, козыряли, а поравнявшись, матерно крыли и отплевывались.

Он был хитрый и изворотливый, картежник, бабник, сплетник, всезнайка, но сохранял при этом маску культурного горожанина, стиснув зубы переживающего бедствие войны в среде московских варваров. Иногда он не прочь был намекнуть на то, что, если бы он не был поляком, он бы вел себя совершенно иначе.

С Кольцовым он усвоил себе тон почтительной фамильярности, и не было случая, чтобы грубый штабс-капитан, мордобой, когда-нибудь оборвал по-штатски непочтительного денщика.

Другие вестовые были проще. Командирский Петр был сыном сибирского кулака-богатея и спасался в холуях от фронта. Алдановский Никандр был даже слегка придурковат, а у Дуба служил денщиком чувашин Павел, степенный мужик с черной окладистой бородой, по-русски знавший десяток слов, услужливый и неуклюжий.

Офицеры не обращали внимания на картеж среди солдат и на обрастание домашними вещами.

На бивуаке предстояло пережить зиму, суровую, белорусскую, лесную, с метелями, саженными сугробами, бездорожьем и морозами до тридцати градусов.

Хуже всего приходилось вестовым, или, по-солдатски, холуям. Эти люди, обычно самые мирные, без претензий, иногда забитые, иногда скрывающиеся хитрецы, были открыто презираемы солдатской массой. Работы у них всегда было много. Они шили, штопали, варили пищу, ставили самовары, чистили платье и сапоги, ходили по поручениям, следили за блиндажом и офицерскими вещами, получали офицерский паек, присматривали за офицерскими лошадьми и носили пищу под огнем на наблюдательные пункты и в окопы.

Солдаты никогда не помогали вестовым. Вестовому не на кого было рассчитывать. Друзей у них, как правило, не было. Их презирали и одновременно побаивались, как бы они не наябедничали начальству.

Кольцовский вестовой Станислав, варшавянин, открыто заявлял, что в холуи пошел, чтобы не быть в строю. Он ходил во франтовских офицерских брюках с барского бедра, в собственных сапогах и ладно пригнанной суконной куртке. Он любил рассказывать о том, как по дороге солдаты принимали его за офицера, козыряли, а поравнявшись, матерно крыли и отплевывались.

Он был хитрый и изворотливый, картежник, бабник, сплетник, всезнайка, но сохранял при этом маску культурного горожанина, стиснув зубы переживающего бедствие войны в среде московских варваров. Иногда он не прочь был намекнуть на то, что, если бы он не был поляком, он бы вел себя совершенно иначе.

С Кольцовым он усвоил себе тон почтительной фамильярности, и не было случая, чтобы грубый штабс-капитан, мордобой, когда-нибудь оборвал по-штатски непочтительного денщика.

Другие вестовые были проще. Командирский Петр был сыном сибирского кулака-богатея и спасался в холуях от фронта. Алдановский Никандр был даже слегка придурковат, а у Дуба служил денщиком чувашин Павел, степенный мужик с черной окладистой бородой, по-русски знавший десяток слов, услужливый и неуклюжий.

– Сивуха, гадость…

– Первач, Катерина Андреевна, никакого запаха. Одеколон!

– Всем ты, Коля, хорош. А вот пьешь зря.

– А ты ругай, да пей, – пододвинул стакан Огородников. – Вот домашнюю выпьем, и усы в воротник.

Порослев выпил нехотя. Катерина Андреевна с трудом глотнула крепкую жижу и сделала самое жалкое лицо.

– Зато тепло на душе стало, – вскричал Огородников. – Ну как я рад, Петя, что опять с тобой. Эх, и дела же мы двинем.

Он осмотрелся, не нашел ножа и откромсал кусок хлеба концом эспадрона. Тем же концом он мазал масло, слоем в палец толщиной, и на него так же густо накладывал застывший мед.

– Нет у тебя ни ножа, ни ложечки. Плохой ты хозяин, Петя.

Катерина Андреевна сначала с ужасом смотрела на изготовленную Огородниковым съедобную башню из трех этажей, но потом приловчилась и с жадностью язычком слизывала с хлеба сладкое и жирное. Даже самый хлеб не походил на рассыпчатую кисловатую пайку.

– Ешьте, товарищ Сашина, – у меня пуда два. Еле доволок. На время хватит… А там… у белых отнимем.

Брат Екатерины Андреевны – офицер – был убит на войне. Конечно, его убили немцы, но фраза комартформа: «В семнадцатом Коля убил офицера» – засела в ее сознании. Теперь с Колей Огородниковым ассоциировалось воспоминание о гибели брата. Не злым, но острым интересом оборачивалось оно к этому человеку.

– Петя, а «Ночевала тучка золотая», – с хитрой улыбкой сказал Николай. – Неужели забыл? Я без этой песни и вообразить себе не могу Петра Петровича, – обратился он к Сашиной.

– И теперь поет, когда чужих нет, – засмеялась девушка. – Только это не песня, а романс.

– Ну, пусть будет романс, – добродушно согласился комартформ. – Споем, Коля!

Пели ладно, согласно, с большим чувством. Сашина затихла, побежденная неожиданной лиричностью, вдруг охватившей этих суровых людей сурового года.

В такие дни комартформ кладет ей руку на плечо и говорит:

– Конечно же, вы наша.

И Катя говорит:

– Конечно! – и два или три дня прибегает на Охту лишь к ночи…

Однажды Порослев принес Екатерине Андреевне стопку анкет. Облокотившись на стол, он прочел ей все девятнадцать вопросов так, как проголодавшийся человек читает меню роскошного обеда. В сущности, вопросы были очень обыкновенны: фамилия, год рождения, боевой стаж, ордена. Но дойдя до девятого пункта – «Как вы относитесь к Советской власти?» – комартформ прищелкнул языком, провел ногтем под строкой и накрыл анкету ладонью.

Но Катя решительно не понимала, в чем здесь соль.

Комиссар разочарованно отошел от стола.

На следующий день один за другим офицеры заходили в личную канцелярию и заполняли анкеты.

Проворно бегала рука, небрежно выводя:

Иванович

Козловский

поручик

и так далее, на девятом вопросе перо застывало, и лицо становилось напряженнососредоточенным. Потом перо клали на стол, и на сцену являлась спасительная папироса.

Катя подумала: если бы Порослев наблюдал из соседней комнаты, он получил бы полное авторское удовлетворение.

И Катя стала наблюдать за приходящими.

Иные в конце концов писали ответ на девятый вопрос лаконично. Другие лепили буквы так, что растекшиеся по плохой бумаге чернила давали сплошное грязное пятно. Седой полковник спросил, нельзя ли написать ответ на особой четвертушке бумаги. Многие писали со вздохами.

Только высокий артиллерист, не останавливаясь, вывел: «Полностью сочувствую» Это так поразило Катю, что она запомнила его фамилию. Это был Аркадий Александрович Синьков.

Вечером комиссар читал анкеты. Вооружившись толстым синим карандашом, он пробегал первые пункты, изредка ставил вопросительный знак или птичку, но слово за словом изучал политическую исповедь по девятому пункту. Катя заключила, что офицерам комартформ, как правило, не верит. Он комментировал эти ответы вслух краткими и резкими восклицаниями «Врет!», «Гад!», «Хитрит, подлюга!». Иногда в его голосе появлялись нотки раздумья. Он тихо шептал:

Но вдруг все планы Люмке начали рушиться. Ефрейтор увидел, что мальчишка чтото почувствовал. Может быть, его предупредил тот, другой, который, пришел с удочками…

Когда Ленька, упав, оглянулся, Люмке заметил, как тревожно взглянули на него испуганные глаза. Мальчишка сделал вид, что ищет рассыпанных червей, но банка у него была закрыта крышкой. Значит, мальчишка хитрит. И тоже, видимо, наблюдает за Люмке, как Люмке наблюдает за ним. Что ж, ефрейтор может подождать и посмотреть, что будет дальше… По крайней мере все эти рыболовы не смогут помешать ему в нужную минуту схватить брата одноногого рыбака: под брезентовой курткой у Люмке спрятан пистолет, и гдето недалеко находится сам Штиммер с тремя солдатами. Так или иначе, лейтенант Штиммер получит свое…

Ленька плохо следил за своей удочкой. Все его мысли были направлены на то, как улизнуть от человека, который замышляет против него недоброе. Но сколько он ни думал об этом, придумать ничего не мог. Он видел, как рыболовы расходятся по домам. Людей на берегу оставалось все меньше и меньше, а глухонемой и не собирался никуда уходить.

Наконец Ленька решил, что ждать больше нечего. Вот уже и дядя Петро с Витькой медленно прошли мимо него и показали глазами: – Уходи!..

Ленька отвязал леску от удилища и, намотав ее на спичечный коробок, положил в карман. Он не хотел тащить с собой удилище, чтобы оно не мешало, если придется бежать. Потом плеснул несколько раз холодной ведой себе в лицо, вытерся рубашкой и медленно, не глядя на глухонемого, пошел прочь. Он уже не сомневался, что шпик следует за ним. Не думает ли он, что Ленька такой дурак, что пойдет прямо домой и поведет его за собой. Нет, дудки! Ленька не собирается показывать, где живет его мать. Он будет плутать по городу, и уж если ему не удастся улизнуть, то пусть лучше схватят его одного, чем арестуют и мать. Дядя Иван Капуста не раз рассказывал Леньке о том, как шпики выслеживают квартиры. Нет, Ленька не даст себя провести!..

– Глядите, вон они! – закричал Карцев.

По развороченным, полузасыпанным ходам сообщения австрийцы, низко пригибаясь, бежали из тыла занимать первую линию, уверенные, что прекращение огня означало начало русской атаки. Едва они успели занять эту линию, как русская артиллерия возобновила ураганный огонь. Опять снаряды обрушились на австрийские окопы, солдаты падали, а уцелевшие в ужасе мчались назад, в укрытия второй линии.

– Здорово обманули их! – услышал Карцев голос Васильева.

Широко расставив ноги, полковник в бинокль смотрел на австрийские линии.

Удары артиллерии становились все гуще и убийственнее. Вместе с визгливыми трехдюймовыми летели тяжелые снаряды, круша укрепления противника, его батареи и штабы. Уже были сметены рогатки с колючей проволокой, рушились своды блиндажей; бревна, как разбитые ребра, торчали из земли. Высоко над русскими позициями парили привязанные аэростаты, с которых наблюдали и по телефону корректировали стрельбу. Иногда такой аэростат, подожженный снарядом, вспыхивал голубым пламенем, и корзина с людьми, вертясь в воздухе, стремительно летела вниз.

А русский огонь все продолжался. Каждая группа орудий стреляла по заранее намеченной и пристрелянной цели. Сносились наблюдательные и командные пункты противника, узлы его связи. Специально выделенные тяжелые орудия били по штабам (они давно уже были обнаружены терпеливыми наблюдателями по движению всадников, машин и другим признакам). Иногда огонь затихал, и тогда ошеломленные австрийцы, потерявшие всякое представление о том, что хотят от них русские, вновь бежали на первую линию и, попадая опять под огонь, в безумии кидались обратно, бросали оружие, оставляя на поле убитых и раненых. Адский, жестокий и хитрый огонь так измучил их, что они, словно избавления, ждали русской атаки.

Снова затих огонь. Зажужжал полевой телефон. Петров вскочил, взмахнул рукой.