Для того, чтобы показать несостоятельность этого вопрошающего утверждения, нужно сказать, куда же девали партизаны награбленное имущество.

Очевидно, что часть добычи непосредственные участники разбоя съедали, выпивали, а также либо надевали на себя сами, либо дарили своим коллегам женского нола. Например, но сведениям бывшего нолитрука одной из грунн Сумского соединения Минаева наиболее отмеченные бандитизмом партизаны были видны невооруженным взглядом: «Где, как не в 3-й роте нарядней всех одеваются бойцы? И делают очень скрытно и хитро, т. к. 3-я рота, согласно маршрутного приказа первая въезжает в населенный нункт и до подхода главных сил уж&раскурочили Іюго-нибудь и когда все въезжают, то виновника трудно найти». В тай же записке Минаева отмечалось наличие в соединении Ковнака своего рода бартерных базаров, обыденными спутниками которых были ругань, кражи и драки.

Уже упоминавшийся Антон Бринский в начале 1944 г. свидетельствовал, что в течение нолугода между подчиненной ему разведывательной бригадой и Черниговско-Волынским соединением шел «массовый обмен оружием, боеприпасами со стороны людей Федорова с нашими людьми на лошадей, часы, сапоги, водку и другие вещи… [Командиру одного из отрядов разведбригады Петру] Логинову дали автомат и пистолет - адъютант комиссара Дружинина, а начальник] боепитания ([соединения А.] Федорова) за водку и другие вещи давал боеприпасы, винтовки и другмщещи. Федоров дал Логинову пистолет, а Логинов еі» аа это дал баян и пошил костюм. Этот так называемый товарообмен был обыденным явлением и сопровождался пьянками».

Торговля протекала не только с партизанами, но при случае и с красноармейцами. 12 января 1944 г. на адрес Хрущева и начальника ГПУ Красной армии Щербакова ушла радиограмма от начальника штаба 76-го стрелкового корпуса 13-й армии 1-го Украинского фронта полковника Енина. В ней сообщалось, что на стыке Житомирской и Ровенской областей в боевых порядках войск перемещаются обозы партизанских отрядов, сопровождаемые стадами скфта. Партизаны грдбил^ население, а нродовольстви&рбменивали у красноармейцев на оружие и боеприпасы. По словам Енина, советские отряды «напоминали купцов дикой страны».

Дальше

«Военная Литература»

Мемуары

Помощь югославским партизанам

Не один раз обсуждался у Сталина вопрос о положении партизан в Югославии. Так, еще в конце 1941 года английское правительство через своего посла в Москве Криппса обратилось с просьбой, чтобы были даны «указания» югославским коммунистам прекратить самостоятельные действия против немецких оккупантов с тем, чтобы создать одно единое руководство под началом Д. Михайловича{124}- главы четников в Югославии, приверженца короля Петра И. Король бежал из страны и обосновался со своим правительством в Англии, где был принят как родственник английской королевской семьи.

— Видимо, серьезную силу представляют югославские партизаны, если англичане обращаются к нам за помощью! — сказал смеясь Сталин.

С такой же просьбой обратилось к нам и правительство Югославии из Лондона. Как англичане, так и югославские эмигранты во всеуслышание объявили Михайловича национальным героем, борющимся за интересы югославского народа против Гитлера.

— Сами справиться с партизанским движением у себя в стране не могут, так хотят при нашей поддержке подчинить партизан Михайловичу, а потом их задушить. Все это шито белыми нитками. Хитрые, но детские уловки! — продолжал Сталин. — Жаль, что сейчас мы можем только сочувствовать югославским партизанам и не можем оказать им какой-либо реальной помощи.

Конечно, обращения английского посла и лондонского правительства Югославии остались без положительного ответа.

Чем сильнее развивалось партизанское движение в Югославии, тем большую помощь в борьбе с этим движением оказывали англичане Михайловичу. В марте 1942 года и США согласились поставлять военное снаряжение Михайловичу, было заключено соответствующее соглашение. Однако партизанское движение крепло и развивалось. Следовали новые обращения английского правительства к руководству нашего государства с предложениями объединить под тем или иным предлогом боевые действия партизан Югославии с действиями Михайловича, но, говоря военным языком, — успеха они не имели. Тем более не могло быть и речи о подчинении партизан Михайловичу, что об этом без всякой дипломатии заявил руководитель партизанского движения в Югославии Иосип Броз Тито{125}.

Дальше

«Военная Литература»

Мемуары

Помощь югославским партизанам

Не один раз обсуждался у Сталина вопрос о положении партизан в Югославии. Так, еще в конце 1941 года английское правительство через своего посла в Москве Криппса обратилось с просьбой, чтобы были даны «указания» югославским коммунистам прекратить самостоятельные действия против немецких оккупантов с тем, чтобы создать одно единое руководство под началом Д. Михайловича{124}- главы четников в Югославии, приверженца короля Петра И. Король бежал из страны и обосновался со своим правительством в Англии, где был принят как родственник английской королевской семьи.

— Видимо, серьезную силу представляют югославские партизаны, если англичане обращаются к нам за помощью! — сказал смеясь Сталин.

С такой же просьбой обратилось к нам и правительство Югославии из Лондона. Как англичане, так и югославские эмигранты во всеуслышание объявили Михайловича национальным героем, борющимся за интересы югославского народа против Гитлера.

— Сами справиться с партизанским движением у себя в стране не могут, так хотят при нашей поддержке подчинить партизан Михайловичу, а потом их задушить. Все это шито белыми нитками. Хитрые, но детские уловки! — продолжал Сталин. — Жаль, что сейчас мы можем только сочувствовать югославским партизанам и не можем оказать им какой-либо реальной помощи.

Конечно, обращения английского посла и лондонского правительства Югославии остались без положительного ответа.

Чем сильнее развивалось партизанское движение в Югославии, тем большую помощь в борьбе с этим движением оказывали англичане Михайловичу. В марте 1942 года и США согласились поставлять военное снаряжение Михайловичу, было заключено соответствующее соглашение. Однако партизанское движение крепло и развивалось. Следовали новые обращения английского правительства к руководству нашего государства с предложениями объединить под тем или иным предлогом боевые действия партизан Югославии с действиями Михайловича, но, говоря военным языком, — успеха они не имели. Тем более не могло быть и речи о подчинении партизан Михайловичу, что об этом без всякой дипломатии заявил руководитель партизанского движения в Югославии Иосип Броз Тито{125}.

– Обратно в моря, значит. Дак, полагаю, к нам не относится.

– К нам – точно, но ты боцман…

– Боцман да боцман, – перебил Осотин. – Коль не надоело.

– Как ещё величать? Может, Лешим?

– И это спознали?

– Такая у нас работа.

– По катерам сплетни собирать?

– Нам не всё равно, чей локоть рядом, – уточнил Клевцов – Если помнишь, Иванпограничник сразу расшифровал: «злой», а я ещё сомневался.

– Что из этого следует?

– Повторяю: при выписке из госпиталя сошлись на приказ и возвращайся в боцмана.

– В чем виноватый? – озлился Петр, учуяв, что изза Мелина. Но боцману самому было неохота вспоминать, тем более в госпитальной палате столько досужих ушей. В общем, он решил пояснить уклончиво: – Сполнил, что требовали…

– Сам вызвался выполнять, и все видели, как ты это исполнил.

– Можно было иначе?

– Формально претензий нет. Только нельзя тебе возвращаться.

– С какой такой стати? Кто чиркнул фонариком, дак пусть сам отвечает.

– Командира никто не обвиняет. Он был прав.

– Вот видишь? Не я, дак другой… Комуто исполнять надо.

– Ну гляди, – рассердился Клевцов. – Пока это совет. Не только мой. Так все считают в отряде…

Виктор Клевцов стал на «Тороке» почти членом экипажа. Его увлечение техникой повлияло даже на заместителя командира, который вызвал к себе в каюту механика с чертежами, хотя раньше в детали не вникал. Естественно, многие стали допытываться у Бебса, чем они вдвоем занимались. Даже командир корабля и тот почесал лакированную плешь и вопросительно глянул на своего заместителя. Но Тирешкин от информации уклонился.

– Молчи как рыба об лед, – объявил он Бебсу, хитро ему подмигнул и, очень довольный, стал потирать пухлые ладошки. Бестенюк очень серьезно кивнул, и Чеголину потом не удалось вытянуть и намека хотя с нимто, по крайней мере, он поделиться мог. Когда у машинистов в «шхерах» возгорелась ветошь, Артём, как дежурный по кораблю, первым делом послал рассыльного к Бебсу, хотя мог сразу же объявить аварийную тревогу. Из кладовой валил дым. По причальной стенке от здания штаба бежал капитан второго ранга Нежин. Шуточное ли дело на борту пожар. Но инженерлейтенант успел оценить обстановку и соответственно сориентироваться. От пожарных рожков к очагу возгорания уже протянулись надутые брезентовые шланги. Со свистом извергалась пена из огнетушителей. Механик невозмутимо распоряжался, приговаривая с нарочитой громкостью:

«СЪхь советика беаправваго на пользу»

(ТЬнъ пользы).

«Сень советника бесправного на пользу»; иначе говоря: оградительная польза от бесправного советчика. Солнце (з)— начальник; больший шар (а)—опытнейший начальника советчик; если он отдален, то более узкий сектор сферы защищает от зноя (то есть от неопытности начальника), если приближен, то тем больший, чем ближе к солнцу он, сектор сферы покрывает тенью своей*). («Я ищу советников умнее Меня», говорил Государь-Миротворец; а известно, что весьма трудно примирять и, однако, Ему это удавалось). Петр Великий, имея власть миловать, пощадил даже заговорщика ради дипломатических его талантов, чтобы иметь умного, хотя бесправного, советчика Меньший же, чем солнце, шар дает тем худшую тень, чем ближе он к солнцу, указывая, что надо отдалять плохих советчиков. До нас дошло выражение: «тень пользы», означающее именно эту советливость.

Одним из добрых советчиков Суворова был штаб-лекарь Велопольский. Когда испытанный искусами советник, кроме ума, проявлял и преданность долгу, то великий полководец восторженно восклицал: «Помилуй БОГ! да он хитрее меня!». Мы не Суворовы и поэтому тем более не должны

Широта тени шара «а» выражается (сравнительно) расстоянием «еж», тень шара «б», отстояшего на отрезок «iK» далее шара «а», уменьшилась от этого на отрезок «ед», а шар «в», еще далее отстоящий, дает еще более узкую тень «гж».

127

пренебрегать его советами, особенно при выборе людей в начальники.

Vac M»

«ВЪрноххреданность».

«Мечъ примтдикгго uixxmi»

Чертеж «вернопреданности», изображая остроконечный меч, центр тяжести которого находится у самой рукоятки, выражает легкость и быстроту управления ротою, если в ней старшинство чинов прямо пропорционально степени их преданности долгу. Военное дело имеет целью использование в самой широкой степени не ума, не хозяйственности, а беззаветной

Одним из добрых советчиков Суворова был штаб-лекарь Велопольский. Когда испытанный искусами советник, кроме ума, проявлял и преданность долгу, то великий полководец восторженно восклицал: «Помилуй БОГ! да он хитрее меня!». Мы не Суворовы и поэтому тем более не должны

пренебрегать его советами, особенно при выборе людей в начальники.

Чертеж «вернопреданности», изображая остроконечный меч, центр тяжести которого находится у самой рукоятки, выражает легкость и быстроту управления ротою, если в ней старшинство чинов прямо пропорционально степени их преданности долгу. Военное дело имеет целью использование в

самой широкой степени не

ума, не хозяйственности, а беззаветной

Соприкосновеніе шаровъ выражаетъ доступ- постъ. Шаръ (а)—начальникъ. Большіе шары— безправные, умнѣйшіе его совѣтчики, имѣющіе къ нему доступъ. Шаръ (ф-облеченный правами, но ограниченнаго ума сослуживецъ или подчиненный.

чальника от ошибок

умными, опытными

преданности;ипосему

«вернопреданность» (то есть преданность в духе ВЕРЫ ПРАВОСЛАВНОЙ), религиозная, нравственная преданность должна быть «всегда» решающей датой при выборе в начальники.

Прочее же придет само собой, если начальник будет не только советливым, но и доступным, как указано на рисунке № 38, которым образно выражена свободовольная самоогражденность на- советниками, имеющими доступ к

нему, помимо прав. Средний шар изображает начальника, большие шары— умнейших и опытнейших, чем сам он, советников, с которыми он «советом» соприкасается, независимо от их прав, общественного положения и даже преданности. Например, у Петра Великого, среди многих иных, таковыми были: высокодоблестный князь Яков Долгоруков, шарлатан Брюсс, шут Балакирев, денщик Бутурлин и боярин-крамольник, фамильярно похлопывая которого во время пирушек, Царь говорил: «Голова, голова! кабы ты была не так умна, то давно была б отсечена!». Петровские пирушки имели целью «советливость»: на них даже с Царем разрешалось говорить смело, при чем не в меру дерзкие или завравшиеся должны были выпивать залпом кубок «большого орла», который сразу выводил «охальников» из строя, чем и оканчивалась кара, чтобы не отбить охоту к откровенности, облегчающей преданным долгу ознакомление с делом. Умные и сноровистые должны подчиняться преданным, а не наоборот. Дед рассказывал, что однажды, когда некованных лошадей переволокли за связанные ноги через лед, ободрав им бока шершавиной, один из солдат критически заметил: «Надо было из обоза взять от саней лубки, на лубках и переволочь! Кабы я начальником был, лучше бы распорядился». Умника высекли: зачем не доложил вовремя, ибо хорош только тот воин, который не за награду, не из страха, а из побуждений совести исполняет служебный долг, при довольстве, конечно, и личным положением своим, которое русскому человеку улыбается более, чем соседям его. В Германии, напр., за неправильно показанную пулю три года тюрьмы, а не десять часов под ружьем (и не более четырех часов в день с промежутком в два часа); мягче русских законов нет, как военных, так и гражданских.

Такой поворот дела уже заинтересовал Гмырю. И своей таинственностью, и тем, что была надежда приобрести нужную вещь почти даром. «Пять пудов, больше не дам», – решил он. Но прежде чем назвать эту окончательную цену, поинтересовался, естественно, что же случилось. Но Хома при служанке не хотел говорить. И тогда Гмыря, хотя и с большой неохотой, провел чужого человека в «круглую» комнатку, служившую ему спальней. Закрыв за собой дверь и не предлагая Хоме сесть (да и сам не присаживаясь), Гмыря без лишних слов спросил Хому о причине.

– Да что я, для того с фронта бежал, чтобы снова туда попасть?! Дураков нет!.. – И рассказал, что нынче вечером Петро Легейда наказывал всем беднякам, кто имеет оружие, идти на облаву завтра. На волков будто бы.

– А почему же только беднякам?

– Вот тото. В самую точку попали. Облава – только повод. Невкипелые да Артем Гармаш хотят отряд Красной гвардии в селе организовать. Вот и придумали. Чтобы собраться в безлюдном месте. Кажись, и командира выберут завтра. А раз уже и командир будет, считай, что снова в солдатчину, как кур во щи, попал. Так будь она неладна, эта винтовка! Восемь дадите?

– Десять, а не восемь, глупая башка твоя! – сказал Гмыря, прикидываясь возмущенным. – Или, думаешь, на твоей беде наживаться буду! – Оторопевший Хома Гречка растерянно моргал глазами. – Ежели, конечно, согласишься на мои условия.

– Сказывайте.

– За винтовку я даю тебе десять пудов ржи. Но не сразу. По два пуда в месяц. Сказать бы – в рассрочку.

– Э, вы хитрые, Архип Терентьевич, – зная хорошо Гмырю, заподозрил в его предложении какуюто каверзу Хома.

Но Гмыря сердито перебил его:

– Говорю, глупая башка, – так и есть! Чего ты боишься? Что я, мошенник? Так я же не беру сейчас винтовку у тебя – понял? Не беру. У тебя останется, пока не выплачу все сполна.

Алик смирился со своей пастушьей функцией и даже неожиданно нашел, что рад этому назначению. Здесь он был один, никто им не командовал, никто не отдавал никаких приказов. Здесь он сам был начальником над бычками.

Вскоре подошел выспавшийся Зотов. Потягиваясь, сказал, будто проинформировал:

Я в сад схожу за яблоками.

Ты бы лучше за обедом сходил, попытался противостоять ему Алик. Но тщетно.

Сам сходишь.

Алик промолчал. Пусть идет куда хочет, лишь бы оставил его в покое. Он давно уже сам чистил загон, выгребал навоз, а «молодой» только покуривал да поплевывал. Ну его к лешему!

Свинцицкий всегда старался уединиться. Его раздражал балагур Кабаидзе, флегматичный Звайзгне, .хитрый Расим Хайретдинов, вспыльчивый Балаев. Ни с кем не хотелось общаться, дружить. Дождаться бы скорее весны, и пусть «лучшими воспоминаниями О службе» будут для него эти «негуманные» бычки все остальное вычеркнуть, забыть. Начать жизнь сначала, поступить в университет, зарыться с головой в науку. И фамилию, наконец, сменить. Надоело! Уж куда лучше Иванов, Петров, Сидоров. Или Емельянов. Просто и незаметно. А с такой фамилией, как у него, незаметным не будешь.

В колхозном саду вдруг ухнул выстрел, залаяли собаки. Бычки поначалу настороженно подняли головы, но снова опустили их к траве. Вскоре показался бегущий по краю аэродрома Зотов. Наверное, ни один зачетный кросс он не бегал с такой скоростью. Поравнявшись со стадом, только и успел крикнуть зло:

Солью, падла!..

И побежал, раздеваясь на ходу, туда, где была вырыта небольшая копанка, чтобы поить скот. Едва скинув сапоги и брюки, Зотов влетел в воду и затих там надолго, только голова торчала из воды.

Так тебе и надо, пробурчал Алик. Будешь знать, как воровать.

Свободолюбивые цыганские гены Романа Балаева мешали службе, звали в дорогу, и сидеть на одном месте целых два года солдату было в тягость. Тем более что под боком жили оседло сородичи, которые навещали солдата. Особенно часто Роза, молодая цыганка, и уже несколько раз Роман попадался на самоволках.

Между тем из дверей залы уже выходил на внутреннюю лестницу высокий, худой плешивый генерал со строгой и умной физиономией и немигающими серыми глазами. Он был в мундире, ленте, орденах, держал в руках шляпу и слегка прихрамывал, от чего плюмаж на шляпе колыхался. Хитрый адъютант, заранее предусмотревший все подробности встречи, только что всунул этот торжественный головной убор в руки министра. Он же придержал министра за фалду мундира, когда заметил его намерение спуститься вниз по лестнице. Все это было крайне неприятно Барклаю. Неловкость и принужденность его движений бросались в глаза. Но возникали они не от отсутствия достоинства, — наоборот, под скромной и невзрачной внешностью явственно чуялось в Барклае нечто твердое и как бы сродное привычке повелевать, — а оттого, что правая рука и нога его были перебиты в сражениях, и после Прейсиш-Эйлау ему трудно было даже на лошадь садиться без посторонней помощи.

— Любезный мой князь! — сказал он с тем жестким выговором русских слов, который легко обличает людей не чисто русских. — А я уже совсем, как видеть изволите, визитировать вас собрался…

Главнокомандующие поздоровались. Багратион зорко глянул в немигавшие глаза Барклая, но не прочитал в них ровно ничего, Да и все длинное, бледное, покрытое морщинами лицо министра было непроницаемо. Он передал кому-то из ординарцев ставшую с этой минуты ненужной шляпу и вложил раненую руку в перевязь из черной тафты. Комедия? Может быть. Но игра была учтива. Багратиону оставалось довольствоваться этим, и он постарался сделать вид, будто действительно доволен…

Что-то, но только не недостаток твердости, мешало Барклаю с первых же слов объявить, что для общего [88] начальствования над обеими армиями избран императором именно он. Что-то мешало также и Багратиону спокойно выждать, пока решение императора сделается формально известным. Его самолюбие жестоко возмущалось этой недосказанностью. Но то, что скрывалось за ней, было еще хуже. Больно и горько подчиняться человеку, которого, по совести, не можешь ставить выше себя. Князь Петр Иванович смотрел на лысый череп Барклая, на его бесцветные волосы, аккуратно зачесанные от висков на маковку, и ему казалось, что даже в этой некрасивой серости министровой головы заключен оскорбительный намек на его, Багратиона, унижение. «И такой квакер{36} будет мною командовать!» — с тяжелым отвращением думал он.

— Приказ об отступлении из города и о том, чтобы немедля после этого мост Днепровский истребить, мною [194] отдан и должен быть исполнен. Пусть всякий делает свое дело, граф. А я сделаю свое. Вот ответ мой господам корпусным командирам.

И он поклонился, давая этим знать Кутайсову, что разговор кончен.

— Шалаши сломать! Артиллерию и обозы — вперед! Войскам стать под ружье!

Багратион произнес эти слова на ходу, отрывисто и быстро. Генералы, ожидавшие его возвращения из лагеря Первой армии, ахнули. Опять отступление! Начальник сводной гренадерской дивизии, граф Михайло Воронцов, опомнился первым. На хитро-красивом лице его дрогнула привычная, хотя и несколько смущенная улыбка.

— Ваше сиятельство, — сказал он, — гренадеры отказались менять рубахи до боя!

Слова эти, как и все, что он говорил, были осторожны. Но генералы почувствовали, как много заключено в них смысла и что это за смысл. И сейчас же заговорили, перебивая друг друга. Командир восьмого пехотного корпуса, князь Горчаков, хоть и был племянником Суворова, но, в отличие от своего дяди, всему на свете предпочитал ленивые щи. Однако и он протер заспанно-масленые черные глаза и закричал:

— Да куда ж мы пойдем? Впереди — ни позиции выбранной нет, ни места, где бой принять!..

Горчаков был прав. Раевский махнул рукой. Как и всегда в минуты сильных разочарований, он испытывал сейчас отвращение к настоящему и холодное равнодушие к будущему. Оставалось сожаление о прошлом. Но желание действовать не рождается из этого печального чувства.

— Feci quod potui, — устало проскандировал он латинский стих. — Faciant meliora potentes{74}!

Сен-При спросил:

— Но что же делать, генерал?

Раевский пожал плечами. Ему было все равно. Вместо него ответил Горчаков:

— Делать надобно так: собрать князю Петру Иванычу всех корпусных командиров обеих армий… Он — старший… [195] Его послушают… После того сменить Барклая и объявить себя главнокомандующим.

Между тем из дверей залы уже выходил на внутреннюю лестницу высокий, худой плешивый генерал со строгой и умной физиономией и немигающими серыми глазами. Он был в мундире, ленте, орденах, держал в руках шляпу и слегка прихрамывал, от чего плюмаж на шляпе колыхался. Хитрый адъютант, заранее предусмотревший все подробности встречи, только что всунул этот торжественный головной убор в руки министра. Он же придержал министра за фалду мундира, когда заметил его намерение спуститься вниз по лестнице. Все это было крайне неприятно Барклаю. Неловкость и принужденность его движений бросались в глаза. Но возникали они не от отсутствия достоинства, — наоборот, под скромной и невзрачной внешностью явственно чуялось в Барклае нечто твердое и как бы сродное привычке повелевать, — а оттого, что правая рука и нога его были перебиты в сражениях, и после Прейсиш-Эйлау ему трудно было даже на лошадь садиться без посторонней помощи.

— Любезный мой князь! — сказал он с тем жестким выговором русских слов, который легко обличает людей не чисто русских. — А я уже совсем, как видеть изволите, визитировать вас собрался…

Главнокомандующие поздоровались. Багратион зорко глянул в немигавшие глаза Барклая, но не прочитал в них ровно ничего, Да и все длинное, бледное, покрытое морщинами лицо министра было непроницаемо. Он передал кому-то из ординарцев ставшую с этой минуты ненужной шляпу и вложил раненую руку в перевязь из черной тафты. Комедия? Может быть. Но игра была учтива. Багратиону оставалось довольствоваться этим, и он постарался сделать вид, будто действительно доволен…

Что-то, но только не недостаток твердости, мешало Барклаю с первых же слов объявить, что для общего [88] начальствования над обеими армиями избран императором именно он. Что-то мешало также и Багратиону спокойно выждать, пока решение императора сделается формально известным. Его самолюбие жестоко возмущалось этой недосказанностью. Но то, что скрывалось за ней, было еще хуже. Больно и горько подчиняться человеку, которого, по совести, не можешь ставить выше себя. Князь Петр Иванович смотрел на лысый череп Барклая, на его бесцветные волосы, аккуратно зачесанные от висков на маковку, и ему казалось, что даже в этой некрасивой серости министровой головы заключен оскорбительный намек на его, Багратиона, унижение. «И такой квакер{36} будет мною командовать!» — с тяжелым отвращением думал он.

— Приказ об отступлении из города и о том, чтобы немедля после этого мост Днепровский истребить, мною [194] отдан и должен быть исполнен. Пусть всякий делает свое дело, граф. А я сделаю свое. Вот ответ мой господам корпусным командирам.

И он поклонился, давая этим знать Кутайсову, что разговор кончен.

— Шалаши сломать! Артиллерию и обозы — вперед! Войскам стать под ружье!

Багратион произнес эти слова на ходу, отрывисто и быстро. Генералы, ожидавшие его возвращения из лагеря Первой армии, ахнули. Опять отступление! Начальник сводной гренадерской дивизии, граф Михайло Воронцов, опомнился первым. На хитро-красивом лице его дрогнула привычная, хотя и несколько смущенная улыбка.

— Ваше сиятельство, — сказал он, — гренадеры отказались менять рубахи до боя!

Слова эти, как и все, что он говорил, были осторожны. Но генералы почувствовали, как много заключено в них смысла и что это за смысл. И сейчас же заговорили, перебивая друг друга. Командир восьмого пехотного корпуса, князь Горчаков, хоть и был племянником Суворова, но, в отличие от своего дяди, всему на свете предпочитал ленивые щи. Однако и он протер заспанно-масленые черные глаза и закричал:

— Да куда ж мы пойдем? Впереди — ни позиции выбранной нет, ни места, где бой принять!..

Горчаков был прав. Раевский махнул рукой. Как и всегда в минуты сильных разочарований, он испытывал сейчас отвращение к настоящему и холодное равнодушие к будущему. Оставалось сожаление о прошлом. Но желание действовать не рождается из этого печального чувства.

— Feci quod potui, — устало проскандировал он латинский стих. — Faciant meliora potentes{74}!

Сен-При спросил:

— Но что же делать, генерал?

Раевский пожал плечами. Ему было все равно. Вместо него ответил Горчаков:

— Делать надобно так: собрать князю Петру Иванычу всех корпусных командиров обеих армий… Он — старший… [195] Его послушают… После того сменить Барклая и объявить себя главнокомандующим.

Время тянулось очень медленно. Вдруг неожиданно ухнуло с полдюжины взрывов. И тишина. Потом застрочил, словно опомнился, немецкий автомат и тут же захлебнулся.

В кустарнике, перед окопами первой роты, началась свалка. Все сразу же поняли, что там идет рукопашная, значит, стрелять нельзя. На помощь с группой бойцов бросился Горбачев, но помощь не потребовалась. Адиль Киясбеков, Петр Сазонов, Степан Деревянко и остальные [13] разведчики успешно отбились от преследователей. Через несколько минут они привели к нам на командный пункт «языка», да еще и с трофеями: за плечами у пленного фашиста находилась радиостанция. Гитлеровец с перекошенным от ужаса лицом дрожал и не мог сказать ни слова.

Когда участники поиска немного остыли после боя и были обсуждены в деталях все его перипетии, я все-таки высказал Киясбекову свое мнение о том, что не следовало ему, командиру полка, рисковать головой. Польза от его ночной вылазки в нейтральную зону, конечно, есть, но вред мог быть куда больше, если бы он был убит или ранен.

— Чудак, Максим, — как-то просто сказал майор и рассмеялся. — Кто же тебя научит воевать, если не я? Такая моя обязанность. Сейчас, думаю, ты убедился, что можно смелее ходить к фашистам в тыл, громить их батареи, брать «языка», причем делать это нужно ночью, когда фашист больше боится.

Затем Киясбеков хитро прищурил глаза и добавил:

— Только в тыл тебе самому ходить не надо, запрещаю!

За киясбековскую разведку мне все-таки пришлось держать ответ. Пришел к нам на второй день комиссар полка батальонный комиссар Г. М. Марченко и говорит:

— Дошли слухи, Максим, беден стал твой батальон разведчиками. Меня сегодня за «языком» не пошлешь?

— Я возражал командиру полка, но что можно сделать? Сами же знаете…

— Знаю, поэтому и говорю. Сам удержать не мог — мне нужно было доложить! Снял бы трубку да позвонил.

Время тянулось очень медленно. Вдруг неожиданно ухнуло с полдюжины взрывов. И тишина. Потом застрочил, словно опомнился, немецкий автомат и тут же захлебнулся.

В кустарнике, перед окопами первой роты, началась свалка. Все сразу же поняли, что там идет рукопашная, значит, стрелять нельзя. На помощь с группой бойцов бросился Горбачев, но помощь не потребовалась. Адиль Киясбеков, Петр Сазонов, Степан Деревянко и остальные [13] разведчики успешно отбились от преследователей. Через несколько минут они привели к нам на командный пункт «языка», да еще и с трофеями: за плечами у пленного фашиста находилась радиостанция. Гитлеровец с перекошенным от ужаса лицом дрожал и не мог сказать ни слова.

Когда участники поиска немного остыли после боя и были обсуждены в деталях все его перипетии, я все-таки высказал Киясбекову свое мнение о том, что не следовало ему, командиру полка, рисковать головой. Польза от его ночной вылазки в нейтральную зону, конечно, есть, но вред мог быть куда больше, если бы он был убит или ранен.

— Чудак, Максим, — как-то просто сказал майор и рассмеялся. — Кто же тебя научит воевать, если не я? Такая моя обязанность. Сейчас, думаю, ты убедился, что можно смелее ходить к фашистам в тыл, громить их батареи, брать «языка», причем делать это нужно ночью, когда фашист больше боится.

Затем Киясбеков хитро прищурил глаза и добавил:

— Только в тыл тебе самому ходить не надо, запрещаю!

За киясбековскую разведку мне все-таки пришлось держать ответ. Пришел к нам на второй день комиссар полка батальонный комиссар Г. М. Марченко и говорит:

— Дошли слухи, Максим, беден стал твой батальон разведчиками. Меня сегодня за «языком» не пошлешь?

— Я возражал командиру полка, но что можно сделать? Сами же знаете…

— Знаю, поэтому и говорю. Сам удержать не мог — мне нужно было доложить! Снял бы трубку да позвонил.

Он кончил и обессиленно опустился на тачку. Все молчали. Только бабы все еще всхлипывали и вытирали глаза углами косынок.

Из толпы вдруг выступил старый дед и строго посмотрел на всех.

— Этот человек кто? — спросил он, ткнув пальцем в сторону актера. Потом укоризненно покачал головой. — Этот человек, граждане, артист. Вот кто этот человек. Не похвалит нас наша власть, если мы такого человека не сберегем. Так я говорю, га? — Он снова строго посмотрел на односельчан, потом обернулся к актеру. — Вы у нас оставайтесь, прошу я вас. Если сила есть, еще споете, а мы поплачем. А нет — живите так… Га?

— Живите! — сказала актеру хозяйка-казачка…

— Ну-с? — спросил Петр Петрович, когда, простившись с актером, тачечники вышли из села. — Ну-с, а мы? Может, э… по дворам пойдем? А? С рукой протянутой? — Он посмотрел на Петушкова.

Парикмахер вдруг озлился.

— Мне что? — закричал он тонким, петушиным фальцетом. — Я из-за кого стараюсь? Мой продукт в любом селе бабы с руками оторвут. И, уж будьте уверены, полной мерой заплатят…

— Что ж это за продукт? — недоверчиво спросил Тарас.

Парикмахер тихонько засмеялся и подмигнул всем.

— Пудра, — шепотом сказал он, — пудра, если угодно знать.

— Пудра? — оторопел Тарас.

— Что? А? Хитро пущено? — ликовал Петушков. — А-а? То-то! Психологический продукт! Вы скажете: война. А я вам отвечу: женщина. Женщина всегда остается женщиной, ей всегда пудра нужна. — Он нежно поглядел на свою тачку. — С руками оторвут.

— Да-а… — сказал бухгалтер. — Продукт — первый сорт. Только… э… куда же дальше идти? Дальше… э… некуда.

Действительно, дальше было некуда. Они всю землю прошли от Днепра до Дона, — не было неразоренных сел. Дальше начиналась обожженная прифронтовая полоса. Идти было некуда.

Теперь и Петушков понял это. Но он еще не хотел расставаться с мечтой.

Он кончил и обессиленно опустился на тачку. Все молчали. Только бабы все еще всхлипывали и вытирали глаза углами косынок.

Из толпы вдруг выступил старый дед и строго посмотрел на всех.

— Этот человек кто? — спросил он, ткнув пальцем в сторону актера. Потом укоризненно покачал головой. — Этот человек, граждане, артист. Вот кто этот человек. Не похвалит нас наша власть, если мы такого человека не сберегем. Так я говорю, га? — Он снова строго посмотрел на односельчан, потом обернулся к актеру. — Вы у нас оставайтесь, прошу я вас. Если сила есть, еще споете, а мы поплачем. А нет — живите так… Га?

— Живите! — сказала актеру хозяйка-казачка…

— Ну-с? — спросил Петр Петрович, когда, простившись с актером, тачечники вышли из села. — Ну-с, а мы? Может, э… по дворам пойдем? А? С рукой протянутой? — Он посмотрел на Петушкова.

Парикмахер вдруг озлился.

— Мне что? — закричал он тонким, петушиным фальцетом. — Я из-за кого стараюсь? Мой продукт в любом селе бабы с руками оторвут. И, уж будьте уверены, полной мерой заплатят…

— Что ж это за продукт? — недоверчиво спросил Тарас.

Парикмахер тихонько засмеялся и подмигнул всем.

— Пудра, — шепотом сказал он, — пудра, если угодно знать.

— Пудра? — оторопел Тарас.

— Что? А? Хитро пущено? — ликовал Петушков. — А-а? То-то! Психологический продукт! Вы скажете: война. А я вам отвечу: женщина. Женщина всегда остается женщиной, ей всегда пудра нужна. — Он нежно поглядел на свою тачку. — С руками оторвут.

— Да-а… — сказал бухгалтер. — Продукт — первый сорт. Только… э… куда же дальше идти? Дальше… э… некуда.

Действительно, дальше было некуда. Они всю землю прошли от Днепра до Дона, — не было неразоренных сел. Дальше начиналась обожженная прифронтовая полоса. Идти было некуда.

Теперь и Петушков понял это. Но он еще не хотел расставаться с мечтой.

Генерал-майор Николаус фон Штаден просил меня помирить его с генерал-майором Вульфом. Я привел их в мое жилище и помирил наедине и тайно, ибо первый опасался Россворма.

/л. 3/ Февраля И. Я был на свадьбе полковника Мензиса16, который женился на вдове Питера Марселиса17 и взял за нею 5000 рублей деньгами, а также посуду и драгоценности стоимостью еще 2000 — хорошее состояние, если умело им распорядиться!

12. Снова на свадьбе, где были Голицыны и молодой Долгорукий. Мы устроили фейерверк, что обошелся дорого, но мало чего стоил.

Генерал-майор Вульф и полковник Россворм пребывали в великой размолвке, и некоторые из вельмож просили меня взяться за это дело. После долгого посредничества мы убедили их довериться друзьям, но лишь с большим трудом заставили полковника Россворма пойти на компромисс. Мы устроили встречу — полковник Любенау и я от генерал-майора Вульфа, полковники Ронаэр и Грант от полковника Россворма. После кое-каких споров мы согласились на определенные условия, кои убедили их подписать, предварительно послав за ними и помирив их. Они обязались в добром отношении друг к другу под угрозой уплаты церквам 200 рублей, что подписали и мы как свидетели.

/л. 3 об./ Февраль. Получив весть, что генерал-майор Вульф намерен отступить от уговора, заключенного им у меня с генерал- майором фон Штаденом, я побеседовал с ним в замке18 и обменялся резкими словами, но наконец убедил его держать уговор и хранить дружбу.

Марта 17. Петр Дорошенко приехал в Москву в сопровождении Семена Ероф[еевича] Алмазова19.

18. Дорошенко, допущенный к руке Его Величества, просил у Его Величества [позволения] жить в Москве и привезти туда свою жену и семейство. Сие, невзирая на его просьбы, было решено до его приезда, но, будучи хитрым малым и узнав об этом, он думал таким образом создать впечатление, будто сам того желает.

Причины того, что мы будем говорить подробно о нем, заключаются в том, что, но зная Макиавелли, трудно понять характер 16 столетия; он стоит на рубеже между средним и новым миром. Он положил основание новым политическим идеям в Европе. Так как жизнь его находилась в тесной связи с его мнениями, то прежде скажем о жизни. Он родился в 1469 г., отец его был юрист, находился в службе; он дал сыну литературное образование; Макиавелли был еще очень молод, когда Флоренция свергла с себя начинавшее тяготить иго Медичисов. Петр, сын Лаврентия ’, не мог быть сравнен с своими предками; когда французы пришли в Италию, граждане Флоренции воспользовались этим и изгнали Медичисов. Древняя, чисто республиканская форма правления была восстановлена. Макиавелли тотчас получил место сначала секретаря совета, потом секретаря республики; все главные дела проходили чрез его руки. Но главная деятельность его была обращена на политические отношения Флоренции. Он 24 раза был послан к иностранным государствам с разными поручениями* республики. Здесь он коротко ознакомился с делами современной Европы. В 1512 г. Медичисы вследствие насильственного переворота, поддержанного силами императора Карла V, возвратились снова во Флоренцию. Приверженцы прежней партии пали; Макиавелли был взят, жестоким образом пытан; он сам говорит об этих пытках: «Что еще бы немного, и я бы умер». Но он ничего не показал. За недостатком явных улик (собственных фактов против него не было, он был взят за образ мыслей) он был освобожден, но ему уже не давали никакой должности; тогда он поселился в поместье своем небольшом близ Флоренции. Небольшое состояние, наследованное от отца, он истратил на службе. Теперь, в летах зрелости, он должен был жить на небольшое количество денег. Здесь-то начал он свою литературную деятельность. Он здесь написал свою знаменитую книгу Del Principe 3. Потом часто посещал он Флоренцию, где в садах Козьмы Ручелаи собирались самые образованные люди Флоренции и иностранцы для науки и политики. Для этих-то друзей он написал свои беседы о Тите Ливии4. Здесь же написал он свой разговор о военном искусстве 5. Он умер в 1527 г. В последние годы жизни его Медичисы иногда обращались к нему за советами, но должности ему не вручали никакой. Он умер, можно сказать, измученный, не удовлетворенный потребностью практической деятельности, оставив по себе странное имя: с именем его соединяли понятие хитрой, коварной политики.

а“а Б II далее* Этот кровавый поступок, заставивший содрогнуться всю Италию, не вызвал у Макиавелли пи слова укоризны: оп поздравляет Республику, что и опа отделалась этим от противников своих (л. 39), ное: человек никогда не может высвободиться из-под влияния своего времени; нравственные и политические понятия времени связывают его. У Макиавелли понятие о нравственности было политическое, он говорил, что благо народа есть высший закон. С другой стороны, характер Цезаря имел для него тайную прелесть: он смотрел на него не с ужасом, а с тайным удовольствиемб. Когда пресеклась для него пора гражданской деятельности, в 1513 году он написал книгу Del Principe *, где явно оправдываются преступления и подаются для них уроки; все преступления делит он здесь на полезные и бесполезные и отвергает только последние, принимая первые необходимыми в государстве. В этой книге резко отделена нравственность частная от политической и гражданской; между ними нет ничего общего. Эта книга преимущественно доставила Макиавелли ту печальную известность, которой он пользуется доселе. Но происхождение этого сочинения замечательно в. Оно написано чрез год после падения того порядка вещей, которому принадлежала деятельность Макиавелли, написано человеком, который вытерпел пытку, <и что же? Книга посвящена Лаврентию Медичису6, сыну Петра, воинственному, но жестокому и хитрому князю, на беду или к счастью Италии рано погибшему), который представлял наиболее сходства с Цезарем. Одни говорили, что Макиавелли, написал эту книгу как низкий льстец, чтобы получить снова прежнюю свою должность; другие видели здесь скрытые намерения обличить современную политику, которой держались тогда князья итальянские г; третьи, наконец, объясняли это гораздо проще, сообразно с характером жизни и мнениями Макиавелли.

Для того чтобы познакомиться с характером той эпохи, мы приведем письмо Макиавелли к Францу Веттори , товарищу его с детства, который был вместе с ним при дворе Максимилиана и который, будучи осторожнее, сохранил свое место. Макиавелли рассказывает ему свой образ жизни в своем маленьком поместье, жалуется на бедность и недостаток деятельности. «Рано утром,— говорит он,— выхожу я в поле и занимаюсь полезными делами: ловлю птиц, рублю лес и продаю его, выгадывая и обманывая; потом иду в трактир на большой дороге, где узнаю свежие новости и мысленно улетаю в город; потом ухожу я в лес и беру с собой одного из любимых писателей, особенно Данта, здесь приходят ко мне толпою воспоминания моего детства и молодости. После скудного обеда я опять отправляюсь в тот же трактир, сажусь играть в шашки с лавочником, мясником и так шумим о мелочах, что шум наш долетает до города». В другом месте говорит он: «Я не могу более терпеть, мне приходится бежать отсюда, я не могу здесь жить, я хочу скрыть срам моего семейства, пусть меня считают умершим… Но когда наступает ночь, я прихожу в свою уединенную комнату, здесь скидаю крестьянскую одежду и надеваю прежнюю, великолепную; здесь ожидают меня великие люди древности. Сд ними беседую я, и они дают ответы на все мои вопросы»*. Здесь же посреди этой жизни он написал свое Del Principe.

Но у короля были глубокие замыслы. Он был плохо воспитан, поставленный, может быть с намерением, в небрежении отцом, жил в уединении в Амбуазе. Его книги состояли из рыцарских романов, расстроивших его воображение. Когда средневековые идеи везде уже падали, он мечтал еще о возобновлении крестовых походов. Но прежде он думал осуществить свои притязания на королевство Неаполитанское, некогда принадлежавшее Анжуйскому дому и от?

♦ Anne de Beaujeu, жена Петра de Beaujeu, в последствии герцога Бурбона.

пятое Арагонским домом; но когда Карл Арагонский умер, он передал королевство Людовику, и за это-то право стал Карл. Обстоятельства были благоприятны. <Италия была разбита на множество отдельных государств). В Северной Италии герцогство Миланское, самое могущественное, не могло противопоставить препятствий. Дядя и опекун (малолетнего герцога) Людовик Моро сам приглашал короля, боясь испанцев. В этом Людовике мы видим представителя тогдашней итальянской хитрой и бессовестной политики: общего итальянского патриотического чувства в нем не было. Всякое средство казалось ему позволенным. Он был настоящий италья- Янец своей эпохи. Умный, образованный, ловкий, смотревший на призываемых французов как на варваров, с презрением. На задней стене своего дворцаа он сам был представлен в виде хозяина % около пего бродили galli, в руках у пего была метлаб. Но он значительно ошибся в расчете. Впрочем, не один он приглашал Карла VIII. Целая толпа итальянских эмигрантов, выгнанная оттуда смутами, приглашала Карла. Этим неосторожнымв требованием опив на несколько веков подчинили Италию иностранным племенам.

В 1494 г. , осенью, 24-летний Карл двинулся в поход. У него было около 60 000 войска; впрочем, через Альпы он перешел, имея не более 40 000. Это было превосходное войско, составленное из французской gendarmerie, из швейцарской пехоты и британских стрелков.

Подробнее см.: Лекция 1, Дополнения.

Грановский постоянно указывал на необходимость начинать изучение древности с истории восточных государств. Он подчеркивал большое значение изучения истории Китая, Индии, упрекал историков за недостаточное внимание к разработке этих проблем. См.: Лекции Т. Н. Грановского по истории средневековья. М., 1961, с. 203—204. (Далее: Лекции, 1961).

Точнее: Raumer Fr. Gesciiichte Europas seit dem Ende des funfzehnten Jahrhunderts. Leipzig. 1832—1843. Bd. 1—8. В рецензии на книгу Ф. Лоренца Грановский писал, что сочинение Раумера «содержит в себе, собственно, только историю германолатинских народов. Изложение русской истории, не говоря о его недостатках, начинается с Петра Великого. О Турции, игравшей столь важную роль в 16 и 17 столетиях, почти ничего не сказано. Наконец, литература, в которой можно проследить все движения общественного мнения в Западной Европе, не вошла в состав принятого Раумером плана» (Лекции, 1961, с. 207).

Ragon F. Precis de 1’histoire moderne. Р», 1846.

Le Ras Ph. Precis de I’histoire des temps modernes. P., 1842.

Лекция 2

О Людовике IX см. подробнее: Грабовский Т. Н. Четыре исторические характеристики.— Соч. 4-е изд. М., 1900, с. 264—276. (Далее все ссылки на это издание.— Ред.).

Voltaire F. М. A. La pucelle d’Orleans. Geneve, 1777.

Quicherat J. Proces de condamnation et de rehabilitation de Jeanne d’Arc dite La Pucelle. P., 1841—1849. Vol. 1—5. В одной из лекций 50-х годов Грановский говорил: «В эту решительную минуту является знаменитая дева Орлеанская. В настоящее время вопрос о деве Орлеанской решен окончательно благодаря памятникам, изд. ІиГем Quicherat. Самое лучшее изложение, составленное по этим памятникам, принадлежит Мишле. Разумеется, пора оставить мысль о том, что Иоанна д’Арк была обманщица и слепое орудие хитрой честолюбивой политической партии. Иоанна д’Арк выступает на сцену под влиянием необъяснимого ни логически, ни исторически настроения духа. Она была духовно убеждена в теотическом (божественном) призвании освободить Францию. Было еще нечто характеристическое в ее отношениях к французскому народу. Рыцарство, неоднократно пораженное, утратило доверенность к самому себе, в беспрестанных войнах оно одичало». Рыцари грабили народ «без всякой цели. Далее, жители городов по самому характеру своему заботились только о себе, и им было мало дела до судьбы целой страны, оттого многие города охотно подчинялись Англии, лишь бы только соблюдены были их выгоды. Вообще общего энергия [еского] движения не заметно было ни в каком сословии. Духовенство явно становится на сторону Англии. Весьма немногие из архиепископов французских держались стороны Карла VII. И среди такого порядка вещей вдруг выступает девушка из крестьянского сословия — и выступает с мыслью освободить Францию. Можно сказать, что в деве Орлеанской все сословия пришли в сознание о своем единстве» (ГБЛ, ф. 178, 3598, XXIV, л. 1—1 об.).

Рыбкин тут же снимает трубку и телефонирует в ЛСПБ.

— Прокофий Васильевич! А что, состояние Григоренко по сравнению с тем, как мы видели его в декабре, ухудшилось?

— Нет!

— А почему же Вы в Верховный суд прислали бумагу, из которой не видно, что мы рекомендуем его к выписке?

Блинов что-то ответил, чего жена не расслышала. На это Петр Михайлович заметил:

— Да, конечно! Срочно переделайте и отправьте в военную коллегию.

И хитрый Блинов поверил в то, что это установка свыше.

14 апреля 1965 года Военная коллегия определила снять с меня принудлечение. На заседании Военной коллегии прекрасно выступил в пользу моего освобождения эксперт генерал-майор Тимофеев Н.Н. С 22-го определение входило в законную силу. Жена, узнав, что определение отправлено 19-го, точно к 10.00 22-го прибыла в ЛСПБ.

— Еще не прибыло, — сказал ей Блинов. — Посидите немного. Может в сегодняшней почте. Она прибывает в 10.00.

Определение действительно было в утренней почте. В 12 часов мы с женой уже были за пределами больницы. Когда мы шли по Арсенальной, Зинаида сказала:

— Слава тебе Господи! На воле. А то я все боялась. У меня все время было такое чувство, что я краду тебя. Все боялись, что под конец что-то стрясется. Поэтому и приехала так, чтоб ни одной минуты не пропустить, чтоб выхватить тебя немедленно.

Мы в то время даже не предполагали, как близко была к нам опасность «не успеть». Примерно через две недели после моего освобождения «мой лучший друг Брежнев» действительно вспомнил обо мне. Вот как это было.

Генерал Петушков, проявляя обещанную заботу, собрал все материалы о незаконном лишении меня звания генерала и в присутствии своего министра доложил эти материалы председателю Совета Министров РСФСР Воронову. Вместе они повозмущались произволом (волюнтаризмом) Хрущева, и Воронов приказал им идти на следующий день вместе с ним на доклад к Косыгину. Материал был доложен и Косыгин приказал подготовить к следующему дню проект постановления Совмина о восстановлении меня в генеральском звании и увольнении из армии обычным порядком с выплатой всего положенного и с пенсией{5}.

Рыбкин тут же снимает трубку и телефонирует в ЛСПБ.

— Прокофий Васильевич! А что, состояние Григоренко по сравнению с тем, как мы видели его в декабре, ухудшилось?

— Нет!

— А почему же Вы в Верховный суд прислали бумагу, из которой не видно, что мы рекомендуем его к выписке?

Блинов что-то ответил, чего жена не расслышала. На это Петр Михайлович заметил:

— Да, конечно! Срочно переделайте и отправьте в военную коллегию.

И хитрый Блинов поверил в то, что это установка свыше.

14 апреля 1965 года Военная коллегия определила снять с меня принудлечение. На заседании Военной коллегии прекрасно выступил в пользу моего освобождения эксперт генерал-майор Тимофеев Н.Н. С 22-го определение входило в законную силу. Жена, узнав, что определение отправлено 19-го, точно к 10.00 22-го прибыла в ЛСПБ.

— Еще не прибыло, — сказал ей Блинов. — Посидите немного. Может в сегодняшней почте. Она прибывает в 10.00.

Определение действительно было в утренней почте. В 12 часов мы с женой уже были за пределами больницы. Когда мы шли по Арсенальной, Зинаида сказала:

— Слава тебе Господи! На воле. А то я все боялась. У меня все время было такое чувство, что я краду тебя. Все боялись, что под конец что-то стрясется. Поэтому и приехала так, чтоб ни одной минуты не пропустить, чтоб выхватить тебя немедленно.

Мы в то время даже не предполагали, как близко была к нам опасность «не успеть». Примерно через две недели после моего освобождения «мой лучший друг Брежнев» действительно вспомнил обо мне. Вот как это было.

Генерал Петушков, проявляя обещанную заботу, собрал все материалы о незаконном лишении меня звания генерала и в присутствии своего министра доложил эти материалы председателю Совета Министров РСФСР Воронову. Вместе они повозмущались произволом (волюнтаризмом) Хрущева, и Воронов приказал им идти на следующий день вместе с ним на доклад к Косыгину. Материал был доложен и Косыгин приказал подготовить к следующему дню проект постановления Совмина о восстановлении меня в генеральском звании и увольнении из армии обычным порядком с выплатой всего положенного и с пенсией{5}.

Постепенно Данциг оказался под властью шведов. Сильный всегда прав, и сильному все сходило с рук. Не привыкшие к таким строгим поборам польско-прусские города ворчали, жаловались, хитрили, изворачивались, но все было бесполезно. Ритмично работавшая и хорошо отлаженная машина поборов не знала снисхождения и жалости. К тому же Карл придерживался обычного тогда представления о городах и их жителях, естественным, если не единственным предназначением которых бьио кормление князей, королей и прочей аристократии.

Единственное место в Европе, где корчили недовольные гримасы действиями шведов в польской Пруссии, был Берлин, где сидел бывший курфюрст Бранденбурга, а ныне король Пруссии Фридрих I. (В результате титанических усилий берлинской дипломатии удалось склонить все влиятельные дворы Европы к тому, чтобы признать за курфюрстом звание короля.) Шведы относились к возвышению Бранденбурга презрительно: «Гм-м, король милостью венской, лондонской, гаагской и парижской! Такой же кораль, как какой-нибудь финский ландсхёвдинг». Но с пруссаками нужно было соблюдать известную осторожность: и Петр, и Август, и их уполномоченный Паткуль не перестают обхаживать Фридриха, чтобы перетянул» его на свою сторону. У пруссака сильная армия, и его участие на той стороне сразу бы нарушило баланс не в пользу Швеции. За часть Польши, за ту же польскую Пруссию, которая отделяла друг от друга две части государства прусского — Бранденбург с Берлином от собственно Пруссии с Кёнигсбергом, — Фридрих может соблазниться (и соблазнялся несколько раз!) на участие в антишведском союзе. Тем более что Эльбинг в свое время был отдан Берлину в залог под долги короля Августа и пруссаки держали в Эль- бинге свои полки. Когда в польскую Пруссию вошли шведы, они практически вытеснили оттуда прусских военных, пото-

му что на одних и тех,же зимних квартирах двое голодных I соперников стоять не могли.і

Вести о неумелой осаде крепости через перебежчиков достигали ее защитников, а это и было нужно хитрому шведскому королю, пишет Ф. Г. Бенгтссон. Осада Полтавы послужила материалом для разыгрывания между Карлом XII и Юлленкруком пьесы в жанре комедии, и актеры не замечали, что на горизонте уже собирались грозовые тучи, а на сцене ставились декорации для трагической развязки. Русская армия тоже расположилась вдоль Ворсклы, только на восточном ее берегу, прямо напротив шведов. Стычки, перестрелки и мелкие бои стали обычным явлением дня.

Шведы предприняли попытку завязать активные боевые действия на восточном берегу Ворсклы. Отряд генерала 296

Крусе удачно начал операцию, зайдя в тыл драгунам Рённе под Соколками, но подслеповатый генерал не сориентировался в обстановке, в результате несогласованных действий трех шведских полков русские не только выскользнули из окружения, но и нанесли при этом значительный урон противнику. Король долго и пристрастно допрашивал участников операции об их действиях и остался ими недоволен. После этого попыток перейти на «русский» берег шведы уже не предпринимали.

Зато Меншиков со своей кавалерией 18 (7) мая переправился на «шведский» берег и наделал там много шума. Его рейд был задуман как демонстрация поддержки осажденной Полтаве, он смял передовые посты шведов и стал сближаться с окопавшимися в Опошне четырьмя полками Рууса. Шведы забили тревогу, из Будищ примчался Карл и привел с собой подмогу, в результате чего русские кавалеристы в полном порядке отступили снова за реку. Но прецедент был создан, в штабе Петра стало ясно, что оборону шведов можно было легко прорвать, и спустя некоторое время операция будет повторена с большим успехом.

19 (8) мая Карл покинул Опошню и двинулся в направлении Полтавы, оставив на месте населенного пункта один лишь пепел. Его встретил обеспокоенный Юлленкрук и стал убеждать его в том, что Полтаву с ее достаточно сильным гарнизоном не то что пятью бомбами в день, но и более интенсивным обстрелом к капитуляции вынудить не удастся. Нужно как минимум предпринимать генеральный штурм, а штурм даже такой крепости, как Веприк, показал, каких жертв может потребовать Полтава. Карл вспомнил, что Юлленкрук считался большим специалистом по минированию, и предложил ему делать под полтавские валы подкопы. Генерал-квартирмейстер возразил, что подкопы займут много времени, на что Карл ответил, что времени у них в запасе много. Одним словом, король якобы продолжал «ломать комедию», а Юлленкрук — пребывать в отчаянии. Потом, когда шведы начали делать подкопы, отчаиваться, возможно, стал уже король: а вдруг Юлленкрук ненароком возьмет Полтаву и разрушит всю его остроумную комбинацию против русской армии?

Датский флот контролировал Балтийское море, датские войска стояли в Голштинии, а датская дипломатия именно в этот момент вступила в торги с Лондоном с целью присоединения области Бремен-Верден к своему королевству. Почему с Англией, которая в Северной войне не участвовала? Поясним кратко.

В 1714 году скончалась английская королева Анна, и многие в Англии надеялись на то, что трон займет ее сводный брат Яков. Но Яков был католиком, который отказываться от своей веры не собирался. Это не позволило ему стать королем Великобритании, и он отправился в эмиграцию. Его сторонники — так называемые якобиты — не теряли надежды посадить своего предводителя на трон и стали составным элементом интриг и планов со стороны участников Северной войны. А королем Великобритании был избран 54-лет- ний немец, курфюрст Ганновера Георг Людвиг, получивший имя Георга I. Ганновер вошел в личный союз с Великобританией, состоявшей тогда из Англии и Шотландии, и пользовался покровительством английского короля, благо король одновременно оставался и его курфюрстом. Георг I,

449

15 Б. Григорьев

получивший прозвища Слой и Майский Столб, был тучным, молчаливым и грубым снобом, любившим поесть, попить и приударить за женщинами. Известный английский доктор С. Джонсон высказался о нем следующим образом: «Он ничего не знал и не хотел ничего знать, он ничего не делал и не хотел ничего делать». Но зато он любил свой Ганновер и с нетерпением школьника, считающего дни до летних каникул, ждал ежегодного отпуска, который он проводил в своем курфюршестве. Будучи королем Великобритании, он и заботился только о Ганновере.

В Польше с помощью грозного теперь русского царя на поверхность снова «всплыл» Август II. Головную боль причиняла Пруссия, которая медленно, осторожно, но верно перемещалась в лагерь противников Швеции. Выдающийся король Фридрих Вильгельм I, осторожный политик, хитрый ‘ дипломат, спал и видел Пруссию, одетую сплошь в солдатские мундиры. С помощью одной лишь дипломатической 1 акции, в которой участвовали русские, саксонцы, админис- ; тратор Голштинии и шведский посол Моритц Веллингк, Берлин получил под свой контроль Штеттин. Предлог для t, этого Фрадрих Прусский выдумал благовидный: он, видите ли, решил выкупить Штеттин у русских и саксонцев, кото- ч рые заняли город раньше, чтобы сделать приятное для Швеции. Пруссия решила-де оградить шведские владения от по- - сягательств Августа и Петра, а в будущем она непременно вернет город шведам. (За Штеттин Фридрих Вильгельм должен был помочь царю в оформлении права собственности j на приобретения России в Прибалтике.)

Вавилов ещё раз посмотрел вокруг.

Ему всегда хотелось, чтобы жизнь человека была просторна, светла, как это небо, и он работал, поднимая жизнь. И ведь не зря работал он и миллионы таких, как он. Жизнь шла в гору.

Закончив работу, Вавилов слез с крыши, пошёл к воротам. Ему вдруг вспомнилась последняя мирная ночь, под воскресенье 22 июня: вся огромная, молодая рабочая и колхозная Россия пела, играла на баянах в городских садах, на танцевальных площадках, на сельских улицах, в рощах, в перелесках, на лугах, у родных речек…

И вдруг стало тихо, не доиграли баяны.

Вот уж год стоит над советской землёй суровая, без улыбки тишина.

2

Вавилов пошёл в правление колхоза. По дороге он опять увидел Наталью Дегтярёву.

Обычно она смотрела на Вавилова угрюмо, с упрёком — у неё на войне были и муж и сыновья. Но сейчас, по тому, как она поглядела на него внимательно и жалостливо, Вавилов понял: Дегтярёва уже знает, что и к нему пришла повестка.

— Идёшь, Пётр Семёнович? — спросила она. — Марья-то ещё не знает?

— Узнает, — ответил он.

— Ой, узнает, узнает, — сказала Наталья и пошла от ворот в избу.

В правлении председателя не оказалось: уехал на. два дня в район. Вавилов не любил председателя. Тот, случалось, гнул свой личный интерес, хитрил. Он, видно, считал, что главное в жизни не работа, а умение обращаться с людьми, говорил одно, а делал другое.

Вавилов сдал однорукому счетоводу Шепунову колхозные деньги, полученные им накануне в районной конторе Госбанка, получил расписку, сложил вчетверо и положил в карман.

— Ну всё, до копеечки, — сказал он, — перед колхозом я не виноват ни в чём.

Шепунов, позванивая медалью «За боевые заслуги» о металлическую пуговицу на гимнастёрке, подвинул в сторону Вавилова лежавшую на столе районную газету и спросил:

Вавилов ещё раз посмотрел вокруг.

Ему всегда хотелось, чтобы жизнь человека была просторна, светла, как это небо, и он работал, поднимая жизнь. И ведь не зря работал он и миллионы таких, как он. Жизнь шла в гору.

Закончив работу, Вавилов слез с крыши, пошёл к воротам. Ему вдруг вспомнилась последняя мирная ночь, под воскресенье 22 июня: вся огромная, молодая рабочая и колхозная Россия пела, играла на баянах в городских садах, на танцевальных площадках, на сельских улицах, в рощах, в перелесках, на лугах, у родных речек…

И вдруг стало тихо, не доиграли баяны.

Вот уж год стоит над советской землёй суровая, без улыбки тишина.

2

Вавилов пошёл в правление колхоза. По дороге он опять увидел Наталью Дегтярёву.

Обычно она смотрела на Вавилова угрюмо, с упрёком — у неё на войне были и муж и сыновья. Но сейчас, по тому, как она поглядела на него внимательно и жалостливо, Вавилов понял: Дегтярёва уже знает, что и к нему пришла повестка.

— Идёшь, Пётр Семёнович? — спросила она. — Марья-то ещё не знает?

— Узнает, — ответил он.

— Ой, узнает, узнает, — сказала Наталья и пошла от ворот в избу.

В правлении председателя не оказалось: уехал на. два дня в район. Вавилов не любил председателя. Тот, случалось, гнул свой личный интерес, хитрил. Он, видно, считал, что главное в жизни не работа, а умение обращаться с людьми, говорил одно, а делал другое.

Вавилов сдал однорукому счетоводу Шепунову колхозные деньги, полученные им накануне в районной конторе Госбанка, получил расписку, сложил вчетверо и положил в карман.

— Ну всё, до копеечки, — сказал он, — перед колхозом я не виноват ни в чём.

Шепунов, позванивая медалью «За боевые заслуги» о металлическую пуговицу на гимнастёрке, подвинул в сторону Вавилова лежавшую на столе районную газету и спросил:

Было уже совсем темно, когда мы столкнули лодку в воду. Некоторое время мы шли на веслах, потом Валентин, достав изпод скамейки шест, принялся ставить залатанный парус.

– Ветер в аккурат в нашу сторону, – определил он, подняв намоченный палец. – За полчаса донесет!

– До какого места? – полюбопытствовал я.

Мне никто не ответил. В тишине противно поскрипывал руль, свистел ветер, бормотала разрезаемая лодкой вода.

– Ты, Петр Ракитин, брось прикидываться дурачком, – наконец сказал Валентин. – Больно ты хитрозадый. Месяц уже на наши деньги живешь. Пьешь, куришь, в ресторан ходишь, а все ничего не понимаешь! Хватит хитрить! Пора отрабатывать!

– Что же я должен? Воровать, что ли?

– Чудак ты, Петя! Большой дурень! – голос Валентина вдруг повеселел. – Кто же тебя воровать заставляет? Не хочешь – не воруй! Твое дело. А помочь нам ты обязан. Иначе не потоварищески. Деньгито мы на тебя тратили? И мичманка на тебе наша. Краденая, между прочим. И кто же тебе поверит, что ты ничего не знал?

– И учти, – вмешался в разговор Николай, – если продашь – пришибем, как суку, но закону. По голове веслом, да в черную холодную воду. Чиижик!

Сердце у меня покатилось вниз, руки похолодели.

«Кричи не кричи, никто не услышит, – подумал я. – Залив кругом…»

– Да ты ее бойся! Воровать тебе не придется, – успокоил меня Валентин. – Вот возьмем сейчас товар, отвезем на берег – и все. Большего от тебя никто не требует…

– Тише! – скомандовал вдруг Анатолий приглушенным голосом. – Мы у цели.

Я поднял глаза и невольно отшатнулся. Прямо из воды поднимались, надвигались на нас необъятные черные громады.

– Что это?!

– Тише! Это кладбище кораблей, – так же понизив голос, пояснил Валентин.

Он свернул парус, и я понял, что не громады двигались на нас, а нашу лодку несло на них. Волны с шумом и плеском бились о железные корпуса отведенных сюда и затопленных на мели многоэтажных морских пассажирских судов. Но днем, если смотреть с нашего парохода, они всего на несколько метров возвышались над водой. Капитан сказал, что их затопили в Отечественную войну, а вытаскивать не стали, не имело смысла.

Еще при приближении нашем к Учь-чучаку (бухарской крепости) выехал к нам на встречу комендант крепости в сопровождении нескольких человек своего гарнизона, бежавших за ним пешком в припрыжку. Это были все старики — ветераны бухарской армии. На Учь-чучаке гарнизон состоит из сотни бухарской конницы. Комендант, старик лет 70, приглашен был мною на чай. Старик оказался весьма словоохотливым, рассказывал про бывшие походы с прежними эмирами и весьма сожалел, что теперь все уже не то, что было прежде. Рассматривая нашу берданку и патрон к ней, старик посмотрел на них с искренним сожалением и отчасти с презрением. Все, говорил он, теперь измельчало. Вот прежде у нас были пушки, которые возились не менее как 6-ю верблюдами, а теперь и пушки то у эмира маленькие, да и у русских не больше. Никакие наши уверения в достоинстве новейшего оружия не помогали. Комендант не соглашался с нашими доводами, отрицательно покачивал головой и щелкал языком. Вероятно лукавый старик [12] завидовал нам, но думу свою, как истый патриот, прямо не высказывал.

При этом хитрый комендант уверял меня, что он высылал воду на встречу, но воины его не нашли меня в песках и вернулись обратно сегодня утром. Но я узнал впоследствии, что ветераны — солдаты не слишком то слушаются своего начальника и не любят ездить далеко в пески.

На другой день — 7 июня мы пошли вниз по Дарье. Хотя переходы были и большие и тоже больше по пескам, но присутствие реки делало путь несравненно легче.

Наконец 10 июня мы вступили в Петро-Александровское укрепление. Здесь мы встретили массу наших ссыльных казаков, у которых в рядах дивизиона было не мало родственников. На площади укрепления, когда дивизион выравнивался, ожидая начальника отдела, тве старухи опрометью бросились на фронт 6-й сотни и чуть не стащили с седла одного молодого казака. Это были мать и тетка этого казака, которого бедные женщины не ожидали когда-либо встретить.

Еще при приближении нашем к Учь-чучаку (бухарской крепости) выехал к нам на встречу комендант крепости в сопровождении нескольких человек своего гарнизона, бежавших за ним пешком в припрыжку. Это были все старики — ветераны бухарской армии. На Учь-чучаке гарнизон состоит из сотни бухарской конницы. Комендант, старик лет 70, приглашен был мною на чай. Старик оказался весьма словоохотливым, рассказывал про бывшие походы с прежними эмирами и весьма сожалел, что теперь все уже не то, что было прежде. Рассматривая нашу берданку и патрон к ней, старик посмотрел на них с искренним сожалением и отчасти с презрением. Все, говорил он, теперь измельчало. Вот прежде у нас были пушки, которые возились не менее как 6-ю верблюдами, а теперь и пушки то у эмира маленькие, да и у русских не больше. Никакие наши уверения в достоинстве новейшего оружия не помогали. Комендант не соглашался с нашими доводами, отрицательно покачивал головой и щелкал языком. Вероятно лукавый старик [12] завидовал нам, но думу свою, как истый патриот, прямо не высказывал.

При этом хитрый комендант уверял меня, что он высылал воду на встречу, но воины его не нашли меня в песках и вернулись обратно сегодня утром. Но я узнал впоследствии, что ветераны — солдаты не слишком то слушаются своего начальника и не любят ездить далеко в пески.

На другой день — 7 июня мы пошли вниз по Дарье. Хотя переходы были и большие и тоже больше по пескам, но присутствие реки делало путь несравненно легче.

Наконец 10 июня мы вступили в Петро-Александровское укрепление. Здесь мы встретили массу наших ссыльных казаков, у которых в рядах дивизиона было не мало родственников. На площади укрепления, когда дивизион выравнивался, ожидая начальника отдела, тве старухи опрометью бросились на фронт 6-й сотни и чуть не стащили с седла одного молодого казака. Это были мать и тетка этого казака, которого бедные женщины не ожидали когда-либо встретить.

Второй раз она узнавала о брате из газет!

Сомнений не было: с первой страницы на нее смотрел Вовка! Он стоял с целой группой людей. Многих из них Галя знала. Хитро посмеиваясь, глядел на Вовку Занин. Рядом стоял Качко, неподалеку – секретарь крайкома Лузняк и инженер с маргаринового комбината Петр Карпович, фамилии его Галя не помнила. В коренастом человеке с высоким лбом она узнала летчика Селезнева, с которым бежала из плена.

«На днях в тылу врага, – прочла Галя, – вручены ордена и медали большой группе награжденных организаторов и зачинателей партизанского движения на Кубани. На снимке группа награжденных».

Галя рассматривала фотографию и плакала.

Резко загудев, в ворота въехала санитарная машина. Из нее выскочили почемуто не санитары, а знакомые летчики, и стали бережно выносить раненого. Испуганная, не разбился ли ктонибудь из ее друзей, Галя подбежала к носилкам.

На них лежал Селезнев.

– Степа! – вскрикнула она.

Селезнев узнал Галю и улыбнулся ей. Хотел чтото сказать, но снова потерял сознание.

Пока Галя получала документы, врачи уверили Рокотова, что жизнь майора вне опасности.

Летчики пошли проводить девушку.

По шоссе шли части. Новые ранцы и шинели, шапки, не закопченные дымом костров, говорили о том, что части эти еще не были в боях или возвращались на фронт после длительного отдыха.

– На перевалы, «царица полей»? – крикнул Рокотов.

Бородатый солдат посмотрел на его ордена, потом на Галину партизанскую ленту и только тогда ответил:

– На перевалы и дальше. На Кубань.

– А откуда вы? – спросила Галя.

Из строя ответило сразу несколько голосов:

– Земляков, что ли, ищешь, молодка? С Енисея! Из Сибири! Омичи! С Байкала!

Сибиряков сменили солдаты в ботинках с очень толстой подошвой, в похожих на спортивные шароварах. Все, как на подбор, рослые, смуглолицые, они шли необычайно легкой танцующей походкой.

Г. А. Соломон1. С. 43

3-го апреля 1917-го года я был на Финляндском вокзале, в Петербурге, в момент приезда Ленина из-за границы. Я видел, как сквозь бурлящую толпу Ленин выбрался на площадь перед вокзалом, вскарабкался на броневую машину и, протянув руку к «народным массам», обратился к ним со своей первой речью.

Ю. Анненков. Т. 2. С. 255

Вместе с другими я был на вокзале при встрече Ленина. Встреча была пышная, с морем красных знамен, со шпалерами войск. Лица вернувшихся на родину эмигрантов сияли восторгом. Ленин был все тот же, каким я знавал его 10 лет тому назад, с хитро прищуренными глазами, с тонкой усмешкой на губах. Узнав меня в толпе, он остановился, обнял меня, расцеловал и спросил:

— Что же, тов. Петров, опять с нами?

Я ответил:

— Не знаю еще.

— Ну, потолкуем, потолкуем…

В. С. Войтинский2. С. 124

Он был как-то безоблачно весел, и улыбка ни на одну минуту не сходила с его лица…

Ф. Ф. Раскольников. С. 68

И он пробежал мимо. Пять минут спустя, отвечая на приветствие Чхеидзе, он уже громил Временное правительство за его преступную империалистическую политику и развивал план превращения всемирной войны во всемирную социальную революцию. Говорил Ленин со своей обычной манерой безграничной уверенности в правильности намеченного пути, с обычной полуснисходительной, полупрезрительной усмешкой по адресу «дурачков», которые этого пути не видят и воображают, будто они делают революцию, тогда как в действительности выполняют обычное дело лакеев империализма.

В. С. Войтинский2. С. 61

Вслед за Шляпниковым, во главе небольшой кучки людей, за которыми немедленно снова захлопнулась дверь, в «царскую» комнату вошел или, пожалуй, вбежал Ленин, в круглой шляпе, с иззябшим лицом и роскошным букетом в руках. Добежав до середины комнаты, он остановился перед Чхеидзе, как будто натолкнувшись на совершенно неожиданное препятствие. И тут Чхеидзе, не покидая своего прежнего угрюмого вида, произнес следующую приветственную речь, хорошо выдерживая не только дух, не только редакцию, но и тон нравоучения:

До Египта раскорячу ноги…

Богу выщиплю бороду,

Молюсь ему матерщиной…

И если все это соединить в одно — и эту матерщину, и шестилетнюю державу бешеного и хитрого маньяка, и его высовывающийся язык, и его красный гроб, и то, что Эйфелева башня принимает радио уже о похоронах не просто Ленина, а нового Демиурга и о том, что Град Святого Петра переименовывается в Ленинград, то охватывает поистине библейский страх не только за Россию, но и за Европу: ведь ноги-то раскорячиваются действительно очень далеко и очень смело. В свое время непременно падет на все это Божий гнев, — так всегда бывало. «Се аз восстану на тя, Тир и Сидон, и низведу тя в пучину моря…» И на Садом и Гоморру, на все эти Ленинграды падет снег и сера, а Сион, Селим, Божий Град Мира, пребудет во веки…

И. А. Бунин. Окаянные дни. М.: Сов. писатель, 1990. С. 354355

Болезнь и смерть избавили Ленина от печальной участи до конца расхлебать эту кашу, заваренную им. Заваренную им не по Марксу, а именно во славу того аморализма, который представлялся ему таким практически целесообразным и который оказался, в конце концов, несмотря на временные головокружительные успехи, таким непрактичным и страшным по своим последствиям.

А. Н. Потресов. С. 285

Представление о Ленине как правителе-избавителе от тяжких бед и грабежа было, несомненно, распространено среди крестьянства. О большом почтении к нему среди крестьян я впервые узнал в 1922 г., попав в село Васильевское в 60 верстах от Москвы. Один тамошний крестьянин мне весьма подробно стал объяснять, что «Ленин русский человек, крестьян он уважает и не позволяет их грабить, загонять в колхоз, а вот другой правитель — Троцкий — тот еврей, тому на крестьян наплевать, труд и жизнь их он не знает, не ценит и знать не желает».

Н. Валентинов5. С. 144

В 1923 году беспартийные рабочие и служащие Московского депо Рязано-Уральской железной дороги накануне 6-летнего юбилея ячейки РКП(б) железнодорожной станции Москва в неурочное время отремонтировали паровоз серии У № 127. На передней части прикрепили надпись: «Беспартийные — коммунистам».

День дневки я пробыл в Морунгене и обедал у главнокомандующего, к которому заходил еще и вечером. Хотя я был весьма неопытен в военном ремесле, но помню, что меня крайне удивила нескромность Беннингсена и прочих генералов, при главной квартире находившихся. Я был сам свидетелем, как Беннингсен, К[норринг], граф Толстой, лежа на карте, сообщали друг другу о предположениях своих. Они объявляли свои намерения при множестве разного рода чиновников военных и статских, адъютантов и иностранцев!

Шестнадцатого января, рано поутру, я купил себе верховую лошадь и в сопровождении одного казака отправился к князю Багратиону, принявшему уже начальство над авангардами Маркова, Барклая-де-Толли и Багговута. Команды первого и последнего находились тогда в деревне Бнбервальд, лежащей на пути из Любемиля в Дейч-Эйлау; команда Барклая была в отделе. На пути моем я объехал конницу Корфа и графа Петра Петровича Палена у Грос-Готсвальда, где купил еще лошадь верховую в Сумском гусарском полку; следуя далее, в Остерродском лесу проехал мимо кочующей на дороге около озера Борлингзе дивизии графа Остермана; ночью, приехав в Любемиль, я явился к Н. А. Тучкову, коего дивизия находилась в сем городе, и рано поутру прибыл к своему месту. На пути присоединились ко мне ехавшие так же, как и я, в авангард, Митавского драгунского полка поручик Хитров и один казачий офицер, коего я забыл имя.

Князь квартировал в красивой и обширной избе прусского поселянина. Он занимал большую горницу, где стояла кровать [49] хозяйская, на которой ему была постлана солома; пол этой горницы был также устлан соломою. В свите его тогда находились Кавалергардского полка полковник князь Трубецкой (что ныне генерал-адъютант и генерал от кавалерии), граф де Бальмен, граф Грабовский, Афросимов, Эйхен и прочие. Вскоре я увидел Евгения Ивановича Маркова и Барклая, тогда еще в генерал-майорских чинах, генерал-майора Багговута, полковников Юрковского, Ермолова, Турчанинова и прочих; аванпостами командовал Юрковский. Я помню, что в то время, хотя Барклай был украшен лишь Георгием и Владимиром 4-ой степени и штурмовой Очаковской медалью, но ужо пользовался репутацией мужественного и искусного генерала.

День дневки я пробыл в Морунгене и обедал у главнокомандующего, к которому заходил еще и вечером. Хотя я был весьма неопытен в военном ремесле, но помню, что меня крайне удивила нескромность Беннингсена и прочих генералов, при главной квартире находившихся. Я был сам свидетелем, как Беннингсен, К[норринг], граф Толстой, лежа на карте, сообщали друг другу о предположениях своих. Они объявляли свои намерения при множестве разного рода чиновников военных и статских, адъютантов и иностранцев!

Шестнадцатого января, рано поутру, я купил себе верховую лошадь и в сопровождении одного казака отправился к князю Багратиону, принявшему уже начальство над авангардами Маркова, Барклая-де-Толли и Багговута. Команды первого и последнего находились тогда в деревне Бнбервальд, лежащей на пути из Любемиля в Дейч-Эйлау; команда Барклая была в отделе. На пути моем я объехал конницу Корфа и графа Петра Петровича Палена у Грос-Готсвальда, где купил еще лошадь верховую в Сумском гусарском полку; следуя далее, в Остерродском лесу проехал мимо кочующей на дороге около озера Борлингзе дивизии графа Остермана; ночью, приехав в Любемиль, я явился к Н. А. Тучкову, коего дивизия находилась в сем городе, и рано поутру прибыл к своему месту. На пути присоединились ко мне ехавшие так же, как и я, в авангард, Митавского драгунского полка поручик Хитров и один казачий офицер, коего я забыл имя.

Князь квартировал в красивой и обширной избе прусского поселянина. Он занимал большую горницу, где стояла кровать [49] хозяйская, на которой ему была постлана солома; пол этой горницы был также устлан соломою. В свите его тогда находились Кавалергардского полка полковник князь Трубецкой (что ныне генерал-адъютант и генерал от кавалерии), граф де Бальмен, граф Грабовский, Афросимов, Эйхен и прочие. Вскоре я увидел Евгения Ивановича Маркова и Барклая, тогда еще в генерал-майорских чинах, генерал-майора Багговута, полковников Юрковского, Ермолова, Турчанинова и прочих; аванпостами командовал Юрковский. Я помню, что в то время, хотя Барклай был украшен лишь Георгием и Владимиром 4-ой степени и штурмовой Очаковской медалью, но ужо пользовался репутацией мужественного и искусного генерала.

В каюте Рикорда матрос снял куртку, распорол воротник, извлек тонкий лист бумаги, свернутый жгутом.

– Вот вам письмо от Василия Михайловича. Мне удалось скрыть его от хитрых японцев. Тут про наши страдания и советы, как вам поступать.

Рикорд несколько раз прочитал все подряд, от волнения ничего не понял. «Немного успокоившись, я все прочитал и обрадовался, усмотрев, что несчастные питаются некоторою надеждою о возвращении в свое отечество».

«Про страдания», как сказал матрос Симонов, Василий Михайлович вовсе не упоминал. А советовал следующее: быть крайне бдительным при переговорах с японцами (съезжаться на шлюпках, да так, чтобы с берега ядрами не достали); не сетовать на медлительность японцев (у них и свои мелкие дела волочатся месяцами); соблюдать учтивость и твердость (от благоразумия зависит не только свобода пленников, но и благо России); обо всем важном расспросить посланного матроса.

Заканчивал Головнин так:

«Обстоятельства не позволили посланного обременить бумагами, и потому мне самому писать на имя министра нельзя; но знайте, где честь государя и польза отечества требуют, там я жизнь свою в копейку не ставлю, а потому и вы в таком случае меня не должны щадить: умереть все равно, теперь или лет через 10 или 20 после… Прошу тебя, любезный друг, написать за меня к моим братьям и друзьям; может быть, мне еще определила судьба с ними видеться, а может быть, нет; скажи им, чтобы в сем последнем случае они не печалились и не жалели обо мне и что я им желаю здоровья и счастья… Товарищам нашим, гг. офицерам, мое усерднейшее почтение, а команде – поклон; я очень много чувствую и благодарю всех вас за великие труды, которые вы принимаете для нашего освобождения. Прощай, любезный друг Петр Иванович, и вы все, любезные друзья; может быть, это последнее мое к вам письмо, будьте здоровы, покойны и счастливы, преданный вам Василий Головнин».

На следующую ночь — очередной выход за передний край. И снова то же напряжение нервов, та же гнетущая непредсказуемость нейтралки. К тому же на этот раз противник вел себя беспокойно, чаще, чем накануне, освещал местность; над головами то и дело проносились автоматные очереди. Так что приходилось больше лежать затаившись, чем действовать. Возможно, где-то рядом проводили «беспокоющую акцию» общевойсковые разведчики [84] с целью не давать врагу покоя даже ночью. Нас же, естественно, больше устроил бы мертвецкий сон в фашистском стане. Впрочем, ничего здесь не поделаешь — каждый выполнял свою работу. Да вот только взаимодействием в таких случаях, похоже, и не пахло.

В момент относительного затишья в батальоне состоялось комсомольское собрание по итогам боевых действий. Присутствовал помощник начальника политотдела по комсомолу майор Л. В. Дебалюк.

В докладе и выступлениях, отмечалось мужество саперов-комсомольцев, закаленных в боях еще на Калининском фронте. С них брала пример молодежь из пополнения. Высокую оценку получили и саперы-разведчики. Участники собрания поклялись с честью выполнять свой комсомольский долг — бить врага, не щадя сил и самой жизни.

Днем во взвод пришел сержант Максимов, принес газеты и письма. Надо сказать, что саперы часто обращались к нему с просьбами, зная: если Максимов обещал, слово свое сдержит.

— Баньку бы нам, товарищ сержант, — забросил удочку Петр Булгаков. К нему дружно присоединились остальные. Понять их можно — ведь исползали на животах всю нейтралку вдоль и поперек. Но и организовать помывку далеко не просто, ибо вода в степи на вес золота, плещет в глубоких колодцах разбросанных на просторе хуторов и станиц, а они здесь редки.

Ждали, что Максимов напомнит о трудностях, но тот неожиданно хитро улыбнулся и торжественно заявил:

— Затем и пришел, чтобы пригласить вас в баню. Сегодня же.

приказу старших. А как думаешь, какую они дадут команду?

В ответ – продолжительное молчание.

– Мы с вами не однажды бывали в штормах, – терпеливо добивается ответа офицер. – Какие, Матренин, тебе больше всего запомнились команды?

– Быстрей, каналья! Шевелись, скотина!..

Остальные слова потонули в шумном смехе.

Матвей Сидорович сокрушенно покачал головой и

отошел в сторону. «Хитришь, Матренин, – утвердился он в своем мнении о матросе. – Простаком, ядреный корень, прикинулся, знаешь, что с дураков спрос малый. Развеселить пожелал товарищей, а заодно, якобы ненароком, и пожаловаться офицеру, что матросов на фрегате за людей не считают… Ты на кого, Игнат, обижаешься? «Каналья», «скотина», «дурак», «быдло», «жернов» – так ведь и меня называли, когда был матросом. Не я же придумал эти слова. Они бытуют на флоте, почитай, со времен Петра Великого. Не знаешь что делать при шторме? Не притворяйся, Матренин, знаешь. Ты же опытный рулевой. Я хотел, чтобы тебя унтерофицером сделали. Теперь подождешь…»

«Аврора», в понимании Заборова, лучший российский корабль. Он стойко выносил сильные штормы. Его экипаж при авралах показал себя мужественным, ловким, смелым. Матвей Сидорович прикрыл глаза, вспоминая, как было страшно, когда фрегат огибал мыс Горн. Бьют колокола громкого боя, пронзительно свистят боцманские дудки. Поднятый на ноги экипаж лихорадочно снимает паруса. Не успей это сделать, и свирепый ветер сорвет парусину или – были случаи – опрокинет парусник. «Эх, МатренинМатренин! Сам ведь чертом крутился, спасая фрегат, а на занятиях незнающим прикидываешься…»

Матвей Сидорович вдосталь отведал горькую матросскую жизнь, хорошо узнал вкус морской соли. Его служба на море исчислялась двумя десятками изнурительно тяжелых лет. Добросовестно прошел все предыдущие ступени: был матросом, унтерофицером, боцманматом {Боцманмат – старший строевой унтерофицер в царском флоте}, боцманом. Трудом, горбом продвигался он по службе.

Как ни хитрил Зубков, а подпольщикам удалось перехитрить его. Он поверил, что мать Ивана Герасимовича умерла от тифа, и отпустил рыбака на три дня — справить похороны.

Евтушенко тотчас собрался в дорогу. В сумке с едой лежал узелок с яблоками — подарок от старика садовника из Самбека Цезарю Львовичу Куникову.

В ту же ночь Иван Герасимович отправился в опасный путь. В белом маскировочном халате он переполз Мертвый Донец, обманув бдительность вражеских патрулей. Зарослями, потайными трапами добрался до хутора Мельниково, к Петру Бондуре. Узнав от него, что с Тосей Аникеевой, по-видимому, беды не приключилось, старик просиял. Только дожидаться утра не стал и поспешил в отряд.

Неожиданное появление Евтушенко вызвало в отряде и радость и тревогу. Старик явился на партизанскую базу, минуя наши посты. Он пришел старой тропой, неведомой партизанам. При встрече со мной и командиром Иван Герасимович не удержался от упрека:

— А охрана базы у вас хромает, так и немцы могут накрыть.

Мы поблагодарили старика за дельное замечание, попросили дать совет, где выставить дополнительные посты.

Евтушенко сообщил нам важные сведения. В последние дни фашисты выстроили более сотни блиндажей вдоль железной дороги между станциями Мартыново и Синявка, с амбразурами в сторону плавней, установили в них пулеметы. По ту сторону Мертвого Донца подступы к станции Синявка заминировали. Эту работу выполняло согнанное полицаями население хуторов — старики и женщины.

— Но и наши люди не дремлют, — с этими словами Иван Герасимович передал командиру отряда карту-схему, составленную умелой рукой. На ней комсомольцы-подпольщики обозначили заминированные участки, огневые точки.

Близился рассвет. Бесновался низовой ветер, мокрый снег залепливал окна. В хате стало холодно. Дневальный, молодой партизан Мовцесов, подбрасывал в печь сырые тополевые дрова. От них больше дыма, чем тепла. Дневальный принес в ведре машинного масла, плеснул на огонь. Пламя вырвалось в трубу. Вскоре в хату вошел боец с автоматом, сердито зашептал дневальному:

После таинственного исчезновения генерала Конева с Дальнего Востока оставленная им 2-я армия не получила достойной замены.

А в 1-й армии Дальневосточного фронта ситуация была даже интереснее. После отъезда генерала М. М. Попова на Северный фронт ему была назначена достойная замена — генерал-лейтенант А. И. Еременко (впоследствии Маршал Советского Союза). Но долго Еременко не командовал. 19 июня 1941 года он получил приказ сдать 1-ю армию и срочно прибыть в Москву за новым назначением».

Дело в том, что в Генштабе решили сформировать штабы всех армий и корпусов потребных по мобилизации, соответственно понадобились командиры. Причем штабы должны быть уже в мирное время.

Резун: «Гитлер смешал все карты, и уже после начала германского вторжения Еременко становится командующим Западным фронтом вместо отстраненного генерала Д. Г. Павлова. Однако 19 июня такой оборот, конечно, не предвиделся. Павлов крепко сидел на должности командующего Западным фронтом. Сталин вызвал Еременко для выполнения какой-то другой миссии, которая так и осталась неизвестной и, возможно, невыполненной. Мне лично посчастливилось встречать Маршала Советского Союза Еременко и говорить с ним. Очень осторожно, чтобы не вызвать подозрений, я пытался этот вопрос прощупать. Мое впечатление, что Еременко не хитрит, а действительно не знает, зачем он понадобился Сталину 19 июня 1941 года. Я обратил внимание маршала на то, что он был совсем не один. Вот, говорю, и Курочкин в поезде ехал, и Сивков, и Курдюмов, и Жадов, и Петров, и Лучинский. Маршала это очень заинтересовало. Очень сожалею, что я не западный историк с паспортом демократической страны в кармане, поэтому далеко заводить беседу с маршалом просто не мог.

Заинтересованный Еременко мне подсказал еще пару генералов, которых забрали с Дальнего Востока, оголив почти начисто советскую оборону: генерал-майор Н. Э. Берзарин был заместителем командующего 1-й армией. Еременко сказал мне то, чего в мемуарах не пишет: уезжая с Дальнего Востока, он должен был сдать армию своему заместителю Берзарину. На то заместитель и придуман! Но Берзарина еще в конце мая Сталин вызвал в Москву и тайно назначил командовать 27-й армией в Прибалтике, недалеко от германских границ.

В полном соответствии с этой речью находится указание Прокопия (bell. Pers., I. 14) на то, что Велизарий после своей победы при Даре задержал преследование разбитых персов, так как ему было достаточно этой победы и так как персы, доведенные до крайности, могли бы вернуться и разбить беззаботных преследователей. Совершенно также анонимный теоретик этой эпохи16 запрещает со всех сторон целиком окружать противника, даже будучи вдвое сильнее его, чтобы он, не видя ни одного пути к спасению, не превзошел бы себя в храбрости. Приблизительно через 50 лет император Маврикий, который вступил на престол уже будучи крупным и победоносным полководцем, в своем "Военном искусстве" советовал по мере возможности даже при хороших шансах избегать открытого боя, а лучше наносить ущерб неприятелю при помощи партизанской войны17. Ту же самую точку зрения, как говорит Прокопий, (I, 17), разделяли также и персы, противники Велизария. Аламундар, сарацинский князь, говорит персидскому царю, что во время войны не следует полагаться на счастье и даже в случае значительного превосходства в силах лучше подстерегать врага хитрыми и ловкими маневрами. Тот, кто прямо идет навстречу опасности, никогда не может быть уверен в своем успехе.

С этими взглядами мы еще встретимся. С XVI по XVIII и даже до XIX вв. они играли большую и подчас роковую роль, а потому нам придется неоднократно к ним возвращаться. Бесспорно то, что ни Александр, ни Ганнибал, ни Цезарь, ведя войну, не следовали этим принципам. Ни один из этих полководцев не считал, что победа, достигнутая над противником, который без боя обратился в бегство, не есть победа; ни один из них не думал, что он должен прежде всего заботиться о том, как бы самому не понести урона. Александр сдерживал свои войска, когда они преследовали персов, но все время гнал их непрерывно вперед до тех пор, пока не падали лошади. Ганнибал организовал свои сражения на принципе полного окружения римлян. Цезарь одержал свои победы, отрезав путь к отступлению Верцингеториксу при Алесии, а Афранию и Петрею при Илерде; когда же он победил при

В повседневных служебных трудах и военкоровских заботах время летело быстро. И наступил день, когда в учебно-летном отделе нашего училища состоялось собрание партийной организации, которая, посчитав кандидатский стаж исчерпанным, приняла меня в члены партии. Получая партийный билет из рук комиссара училища В. Широкова, я дал слово достойно пронести через всю [33] жизнь гордое звание коммуниста, быть, как и положено члену ленинской партии, всегда впереди, там, где труднее.

Подошло лето, а вместе с ним и горячая пора — экзаменационная, сессия в училище. Занят, был с утра до вечера, тут уж не до военкоровской работы. И вдруг именно в эти напряженные дни из «Красной звезды» пришло письмо — меня спрашивали, не возникнет ли желание перейти в газету. Предложение обрадовало несказанно. Но и заставило задуматься. А как же академия, полеты? К этому прибавилась и неуверенность: а справлюсь ли? Ведь одно дело быть военкором, а вот штатным работником… Написал о своих колебаниях в редакцию, попросил: надо бы вначале попробовать, а потом уж и решать. Довод, видимо, убедил: через несколько месяцев последовало распоряжение о моей командировке в «Красную звезду» на стажировку. Так поздней осенью 1940 года в уютном трехэтажном домике по улице Чехова появился новый сотрудник.

Встретили меня дружелюбно, разместили в гостинице, познакомили с коллективом редакции. Стажировку проходил в отделе боевой подготовки, который в ту пору возглавлял полковник П. П. Ризин, в прошлом общевойсковой командир. Кроме него в отделе трудились и специалисты других направлений. Так, Иван Хитров, Викентий Дерман, Борис Король и Борис Глебов занимались стрелковыми войсками; Петр Коломейцев и Павел Слесарев вели танковую тему; Сергей Смирнов и Сергей Сапиго поднимали вопросы артиллерии; на долю же Сергея Рыбакова и мою возложили все, связанное с авиацией, с летным делом.

Что приходилось делать в период стажировки? Да все, что входило в обязанность штатного литературного сотрудника, — писать передовые статьи, организовывать и править авторские материалы, ездить в войска, дежурить в секретариате. Вряд ли нужно говорить о том, что далеко не все шло у меня гладко. Сколько огорчений приносили, к примеру, часы, проведенные за одним письменным столом со Львом Ишем — литературным редактором боевого отдела! Подготовишь, бывало, свою или авторскую корреспонденцию, а Павел Петрович Ризин, пробежав ее глазами, всякий раз направляет материал на правку. И вот Лева Иш, молодой, смешливый, но исключительно толковый, [34] литературно одаренный человек, на глазах начинает кромсать эту твою корреспонденцию. Вскипаешь в душе, но тут же воочию убеждаешься, что все по делу; лишние слова — долой, неудачные — заменить другими, более отвечающими смыслу написанного. Попутно Лева еще и поясняет, почему он делает то или другое исправление. Следует сказать, что эти его наглядные «уроки правки» во многом пригодились мне потом, в дальнейшей корреспондентской работе.

Зимнее обмундирование получил быстро. На вещевом складе Приволжского военного округа, к которому, как оказалось, были приписаны все офицеры редакции, мне вручили овчинные полушубки, телогрейки, теплые брюки, валенки, шапки-ушанки, шерстяные перчатки. Теперь нам с Олендером мороз не страшен.

Упаковав полученное, позвонил на аэродром насчет попутного рейса. Но их на Юго-Западное направление не предвиделось. Связался с Москвой. Оттуда тоже ответили неопределенно: «Ждите».

Через несколько дней редакция вняла наконец моим настойчивым просьбам и дала согласие на приезд в Москву. Оставив пакет с обмундированием для П. Олендера в Куйбышеве — его обещали переслать ему с первой же оказией, — я сел в поезд, следовавший в столицу.

…С непередаваемым волнением вновь шагаю по знакомым улицам. На перекрестках — редкие пешеходы, у [50] светофоров — полупустые троллейбусы. По Садовому кольцу идет батальон народного ополчения. На многих улицах — ежи и рогатки, брустверы из мешков с землей.

В метро, на эскалаторе, — группа девушек в высоких резиновых сапогах и брезентовых комбинезонах. Ведут оживленный разговор о шахтах, стволах, плывуне. Догадываюсь: они из бригады строителей третьей очереди метро. На душе потеплело. Еще бы! В небе — воздушные бои, совсем рядом гремит орудийная стрельба, а москвичи спокойно спускаются вниз, роют тоннели для будущих линий метро. Нет, такой народ победить нельзя!

Оперативная группа редакции нашей газеты перебазировалась с площади Коммуны на пятый этаж здания «Правды». Кроме редактора и ответственного секретаря А. Я. Карпова в ней трудилось всего несколько человек, в том числе молодой, но уже с обильной сединой Михаил Зотов; уравновешенный, чуточку пригибающий лобастую голову, словно собираясь боднуть собеседника, танкист Петр Коломейцев; суховатый, подтянутый общевойсковик Иван Хитров; подвижный, шумливый Дмитрий Медведовский; исключительно работящий, неразговорчивый Алексей Рубцов; неистощимый шутник Герман Копылев; трудолюбивый Борис Король; бессменный литературный правщик Михаил Головин и еще несколько товарищей. Они не только готовили к печати материалы, присылаемые с фронтов и из Куйбышевского филиала редакции, но и почти ежедневно выезжали в войска. Возвращаясь оттуда, холодные и заиндевевшие, сразу же садились за столы и под грохот зенитных орудий писали передовые статьи и корреспонденции, правили гранки, с тем чтобы назавтра снова уехать на передовую.

В повседневных служебных трудах и военкоровских заботах время летело быстро. И наступил день, когда в учебно-летном отделе нашего училища состоялось собрание партийной организации, которая, посчитав кандидатский стаж исчерпанным, приняла меня в члены партии. Получая партийный билет из рук комиссара училища В. Широкова, я дал слово достойно пронести через всю [33] жизнь гордое звание коммуниста, быть, как и положено члену ленинской партии, всегда впереди, там, где труднее.

Подошло лето, а вместе с ним и горячая пора — экзаменационная, сессия в училище. Занят, был с утра до вечера, тут уж не до военкоровской работы. И вдруг именно в эти напряженные дни из «Красной звезды» пришло письмо — меня спрашивали, не возникнет ли желание перейти в газету. Предложение обрадовало несказанно. Но и заставило задуматься. А как же академия, полеты? К этому прибавилась и неуверенность: а справлюсь ли? Ведь одно дело быть военкором, а вот штатным работником… Написал о своих колебаниях в редакцию, попросил: надо бы вначале попробовать, а потом уж и решать. Довод, видимо, убедил: через несколько месяцев последовало распоряжение о моей командировке в «Красную звезду» на стажировку. Так поздней осенью 1940 года в уютном трехэтажном домике по улице Чехова появился новый сотрудник.

Встретили меня дружелюбно, разместили в гостинице, познакомили с коллективом редакции. Стажировку проходил в отделе боевой подготовки, который в ту пору возглавлял полковник П. П. Ризин, в прошлом общевойсковой командир. Кроме него в отделе трудились и специалисты других направлений. Так, Иван Хитров, Викентий Дерман, Борис Король и Борис Глебов занимались стрелковыми войсками; Петр Коломейцев и Павел Слесарев вели танковую тему; Сергей Смирнов и Сергей Сапиго поднимали вопросы артиллерии; на долю же Сергея Рыбакова и мою возложили все, связанное с авиацией, с летным делом.

Что приходилось делать в период стажировки? Да все, что входило в обязанность штатного литературного сотрудника, — писать передовые статьи, организовывать и править авторские материалы, ездить в войска, дежурить в секретариате. Вряд ли нужно говорить о том, что далеко не все шло у меня гладко. Сколько огорчений приносили, к примеру, часы, проведенные за одним письменным столом со Львом Ишем — литературным редактором боевого отдела! Подготовишь, бывало, свою или авторскую корреспонденцию, а Павел Петрович Ризин, пробежав ее глазами, всякий раз направляет материал на правку. И вот Лева Иш, молодой, смешливый, но исключительно толковый, [34] литературно одаренный человек, на глазах начинает кромсать эту твою корреспонденцию. Вскипаешь в душе, но тут же воочию убеждаешься, что все по делу; лишние слова — долой, неудачные — заменить другими, более отвечающими смыслу написанного. Попутно Лева еще и поясняет, почему он делает то или другое исправление. Следует сказать, что эти его наглядные «уроки правки» во многом пригодились мне потом, в дальнейшей корреспондентской работе.

Зимнее обмундирование получил быстро. На вещевом складе Приволжского военного округа, к которому, как оказалось, были приписаны все офицеры редакции, мне вручили овчинные полушубки, телогрейки, теплые брюки, валенки, шапки-ушанки, шерстяные перчатки. Теперь нам с Олендером мороз не страшен.

Упаковав полученное, позвонил на аэродром насчет попутного рейса. Но их на Юго-Западное направление не предвиделось. Связался с Москвой. Оттуда тоже ответили неопределенно: «Ждите».

Через несколько дней редакция вняла наконец моим настойчивым просьбам и дала согласие на приезд в Москву. Оставив пакет с обмундированием для П. Олендера в Куйбышеве — его обещали переслать ему с первой же оказией, — я сел в поезд, следовавший в столицу.

…С непередаваемым волнением вновь шагаю по знакомым улицам. На перекрестках — редкие пешеходы, у [50] светофоров — полупустые троллейбусы. По Садовому кольцу идет батальон народного ополчения. На многих улицах — ежи и рогатки, брустверы из мешков с землей.

В метро, на эскалаторе, — группа девушек в высоких резиновых сапогах и брезентовых комбинезонах. Ведут оживленный разговор о шахтах, стволах, плывуне. Догадываюсь: они из бригады строителей третьей очереди метро. На душе потеплело. Еще бы! В небе — воздушные бои, совсем рядом гремит орудийная стрельба, а москвичи спокойно спускаются вниз, роют тоннели для будущих линий метро. Нет, такой народ победить нельзя!

Оперативная группа редакции нашей газеты перебазировалась с площади Коммуны на пятый этаж здания «Правды». Кроме редактора и ответственного секретаря А. Я. Карпова в ней трудилось всего несколько человек, в том числе молодой, но уже с обильной сединой Михаил Зотов; уравновешенный, чуточку пригибающий лобастую голову, словно собираясь боднуть собеседника, танкист Петр Коломейцев; суховатый, подтянутый общевойсковик Иван Хитров; подвижный, шумливый Дмитрий Медведовский; исключительно работящий, неразговорчивый Алексей Рубцов; неистощимый шутник Герман Копылев; трудолюбивый Борис Король; бессменный литературный правщик Михаил Головин и еще несколько товарищей. Они не только готовили к печати материалы, присылаемые с фронтов и из Куйбышевского филиала редакции, но и почти ежедневно выезжали в войска. Возвращаясь оттуда, холодные и заиндевевшие, сразу же садились за столы и под грохот зенитных орудий писали передовые статьи и корреспонденции, правили гранки, с тем чтобы назавтра снова уехать на передовую.

Да что там говорить: с прибытием командарма и комдивов бои по отражению вражеского наступления, которые флотские войска проводили с 30 октября самостоятельно, под командованием Октябрьского, Жукова и Моргунова, стали принимать уставную четкость и стройность.

А еще имело значение, что в ряды защитников Севастополя пришел бывалый солдат, понюхавший пороху под Одессой и у Перекопа. Бывалый солдат! Какие емкие слова, как много они вмещают в себя. Поэт Александр Твардовский обозначил это высокое воинское звание: БЫВАЛЫЙ СОЛДАТ — огненным русским именем Василий Теркин, вошедшим навеки в историю советской классической литературы, выражающим величественный дух нашего народа. Бывалый солдат — это прежде всего неунывающий боец, он неуязвим и первым поражает врага, потому что умеет ловко окопаться, умеет маскироваться, хитрить, применяться к местности, незаметно подползти и повести огонь или забросать врага гранатами или с короткой дистанции броситься в атаку. То есть делать то, чего не хватало нашей героической морской пехоте. И вот тут в Севастополе бывалый солдат оказался находкой. Ведь бывалый солдат — не только опора командира взвода в бою, он и учитель перед боем и в бою, словом и примером он наставляет новичка в пехотном бою, как умеючи разить врага.

Только Петров, Жуков и Моргунов расставили, объединяемые теперь воедино, флотские и армейские войска по рубежам — грянул жестокий бой.

11 ноября начался первый вражеский штурм Севастополя крупными силами. И неизвестно, чем бы он закончился, если бы не подошла Приморская армия, если бы отражение штурма на суше не возглавили опытные командарм и командиры дивизий. Мне так сдается: одним морякам не пережить бы его. В свою очередь, одной Приморской армии, в том составе, в котором она подошла, не устоять бы. Наши войска выстояли, потому что были объединены армейские и флотские части под единым командованием генерала Петрова, потому что войскам были подготовлены флотом рубежи с инженерными сооружениями, потому что крепко поддержали береговая и корабельная артиллерия и флотская авиация. И нужно принять во внимание, что Приморской армии не было дано передышки после изнурительных боев в Крыму и после преодоления Крымских гор, она вступила в жестокие бои с ходу, в ходе уже начавшейся обороны Севастополя силами флота двенадцать дней тому назад.

Дани по прежним приправошным книгам с тое церкви было дватцать пять алтын, десетилничьих пять алтын, а по нынешнему новому окладу дани положено два рубли семнатцать алтын одна денга, десетилничьих гривна. (Л. 218 об.) И прибыло перед прежним окладом дани и з десетилничьею гривною рубль дватцать три алтына пять денег».

Среди помещиков, владевших селом, Танеев отметил И. Мартю- хина, И. Фофанова, Ф. Грибоедова, И. Дурова, и Т. Мицкого.

В переписной книге Балахнинского уезда 1678 г. переписи Александра Никифоровича Жедринского и подьячего Харлама Юрлова дано краткое описание Юрина: «Село Юрино, а в нем церковь Преображения Господня, а на церковной земле двор попа Иса- кия, двор понамаря Максимка Денисова да келья нищей старицы Ориницы». Жеребьями юринской земли и крестьянами владели В.И. Кобяков-Наумов, Р.И. Фофанов, М.И. Мартюхин, С.Ф. Грибоедов, И.П. Дуров, С.Г. Мостинин, Т.Ф. Мицкий.

В сказке священника церкви Преображения Господня села Юрина Иосифа Гаврилова о приходских жителях 1723 г. упоминаются юринские помещики И. Озеров, М.А. Мартюхин, Г.С. Косливцев, а всего в приходе числилось 43 двора, а в них 316 человек мужского пола. Подобную же сказку он собственноручно подписал в декабре того же года: «1723-го году декабря в день по указу Его Величества Петра Великого императора и самодержца всероссийского Балахон- ского уезду Жарской волости села Юрина церкви Преображения Господня поп Осип Гаврилов в самую сущую правду еже-ей-ей сказал: в приходе моем прихожен разных помещиков крестьянских сорок два двора, а больше того нет, а ежели я, поп Осип, в сей скаске сказал что ложно или кого утаил, и за тое мою ложную скаску и утайку учинить мне по Его Императорского Величества указу.

К сей скаске преображенской поп Иосиф Гаврилов руку прило- жил».

В 1723 г. юринские прихожане сказкой подтвердили свое желание содержать храм и церковный причт: «Вышеписанной Его Императорского Величества указ Балахонского уезду Жарской волости церкви Преображения Господня прихоженя разных помещиков вотчины порутчика Лазаря Иванова сына Облова села Юрина староста Сила Алексеев, вотчины порутчика Андрея Григорьева сын Хитро- ва того ж села староста Иван Минеев, вотчины Григорья Степанова сына Косливцова того ж села староста Василей Агапов, вотчины капитана князь Степана Иванова сына Ухтомского деревни Конева староста Яков Иванов сын Попов, вотчины порутчика Григорья Исаева сына Беклемишева деревни Никитина староста Сергей Васильев, вотчины дьяка Матвея Федорова сына Замятнина деревни Высокова староста Андрей Павлов, вотчины отъютанта Гарасима Емельянова сына Засецкого деревни Олисова староста Федот Родионов, вотчины маэора Василья Андреева сына Нармоцкого деревни Бедокурова староста Исак Игнатьев, двор помещиков князь Ильи Борисова сына Болховского слышали и церкви Преображения Господня прилучившагося приходцкого священника Осипа Гаврилова с причетники содержать мы в надлежащем доволстве можем.

Ярчук взглянул на карикатуру, ухмыльнулся. Встретившись с моим взглядом, нахмурился. Сказал Паркину:

— Тебя тоже следовало бы!

Петров вначале посмотрел на меня, потом на карикатуру:

— Похож.

Он не смеялся. Он лучше других понимал, что прием на слух — дело хитрое.

Сам Витька на слух принимал отлично. За это его хвалил-нахваливал Журба, ставил в пример.

Казанцев долго разглядывал карикатуру, хмурился, сердито посапывал. Старухин ничего не сказал. А Коркин «отреагировал» в тот же день. Столкнувшись со мной в коридоре — нос к носу — он сказал, не ответив на приветствие: «Зайди-ка!»—и отомкнул большим ключом дверь своего кабинета — просторной комнаты, увешанной плакатами и транспарантами, отчего она казалась завернутой в кумач. В комнате все блестело, все было новеньким, словно только что купленным, даже подшивки и те были новенькими — ни помятых уголков, ни пятен.

— Как же так? — спросил лейтенант, грузно опустившись в кресло, стоявшее во главе огромного стола, накрытого красной материей.— Хотел в комсомол вступить, а угодил в карикатуру?

— Это не карикатура,— возразил я.— Это дружеский шарж.

— Какой такой шарж? Рано тебе в комсомол вступать — вот что. Обмозгуй это на досуге. А теперь ступай.

И

Три наряда доконали меня — я стал спать даже в строю. На четвертый день, когда до отбоя осталось минут двадцать, подумал: «Ну и высплюсь же сегодня!»

Выспаться' не удалось. Вместо команды «отбой», прозвучало:

— Первая рота, в баню!

Раз в десять дней и каждый раз ночью — днем мылось гражданское население — нас гоняли в баню, построенную еще до революции на окраине города купцом-филантропом — в ту баню, в которой я продал гражданскую одежду. Первое время старуха банщица встречала меня льстивой улыбочкой, спрашивала — нет ли еще чего? Убедившись, что у меня ничего нет, она потеряла ко мне интерес.

– Поглядитека, хлопцы, как Саблина раздраконили!

Ярчук взглянул на карикатуру, ухмыльнулся. Встретившись с моим взглядом, нахмурился. Сказал Паркину:

– Тебя тоже следовало бы!

Петров вначале посмотрел на меня, потом на карикатуру:

– Похож.

Он не смеялся. Он лучше других понимал, что прием на слух – дело хитрое.

Сам Витька на слух принимал отлично. За это его хвалилнахваливал Журба, ставил в пример.

Казанцев долго разглядывал карикатуру, хмурился, сердито посапывал. Старухин ничего не сказал. А Коркин «отреагировал» в тот же день. Столкнувшись со мной в коридоре – нос к носу – он сказал, не ответив на приветствие: «Зайдика!» – и отомкнул большим ключом дверь своего кабинета – просторной комнаты, увешанной плакатами и транспарантами, отчего она казалась завернутой в кумач. В комнате все блестело, все было новеньким, словно только что купленным, даже подшивки и те были новенькими – ни помятых уголков, ни пятен.

– Как же так? – спросил лейтенант, грузно опустившись в кресло, стоявшее во главе огромного стола, накрытого красной материей. – Хотел в комсомол вступить, а угодил в карикатуру?

– Это не карикатура, – возразил я. – Это дружеский шарж.

– Какой такой шарж? Рано тебе в комсомол вступать – вот что. Обмозгуй это на досуге. А теперь ступай.

Три наряда доконали меня – я стал спать даже в строю. На четвертый день, когда до отбоя осталось минут двадцать, подумал: «Ну и высплюсь же сегодня!»

Выспаться не удалось. Вместо команды «отбой», прозвучало:

– Первая рота, в баню!

Раз в десять дней и каждый раз ночью – днем мылось гражданское население – нас гоняли в баню, построенную еще до революции на окраине города купцомфилантропом – в ту баню, в которой я продал гражданскую одежду. Первое время старуха банщица встречала меня льстивой улыбочкой, спрашивала – нет ли еще чего? Убедившись, что у меня ничего нет, она потеряла ко мне интерес.