К доске Мария Григорьевна вызвала другого ученика. Он взял свою тетрадь и написал Яшино решение. Тогда не выдержала Лиза, сидевшая на самой первой парте. Лиза была смелая, потому что ее мать тоже работала учительницей, только в другом классе. Она встала и сказала Марии Григорьевне, что все мальчики списали у Яши и им должно быть стыдно.

– Иди к доске, Яша, – сказала учительница.

И с этого дня она начала звать его Яшей.

Когда шли домой, мальчишки хотели какнибудь отомстить Лизе за ее длинный язык. Но за девочку заступился Яша. Он даже поссорился с Аркадием Понедельником, который считался чуть ли не самым сильным в классе. Это заступничество не прошло для Яши бесследно. На другой день Тарабанов Алеша, увидев Яшу, заорал во все горло:

Жених и невеста

Объелися теста…

Алеша пел эту песню, прыгая на одной ноге и кривляясь, а вместе с ним, словно по команде, прыгали и орали на всю улицу шестеро Алешиных братьев и сестер – Адам, Ходя, Ледя, Дуся, Костик и Петрусь. Все Тарабаны были рыжие, крикливые и никогда ничего не стеснялись. Между собой они жили не очень дружно. Яша знал, что Тарабаны прячут друг от друга помидоры и грушигнилушки. У каждого из них есть свое тайное местечко. Только самые маленькие, Костик и Петрусь, не научились прятать свои богатства – ведь они еще совсем не умели хитрить.

Тарабаны между собой не ладили, но это не мешало им дружно и сплоченно нападать на чужих. На всей улице еще не было такого смельчака, который бы начал войну с Тарабанами. Пусть бы он попробовал!..

Алеша часто обижал Яшу, но Яша все равно каждый день ходил к Тарабанам. В их огромной, как гумно, хате вечно стоял крик, но зато было весело. Здесь всегда один плакал, другой смеялся, слезы жили в тесной, неразлучной дружбе с радостью.

Когда Яша еще не ходил в школу, он даже платил Тарабанам налог. Алеша, который уже учился и знал буквы, выписывал на Яшу обкладные листы, устанавливая размер налога за неделю вперед. Каждый день нужно было приносить гречневый блин, горсть сушеных яблок или какихлибо других лакомств. Без этих гостинцев Алеша в свою компанию Яшу не принимал, и играть с парнишкой никто не отваживался. За это Яша и не любил Алешу.

Тот июньский день запал мне в память на всю жизнь. Я и сегодня помню его до мельчайших подробностей. Он был солнечный, тихий, ласковый, этот обычный июньский день. С утра на базар, который всегда бывал в нашем местечке по воскресеньям, тянулись подводы из окрестных колхозов. Визжали на телегах связанные поросята, гоготали гуси. С лугов тянуло терпким ароматом сложенного в копны сена. Из труб домов неторопливо поднимались сизые клубочки дыма и незаметно таяли в синем безоблачном небе.

Занятия у нас окончились. Мы были переведены уже в десятый класс, и от этого на душе было и радостно и тревожно. Учиться оставалось только один год. А там – прощай, родная школа, зеленая местечковая улица, теплый родительский кров! Новый неведомый мир, в который нам нужно было вступить, манил своими таинственными, неясными далями и своими неразгаданными радостями. Манил и немного пугал. Как встретит городская, институтская жизнь нас, простых местечковых парней?..

Петрусь уже сделал свой выбор. Он собирался поступать только в университет, на исторический факультет. Он любил оперировать философскими категориями, тасуя целые столетия и эпохи, словно ловкий игрок колоду карт. Я чувствовал, что Петрусь избрал свой путь правильно. Его натура не мирилась с мелким, обычным, будничным, он всегда рассуждал так, словно от него одного зависела судьба человечества.

Гриша Паяльник решил пойти в политехнический институт. Его склонность к технике проявилась полностью. Молчаливый по натуре, он мог целый день ковыряться в механизме часов или перекладывать с места на место разные гаечки и винтики. Микола Заболоцкий хитрил и никогда не говорил, куда он думает податься.

Мои симпатии к будущей профессии еще не совсем определились. Иной раз мне хотелось учиться на лесничего, сажать сосны и березы, слушать пение звонких лесных птиц. На другой день я уже отдавал предпочтение скитальческим занятиям геологов, и они мне казались самыми значительными людьми на земле. Эта противоречивость рождала в душе мучительное беспокойство, – вот почему я никогда не делился своими планами будущей учебы.

– А ведь хорошо получается с конницей! – сказал Анисименко. – Теперь коменданта еще из Эсмани выгони, и тогда урожай и население наши. Обмозгуй, Петро, это дело я начинай немедля.

Петро хитро прищурился, оглядывая меня и Анисименко.

– Зроблю, як капитан одобрит, завтра в ночь. У меня и люди свои в Эсмань посланы – дядя и одна дуже, дуже гарна дивчина…

В раскрытые окна одноэтажного особняка струится запах жасмина. Сквозь кисею занавески видны огненнокрасные пионы, маки. Тихо в доме. Из столовой доносится мерное жужжание пчел. Запах первого меда влечет их в комнату, к чайному столу. Одна из них гудит, как буксующий грузовик, – назойливо, неугомонно.

Майор Кон, напившись чаю, внимательно следит за пчелой, потом переводит взор на распахнутое окно; виден опаленный край горизонта. Майор во власти мирных дум и мечтаний. Подобное состояние он испытывал каждый раз после плотного ужина и сладкого чая, знаменующих собою конец дневных забот.

Его помощник – пятидесятилетний лейтенант Рихардт, человек весьма сомнительной принадлежности к арийскому племени, – хорошо знаком с привычками своего патрона и даже мыслями его. Рихардт сонно глядит на Кона, догадываясь, что тот, анализируя свое положение, в сотый раз убеждается в истинном своем призвании, которое отнюдь не в том, чтобы воевать. Его влечет мирная деятельность – коммерция, именно то, что наиболее присуще офицеру запаса вермахта.

– Есть ли в мире насекомых более благородное и чистоплотное существо, чем пчела? – спрашивает Кон. Рихардт отрицательно качает головой. Кон продолжает: – По правде говоря, я не могу одобрить варварства наших солдат, разоривших на Украине почти все пасеки… В своем боевом порыве они, повидимому, забывают, что русская пчела одинаково полезна и для нас, немцев!

Рихардт кивнул седеющей головой.

– По этой причине, – тяжело вздохнул Кон, – во всем нашем районе остались только две пасеки.

Шестнадцать лет управлял он кормилом империи и (отчасти 113 государственных соображсішй, отчасти из личной ненависти к Фрпдрихѵ) вомек Россию в разорительную и бесполезную Семилетнюю войну. Бестужев был так силен при дворе. что осмеливался даже ораждовать и тягаться с наследником престола, Петром ФедоpОQичем, и старался отстранить его от престоло-- наследия, уверяя Елизавету, что Петр омрачит впослед- СТ81111 слапу ее праоления.

В дальнейшем Бестужеву инкриминировали тот факт, что во время тяжкой болезни императрицы, в 1757 году, оіі самовольно отозвал из Пруссии фельд- маршала ^іракснна со ксей армией. За это его лишили чинов, орденов н сослали в заточение в одну 113 его деревень, где его велено было содержать под караулом, дабы. как сі^но n указе . «..другие были охранены от уло8ления мерзкимн ухищрениями, состари8шегося 8 них злодея.. («С-Петербуріскне Ведомости.. , февраль 1758 года). Но Екатерина Великая возиратила его из ссылки и со званием геііерал-фельдмаршала даровала ему нее прежние ти^лы и ордена. Он умер в 1766 году.

Вот что гоиорит о нем Бантыш-Каменский: « Граф Алексей Петрович БеcтyжеD-Рюмин с обширным, разборчивым умом приобрел долговременною опытностью навык в делах государственных, был чрезвычайно деятелен, отважен, но вместе горд, честолюбив, хитр, пронырлив, скуп, мстителен, неблагодарен, жизни невоздержной. Его более боялись, чем любили. Императрица Елизавета ничего не решала без его мнения. Он повеленал ііе только езноиі—шкамн ее, но и приближен ными. Оіі первый завел переписку под названием «сек ретііой корреспонденции", посредством которой ііаніи министры, находившиеся в чужих краях. сообщали ему. кроме обыкновенных известий, свои догадки, мнения, перескззы и народную молоу. Он извлекал из этих сведений, что хотел, ДJJя донесения &іизаоете 11, таким обра^ зом, направлял ее мысли в пользу цли против иностранных держав".

Так проходили целые недели; всех волновало тревожное ожидание, но нападения не последовало. Тогда другие заботы начали мучить короля: с каждым днем иссякали припасы, лошади дохли, люди мерли, "оход- ные лазареты наполнялись больными, открылись повальные боленш; в войске распространилось уныние, а подвоза не было. Голод и зараза действовали хуже русских штыков и австрийских пуль. С такими врагами Фридрих не привык бороться: он, видимо, совсем пал духом. Стараясь казаться веселым и ободряя солдат, сам он тосковал, проводил ночи без сна ii часто иаливал грусть свою в простую, бесхитростную душу Цитена. Старый гусар утешал его, как мог. ..Нет, — восклицал король, — не обманывай меня, старый друг! Все пропало, надежды нет]» — «Есть! — отвечал Цитен с твердостью. ..Разве ты при искал нам нового союзника?,. — ..Да, воіі там: над звездами небесными. Он за нас, и с Его помощью мы не погибнем!"

Цитен был прав: один Бог, правящий судьбой людей, спас короля из этого тяжкого испытания. Бутурлин и Лаудон не ладили между собой. Русский фельдмаршал негодовал, что Лаудон не соединился с ним тотчас при переходе через Одер и тем подверг русский авангард нападениям пруссаков.

Граф Александр Борисович был вельможа холодный, гордый, самолюбивый. Ловкостью и происками при дворе он успел достигнугь фельдмаршальского жезла, ничем не прославя себя на ратном поле и не имея даже необходимых способностей для предводителя войска. Когда императрица поручилэ ему начальство над армией в Пруссии, юный великий князь Павел Петрович (будущий император Павел 1), хорошо зная Бутурлина, ска- ^щ: «Этот ни войны, ни мира не сделает!»

Предс^о^ие Павла сбылось. Бутурлин хитрил, как царедворец, он знал, что надо угодить и государыне, и наследнику. Первая ненавидела Фридриха, второй обожал его. Бутурлин строго исполнял волю императрицы до той черты, до которой простирались ее пред- писшкия; но где он должен был действовать по собствен- ноыуусмотрению, ^ш он старался угодить Петру Федоровичу. По повелению Елизаветы он соединился с австрийцами, но когда надлежало нанести решительный удар Фридриху, он вспомнил, что императрица недужна и слаба и что не нынче, так завтра вс^щит на престол Петр Федорович,

Твоего товарища по операционной в Грозном зовут Сергеем? - спросил я.

Да, - ответил майор Андреев.

А вы знаете, что ростовский собровец Петр Доценко написал о вас песню?

Нет.

Есть такая… Очень известная среди тех, кто воевал в Чечне. Начинается она так: «Маленькая комнатка. Стол покрыт фольгой. На столе опять кого-то режут. Это ведь меня. Но я же не больной. Просто это я от боли брежу. Два хирурга. Парни возрастом, как я, деловито моют инструменты. Два укола мне. И скальпелем в меня. Ох, и неприятные моменты. Взрыв раздался рядышком. Снова свет погас: «Дай фонарь», - сказал Сергей Борису. Эти операции для них не в первый раз. Видела б меня жена Лариса. Маленькая комнатка. Условий никаких…»

Да, это о нас, - подумав и наверняка внутренне разволновавшись, сказал майор Борис Андреев и продолжил. - Мы лечили одного офицера СОБРа. Назначили его на эвакуацию, он отказался. Остался в отряде и приезжал к нам на перевязки. Говорил, что напишет о нас песню. А мы пошутили, что, мол, подлечишься и забудешь про врачей, как повсеместно бывает.

Петр Доценко не только талантливый бард, - сказал я. - Он еще офицер СОБРа, а значит, человек слова.

Эту песню я впервые услышал на собровской кассете в Сибири. Потом познакомился с ее автором в Ростове. Запомнил обстоятельства написания песни. Вслух, говоря с Петей Доценко, помечтал: «Хорошо бы встретиться с твоими героями-хирургами, узнать их фамилии».

Вот такая история о фронтовых хирургах и песне про них, где есть такие замечательные слова: «Чтобы больше не было никакой войны…».

1996 г.

«СОБАР» - ПО-ЧЕЧЕНСКИ ТЕРПЕНИЕ

Свето-шумовую гранату Николай Суханов, офицер челябинского СОБРа, бросил в одиннадцать сорок дня.

Молодой собровец попросил его, ветерана, показать, как обращаться с хитрой, нелюбимой всеми пластиковой «Зарей-1». И случилось то, чему Николай, прошедший Афганистан и Чечню, удивился. Он вдруг понял, что боится этой гранаты.

— Мне надо с Иваном Федосеевичем поговорить, — слабо возразил Николай.

— Придет он скоро — повидаешься. Я вот еще расскажу ему, как коммунист, командир десантного взвода, лейтенант Николай Погудин после серьезного боя раскис, о смерти заговорил. Обещаешь — никуда?

— Обещаю.

Комбат ушел. Николай улегся, но ему не спалось.

Он поднялся, но, вспомнив обещание, данное Никонову, снова прилег.

Явился старшина Черемных и доложил, что взвод помылся, вычистил оружие, приведен полностью в порядок. Даже достали сводку Информбюро и прочитали ее. Николай обрадовался.

— Да ну? И все знают последние известия?

— Все, — подтвердил старшина.

— До единого?

— До одного.

— Петр Васильевич! — не оборачиваясь, спросил Николай у ординарца, который сидел тут же и чистил автоматы. — Какие города и на каких фронтах вчера освобождены?

Петя Банных вытянул шею и после долгой паузы только шмыгнул носом. Веснушки на лице Черемных на миг выступили четче, а потом их не стало видно вовсе: щеки залило краской почти такого же цвета, как его рыжие волосы. Николай лежал на животе и хитро щурился.

— И автоматы почистили все?

— Да, — нетвердо сказал старшина.

— И магазины патронами зарядили?

— М-м… да-да.

— Все?

— Разрешите пойти проверить, товарищ гвардии лейтенант?

— Садись, — засмеялся Николай. — Потом проверишь. Точно не знаешь — никогда не докладывай. Зачем хвастать? А сейчас расскажи нам с Петром Васильевичем последние известия.

Черемных, стараясь смотреть в сторону, вытащил пачку листков тонкой папиросной бумаги, на которых политотдел ежедневно размножал сводку Информбюро. У старшины партийное поручение — читать сводки своему взводу, и он сохранял их. Некоторые уже так замусолились, что текста не разберешь. Кое-где бумага аккуратно, в обрез с буквами, оторвана на курево. Взяв самый свежий листок, Черемных прочитал, смакуя, названия городов.

Фридрих II Великий (1712-1786) — прусский король из династии Гогенцоллернов; исповедовал идеи просвещенного абсолютизма.

Фридрих Вильгельм I (1688-1740) — король Пруссии с 1713 по 1740 г., усовершенствовавший, обучивший и увеличивший свою армию.

Ханенко Александр Иванович (1805-1895) — один из деятелей крестьянской реформы в Черниговской губернии, любитель и собиратель малорусской старины. Со слов Н. О. Кутлубицкого записал рассказы о Павле I.

410 Ханыков Петр Иванович (1743-1812) — вице-адмирал.

Хитров — полковник, участник заговора против Павла I.

Чарторыйский Адам Ежи (1770-1861) — польский шляхтич, русский государственный деятель, друг Александра I.

Чернышев Иван Григорьевич (1717/1726-1797) — граф, генерал-фельдмаршал по флоту, президент Адмиралтейств- коллегии.

Чернышев Петр Григорьевич (1712-1773) — граф, дипломат, сенатор.

Чичагов Василий Яковлевич (1726-1809) — адмирал российского флота.

Чичагов Павел Васильевич (1767-1849) — контр- адмирал, участник Отечественной войны 1812 г.

Чоглокова Вера Николаевна — представительница старинного дворянского рода; с 3-х лет воспитывалась при дворце, фрейлина Екатерины II; в 17 лет выдана замуж за графа А. С. Миниха.

Шевалье Ф. — французская актриса, певица, возлюбленная И. П. Кутайсова.

Шильдер Николай Карлович (1842-1902) — генерал- лейтенант; историк, автор монографии «Император Павел Первый», вышедшей в 1901 г.

Шишков Александр Семенович (1754-1841) — вице-адмирал, член Адмиралтейской (Морской) коллегии; сочинитель.

Щербатов Алексей Григорьевич (1777-1848) — князь, офицер лейб-гвардии Измайловского полка; в 1790 г. переведен в Семеновский полк. Участник Отечественной войны 1812 г., генерал от инфантерии (1823), генерал-адъютант, член Государственного совета (1839).

Впрочем, эпицентр общественного внимания, в конце сентября 1939 года, снова сосредоточился на действиях бомбардировочной авиации. Нам стало известно, что на аэродроме в Чэнду создаются запасы бомб и горючего для очередного налета на тыловые японские аэродромы. Пилоты и штурманы колдовали над картами и проверяли готовность техники к длительному полету. А к ним уже пристраивались люди, которые надеялись участием в боевом вылете обеспечить дополнительное скольжение своей карьере, так называемая «партийная прослойка». Среди них были наш советник по авиации Петр Анисимов, штатный политработник Федоров, прикрепленный к группе Кулишенко, но никогда не летавший и не имевший летного образования, хитрая и изворотливая бестия, заработавшая к концу войны на «слушали» и «постановили» звание генераллейтенанта, его помощник по комсомолу. Из этой же компании был и Елисеев, помощник Петра Анисимова по политчасти, пьянчуга и несостоявшийся летчикистребитель, каждый вылет которого проходил на грани катастрофы, к концу командировки, допившийся до белой горячки и гонявшийся с угрозами за китаянками и нашими летчиками. Его первое слово вместо «Здравствуйте» обычно было: «Есть выпить?». За спинами летчиков, артиллеристов, танкистов, пехотинцев, отважно сражавшихся и отдающих свои жизни, сразу складывалась теплая компания циничных пьянчужек и шаромыг, неуязвимых изза связей, которые они заводили и поддерживали при помощи иностранного шмотья. «Партполитаппарат» за границей носил ярко выраженный паразитический характер. Хорошо уловил эту атмосферу Хемингуэй, общавшийся с нашими советниками в Испании и отразил это в своем романе «По ком звонит колокол». Кстати, к тому времени с Испанской Республикой было покончено и общественное внимание переключилось на Китай. Очевидно, именно поэтому вся эта партийная свора решила, что участие в боевом полете поднимет их престиж и завершится награждением орденами. Но самое паршивое было, что вся эта бригада вдохновителей полезла в дальние бомбардировщики не в качестве пассажиров, а на места стрелковрадистов, практически выведя из строя пулеметы бомбардировщиков, из которых сроду не стреляла.

Как бы то ни было, а цесаревна в него влюбилась по-настоящему. Только потому и отважилась на безрассудство — открыто флиртовала с царем, втайне отдавалась простому гвардейцу. 9 января 1728 года Петр II отправился из Северной столицы в Москву, 4 февраля въехал в Белокаменную, а спустя три недели короновался. В один из дней накануне блестящей церемонии Остерман сообразил, что скрывает Елизавета под маской легкомысленной ветреницы. В ту пору Андрей Иванович, воспитатель царя и вице-канцлер, коротко сошелся с послом Испании Джеймсом Стюартом герцогом де Лириа-и-Херика. Благодаря депешам и дневнику герцога мы знаем, как именно разоблачили Елизавету Петровну.

Догадавшись, что она «лелеет мысль взойти на престол, вышед замуж за царя», Остерман, во-первых, предупредил об опасности Алексея Григорьевича Долгорукова, своего заместителя по воспитательной части и (с 8 февраля 1728 года) члена Верховного тайного совета. Вдвоем они выработали тактику дискредитации принцессы, довольно банальную. Сыну Долгорукова Ивану, с 11 февраля 1728 года обер-камергеру императора, поручили соблазнить хитрую девицу. На придворном балу 3 марта Долгоруков приударил за цесаревной. Елизавета его ухаживания приняла, но единственно затем, чтобы распалить ревность Петруши. В свой альков настырного кавалера она не впустила, так что незамысловатая затея провалилась. Импульсивный Иван Долгоруков даже разозлился на вице-канцлера, затеявшего авантюру, чуть не рассорившую его с монархом. Отец с трудом сумел успокоить разгневанного сына и усадить подле Остермана, чтобы сообща отыскать новый способ уничтожения Елизаветы. Ничего лучше тотальной слежки не придумали. Она-то и принесла долгожданные плоды.

Ориентировочно в конце июля шпионы доложили о секрете цесаревны Остерману и Долгоруковым, а они немедленно уведомили государя. Тот не поверил, потребовал прямых улик. Что именно продемонстрировали царю, неизвестно, однако он убедился в правоте своих гофмейстеров, и 26 августа 1728 года на именинах великой княжны Натальи Алексеевны над головой дочери Петра Великого разразилась гроза. «На сем празднике все заметили величайшую перемену в обращении царя с принцессою Елисаветою. Прежде он безпрестанно говорил с нею, а теперь не сказал ей ни одного слова и даже ушел не простившись», — записал де Лириа в дневнике. То, что герцог услышал о красавице, повергло его в шок, так что он даже не осмелился доверить обвинения бумаге, назвав их «разными слухами, разсеваемыми ее врагами». Зато французский резидент Маньян в реляции от 2 сентября не постеснялся сообщить в Версаль: «Сближение… ея с одним гренадером, зашедшее, как некоторые полагают… слишком далеко, стало лишать ее со дня на день расположения царя, особенно… с тех пор, как она несколько недель тому назад отправилась пешком на богомолье в монастырь… испросить для этого гренадера исцеление от недуга».

И борьба началась. Бестужев заблаговременно склонил по дипломатическим каналам Августа III, курфюрста Саксонии и короля Польши, а с января 1745 года еще и викария Священной Римской империи, к досрочному провозглашению молодого немецкого князя совершеннолетним. 17 июня саксонский резидент Петцольд на аудиенции в Петергофе вручил юноше соответствующий диплом. Петр Федорович так обрадовался, что в благодарность согласился утвердить администратором Гольштейн-Готторпа протеже канцлера. Но тут возразила без пяти минут жена, в ту пору, заметим, еще любимая, которой он тоже старался угодить. Конфликт назревал нешуточный. Бестужев через посла в Дании И. А. Корфа раздобыл компромат на Брюм- мера, надеясь спровоцировать его увольнение, а на великого князя воздействовал доверительными сообщениями о казнокрадстве и шпионстве обер-гофмейстера. Тем не менее эти атаки не привели к успеху. Елизавета Петровна пропустила мимо ушей ужасные истории о злом и порочном наставнике племянника, а сам Петр Федорович пока больше верил невесте, а не «благодетелю».

К дню венчания «битва за Голштинию» достигла апогея. Опасаясь, как бы она не обернулась бедой, Брюммер выразил готовность уступить, кронпринц Адольф Фридрих с ним согласился, но Екатерина энергично воспротивилась. Брюммер смирился. «Я… ни о чем ином не думаю, как бы только [отсюда] ретироваться… и о своем колеблющемся здоровье рачение иметь… Но я не отстану, не усмотря явственно о будущем не для меня, но для других креатур…» — писал он осенью 1745 года в Германию одной из своих постоянных корреспонденток госпоже Брокдорф. «Креатуре» между тем не помешали бы полезные рекомендации знающих людей относительно того, как парировать интриги хитрого канцлера. Но Иоганна Елизавета после свадьбы дочери возвращалась домой, Брюммера борьба утомила, а Лестока, Мардефельда, д’Альона судьба маленького немецкого герцогства не слишком заботила. Вот и обратилась принцесса накануне бракосочетания за помощью к дяде. А чтобы Бестужев не прочитывал его полезные советы, просила кронпринца прислать ей шифр.

Но староста тут же разрушил эту его надежду.

— На допыт? А как же! Сам Портнов допрашивал.

— Какой Портнов?

— Следователь их.

— Ну и как? Здорово били?

— Меня-то не били. За что меня бить?

Рыбак затаив дыхание слушал: хотелось по возможности предугадать, что ждало его самого.

— Этот Портнов, скажу тебе, хитрый как черт. Все знает,— сокрушенно заметил старик.

— Но ты же вывернулся.

— А что мне выворачиваться! Вины за мной никакой нет. Что перед богом, то и перед людьми.

— Такой безгрешный?

— Ав чем мой грех? Что не побег докладывать про овцу? Так я стар уже по ночам бегать. Шестьдесят семь лет имею.

— Да-а,— вздохнул Рыбак.— Значит, кокнут. Это у них просто: пособничество партизанам.

Все тем же бесстрастным голосом Петр сказал:

— Ну что ж, значит, судьба. Куда денешься…

«Какая покорность!» — подумал Рыбак. Впрочем, шестьдесят семь лет — свое ѵже прожил. А тут всего двадцать шесть, хотелось бы еще немного пожить на земле. Не столько страшно, сколько противно ложиться зимой в промерзшую яму…

Нет, надо бороться!

А что, если ко всей этой истории припутать старосту? В самом деле, если представить его партизанским агентом или хотя бы пособником, сказать, что он уже не впервые оказывает услуги отряду, направить следствие по ложному пути? Начнут дополнительно расследовать, понадобятся новые свидетели и показания, пройдет время. Наверно, Петру это не слишком прибавит его вины перед немцами, а им двоим, возможно, и поможет.

Предавшись своим размышлениям, он вдруг встрепенулся от неожиданности — рядом тихонько зашуршала солома, и что-іо живое и мягкое перекатилось через его сапог. Староста в углу брезгливо двинул ногой: «Кыш, холера на вас!», и в тот же момент Рыбак увидел под стеной крысу. Шустрый ее комок с длинным хвостом прошмыгнул краем пола и исчез з темном углу.

— Ну что же. С Петровым, я вижу, у тебя вряд ли что получится. Мы, конечно, его поправим. Но он национальный кадр, и с этим нельзя не считаться.

— Я приложил к заявлению документы, где Петров обвиняет меня в сектантстве и в «отнесении коммунистов-марийцев ко второму сорту работников в революции». Он выдвигает на руководящую работу тупиц, выгораживает проходимцев и жуликов только потому, что они марийцы. В такой обстановке я не имею возможности работать.

— Мы понимаем, что тебе нужна помощь. Подумали об этом и рекомендовали на должность заворготделом товарища Лурье и заведующим общим отделом товарища Смоленскую. Она будет одновременно и техническим секретарем бюро обкома. Это надежные и проверенные партийцы, прошедшие Гражданскую войну. Они поедут в Краснококшайск вместе с тобой.

— А как же Титова?

— Пусть она будет заведовать отделом пропаганды и агитации. Не очень хорошо, когда муж и жена занимают ключевые посты в обкоме, ответственного секретаря и заворга. Петров тут прав.

1 марта 1923 года

Пропуск в здание ЦК РКП(б) Ежову заказал инструктор распредотдела Николай Кубяк. У них были хорошие отношения.

Летом прошлого года Кубяк приезжал в Краснококшайск разбираться в отношениях ответственного секретаря обкома с председателем исполкома. Внешне он тогда сохранял нейтралитет, пожурил обоих за упрямство и нежелание пойти на обоюдный компромисс. Но перед отъездом сказал Ежову, что полностью на его стороне и будет отстаивать его линию в ЦК. Было ли так на самом деле, Ежов не знал. Может, этот хитрый черноглазый хохол в том же заверил и Петрова. Как сложится его дальнейшая судьба, Ежов не знал, только был уверен, что в Краснококшайск больше уже не вернется.

— Ну вот, вроде бы все решилось и с тобой, и с Петровым. Посмотри.

С этими словами Кубяк передал Ежову, видимо, только что отпечатанное на бланке постановление ЦК.

— Ну что же. С Петровым, я вижу, у тебя вряд ли что получится. Мы, конечно, его поправим. Но он национальный кадр, и с этим нельзя не считаться.

— Я приложил к заявлению документы, где Петров обвиняет меня в сектантстве и в «отнесении коммунистов-марийцев ко второму сорту работников в революции». Он выдвигает на руководящую работу тупиц, выгораживает проходимцев и жуликов только потому, что они марийцы. В такой обстановке я не имею возможности работать.

— Мы понимаем, что тебе нужна помощь. Подумали об этом и рекомендовали на должность заворготделом товарища Лурье и заведующим общим отделом товарища Смоленскую. Она будет одновременно и техническим секретарем бюро обкома. Это надежные и проверенные партийцы, прошедшие Гражданскую войну. Они поедут в Краснококшайск вместе с тобой.

— А как же Титова?

— Пусть она будет заведовать отделом пропаганды и агитации. Не очень хорошо, когда муж и жена занимают ключевые посты в обкоме, ответственного секретаря и заворга. Петров тут прав.

1 марта 1923 года

Пропуск в здание ЦК РКП(б) Ежову заказал инструктор распредотдела Николай Кубяк. У них были хорошие отношения.

Летом прошлого года Кубяк приезжал в Краснококшайск разбираться в отношениях ответственного секретаря обкома с председателем исполкома. Внешне он тогда сохранял нейтралитет, пожурил обоих за упрямство и нежелание пойти на обоюдный компромисс. Но перед отъездом сказал Ежову, что полностью на его стороне и будет отстаивать его линию в ЦК. Было ли так на самом деле, Ежов не знал. Может, этот хитрый черноглазый хохол в том же заверил и Петрова. Как сложится его дальнейшая судьба, Ежов не знал, только был уверен, что в Краснококшайск больше уже не вернется.

— Ну вот, вроде бы все решилось и с тобой, и с Петровым. Посмотри.

С этими словами Кубяк передал Ежову, видимо, только что отпечатанное на бланке постановление ЦК.

– Ты это о ком? – спросил Петр, не отрываясь от работы.

Он никогда не считал Гудовича хорошим товарищем и недолюбливал его. Гудович был знающим наладчиком станков, неплохо учился в вечернем техникуме, но слыл в цехе заносчивым и хвастливым парнем.

– Брось, Петя, ты знаешь, о ком я говорю, – не обижаясь, ответил Гудович. – Меня сегодня Федор Пафнутьевич полностью проинструктировал, чувствует, что ему уже не придется этим заниматься, побили его крепко. «Передал, говорит, я тебе свои знания, передаю и задание. Временно меняй квалификацию, из наладчика делайся разладчиком». Одно мне досадно – почему я сам до этого не додумался! Только я бы не гайку, а гранату там пристроил, вот бы она оттуда брызнула!

Петр обернулся. В глазах Гудовича светилось такое искреннее чувство, что ему нельзя было не поверить.

– Ну, а теперь показывай гайку, – хитро подмигнув, сказал Гудович.

Прасолов огляделся и достал гайку изза пазухи.

Гудович долго рассматривал зазубренный кусок металла, при помощи которого удалось вывести из строя огромный станок.

Врач тщательно осмотрел рану и, отвернувшись, сказал:

– Можете продолжать вашу деятельность.

Это была единственная фраза, которую он произнес за все время лечения.

После того как врач ушел, Сергей Петрович позвонил Пфаулю, оделся и вышел из квартиры. Голова у него кружилась – и от волнения, и от слабости, и от свежего воздуха. Его поразила белизна снега, сверкавшего на солнце. Когда завод работал, снег никогда не был таким чистым. Теперь на всей территории завода стояла непривычная тишина. Только издалека, со стороны механического цеха, доносилось громыхание мостового крана.

Постепенно ускоряя шаги, Крайнев дошел до главной улицы поселка. В огромных коробках разрушенных и сожженных домов изпод груд мусора торчали заржавевшие спинки кроватей. Страшно было смотреть на сохранившиеся коегде обои – синие, голубые, розовые…

– Значит, врешь.

– Ейбогу, правда!

– Чуете, мамо? – крикнула Настя, откинув прядь светлых волос со лба. – Петро ихний приезжает.

– Письмо прислал? – спросила мать и перестала окучивать.

– Телеграмму.

– Вот батьке с матерью радость!

Василинка зашушукалась с Настей, нетерпеливо поглядывая по сторонам. За вербами садилось в лиловой дымке багровое отяжелевшее солнце. Мокрая земля запахла корневищами трав. На мгновение у горизонта заиграла в облаках лучистая дорога. Свет залил все вокруг: деревья, кровли хат, ветряки на взгорке. И даже одинокая влажная травинка на обочине грядки вспыхнула ярким зеленым пламенем.

– А Оксана где ваша? – спросила Василинка.

– Скоро придет… Да вон она, около хаты.

Оксана, старшая дочь председателя колхоза, старательно очищала у порога грязь с сапог. Настя поманила се рукой.

– Новость еще не слыхала? Петро приезжает, – лукаво произнесла Василинка. – Завтра, – добавила она, замирая от счастья.

Оксана пытливо, с недоверием глядела на девчонок.

– А вы не привираете? – спросила она подозрительно.

– «Привираете». Здравствуйте! – обиделась Василинка. – Батько на вокзал завтра едут.

Настя хитро усмехнулась:

– Что же ты покраснела, голубко?

– Ничего я не покраснела, – с замешательством сказала Оксана.

– Ой, лышечко! Еще и отказывается… Глянь, чисто пион.

– Вот привязалась! Ты своими глупостями кого хочешь в краску вгонишь.

Глаза Насти сузились. Не такто легко было отделаться от нее.

– Куда же ты теперь Лешку своего денешь? – с ухмылкой спросила она – Поперебивает ему, несчастненькому, ножки Петрусьсердце.

– Мелешь ты чертте что, – с досадой сказала Оксана. Сердито нахмурившись, она сорвала былинку, зажала ее в зубах. Скинув черный, с кумачовыми розами платок, пошла в хату.

Петро с огорчением подумал о том, что он последнее время редко и скупо писал Оксане. Время не отдалило ее от него, она попрежнему была ему дорога. Стремясь поскорее встретиться с ней, он одним из первых сдал государственные экзамены, в Москве не задержался ни одного лишнего дня.

Петро почувствовал, что Михаил пристально смотрит на него, и с улыбкой спросил:

– Ты что так уставился?

– Расходятся наши путидорожки, милейший.

– Писать мне будешь?

– Напишу. Да тебе, верно, не до меня будет.

– Почему?

Михаил хитро прищурился.

– Сознайся, – сказал он, – теперь уж скрывать тебе незачем. Ты изза Оксаны своей отказался от аспирантуры?

– Нет. Не изза нее.

– Еще пожалеешь, что отказался.

– Что жалеть? Ведь я сам просил послать меня в село.

– Всетаки Чистая Криница не Москва. Заглохнешь.

– Чепуху говоришь, Мишка! У нас в селах есть дивчата… Они дальше районного села нигде не были. А о них в Москве труды пишут… В Чистой Кринице есть своя эмтеэс, электростанцию строят…

– Такто так…

– Почему же это я должен заглохнуть?

Скуластое, с насмешливыми глазами лицо Михаила стало сосредоточенным. Подумав, он сказал:

– У какогото писателя я читал, что люди созданы не для того, чтобы отъедаться у корыта. Они должны скитаться по дорогам, бродить по лесам, вечно искать новое, интересоваться всем.

– Беспризорничать?

– Зачем так вульгарно, профессор?

– Что же ты хочешь этим сказать?

– Ты даже не поездил по стране, не знаешь ее богатств.

– Есть, Михайло, человеки, которые ничего за положенный им век не дают, а хотят взять от жизни как можно больше. А?..

– Имеются такие.

– А я не желаю быть таким. Скитаться, смотреть, любоваться очень интересно. Огого! В нашей стране есть на что посмотреть! А я хочу, чтобы и Чистую Криницу не объезжали. Понял? Хочу, чтобы восхищались ее садами, богатством.

Разузнав о старшем на хуторе, Никифор провел подпоручика на двор к Андреевым. Хозяин встречал у калитки.

– Здравствуй, казак! – стягивая перчатки, поздоровался Тамарский.

– Здравия желаем. Добро пожаловать, хлебсоль… За избу извиняйте, без хозяюшки правлю… – Петр Ларионович одной рукой толкнул свежеструганную, слаженную из пиленных в два дюйма досок дверь, а второй пригласил на двор.

Как водится по русскому обычаю, гостей потчевали, выставляя от всех припасов домашних. Устинка с ног сбилась, бегая с полными корчагами, чашами и кувшинами да бочонками. Коленки поотбивала, лазая в погреба.

– Что ж это, прошения подаете? А то без ваших каракуль государю нечем заняться, – удобно закусывая, посвойски интересовался подпоручик.

– Ведь обвыкли тут, – понимая, с чем пожаловали к ним, ответствовал казак. – Не видим, ваше благородие, как эти разорительные версты осилить.

– Вам честь оказывают послужить России, где ей ваши пики потребней…

– Оно так, только сомневаются казаки, – хитрил хозяин, пытаясь доведаться намерений военных.

– Черт с вами! – подпоручик махнул рукой. – А наливка твоя хороша. Хорошааа! Налейка, пугливая, еще рюмочку, – обратился он к проскользнувшей в сени Устинке. – А ты, – строго глянув, приказал казаку, сидящему за дальним краем стола, – поди собери мне стариковство.

Уважаемых казаков на хуторе было трое. Кроме самого Петра Андреева, доверием пользовались Фома Акулинин и Филипп Баранников. Знала и слушала их и сама станица Красноуфимская. Сейчас оба они, без приглашения, сошлись к андреевскому дому. Но разговор с подпоручиком получился коротким.

– Большие выгоды дает новым форпостам атаман всех казаков, наш император. Переедете на Илек – не продешевите! – принялся уговаривать офицер, сам сроду не видевший ни реки, ни вообще уральской степи.

Дальновидный, осмотрительный Шишков вспомнил, что государь как-то сказал ему, Аракчееву и Балашову по-всегдашнему неопределенно и уклончиво: «Вы бы трое иногда собирались бы и о чем-нибудь между собою рассуждали».

Шишков воспользовался этим и предложил Балашову и Аракчееву подписаться под письмом к царю. Балашов сразу согласился, а Аракчеев сразу же заупрямился. На все доводы Шишкова и Балашова Аракчеев отвечал:

— Что мне до отечества? Мне дороже всего — жизнь государя. Скажите: будет ли в опасности государь, если и дальше останется при армии?

— Конечно, конечно, — поспешил уверить льстеца и подхалима хитрый министр полиции. — Наполеон атакует и разобьет нас, и, что будет с государем, кто знает. Ведь при Аустерлице его величество чуть не погиб!

Объяснять Аракчееву опасность пребывания на войне не приходилось. Аракчеев был храбр только на вахтпараде, где мог спокойно вырывать усы у провинившихся солдат, а под пулями и ядрами стоять не любил. Последний довод Балашова показался недалекому Аракчееву убедительным. Он не только подписал письмо, но вечером сам положил его на письменный стол императора.

В письме, между прочим, говорилось:

»…нет государю славы, ни государству пользы, чтобы глава его присоединилась к одной только части войск, оставляя все прочие силы и части государственного управления другим».

Опытный литератор, хорошо владевший выспренним церковнославянским языком, Шишков воспользовался ораторским искусством Феофана Прокоповича, написав в письме:

«Феофан о Петре I, вдавшемся опасности наряду с прочими, сказал; ёВострепетала Россия единою смертию вся [314] умрети боящеся. Ежели прямой долг царей есть жить для благоденствия вверенных им народов, то едва ли похвально допускать в одном своем лице убить целое царство"».

Одним словом, опять сыграли на сравнении с Петром Великим, сыграли на грубой лести.

Дальновидный, осмотрительный Шишков вспомнил, что государь как-то сказал ему, Аракчееву и Балашову по-всегдашнему неопределенно и уклончиво: «Вы бы трое иногда собирались бы и о чем-нибудь между собою рассуждали».

Шишков воспользовался этим и предложил Балашову и Аракчееву подписаться под письмом к царю. Балашов сразу согласился, а Аракчеев сразу же заупрямился. На все доводы Шишкова и Балашова Аракчеев отвечал:

— Что мне до отечества? Мне дороже всего — жизнь государя. Скажите: будет ли в опасности государь, если и дальше останется при армии?

— Конечно, конечно, — поспешил уверить льстеца и подхалима хитрый министр полиции. — Наполеон атакует и разобьет нас, и, что будет с государем, кто знает. Ведь при Аустерлице его величество чуть не погиб!

Объяснять Аракчееву опасность пребывания на войне не приходилось. Аракчеев был храбр только на вахтпараде, где мог спокойно вырывать усы у провинившихся солдат, а под пулями и ядрами стоять не любил. Последний довод Балашова показался недалекому Аракчееву убедительным. Он не только подписал письмо, но вечером сам положил его на письменный стол императора.

В письме, между прочим, говорилось:

»…нет государю славы, ни государству пользы, чтобы глава его присоединилась к одной только части войск, оставляя все прочие силы и части государственного управления другим».

Опытный литератор, хорошо владевший выспренним церковнославянским языком, Шишков воспользовался ораторским искусством Феофана Прокоповича, написав в письме:

«Феофан о Петре I, вдавшемся опасности наряду с прочими, сказал; ёВострепетала Россия единою смертию вся [314] умрети боящеся. Ежели прямой долг царей есть жить для благоденствия вверенных им народов, то едва ли похвально допускать в одном своем лице убить целое царство"».

Одним словом, опять сыграли на сравнении с Петром Великим, сыграли на грубой лести.

Ярунин затянулся, выпустил табачный дым и покачал головой, не вынимая изо рта папиросы.

— Не скупись, Пётр Ильич.

По распоряжению командующего ввели «языка». Соблюдая инструкцию, его доставили сюда, на новый наблюдательный пункт соединения, с завязанными глазами. Сопровождавший боец сорвал с глаз пленного повязку, и тот ошелом- лённо попятился.

Широко расставив ноги в больших чёрных неразношенных валенках, заложив руки за спину, командующий с нескрываемым любопытством долго рассматривал пленного — огромного роста молодого фельдфебеля в неуклюжем ватном стёганом одеянии. Командующий нетерпеливо подбирал в уме нужные ему немецкие слова.

— Верно, что солдаты подписали Гитлеру присягу не сойти с места под Ржевом?

Пленный поспешно стянул с головы мешавший ему слышать ватный капюшон, вытянул вперёд шею, отчеканил гулко:

— Так точно.

— А ты приведи-ка текст присяги.

Видно было, что фельдфебеля успели уже допросить об этом в дивизии, не задумываясь, он начал:

■— Я клянусь моему фюреру, что не сойду…

— Не тараторь,— оборвал его командующий и пояснил: — ты давай медленно, лянгзам.

— Я клянусь моему фюреру, что шагу не сойду с места и буду стоять насмерть на моём посту у Ржева,— старательно проскандировал пленный.

— Покладистый, —■ коротко рассмеялся Пётр Ильич.— Это они после Сталинграда увяли.

Всматриваясь фельдфебелю в лицо, командующий спросил с деланной наивностью:

— А зачем фюреру нужен Ржев?

Гитлеровец ответил тихо:

— Фюрер обратился по радио к солдатам у Ржева. Он сказал нам, если мы сдадим Ржев, мы откроем русским дорогу на Германию.

Хитро подмигнув присутствующим, отчего лицо его стало простым, веселым: — «Слыхали, каково им Ржев отдавать?», позабыв про гитлеровца, командующий, насвистывая, молодо зашагал по блиндажу.

– Уси карають… И рада карала и немцы карают…

– А що ж теперь рада? А? Що ж наши хитри пани? Сами ж немцев звали, сами просили – приходите, владайте, коммунистов сгоните, – а теперь, значит, сами по башке получили? А?

Петро Бажан скручивал толстую и кривую, как заскорузлый крестьянский палец, лохматую цыгарку и, смачивая языком серую шершавую бумажку, говорил:

– Хай друг дружке голову згрызают, нам буде легше. Хай разгребают дорогу большовикам. А колы що – то и мы поможемо. Верно, Остапе?

– Верно, тилько – не «колы що», а зараз треба большовикам дать подмогу.

Лицо Остапа в последние дни стало совсем хмурым. На серые, с темным отливом глаза тяжело насели широкие путаные брови, крепко сжались челюсти. Упрямо, подолгу молчал Остап, только круглые бугристые желваки медленно ходили, точно маленькие жернова.

– «Зараз», – передразнивал Петр, – «зараз», а чем мы им зараз поможемо? Коли придут – мы и поможемо!..

Остап чуть усмехнулся, броня поднялись, глаза посветлели:

– Коли мы поможемо – воны и придут.

Он говорил медленно, тихо, будто нехотя.

– Первонаперво, ничего немцам не давать!.. Ничего!.. Ни за гроши, ни за бумажки, ни в обмен!.. Воны придут грабувать, воны останний шматок из глотки вырвут, – а мы молчати будемо? Ни!.. Годи!.. Не то время!..

Он тяжело думал, подыскивая нужные, ускользающие слова.

– Воны пришли на чужу землю, пришли нас давити. Воны нас и в плену досмерти мучили, голодом морили, убивали, а зараз тут, на нашей земле, мусят плен зробить?..

– Ты ж не бреши, не бреши, – зло надрываясь, кричал, размахивая кулаками и все больше свирепея, похожий на большую лохматую дворнягу, Дмитро Кочерга, – коли б тильки гроши платили – хай беруть!.. Воны – законна власть!.. Воны большовиков бьют!.. Воны порядок наводять!.. А вы – за комиссаров?.. Вы – против веры православной?..

Да, Чембалык сыграл с нами злую шутку! Но теперь мы хоть знаем его истинный облик… Это хитрый, решительный враг. Какой еще удар готовит он партизанам?

— Не говорил ли тебе Петро, что они думают предпринять?

— Налепка приказал Чембалыку срочно прибыть с [191] батальоном в Ельск и привезти всех арестованных словаков.

— Чембалык расправится с ними, как с Рудольфом…

— Налепка решил любой ценой вырвать их из рук гестапо… А при Чембалыке теперь неотлучно будет находиться Петро. Он не допустит расправы.

— Как же все-таки Чембалык объяснил причину расстрела Рудольфа?

— Эсэсовцам он сообщил, что Рудольф собирался бежать. А Лысаку заявил в разговоре, будто спасал от гестапо Репкина и его подполье…

Галя умолкла, думая о чем-то своем, и медленно произнесла:

— Смерть Рудольфа дорого обойдется Чембалыку, Я уверена, Налепка ему не простит!

— А ведь Налепка считал Чембалыка своим близким другом… — невольно вырвалось у меня. — Вот что, Галя, срочно возвращайся в Ельск. Связь будем держать через Стодольского. О своем решении мы сообщим.

Серая, грязноватая вода хлюпала под копытами наших коней. Уныло хмурилось затянутое тучами небо… Под стать погоде было и мое настроение…

…Лабарев вернулся от Стодолъского к вечеру следующего дня. Он доставил донесение от Налепки, которое заставило наш штаб напряженно работать всю ночь. Мы тщательно разбирались в деталях нового плана наступления противника на Восточном фронте. Это наступление, задуманное ставкой Гитлера, было названо секретным шифром «Цитадель».

Заработали радиостанции. Мы спешили подробно, ничего не упуская, информировать Москву о новых коварных замыслах врага. К тому же необходимо было срочно пересмотреть и наш собственный план боевых действий, сделать перестановку сил с учетом надвигающихся событий.

Да, Чембалык сыграл с нами злую шутку! Но теперь мы хоть знаем его истинный облик… Это хитрый, решительный враг. Какой еще удар готовит он партизанам?

— Не говорил ли тебе Петро, что они думают предпринять?

— Налепка приказал Чембалыку срочно прибыть с [191] батальоном в Ельск и привезти всех арестованных словаков.

— Чембалык расправится с ними, как с Рудольфом…

— Налепка решил любой ценой вырвать их из рук гестапо… А при Чембалыке теперь неотлучно будет находиться Петро. Он не допустит расправы.

— Как же все-таки Чембалык объяснил причину расстрела Рудольфа?

— Эсэсовцам он сообщил, что Рудольф собирался бежать. А Лысаку заявил в разговоре, будто спасал от гестапо Репкина и его подполье…

Галя умолкла, думая о чем-то своем, и медленно произнесла:

— Смерть Рудольфа дорого обойдется Чембалыку, Я уверена, Налепка ему не простит!

— А ведь Налепка считал Чембалыка своим близким другом… — невольно вырвалось у меня. — Вот что, Галя, срочно возвращайся в Ельск. Связь будем держать через Стодольского. О своем решении мы сообщим.

Серая, грязноватая вода хлюпала под копытами наших коней. Уныло хмурилось затянутое тучами небо… Под стать погоде было и мое настроение…

…Лабарев вернулся от Стодолъского к вечеру следующего дня. Он доставил донесение от Налепки, которое заставило наш штаб напряженно работать всю ночь. Мы тщательно разбирались в деталях нового плана наступления противника на Восточном фронте. Это наступление, задуманное ставкой Гитлера, было названо секретным шифром «Цитадель».

Заработали радиостанции. Мы спешили подробно, ничего не упуская, информировать Москву о новых коварных замыслах врага. К тому же необходимо было срочно пересмотреть и наш собственный план боевых действий, сделать перестановку сил с учетом надвигающихся событий.

Командир 29-го гвардейского истребительного авиаполка гвардии майор Петр Андреевич Пилютов, встретив новое пополнение летчиков, коротко ввел в боевую обстановку:

— Вот уже почти два года, как фашисты посылают армады своих бомбардировщиков сюда, к Волхову. Устраивают «звездные налеты», высылают наряды истребителей, хитрят как только могут, а мост и Волховская гидроэлектростанция стоят целехонькие и будут стоять, пока в нашем полку есть такие летчики, как Андрей Чирков, Александр Горбачевский, Федор Чубуков, Константин Коршунов, я уже не говорю об известном асе Петре Покрышеве, который стал командиром 159-го истребительного авиаполка.

И, оглядев строй молодых летчиков, заключил:

— Надеюсь, что вы не подведете наш гвардейский полк, окажетесь достойными старших товарищей.

Противоречивые чувства владели в ту минуту Зюзиным: с одной стороны, приятно воевать даже учеником рядом с известными асами Ленинградского фронта, а с другой… Полк ведет боевые действия на «яках», а у него налет на новых машинах без году неделя, училище кончал на И-16, только в запасном полку успел переучиться на новый самолет.

Пожалуй, мы не ошибемся, если скажем, что такое же настроение было у Бориса Богданова с Юрой Глинским, у Володи Ковалева, Ивана Леоновича, и у Жени Шутова с Борисом Логиновым. Только к вечеру, когда их распределили по эскадрильям, успокоение внес Иван Леонович. Он был самый старший из них. Ему было двадцать три, и два года разницы давали право разговаривать с младшими чуть менторским тоном. К тому же Иван уже поработал инструктором в авиаучилище. На его новенькой гимнастерке красовался орден Отечественной войны II степени. (Заметим, кстати, за год, с 30 мая 1943 года до конца мая 1944-го он сбил 25 немецких самолетов и закончил войну Героем Советского Союза).

Так вот, успокоение в их ряды внес тогда Иван Леонович. [86]

Командир 29-го гвардейского истребительного авиаполка гвардии майор Петр Андреевич Пилютов, встретив новое пополнение летчиков, коротко ввел в боевую обстановку:

— Вот уже почти два года, как фашисты посылают армады своих бомбардировщиков сюда, к Волхову. Устраивают «звездные налеты», высылают наряды истребителей, хитрят как только могут, а мост и Волховская гидроэлектростанция стоят целехонькие и будут стоять, пока в нашем полку есть такие летчики, как Андрей Чирков, Александр Горбачевский, Федор Чубуков, Константин Коршунов, я уже не говорю об известном асе Петре Покрышеве, который стал командиром 159-го истребительного авиаполка.

И, оглядев строй молодых летчиков, заключил:

— Надеюсь, что вы не подведете наш гвардейский полк, окажетесь достойными старших товарищей.

Противоречивые чувства владели в ту минуту Зюзиным: с одной стороны, приятно воевать даже учеником рядом с известными асами Ленинградского фронта, а с другой… Полк ведет боевые действия на «яках», а у него налет на новых машинах без году неделя, училище кончал на И-16, только в запасном полку успел переучиться на новый самолет.

Пожалуй, мы не ошибемся, если скажем, что такое же настроение было у Бориса Богданова с Юрой Глинским, у Володи Ковалева, Ивана Леоновича, и у Жени Шутова с Борисом Логиновым. Только к вечеру, когда их распределили по эскадрильям, успокоение внес Иван Леонович. Он был самый старший из них. Ему было двадцать три, и два года разницы давали право разговаривать с младшими чуть менторским тоном. К тому же Иван уже поработал инструктором в авиаучилище. На его новенькой гимнастерке красовался орден Отечественной войны II степени. (Заметим, кстати, за год, с 30 мая 1943 года до конца мая 1944-го он сбил 25 немецких самолетов и закончил войну Героем Советского Союза).

Так вот, успокоение в их ряды внес тогда Иван Леонович. [86]

На армейской конференции фронтовых снайперов, которую провели несколько дней тому назад, адмирал Октябрьский во всеуслышание объявил:

«Освобождение Крыма возложено на войска Крымского фронта, которые пойдут с керченского направления!»

Да и так каждому севастопольцу было понятно, – для чего же еще там высаживались, накапливали силы? Но не понятно одно – длительное бездействие. И стоит только Петрову на передовой заговорить с командирами и бойцами по душам, то тут же слышит первый вопрос:

«Скажите, товарищ командующий, если не секрет, почему наши на Керченском полуострове остановились?»

Вполне естественно, что это волнует всех защитников Севастополя. А что он мог ответить?

И Петров в который раз с тревогой подумал от том, что наши слишком долго топчутся на одном месте и, судя по времени, готовятся к большому наступлению, но не начинают его, а противник опытный, и как бы этот хитрый лис Манштейн не опередил, как уже было в январе под Феодосией… Если сейчас все дело в весенней распутице, в вязком грунте, плохих дорогах, то они ведь подсыхают быстро как для нас, так и для немцев…

И здесь, в Севастополе, положение может круто измениться в любой момент.

Петров предполагал, что Манштейн повторит свой главный удар там, где наносил его в прошлый раз, по ялтинскому шоссе и снова танковым клином. По первому сектору или встык первого со вторым сектором. А в донесениях из второго сектора, как ему казалось, было не все точно, возможно, чтото недоговаривали. В последние дни во втором секторе разгорелась борьба за гору Госфорта, важную высоту с Итальянским кладбищем, которая господствует над долиной Черной реки. Склоны этой горы переходили из рук в руки.

Начальник разведки штаба армии подполковник Василий Степанович Потапов накануне доложил:

– Наши разведчики добыли документы, которые подтверждают сведения о том, что перед фронтом второго сектора обороны, в районе Итальянского кладбища, появился один полк 170‑й немецкой дивизии…

«Отцу от сына…»

Слеза выкатилась изпод опущенного века и в нерешительности остановилась перед новой, еще не знакомой морщинкой.

– За что?

– Теперь о сыне!

Екатерина Михайловна проговорила спокойно, не открывая глаз, но за ее спокойствием нетрудно было разгадать последнюю степень напряжения всех сил души.

Очерет не понял:

– О яком сыне? У мене их аж трое!

Екатерина Михайловна открыла глаза, пристально посмотрела на собеседника: не хитрит ли? Нет, кажется, действительно не понял.

– Расскажите о сыне Сергея Николаевича, который растет здесь, в Польше. О Славеке.

Славек! Петр даже присвистнул. Одно слово, а будто включили электрическую лампу в пятьсот свечей. Враз стало светло и ясно. Подтвердил с радостной поспешностью:

– Есть, есть сын у Сергея Мыколаевича. Добрый парубок вырис. Так вы ж его бачилы у Дембовских. Мы его з Сергеем Мыколаевичем Бреславеком звали.

Увидев помертвевшее лицо Екатерины Михайловны, испугался:

– Да вы шо, Катерина Михайловна! Голубка! Шо вы подумали? Зараз я вам всэ расскажу. Дуже цикава история…

Дело было в конце мая сорок пятого года. Майор Курбатов узнал, что старый его дружок еще по боям в Белоруссии Витька Мокеев тяжело ранен и находится в госпитале в Бреслау. Бросив все спешные, неотложные дела – все равно с одним разделаешься, а новых пять уже ждут очереди, – Курбатов вызвал гвардии старшину Очерета и приказал:

– Готовь, Петро, машину. Завтра в поход.

Очерет проверил мотор и баллоны, заправил машину маслом и горючим, захватил две канистры про запас и утром пораньше подогнал «капитана» к дому Дембовских, где жили они вместе с майором.

– Ваше приказание выполнил. Машина готова!

Путь был неблизкий, и цель поездки не очень веселая. Все же хорошо мчаться по асфальту шоссе, дышать спокойным, поутреннему прохладным воздухом и знать, что наконецто на земле установилась долгожданная тишина.

– Холодная. Ох какая холодная, – прошептал атаман. – Нелегко удерживать тебя в трудных испытаниях. – Он расстегнул воротник, а затем и все пуговицы атаманского мундира, снял его и повесил на высокую резную спинку кресла. Сам себя спросил: – А разве сейчас их нет, этих исторических испытаний? – И подумал о том, что в боях и походах проходить такие испытания было сплошь и рядом значительно легче, чем здесь, в атаманском кабинете, когда надо было решать судьбу всего казачьего края. На стенах висели портреты. С одного, самого большого, в позолоченной раме, смотрели холодные глаза царя Александра I. «Подика разберись, что в них», – озадаченно подумал атаман.

В последнее время ночное одиночество Платова становилось все более и более беспокойным. Жизнь выдвигала новые требования и ставила их нестерпимо остро. На глазах менялось донское казачество. Все меньше и меньше оставалось от той веселой, бурливой донской общины, которая по чести и разуму и по общей своей демократической откровенности решала судьбу собственную. В те добрые времена войсковой круг самостоятельно принимал решения по всем вопросам. Появился, например, пришлый человек – и круг утверждал, быть ему казаком или нет, доверять или нет право сражаться под знаменем Войска. Даже поговорка в те времена родилась: с Дона выдачи нет.

Войсковые атаманы и полковники избирались тем же войсковым кругом, где каждый неопороченный казак имел право голоса. По истечении выборного срока атаманы снимали с себя чины и возвращались в ряды казачества уже как рядовые. А потом царь Петр нанес первый таранный удар по казачьей вольнице, издав указ, по которому назначение и утверждение войсковых атаманов стало зависеть от царской власти. Вот и потерял круг свое былое значение. «Хитрый мужик был этот царь Петр, – усмехнулся про себя Платов. – Ему до всего было дело, до всего доходили руки».

Тени от свечей бледно ложились на стену. Платов задержал взгляд на матовом лице Екатерины II. Букли над высоким лбом, живые властные глаза, и нет в них никакой женской сентиментальности. Расчетливый, проницательный мужской ум, готовность снести перед собой любую преграду. Это она ввела для казачьих командиров общевойсковые звания. Может, оно и хорошо, но что думал вчерашний казачий полковник, коему присваивалось звание секундмайора либо премьермайора? Уж небось не сгорал от трепетной радости, иначе не родилась бы едкая пословица о том, что «нашего полковника пожаловали в майоры».

Впрочем, Таня была слишком жизнерадостным существом, чтобы долго задерживаться на этих переживаниях. У Лисиченок, например, не было такой отличной хрустальной люстры. Она забиралась с ногами в уголок дивана и, морща нос, щурилась на люстру до тех пор, пока не начинали болеть глаза. Или просто сидела и думала о чемнибудь приятном. Например – о Дежневе.

В этот вечер они засиделись с уроками дольше обычного. В половине восьмого пришел Петр Гордеич, поздоровался в своей обычно добродушнохитроватой манере и отправился в сенцы – фыркать и стучать рукомойником.

– Люська, хватит тебе над нами издеваться, – решительно заявила Таня, принимаясь заталкивать в портфель книги. – Ты дождешься, что Полина Сергеевна не станет пускать нас на порог.

– Что ты, Танечка, – отозвалась Аришкина мама, – занимайтесь спокойно, кто вас гонит.

– А мы уже кончили, мамуля. Сейчас уберу это и накрою на стол. Девочки, оставайтесь обедать, а?

– Ой, нет, Ира, – сказала Людмила, – нам уже пора. Меня еще просили пораньше сегодня прийти, спроси вот у Татьяны…

– Правда, ее просили, – без энтузиазма подтвердила Таня. – Но я думаю, Люсенька, минут пять мы еще можем посидеть…

– Господи, вечно у вас какието дела, – сказала Аришка, убирая со стола тетради. – Все равно, Люда, ты уже опоздала – ну чего убегаешь?

В комнату вернулся Петр Гордеич, в расстегнутой рубахе и с мокрыми от умыванья волосами. Услышав последние слова дочери, он хитро посмотрел на вставших изза стола подруг.

– То, дочка, ясное дело – чего они убегают, – сказал он сокрушенным тоном. – Оттого убегают, что у батьки твоего голова сивая. Полюша, а Полюша, – обернулся он к жене. – А расскажи ты им, чи бегали от меня девчата годков тому пятнадцать, га?

– Ладно тебе, расхвастался! – шутливо прикрикнула на него Полина Сергеевна. – Проси вон лучше, чтобы обедать оставались. Людочка, Таня, куда вам торопиться и в самом деле? Пообедали бы с нами хоть раз, я борщ какой сегодня сварила…

– Голод, Ваня, меня избрал. Наши кровососы припрятали хлеб, картоху, соль – и гонят тайком втридорога. Когда дети пухнут, поневоле начнешь мозгами шевелить. Ну и мы тоже не дремали. Был Каралат не наш, стал теперь наш.

Задумался, помрачнел.

– Нашто наш, – сказал, – да не совсем… Ничего, будет наш. Вчерась, Ваня, решение приняли – начнем трясти толстосумов… Вот гляди, – Петров придвинул Ивану список, – гляди, душа моя, вовремя ты подоспел… Левантовский, стотысячник, – этому полная экспроприация. Коммунарам, Ваня, весной на лов выйти не с чем и не на чем – на Левантовском выйдут. Далее: Точилины… У этих хлеб возьмем.

– А есть?

– Опять забыл? Хотя что я… где ж тебе помнить. Тогда скажу: весной в семнадцатом годе полая вода пришла страшенная, размыла вал, топить стала промысла. А ночью было дело… Кинулись Сухов с Саркисяном к старику Точилину – и что ты думаешь? Он стометровый проран мешками с мукой забил. А ты говоришь… Есть у них хлеб, Ваня, у всех есть, только найти надоть.

Прошлись по всему списку. Иван поднялся в радостном возбуждении.

– Ну, дядь Андрей! Прости, пожалуйста. Нехорошо подумал, было…

– Пошутить уж нельзя, едрена вошь… Ты вот что, Ваня… Начнем прямо с ихней идеологии – с попа то исть. Чтоб народ видел – сурьезно за дело беремся.

Петров пытливо глянул на Ивана.

– Проверяешь? – спросил Иван без обиды. – Я, товарищ председатель, тысячу раз проверенный. А через твою проверку перешагну – и не замечу.

– Нуну, – с хитринкой улыбался председатель. – Пишу мандат, Ваня. Попу дай срок неделю, и пусть вытуряется. Учитель Храмушин давно просит помещение под Нардом, пьесы будет ставить, агитацию вести. И муки поищи. Есть мучка у батюшки, есть…

Написал, хлопнул печатью. Черно лег на бумагу царский двуглавый…

– Извиняй, товарищ Елдышев, – повинился предволисполкома, – свою еще не успели завести. А где их делают, печатито?

Между тем пришла весть, что и Терек отложился от Заруцкого. Здесь, так же как и в Астрахани, не все жители усердствовали вору с ворухою и воренком, а были за них больше потому, что жили далеко от Москвы и не получали оттуда никаких вестей. Терский воевода Петр Головин был особенно подозрителен Заруцкому, который послал в Терский город взять воеводу и привести его в Астрахань; но терские люди не выдали Головина и сказали посланцам астраханским: «Али вы и Петра Головина хотите погубить так же, как погубили князя Ивана Хворостинина? Нам с вами в совете воровском не быть и от московских чудотворцев не отстать». В половине Великого поста приехал на Терек Михаил Черный от Заруцкого; Черный пробирался в Кабарду возбуждать горцев на Русь; но терские люди были уже в разладе с Заруцким и подозревали его в дурных замыслах насчет своего города; они схватили Черного и привели к воеводе на допрос: сначала Черный не хотел ничего говорить о замыслах Заруцкого, наконец пытка развязала ему язык: он объявил, что Заруцкий неистовствует в Астрахани, где большинство жителей не на его стороне, казнит, сажает в воду добрых людей, духовенство, грабит их имения, святотатствует: взял из Троицкого монастыря кадило серебряное и слил себе из него стремя; сердится на Терский город, хочет быть там на Велик день, казнить воеводу Головина и с ним многих людей. Последнее известие заставило воеводу и весь мир принять меры решительные: они тотчас же целовали крест царю Михаилу и отправили под Астрахань стрелецкого голову Василья Хохлова с 700 человек. Прибыв под Астрахань, Хохлов привел к присяге ногайских татар, в том числе обратился также к царю и известный уже нам Иштерек-бей, написавший к князю Одоевскому грамоту, в которой очень наивно представлено положение зависимого татарина в смутах Московского государства: «Его милость царь дал нам грамоту, изволил обязаться защищать нас против всех врагов, а мы его милости царю обязались служить во всю жизнь нашу верою и правдою. Между тем астраханские люди и вся татарская орда начали теснить нас: служи, говорят, сыну законного царя. Весь христианский народ, собравшись, провозгласил государем сына Димитрия царя. Если хочешь быть с нами, так дай подписку, да еще и сына своего дай аманатом. Не хитри, пестрых речей не води с нами, не то мы Джана-Арслана с семиродцами подвинем и сами пойдем воевать тебя. По той причине мы и дали уланов своих аманатами».

Русская пословица «женится — переменится» не исполнилась на Петре: он по-прежнему рвался из дому от матери и от молодой жены. В апреле 1689 года он уже был на Переяславском озере, откуда писал матери: «Вселюбезнейшей и паче живота телесного дражайшей моей матушке, государыне царице и великой княгине Наталии Кирилловне. Сынишка твой, в работе пребывающий, Петрушка, благословения прошу и о твоем здравии слышать желаю; а у нас молитвами твоими здорово все. А озеро все вскрылось сего 20 числа, и суды все, кроме большого корабля, в отделке; только за канатами станет: и о том милости прошу, чтобы те канаты, по семисот сажен, из Пушкарского приказу, не мешкав, присланы были. А за ними дело станет, и житье наше продолжится. По сем паки благословения прошу». Любопытно видеть, как Петр хитрит: чтоб получить поскорее канаты, он стращает мать, что иначе не скоро возвратится: «А за ними дело станет, и житье наше продолжится».

Шестой пункт: «В какой силе вы то написали, что государь, каков он премудрый ни был, принужден во всех делах держаться того политика советов, рассуждаючи так: да кому же мне поверить стало, когда ни в ком другом верности и доверия нет, или кому мне приказать то дело, что никто так хорошо сделать не умеет, как только такой человек, и уже покажется так, что и во всех делах без его трудов или без его советов обойтись никаким образом невозможно. Такие продерзостные рассуждения государыне и ее известной высочайшей премудрости, достоинству и самовластву весьма неприличны и немало оскорбительны». Ответ: «Написал об Остермане по примеру тому, что Петр Толстой во многих делах Петра Великого обманывал».

Седьмой пункт: «Кто именно, которые таким образом бескредитны учинены, чтоб не имели к предвосприятию надежды и не смели по совести говорить?» Ответ: «Написал в такой силе, что не смел он, Волынский, по хитрым Остермана поступкам против него говорить и ее в-ству по совести доносить».

Осьмой пункт: «Кто уповает, что как бы худо и вредительно делано ни было, будет безгласно, ибо никто уже не отважится ни в чем предостерегать?» Ответ: «Написал об Остермане».

Девятый пункт: «Про кого вы написали, что как бы кто праводушен и ревностен ни был, потеряет свой кураж, охоту и ревность к службе, понеже необходимо принужден себя предостерегать и сколько возможно убегать от таких дел, кои хотя малейшим опасностям подлежат, дабы из того в какую напрасную суспицию не впасть или в бесполезную с кем ссору и злобу не войти и себя в жертву не предать?» В ответе указано на известный случай с графом Головиным.

Десятый пункт: «Кто желают молчанием пользоваться и спокойно жить, думая, что не наше, нечего жалеть, что разоряется и пропадает — не мое и было!» Ответ: «По поводу головинского дела говорил он, Волынский, князю Василью Урусову, для чего он, видя в Адмиралтействе беспорядки и противные поступки, не доносил и о том молчал, и на то Урусов говорил, как ему в том было подняться, что он человек одинокий и доносить смелости не имел, понеже состоит в команде графа Головина».

Относительно лихоимства Екатерина в сильнейших выражениях повторила указ Елисаветы 16 августа 1760 года, причем прямо указала на вынесенное из древней России зло и на привычку смотреть на службу как на кормление. «Мы уже от давнего времени слышали довольно, — говорит именной указ 18 июля, — а ныне и делом самым увидели, до какой степени в государстве нашем лихоимство возросло: ищет ли кто места — платит; защищается ли кто от клеветы — обороняется деньгами; клевещет ли на кого кто — все происки свои хитрые подкрепляет дарами. Напротив того: многие судящие освященное свое место, в котором они именем нашим должны показывать правосудие, в торжище превращают, вменяя себе вверенное от нас звание судии бескорыстного и нелицеприятного за пожалованный будто им доход в поправление дома своего, а не за службу, приносимую Богу, нам и отечеству, и мздоприимством богомерзким претворяют клевету в праведный донос, разорение государственных доходов в прибыль государственную, а иногда нищего делают богатым, а богатого нищим. Таковым примерам, которые вкоренилися от единого бесстрашия а важнейших местах, последуют наипаче в отдаленных находящиеся и самые малые судьи, управители и разные к досмотрам приставленные командиры и берут с бедных самых людей не токмо за дела беззаконные, делая привязки по силе будто указов, но и за такие, которые не инако как нашего благоволения достойны, так что сердце наше содрогнулося, когда мы услышали от нашего лейб-кирасирского вице-полковника князя Михайла Дашкова, что Новгородской губернской канцелярии регистратор Яков Ренбер, приводя ныне к присяге нам в верности бедных людей, брал и за то с каждого себе деньги, кто присягал, которого Ренбера мы и повелели сослать на вечное житье в Сибирь на работу, и никто, обвиненный в лихоимстве, яко прогневающий Бога, не избежит и нашего гнева, так как мы милость и суд Богу и народу обещали».

В упомянутой записке своей Екатерина жалуется, что до нее «почти все отрасли торговли были отданы частным людям в монополию». Поэтому с самого же начала мы должны ожидать распоряжений, направленных против монополий. 31 июля издан был указ о торговле; принятые в ее пользу меры были следующие: 1) хлебом торг производить изо всех портов с половинною пошлиною против той, которая собирается в Риге, Ревеле и Пернау; но возобновляется постановление Петра Великого, что хлеб отпускается за границу только тогда, когда он дешевле внутри России; 2) изо всех портов отпускать соленое мясо и самую скотину с теми же условиями; 3) порт Архангельский снабдить всеми теми выгодами, какими пользуется Петербургский, лишнюю пошлину отставить, да и генерально все порты и таможни такими сделать, чтоб все то привозимо и отпускаемо быть могло, что сюда (в Петербург) привозится и отсюда отпускается; 4) ревеню быть в вольной торговле; 5) поташ и смольчуг оставить казенным товаром для сбережения лесов, по мысли Петра Великого; 6) смолу отдать в вольную торговлю; 7) узкий холст и хрящ вольно вывозить за границу; 8) льняную пряжу за границу не выпускать; 9) выписывание шелку и выпуск бобров сделать вольным, отняв у Шемякина привилегию; 10) китайскую торговлю сделать вольною; 11) тюленьи и рыбные откупа уничтожить; 12) табачный откуп уничтожить. Чрез несколько дней велено было взять у Шемякина и таможенный откуп, который он держал с 1758 года, платя в казну два миллиона ежегодно; откуп отнимали за беспорядочное правление и нарушение контракта.

Между тем пришла весть, что и Терек отложился от Заруцкого. Здесь, так же как и в Астрахани, не все жители усердствовали вору с ворухою и воренком, а были за них больше потому, что жили далеко от Москвы и не получали оттуда никаких вестей. Терский воевода Петр Головин был особенно подозрителен Заруцкому, который послал в Терский город взять воеводу и привести его в Астрахань; но терские люди не выдали Головина и сказали посланцам астраханским: «Али вы и Петра Головина хотите погубить так же, как погубили князя Ивана Хворостинина? Нам с вами в совете воровском не быть и от московских чудотворцев не отстать». В половине Великого поста приехал на Терек Михаил Черный от Заруцкого; Черный пробирался в Кабарду возбуждать горцев на Русь; но терские люди были уже в разладе с Заруцким и подозревали его в дурных замыслах насчет своего города; они схватили Черного и привели к воеводе на допрос: сначала Черный не хотел ничего говорить о замыслах Заруцкого, наконец пытка развязала ему язык: он объявил, что Заруцкий неистовствует в Астрахани, где большинство жителей не на его стороне, казнит, сажает в воду добрых людей, духовенство, грабит их имения, святотатствует: взял из Троицкого монастыря кадило серебряное и слил себе из него стремя; сердится на Терский город, хочет быть там на Велик день, казнить воеводу Головина и с ним многих людей. Последнее известие заставило воеводу и весь мир принять меры решительные: они тотчас же целовали крест царю Михаилу и отправили под Астрахань стрелецкого голову Василья Хохлова с 700 человек. Прибыв под Астрахань, Хохлов привел к присяге ногайских татар, в том числе обратился также к царю и известный уже нам Иштерек-бей, написавший к князю Одоевскому грамоту, в которой очень наивно представлено положение зависимого татарина в смутах Московского государства: «Его милость царь дал нам грамоту, изволил обязаться защищать нас против всех врагов, а мы его милости царю обязались служить во всю жизнь нашу верою и правдою. Между тем астраханские люди и вся татарская орда начали теснить нас: служи, говорят, сыну законного царя. Весь христианский народ, собравшись, провозгласил государем сына Димитрия царя. Если хочешь быть с нами, так дай подписку, да еще и сына своего дай аманатом. Не хитри, пестрых речей не води с нами, не то мы Джана-Арслана с семиродцами подвинем и сами пойдем воевать тебя. По той причине мы и дали уланов своих аманатами».

Русская пословица «женится — переменится» не исполнилась на Петре: он по-прежнему рвался из дому от матери и от молодой жены. В апреле 1689 года он уже был на Переяславском озере, откуда писал матери: «Вселюбезнейшей и паче живота телесного дражайшей моей матушке, государыне царице и великой княгине Наталии Кирилловне. Сынишка твой, в работе пребывающий, Петрушка, благословения прошу и о твоем здравии слышать желаю; а у нас молитвами твоими здорово все. А озеро все вскрылось сего 20 числа, и суды все, кроме большого корабля, в отделке; только за канатами станет: и о том милости прошу, чтобы те канаты, по семисот сажен, из Пушкарского приказу, не мешкав, присланы были. А за ними дело станет, и житье наше продолжится. По сем паки благословения прошу». Любопытно видеть, как Петр хитрит: чтоб получить поскорее канаты, он стращает мать, что иначе не скоро возвратится: «А за ними дело станет, и житье наше продолжится».

Шестой пункт: «В какой силе вы то написали, что государь, каков он премудрый ни был, принужден во всех делах держаться того политика советов, рассуждаючи так: да кому же мне поверить стало, когда ни в ком другом верности и доверия нет, или кому мне приказать то дело, что никто так хорошо сделать не умеет, как только такой человек, и уже покажется так, что и во всех делах без его трудов или без его советов обойтись никаким образом невозможно. Такие продерзостные рассуждения государыне и ее известной высочайшей премудрости, достоинству и самовластву весьма неприличны и немало оскорбительны». Ответ: «Написал об Остермане по примеру тому, что Петр Толстой во многих делах Петра Великого обманывал».

Седьмой пункт: «Кто именно, которые таким образом бескредитны учинены, чтоб не имели к предвосприятию надежды и не смели по совести говорить?» Ответ: «Написал в такой силе, что не смел он, Волынский, по хитрым Остермана поступкам против него говорить и ее в-ству по совести доносить».

Осьмой пункт: «Кто уповает, что как бы худо и вредительно делано ни было, будет безгласно, ибо никто уже не отважится ни в чем предостерегать?» Ответ: «Написал об Остермане».

Девятый пункт: «Про кого вы написали, что как бы кто праводушен и ревностен ни был, потеряет свой кураж, охоту и ревность к службе, понеже необходимо принужден себя предостерегать и сколько возможно убегать от таких дел, кои хотя малейшим опасностям подлежат, дабы из того в какую напрасную суспицию не впасть или в бесполезную с кем ссору и злобу не войти и себя в жертву не предать?» В ответе указано на известный случай с графом Головиным.

Десятый пункт: «Кто желают молчанием пользоваться и спокойно жить, думая, что не наше, нечего жалеть, что разоряется и пропадает — не мое и было!» Ответ: «По поводу головинского дела говорил он, Волынский, князю Василью Урусову, для чего он, видя в Адмиралтействе беспорядки и противные поступки, не доносил и о том молчал, и на то Урусов говорил, как ему в том было подняться, что он человек одинокий и доносить смелости не имел, понеже состоит в команде графа Головина».

Относительно лихоимства Екатерина в сильнейших выражениях повторила указ Елисаветы 16 августа 1760 года, причем прямо указала на вынесенное из древней России зло и на привычку смотреть на службу как на кормление. «Мы уже от давнего времени слышали довольно, — говорит именной указ 18 июля, — а ныне и делом самым увидели, до какой степени в государстве нашем лихоимство возросло: ищет ли кто места — платит; защищается ли кто от клеветы — обороняется деньгами; клевещет ли на кого кто — все происки свои хитрые подкрепляет дарами. Напротив того: многие судящие освященное свое место, в котором они именем нашим должны показывать правосудие, в торжище превращают, вменяя себе вверенное от нас звание судии бескорыстного и нелицеприятного за пожалованный будто им доход в поправление дома своего, а не за службу, приносимую Богу, нам и отечеству, и мздоприимством богомерзким претворяют клевету в праведный донос, разорение государственных доходов в прибыль государственную, а иногда нищего делают богатым, а богатого нищим. Таковым примерам, которые вкоренилися от единого бесстрашия а важнейших местах, последуют наипаче в отдаленных находящиеся и самые малые судьи, управители и разные к досмотрам приставленные командиры и берут с бедных самых людей не токмо за дела беззаконные, делая привязки по силе будто указов, но и за такие, которые не инако как нашего благоволения достойны, так что сердце наше содрогнулося, когда мы услышали от нашего лейб-кирасирского вице-полковника князя Михайла Дашкова, что Новгородской губернской канцелярии регистратор Яков Ренбер, приводя ныне к присяге нам в верности бедных людей, брал и за то с каждого себе деньги, кто присягал, которого Ренбера мы и повелели сослать на вечное житье в Сибирь на работу, и никто, обвиненный в лихоимстве, яко прогневающий Бога, не избежит и нашего гнева, так как мы милость и суд Богу и народу обещали».

В упомянутой записке своей Екатерина жалуется, что до нее «почти все отрасли торговли были отданы частным людям в монополию». Поэтому с самого же начала мы должны ожидать распоряжений, направленных против монополий. 31 июля издан был указ о торговле; принятые в ее пользу меры были следующие: 1) хлебом торг производить изо всех портов с половинною пошлиною против той, которая собирается в Риге, Ревеле и Пернау; но возобновляется постановление Петра Великого, что хлеб отпускается за границу только тогда, когда он дешевле внутри России; 2) изо всех портов отпускать соленое мясо и самую скотину с теми же условиями; 3) порт Архангельский снабдить всеми теми выгодами, какими пользуется Петербургский, лишнюю пошлину отставить, да и генерально все порты и таможни такими сделать, чтоб все то привозимо и отпускаемо быть могло, что сюда (в Петербург) привозится и отсюда отпускается; 4) ревеню быть в вольной торговле; 5) поташ и смольчуг оставить казенным товаром для сбережения лесов, по мысли Петра Великого; 6) смолу отдать в вольную торговлю; 7) узкий холст и хрящ вольно вывозить за границу; 8) льняную пряжу за границу не выпускать; 9) выписывание шелку и выпуск бобров сделать вольным, отняв у Шемякина привилегию; 10) китайскую торговлю сделать вольною; 11) тюленьи и рыбные откупа уничтожить; 12) табачный откуп уничтожить. Чрез несколько дней велено было взять у Шемякина и таможенный откуп, который он держал с 1758 года, платя в казну два миллиона ежегодно; откуп отнимали за беспорядочное правление и нарушение контракта.

– Неправдой свет пройдешь, да назад не вернешься? – в упор спросил его Братченко.

– Получается так…

Юрий Михайлович с горечью слушал Канцюку и думал: «Каждый день варишься в студенческом котле и все равно многого не знаешь…»

– В чем же, на твой взгляд, суть далекого прицела Лусканя?

– Точно не знаю. Чтото связано с Молоданом…

В это время ктото настойчиво постучал в дверь кабинета и резко открыл ее.

– Разрешите войти, Юрий Михайлович? – прозвучал густой бас.

Братченко повернулся на голос и увидел Петра Крицу, а за его спиной толпились хлопцы и девчата.

– О волке толк, а тут и волк… Проходите, друзья! – Братченко радостно шагнул навстречу студентам.

– Юрий Михайлович, отпустите меня, – умоляюще проговорил Канцюка. – Добавить больше нечего. А вам скажу. Не суждено моим рукам держать скальпель – буду у станка стоять.

– Смотри, тебе видней. Человек – сам творец своей судьбы. Запомни мое отцовское наставление: где бы ты ни жил, что бы ни делал, ежеминутно, ежечасно сдавай экзамен на порядочность, и люди уважать будут.

– Запомню. – Неестественно высоко поднимая ноги, как слепой, который боится споткнуться, Канцюка вышел из кабинета.

– Живет человек на белом свете, не зная, чего он сам хочет, – вздохнул Петр.

– Ты, Крица, поверхностно судишь о Канцюке. Одна комната приютила вас, учишься с ним на одном курсе, одним воздухом дышишь, а не раскусил его. А он хитрее всех вас, вместе взятых, но об этом мы еще при случае поговорим. Что же привело вас ко мне?

– Мы принесли берлинское письмо. Вот оно. Хотелось бы знать мнение парткома о нем. Винницкий считает, что мы крамолой занимаемся. Ставит вопрос ребром: исключить закоперщика Крицу из комсомола за то, что он, видите ли, докапывается, был ли профессор Молодан предателем или нет? – волнуясь, говорила Женя.

– Ну, как? – подзывает к себе Бондарь.

– Черт бы его побрал, – отмахивается рукой Поликарп.

– Что же они тебя спрашивали?

– Дрались ли мы.

– И что же ты ответил?

– Дрались, говорю. Еще и как. Если бы не бросилось кулачье убегать, всех бы… – сразу смелеет Поликарп.

– Тоже мне: не говорила, не говорила, взяла мазницу и за медом пошла. Кто тебя за язык тянул? – кривится Бондарь.

– Ведь начальство хотело, чтобы я так сказал. А оно же знает, что к чему. Вот я и сказал. Разве не так? – удивляется Поликарп.

– А еще что спрашивали?

– Не мы ли первые начали кулачье проучивать, чтобы не ходили на бугорок… Так приязненно спрашивает тот, белокурый, в очках, и сам подсказывает, что надо было проучить их.

– А вы что? – не выдерживает Дмитрий.

– А мне что: кулачье жалеть? Да и сказал тогда – мы и сами догадались их проучить дрекольем, чтобы не были такими хитрыми.

– Ты знаешь, что намолол?

– Да так же начальство хотело. Они же власть, конечно.

– Тьху на тебя. Кажется, теперь уж не они, а мы виноваты будем. – Аж в сердцах плюет Бондарь. Мимо него, злорадно прищурившись, в сельсовет идет Варчук, важно, с достоинством.

В канцелярии накурено. За столом, устеленным бумагами, сидят Петр Крамовой и высокий милиционер с узкими, будто осокой прорезанными глазами.

Милиционер, обращаясь к Дмитрию, долго рассказывает, что надо говорить только правду, так как за неправильные свидетельства будет привлекаться к уголовной ответственности, может накликать беду на свою голову. Его сухо перебивает Петр Крамовой.

– Гражданин Горицвет, подтверждаете ли вы показания большинства свидетелей, что потасовка на урочище «Бугорок» была содеяна по горячности членом соза «Серп и молот» гражданином вашего села Степаном Кушниром? – Изпод круглых очков пытливо впиваются в него серые большие глаза, затененные, как сеткой, длинными выгнутыми ресницами. Когда ресницы поднимаются вверх, они едва не касаются бровей и тогда из уголков глаз выпирают две влажные капли розового мяса.

Утром проснулся или очнулся, кто знает. Я ведь там, в поле, много крови потерял. Лежу я вдоль полотнища, а не поперек и кругом никого нет. Рядом на пеньке сидят два санитара, курят самокрутки, разговаривают.

Один из них и говорит, – Петро, последнего отнесем и пойдем завтракать.

Понял, что речь обо мне. Мне почему-то не захотелось, чтобы меня относили. Понял я, что приняли они меня за покойника. Хочется мне от них уйти, и по малой нужде хочется.

Идти я не могу, пополз на спине, на локтях к ближайшему дереву, кое-как по нему поднялся и сделал, что нужно. Стою у дерева, обратно ползти сил нет.

Опять тот же санитар обернулся, увидел, что меня нет и говорит, – Петро, смотри, покойничек-то уполз, надо его скорее тащить к поезду, на эвакуацию, а то опоздать можем.

К поезду успели. Эшелон пришел на станцию Хитров, что в 22 километрах от города Задонска, являющегося нашим пунктом назначения. Это город Воронежской области, расположен он на шоссе Елец – Воронеж, известен с 16 века, тогда назывался Тешев. Возле города протекает река, приток Дона.

Опять эвакогоспиталь. Я даже его номер запомнил – 1190. В этот раз с костылями пошел раньше, чем в Калинине, всего через неделю, а через две – уже хожу с палочкой.

В палате на стене висит репродуктор «Рекорд». Он никогда не выключается, слушаем все подряд.

На фоне художественных и других разных передач часто прослушивается «морзянка». Получается вроде того, как поется в одной известной песне, «поет «морзянка» за стеной веселым дисконтом».

Передаваемый «морзянкой» текст читать довольно легко.

«Морзянкой» один из московских радистов передает сообщения о новостях, в том числе и о положении на фронтах. Последнее больше всего волнует раненых.

В газетах и других источниках информации эти сообщения появятся значительно позже. Вероятно, это материал для местных газет. Для мест не имеющих проводной связи с центром.

Утром проснулся или очнулся, кто знает. Я ведь там, в поле, много крови потерял. Лежу я вдоль полотнища, а не поперек и кругом никого нет. Рядом на пеньке сидят два санитара, курят самокрутки, разговаривают.

Один из них и говорит, – Петро, последнего отнесем и пойдем завтракать.

Понял, что речь обо мне. Мне почему-то не захотелось, чтобы меня относили. Понял я, что приняли они меня за покойника. Хочется мне от них уйти, и по малой нужде хочется.

Идти я не могу, пополз на спине, на локтях к ближайшему дереву, кое-как по нему поднялся и сделал, что нужно. Стою у дерева, обратно ползти сил нет.

Опять тот же санитар обернулся, увидел, что меня нет и говорит, – Петро, смотри, покойничек-то уполз, надо его скорее тащить к поезду, на эвакуацию, а то опоздать можем.

К поезду успели. Эшелон пришел на станцию Хитров, что в 22 километрах от города Задонска, являющегося нашим пунктом назначения. Это город Воронежской области, расположен он на шоссе Елец – Воронеж, известен с 16 века, тогда назывался Тешев. Возле города протекает река, приток Дона.

Опять эвакогоспиталь. Я даже его номер запомнил – 1190. В этот раз с костылями пошел раньше, чем в Калинине, всего через неделю, а через две – уже хожу с палочкой.

В палате на стене висит репродуктор «Рекорд». Он никогда не выключается, слушаем все подряд.

На фоне художественных и других разных передач часто прослушивается «морзянка». Получается вроде того, как поется в одной известной песне, «поет «морзянка» за стеной веселым дисконтом».

Передаваемый «морзянкой» текст читать довольно легко.

«Морзянкой» один из московских радистов передает сообщения о новостях, в том числе и о положении на фронтах. Последнее больше всего волнует раненых.

В газетах и других источниках информации эти сообщения появятся значительно позже. Вероятно, это материал для местных газет. Для мест не имеющих проводной связи с центром.

Но это не значило, конечно, что Англия могла вообще отказаться от выбора определенной позиции перед лицом русско-шведского столкновения. Слишком серьезные интересы связывали англичан с Северной войной. Англии пришлось много лавировать, хитрить и изловчаться в течение Северной войны в своих сношениях как с Швецией, так и с Россией. Но следует тут же отметить, что ее позиция в продолжение всей войны в основном всегда была недоброжелательной относительно России. Это относится и к первому девятилетию Северной войны, начавшемуся Нарвой и окончившемуся Полтавой, которым мы тут занимаемся.

Еще до возникновения русско-шведской войны Англия уже успела заключить соглашение с Швецией, нужное ей для комбинаций, касавшихся последних приготовлений к выступлению против испанских планов Людовика XIV. И это соглашение в той или иной мере оставалось в силе в течение ближайших лет войны. Это был по своим прямым последствиям очень вредящий России дипломатический шаг Англии, первый по времени в истории Северной войны. Первый, но не последний. Собственно в неизменно враждебной политике Англии относительно России во весь рассматриваемый период не было колебаний по существу, а просто наблюдалось временами стремление в той или иной мере замаскировать свои цели, один раз больше, другой раз меньше. Англичанам приходилось считаться с необходимостью, пока возможно, симулировать "дружелюбие", готовность к [426] благожелательному дипломатическому посредничеству и т. п., потому что они высоко расценивали выгодность торговли с Россией и очень страшились голландской конкуренции в портах завоевываемой русскими Балтики и в Архангельске, но при этом старательно избегали оказать Петру какую-либо в самом деле реальную услугу. Так обстояло дело после первой Нарвы, когда их посредничество было желательно. Так было и в 1707 г., когда, получая от Петра подарки за свое мнимое содействие заключению мира с Швецией, лорд Мальборо всячески старался ускорить уход Карла XII из Саксонии и нападение на русские границы. Прямые угрозы Англии и ее открытые приготовления к войне с Россией и попытки в 1718–1721 гг. всеми морами помешать заключению мира России с Швецией уже выходят за хронологические рамки исследования.

Но недолго пришлось Мазепе утешать своих новых господ заманчивыми рассказами о сытной и спокойной предстоящей зимовке в Батурине, будто бы ждущей шведов, даже если до весны им не удастся добраться до всего добра, которое ждет шведского победителя в Полтаве и в Киеве.[579]

3

Обратимся теперь к тому, при каких обстоятельствах узнали в русском лагере об этой внезапной измене гетмана и как повела себя украинская народная масса.

Старые военные историки едва ли правильно толкуют восклицание, приписываемое Орликом Мазепе, когда гетман узнал о движении Карла на Украину: "Вот дьявол его сюда несет… Да он все мои соображения испортит и великороссийские войска за собою внутрь Украины впровадит на конечное разорение и на погибель нашу". Неизвестно, насколько правильно переданы эти слова Орликом и кто тут восклицает: Мазепа или Орлик. Если даже принять за точную истину это восклицание, то отсюда никак нельзя сделать вывод, что "досада Мазепы была совершенно понятна: поворот шведского короля в Украину должен был повлечь за собою необходимость в ближайшем будущем участия казаков в борьбе между Россией и Швецией, а это пока еще совершенно не отвечало предположениям гетмана"

{29}.

Едва ли это так. Что казакам все равно придется так или иначе принять участие в страшной войне не на жизнь, а на смерть, которую ведет Россия, и что Петр сумеет настоять на присылке к нему казачьих полков, это и не такой хитрый интриган, как Мазепа, понимал очень хорошо. Он боялся другого. Боялся полного разорения Украины от наступающего Карла и отступающего или параллельно идущего русского войска и прежде всего он хотел, чтобы окончательный приговор судьбы был произнесен в пользу Карла в коренной России, в Смоленске или в Москве, или под Москвой. Потом (как он прямо и признавался другу Орлику) он, гетман богатой Украины, уцелевшей от фурии войны, как тогда выражались, напишет Петру "вежливое письмо" (так заявил сам Мазепа) с благодарностями за прошлое и с известием о расторжении связи с Россией. Это — в случае победы Карла. А в случае поражения Карла в коренной России все-таки можно успеть переменить фронт и так или иначе помириться с царем. Но Мазепа боялся не только победы русских на Украине, но и победы шведов, потому что шведская победа на Украине будет не победой, а полупобедой, ничего не решающей. Поколение Мазепы пережило первую Нарву, но помнило и последовавшие за ней страшные удары русской руки в течение восьми лет, вытеснившие шведов из 2/3 их прибалтийских владений, и Мазепа видел на примере, чем кончаются иногда отдельные тактические победы над русскими войсками, если за ними не следует стратегическое и политическое их использование, и как легко тут тоже полупобеда шведов может со временем превратиться в их полное поражение. Если русские [580] восемь лет отстаивают Ингерманландию, то сколько же лет они будут воевать из-за Украины?

Но это не значило, конечно, что Англия могла вообще отказаться от выбора определенной позиции перед лицом русско-шведского столкновения. Слишком серьезные интересы связывали англичан с Северной войной. Англии пришлось много лавировать, хитрить и изловчаться в течение Северной войны в своих сношениях как с Швецией, так и с Россией. Но следует тут же отметить, что ее позиция в продолжение всей войны в основном всегда была недоброжелательной относительно России. Это относится и к первому девятилетию Северной войны, начавшемуся Нарвой и окончившемуся Полтавой, которым мы тут занимаемся.

Еще до возникновения русско-шведской войны Англия уже успела заключить соглашение с Швецией, нужное ей для комбинаций, касавшихся последних приготовлений к выступлению против испанских планов Людовика XIV. И это соглашение в той или иной мере оставалось в силе в течение ближайших лет войны. Это был по своим прямым последствиям очень вредящий России дипломатический шаг Англии, первый по времени в истории Северной войны. Первый, но не последний. Собственно в неизменно враждебной политике Англии относительно России во весь рассматриваемый период не было колебаний по существу, а просто наблюдалось временами стремление в той или иной мере замаскировать свои цели, один раз больше, другой раз меньше. Англичанам приходилось считаться с необходимостью, пока возможно, симулировать "дружелюбие", готовность к [426] благожелательному дипломатическому посредничеству и т. п., потому что они высоко расценивали выгодность торговли с Россией и очень страшились голландской конкуренции в портах завоевываемой русскими Балтики и в Архангельске, но при этом старательно избегали оказать Петру какую-либо в самом деле реальную услугу. Так обстояло дело после первой Нарвы, когда их посредничество было желательно. Так было и в 1707 г., когда, получая от Петра подарки за свое мнимое содействие заключению мира с Швецией, лорд Мальборо всячески старался ускорить уход Карла XII из Саксонии и нападение на русские границы. Прямые угрозы Англии и ее открытые приготовления к войне с Россией и попытки в 1718–1721 гг. всеми морами помешать заключению мира России с Швецией уже выходят за хронологические рамки исследования.

Но недолго пришлось Мазепе утешать своих новых господ заманчивыми рассказами о сытной и спокойной предстоящей зимовке в Батурине, будто бы ждущей шведов, даже если до весны им не удастся добраться до всего добра, которое ждет шведского победителя в Полтаве и в Киеве.[579]

3

Обратимся теперь к тому, при каких обстоятельствах узнали в русском лагере об этой внезапной измене гетмана и как повела себя украинская народная масса.

Старые военные историки едва ли правильно толкуют восклицание, приписываемое Орликом Мазепе, когда гетман узнал о движении Карла на Украину: "Вот дьявол его сюда несет… Да он все мои соображения испортит и великороссийские войска за собою внутрь Украины впровадит на конечное разорение и на погибель нашу". Неизвестно, насколько правильно переданы эти слова Орликом и кто тут восклицает: Мазепа или Орлик. Если даже принять за точную истину это восклицание, то отсюда никак нельзя сделать вывод, что "досада Мазепы была совершенно понятна: поворот шведского короля в Украину должен был повлечь за собою необходимость в ближайшем будущем участия казаков в борьбе между Россией и Швецией, а это пока еще совершенно не отвечало предположениям гетмана"

{29}.

Едва ли это так. Что казакам все равно придется так или иначе принять участие в страшной войне не на жизнь, а на смерть, которую ведет Россия, и что Петр сумеет настоять на присылке к нему казачьих полков, это и не такой хитрый интриган, как Мазепа, понимал очень хорошо. Он боялся другого. Боялся полного разорения Украины от наступающего Карла и отступающего или параллельно идущего русского войска и прежде всего он хотел, чтобы окончательный приговор судьбы был произнесен в пользу Карла в коренной России, в Смоленске или в Москве, или под Москвой. Потом (как он прямо и признавался другу Орлику) он, гетман богатой Украины, уцелевшей от фурии войны, как тогда выражались, напишет Петру "вежливое письмо" (так заявил сам Мазепа) с благодарностями за прошлое и с известием о расторжении связи с Россией. Это — в случае победы Карла. А в случае поражения Карла в коренной России все-таки можно успеть переменить фронт и так или иначе помириться с царем. Но Мазепа боялся не только победы русских на Украине, но и победы шведов, потому что шведская победа на Украине будет не победой, а полупобедой, ничего не решающей. Поколение Мазепы пережило первую Нарву, но помнило и последовавшие за ней страшные удары русской руки в течение восьми лет, вытеснившие шведов из 2/3 их прибалтийских владений, и Мазепа видел на примере, чем кончаются иногда отдельные тактические победы над русскими войсками, если за ними не следует стратегическое и политическое их использование, и как легко тут тоже полупобеда шведов может со временем превратиться в их полное поражение. Если русские [580] восемь лет отстаивают Ингерманландию, то сколько же лет они будут воевать из-за Украины?

— Она все мечтала увидеть мать, сестер, свою Украину, и вот — на тебе — погибла еще одна чистая, светлая жизнь.

К ночи к нам приехал генерал Петров. Он расстроен. Его адъютант, тщательно замаскировав во дворе среди редких вишневых деревьев «виллис», взволнованно рассказывает:

— Полковника Горшкова нет в живых. Мы с генералом сейчас едем оттуда, из 28-й армии. Как ни странно, а Горшков подорвался на дороге по ту сторону Миуса, которую разминировали его же саперы и по которой до него уже ходили машины.

— Как же так получилось? — спрашивает, не понимая этого, Лазаренко.

Но тут в разговор включается сам генерал, немного отдышавшийся и успокоившийся.

— Немцы хитрить начали. Они теперь часто мины на дорогах закладывают поглубже. Их и обнаружить труднее, одна-две машины пройдут нормально, а, смотришь, третья — и подорвется. Так погиб и Горшков.

Иван Андреевич попросил поесть. Пока повар там что-то подогревал, генерал помыл руки, сел за стол и стал диктовать адъютанту текст телеграммы в Москву Воробьеву о случившемся.

Тут подоспели из района разминирования Борис Михайлов и его заместитель по политчасти Николай Спиридонов. Оба в пыли, грязные, одни только глаза светятся.

— Ну, как ваши успехи? — интересуется генерал, придвигаясь поближе к столу. — Слыхали про Горшкова? Что вздыхаете? Надо бдительнее быть при разминировании.

Поев горячего наваристого супа, Иван Андреевич хвалит повара, а у того от радости глаза вспыхнули.

— Что там за шум? — спрашивает Петров.

— Знаем мы этот шум, товарищ генерал, — авторитетно заявляет повар и первым убегает во двор. Вслед за ним выскакиваем и мы, занимая места в свежеотрытых щелях. Немцы бомбят близко, совсем рядом. [191]

— Товарищ генерал, вы не заметили, — устало спрашивает Спиридонов, — что к вечеру сегодня в воздухе стало больше немецких самолетов?

Иван Андреевич хитро ухмыляется, расстегивая при этом, видимо, тугой ворот недавно сшитого кителя.

— Если только будет так, как ты говоришь, то это как раз то, чего добивается наше командование. Это просто замечательно! — восторгается Петров, поборов свое недавнее грустное настроение. — По имеющимся данным, немцы не только не могут снять кое-какие соединения с нашего участка фронта, а, наоборот, вынуждены с других мест направлять свои резервы сюда. Кстати, мне днем в двадцать восьмой армии сказали, что перед нашими передовыми частями появились новые немецкие соединения, срочно переброшенные чуть ли не из-под Белгорода. Значит, мы облегчили задачу нашей курской группировке.

Ночь прошла спокойно. Едва-едва забрезжил рассвет, мы забросили хутор, где ночевали, и рассеялись по длинному оврагу, заросшему высоким, но уже выгоревшим бурьяном. Сперва началась сильная канонада там впереди, где видно зарево пожара, а потом послышалась стрельба ближе, на наших флангах.

— Немцы пытаются отбросить наши части, — докладывает генералу взволнованный Лазаренко, прибежавший от связистов. — Три новые дивизии перебросили они сюда и целый авиационный корпус.

Петров отдает необходимые распоряжения, и мы с ним уезжаем на НП командующего фронтом.

Еще при нас Михайлов отправился в свои роты, а по пути должен был побывать у полковника Брынзова и получить указания, продолжать ли разминирование или, если обстановка потребует, наоборот, закрыть минами сделанные проходы.

В начале пути генерал был весел, шутил, а потом замолчал: мы застряли в хвосте длинной автоколонны. В это время нас обстреляли свои истребители. Летчики сделали над колонной два захода, и, как мы им ни махали руками, фуражками, мол, смотрите, свои же, они, приняв автоколонну за вражескую, продолжали обстреливать.

После этого настроение у Ивана Андреевича испортилось. [192] Когда подъехали к НП, там уже никого не застали.

— Она все мечтала увидеть мать, сестер, свою Украину, и вот — на тебе — погибла еще одна чистая, светлая жизнь.

К ночи к нам приехал генерал Петров. Он расстроен. Его адъютант, тщательно замаскировав во дворе среди редких вишневых деревьев «виллис», взволнованно рассказывает:

— Полковника Горшкова нет в живых. Мы с генералом сейчас едем оттуда, из 28-й армии. Как ни странно, а Горшков подорвался на дороге по ту сторону Миуса, которую разминировали его же саперы и по которой до него уже ходили машины.

— Как же так получилось? — спрашивает, не понимая этого, Лазаренко.

Но тут в разговор включается сам генерал, немного отдышавшийся и успокоившийся.

— Немцы хитрить начали. Они теперь часто мины на дорогах закладывают поглубже. Их и обнаружить труднее, одна-две машины пройдут нормально, а, смотришь, третья — и подорвется. Так погиб и Горшков.

Иван Андреевич попросил поесть. Пока повар там что-то подогревал, генерал помыл руки, сел за стол и стал диктовать адъютанту текст телеграммы в Москву Воробьеву о случившемся.

Тут подоспели из района разминирования Борис Михайлов и его заместитель по политчасти Николай Спиридонов. Оба в пыли, грязные, одни только глаза светятся.

— Ну, как ваши успехи? — интересуется генерал, придвигаясь поближе к столу. — Слыхали про Горшкова? Что вздыхаете? Надо бдительнее быть при разминировании.

Поев горячего наваристого супа, Иван Андреевич хвалит повара, а у того от радости глаза вспыхнули.

— Что там за шум? — спрашивает Петров.

— Знаем мы этот шум, товарищ генерал, — авторитетно заявляет повар и первым убегает во двор. Вслед за ним выскакиваем и мы, занимая места в свежеотрытых щелях. Немцы бомбят близко, совсем рядом. [191]

— Товарищ генерал, вы не заметили, — устало спрашивает Спиридонов, — что к вечеру сегодня в воздухе стало больше немецких самолетов?