Стоящий рядом майор с орденом Красного Знамени на груди вмешался в разговор:

— Помнишь, в тридцать четвертом с нами учился летчик Синицын и тоже «болел» привязанностью к «чертовой» дюжине? Сейчас он служит в бомбардировочном полку и считает, что лучше нет вида в авиации.

Спор на тему, какой вид авиации лучше, интереснее, разгорался. В него включались все новые слушатели, и потому никто не заметил, когда к разгоряченной группе спорящих подошел высокий, стройный, с густой шевелюрой русых волос подполковник. На груди его сверкали Золотая Звезда Героя Советского Союза, три боевых ордена и медаль «За отвагу».

— О чем спор, земляки? — негромко спросил он.

В голосе задавшего этот вопрос летчика прозвучал такой подкупающе искренний интерес, что спорящие неожиданно смолкли.

— Да вот выясняем, чей козырь старше, — послышался шутливый ответ. — Точнее, кому принадлежит пальма первенства в небе: истребителям, бомбардировщикам или штурмовикам.

— А вы что скажете на это? — хитро прищурился, повернувшись к подполковнику, старший батальонный комиссар.

— У нас на Украине говорят так, — улыбнулся подполковник, — аллюр зависит не от лошади, а от седока. — И под общий хохот добавил: — Кажется, Крылов сказал: «…Если голова пуста, то голове ума не придадут места!». От себя добавлю: моя биография началась с Р-5 — самолета-разведчика, потом судьба бросила в бомбардировочную, а сейчас — в штурмовую авиацию. Скажу честно — провести грань между ними не берусь. Считаю так: везде есть место для подвига. Отважным и смелым всюду почет. И только с «нерешительными» [74] авиация не в ладах. Не уживаются они в семье крылатых!

Вечером, когда все разошлись на отдых, оказалось, что подполковник со Звездой Героя и старший батальонный комиссар живут в одном номере.

— Так мы соседи, — с неподдельной радостью произнес комиссар и, протянув руку, представился: — Петр Иванович Петров.

– Жаль, а то бы я всыпал ему, – погрозился капитан и, глядя на Лену, добавил: – Молодой, да хитрющий. Ночью вместо боцмана у трала работал. Ну, куда это годится? Ладно подменить человека, если есть такая надобность, а то ведь боцман храпел в своей каюте.

– Не может быть, – усомнилась Лена. – Я сама видела, как Колосов заваливал трал после ужина.

– А вскоре его подменил рулевой, – Петр Кузьмич чертыхнулся. – И зачем мне дали этого практиканта! Скажи, Лена, ты ничего за ним не замечала?

Лена задумалась. Но тут же вспомнила, что дня три тому назад она постучала в каюту боцмана, хотела сообщить ему о том, что к ночи ожидается усиление ветра, но ей открыл Кольцов. Увидев ее, он растерялся, а на вопрос, где Колосов, лишь пожал плечами. Лена догадалась, что рулевой чтото искал. Она извинилась за беспокойство и ушла. Вскоре Кольцов нашел ее на баке и, смущенно потирая ладонью лицо, сказал:

– Книгу я у боцмана забыл. Свою книгу…

– А мне, думаешь, надо знать, что ты там ищешь? Я бы в чужую каюту не зашла.

Об этом эпизоде Лена и рассказала капитану.

– Ишь какой шустрый! – усмехнулся Петр Кузьмич.

Рулевой не заставил себя долго ждать. Вошел он в каюту капитана робко да так и застыл, словно провинился в чемто. В карих, чуть раскосых глазах хитринка, не поймешь, то ли он смеется, то ли такая у него привычка.

– Вызывали?

– Садись, Кольцов, как прошла вахта?

– Спасибо, хорошо…

– Тактак… А чего это ты, мил человек, за боцмана у трала возился? Он попросил тебя или как?

– Захворал Колосов, – серьезно сказал рулевой. – Потому, значит, я и выручил его. Правда, вам не доложил, но, извините, я думал, что это сделает боцман. – Помолчав немного, Кольцов добавил: – Я многим обязан боцману, сами понимаете, это надо ценить. Он со мной возится как с ребенком. Короче, учит морскому делу.

– Это правда, Юрок. Да только в толк не могу взять, как это мой Володя утонул? Плавать он умел. Может, лишнего выпил?

– Ты же сама его подпоила, а ко мне ластилась, – блудливо прищурил глаза Колосов. – Ох и аппетитная ты бабенка!..

Зося подняла бледное лицо, испугавшись, спросила:

– Это я убийца? – Она цепко ухватила рукой боцмана за чуб. – Ну, рассказывай, как ты Володьку утопил. Я все тогда приметила: и как ты раздевал его на берегу, и как тащил в озеро…

Колосов отвел глаза в сторону. Зося охмелела и понесла околесицу. Ему хотелось скорее уйти, но надо узнать, где теперь живет Ольга Пашкова, жена Петра Рубцова, у которой, быть может, и находится Серый. Дважды боцман приходил на условленное место, но Серый так и не появился.

– Володька тебя ненавидел, – заплетающимся языком канючила Зося. – Ято, дура, с тобой миловалась… Володька мой хоть и пил за пятерых, но ум держал при себе.

– Ты, Зося, не ценишь меня, – Колосов придвинулся к ней и, глядя ей в глаза, строго спросил: – В порту была?

– Была.

– Что узнала про Ольгу?

– Она как уехала после ночной трагедии с Петром, так больше у рыбаков не появлялась. Гдето у матери… под Воронежем. Ты опоздал… Она там небось себе уже хахаля приглядела…

– Зося, не дури, – рассердился боцман. – Я же ей должен сорок рублей. Отдать бы надо… Скажи, вчера не было на мое имя телеграммы?

– Брось ты про свои дела! – вспыхнула Зося. – Я так устала…

«Значит, Серый здесь носа не показывал. Куда он делся? Может, его уже схватили и за мной следят?» – тревожно размышлял Колосов. Мысль о том, что на рассвете придут за Капицей люди с того берега, успокоила боцмана. Времени до утра достаточно, рация с судна изъята, Степан на острове. Можно побаловаться и с Зосей. Баба она хоть и красивая, горячая, но глупая. Ее не сравнить с Розалией! Та хитрая как лиса и делу до конца преданна.

— Товарищ старшина, расскажите что-нибудь…

Он присаживался на табурет, собирал и расправлял выцветшие брови на красном добродушном лице и со словами «только полная тишина» начинал рассказ о Сибири, охоте, воинских подвигах, случаях из своей жизни. Кое-кто вскоре сладко засыпал под тихий рокоток его голоса, остальные лежали, притаившись под одеялом. Закончив рассказ, Привалов приглушенно говорил:

— А теперь — спать, — и на носках уходил.

…Генерал пришел в училище рано, побывал на зарядке, а перед уроками решил наведаться в класс Боканова. Вспомнил, какой вид был у Скрипкина, когда он ему объявил выговор, и усмехнулся: «Добрым служакой будет».

Класс проветривался, а дежурный Петр Самарцев стирал тряпкой мел с доски.

— Товарищ генерал, первое отделение пятой роты к началу учебного дня готово… Дежурный отделения суворовец Самарцев Петр! — доложил он и сделал шаг в сторону, словно открывая генералу путь к злополучному шкафу.

Полуэктов заглянул в шкаф, приоткрыл крышку парты Атамеева и, удовлетворенно сказав «Ну-ну!», попросил, чтобы позвали старшего отделения.

Бледный, взволнованный Скрипкин вытянулся перед начальником училища. «Неужели что-нибудь упустил?» — спрашивали его глаза.

— Суворовец Скрипкин, как старшему отделения объявляю вам благодарность за образцовое состояние класса.

2

На перемене преподаватель биологии майор Кубанцев принес в учительскую «наглядное пособие» — прибор для измерения объема легких. Вокруг этого прибора сгрудились офицеры, каждому хотелось завладеть трубкой и вытолкнуть повыше цилиндр. Гаршев старался так, что даже побагровел. Капитан Беседа хитрил, пытаясь выдуть в два приема. Веденкин, оттирая его, протестовал:

— Хватит, хватит! Прекратите политику надувательства!

За этим занятием их и застал генерал. Все на секунду смутились.

Всего вдоль американских берегов русские моряки прошли «около 400 верст, видели китов, сиучей, моржей… и чаек множество разных родов… По земле оной везде высокие горы и берега к морю имеет крутые и весьма приглубы, а на горах близ того места, где пришли к земли… лесу довольно большого росту, на них же и снег изредка виден был, а что севернее шли, то больше на горах снегу оказывалось». 27 июля «учинили консилиум» и решили возвращаться на Камчатку. На обратном пути экспедиция открыла ряд островов Алеутской гряды. В сентябре у о-ва Адах состоялась встреча с местными жителями, которых одарили разными подарками. Наконец, 12 октября 1741 г. тяжелейшее путешествие закончилось — «Св. Павел» вернулся в Петропавловскую гавань (рис. 14). Из 75 человек экипажа на Камчатку возвратилось только 51(15 пропали на американском берегу, а остальные скончались во время плавания).

Еще более трудным оказалось плавание «Св. Петра», которым командовал Беринг. После безрезультатных поисков корабля Чирикова Берингу не оставалось ничего другого, как продолжать плавание. 25 июня «Св. Петр» взял курс на северо-восток, и 16 июля (на полтора суток позже Чирикова) Беринг и его спутники увидели землю у современного о-ва Каяк на широте 58°14'. В дальнейшем для «осмотра удобного якорного места» на берег был послан «флоцкий мастер Хитров» (Софрон Хитрово) с командой из 15 человек, а также адъюнкт Петербургской Академии наук, натуралист [64] Г. В. Стеллер (Штеллер) в сопровождении казака Фомы Лепехина{255}.

Главной задачей команда считала пополнение запасов питьевой воды, и уязвленный Стеллер не мог удержаться, «чтобы не заметить, что мы прибыли сюда, видимо, лишь для того, чтобы доставить американской воды в Азию»{256}. Особенно опечалила натуралиста необычайная краткость его пребывания на американской земле. «Время, затраченное на исследования, — с огорчением писал Стеллер, — было обратно пропорционально времени, пошедшему на подготовку к ним: десять лет продолжались сборы, и всего десять часов ушло на дело»{257}.

Всего вдоль американских берегов русские моряки прошли «около 400 верст, видели китов, сиучей, моржей… и чаек множество разных родов… По земле оной везде высокие горы и берега к морю имеет крутые и весьма приглубы, а на горах близ того места, где пришли к земли… лесу довольно большого росту, на них же и снег изредка виден был, а что севернее шли, то больше на горах снегу оказывалось». 27 июля «учинили консилиум» и решили возвращаться на Камчатку. На обратном пути экспедиция открыла ряд островов Алеутской гряды. В сентябре у о-ва Адах состоялась встреча с местными жителями, которых одарили разными подарками. Наконец, 12 октября 1741 г. тяжелейшее путешествие закончилось — «Св. Павел» вернулся в Петропавловскую гавань (рис. 14). Из 75 человек экипажа на Камчатку возвратилось только 51(15 пропали на американском берегу, а остальные скончались во время плавания).

Еще более трудным оказалось плавание «Св. Петра», которым командовал Беринг. После безрезультатных поисков корабля Чирикова Берингу не оставалось ничего другого, как продолжать плавание. 25 июня «Св. Петр» взял курс на северо-восток, и 16 июля (на полтора суток позже Чирикова) Беринг и его спутники увидели землю у современного о-ва Каяк на широте 58°14'. В дальнейшем для «осмотра удобного якорного места» на берег был послан «флоцкий мастер Хитров» (Софрон Хитрово) с командой из 15 человек, а также адъюнкт Петербургской Академии наук, натуралист [64] Г. В. Стеллер (Штеллер) в сопровождении казака Фомы Лепехина{255}.

Главной задачей команда считала пополнение запасов питьевой воды, и уязвленный Стеллер не мог удержаться, «чтобы не заметить, что мы прибыли сюда, видимо, лишь для того, чтобы доставить американской воды в Азию»{256}. Особенно опечалила натуралиста необычайная краткость его пребывания на американской земле. «Время, затраченное на исследования, — с огорчением писал Стеллер, — было обратно пропорционально времени, пошедшему на подготовку к ним: десять лет продолжались сборы, и всего десять часов ушло на дело»{257}.

Напомню: арестовали меня еще до начала Великой Отечественной войны. Именно в те годы и над головой Ивана Ефимовича ходили тучи, которые описаны мной в главах о «персональном деле» Петрова, обвиненного [338] в связи с «врагами народа». Тогда вроде бы все кончилось для Ивана Ефимовича благополучно, честные коммунисты не дали его в обиду. Но «благополучное завершение», если можно таковым считать «строгий выговор с предупреждением и с занесением в учетную карточку», оказывается, не было последним косым взглядом на Петрова какого-то недоброжелателя. Вот тому подтверждение. Когда мне задавали вопрос: «Кто вам давал задание компрометировать вождя народов Иосифа Виссарионовича Сталина?» — я конечно же не мог ничего ответить, потому что никто мне такого задания не давал, да и сам я в мыслях не имел такого намерения, даже если и заводил разговор о каких-то появившихся у меня сомнениях. И вот тут мне следователь подсказывает: «Ты еще молодой, тебе нет и девятнадцати, сам ты не мог до всего этого додуматься, вспомни, кто тебя натолкнул на такие мысли?» Я действительно пытался припомнить, но никто со мной о Сталине, да тем более в смысле каких-то сомнений, не говорил. А следователь подсказывал: «Ты часто бывал в доме Петровых, еще до поступления в училище, может быть, это Петров как-то сравнивал Ленина и Сталина?» Сначала я даже не насторожился от такой подсказки: ведь ничего подобного не было, в доме Петровых я общался с Юрой, а Иван Ефимович относился ко мне так, как обычно относятся к приятелю сына, да ему просто некогда было с нами заниматься какими-то разговорами. Но потом, когда следователь возвращался к этой мысли не раз, я вдруг уловил, куда он клонит! В одиночке у меня было достаточно времени, чтобы разобраться во всем этом. Я понял, как курсант и начинающий писатель не представляю большого интереса для людей, допрашивающих меня. Им хочется блеснуть крупным «делом», в котором были бы замешаны военные с большими званиями. И достаточно мне «вспомнить» какую-нибудь, хотя бы пустяковую фразу, оброненную Петровым или редактором военной газеты, где я тогда начинал печататься — о нем меня тоже спрашивали, — сразу же решилась бы судьба этих людей и возникло бы «крупное групповое дело». Поняв это, я по-своему, по-мальчишески стал хитрить. И на очередном допросе, когда разговор зашел опять о Петрове, я с напускной обидой сказал: «Никогда таких разговоров не было. Петров же солдафон! К нему не так подойдешь, не так руку к головному [339] убору приложишь, он тебя два-три раза кругом повернет и заставит снова обратиться. Какие могут быть с ним разговоры! У него «ать-два», «так точно» и «можете идти»!

Петров к этому времени еще генерал-лейтенант. [405]

В марте 1943 года Черноморская группа войск и ее управление были расформированы. Иван Ефимович получил назначение на должность первого заместителя командующего войсками и начальника штаба Северо-Кавказского фронта.

В этой должности генерал Петров находился недолго — с 16 марта по 13 мая 1943 года. Не буду подробно описывать эти два месяца службы Ивана Ефимовича, скажу лишь о том, что два месяца активной боевой деятельности в стратегических масштабах, которые охватывает фронт, дело непростое и очень ответственное. Тем более что именно в это время Петрову пришлось как бы держать экзамен перед представителем Ставки маршалом Г. К. Жуковым. Но об атом позже, по порядку.

А сейчас я расскажу о встрече Петрова в штабе фронта с человеком, который будет рядом с ним во многих ответственных операциях. Этот человек — Николай Михайлович Трусов. Как непосредственный участник битвы за Кавказ (он был тогда начальником разведки Северо-Кавказского фронта) он рассказал мне о тех днях много интересного и достоверного. Я много лет знаю его по совместной службе после войны в Генеральном штабе. После ухода из армии нас связывают уже не служебные, а дружеские отношения.

Поскольку читатели будут встречаться в этой повести с Трусовым довольно часто, познакомлю с ним поближе. Николай Михайлович небольшого роста, полный, русоволосый, с добрыми голубыми глазами. Встретив его на улице, никто даже не подумает, что этот человек, внешне похожий больше на детского врача или бухгалтера, в действительности разведчик высокого класса. У него не только внешность, но и фамилия не соответствуют тому, что он собой представляет. Николай Михайлович человек высочайшей смелости, причем в самых различных проявлениях этого качества. Он смел и умом — осуществил очень много труднейших разведывательных операций и разгадал хитрейшие замыслы противника; смел и в самом прямом, действенном проявлении, когда встречался с врагами лицом к лицу.

Напомню: арестовали меня еще до начала Великой Отечественной войны. Именно в те годы и над головой Ивана Ефимовича ходили тучи, которые описаны мной в главах о «персональном деле» Петрова, обвиненного [338] в связи с «врагами народа». Тогда вроде бы все кончилось для Ивана Ефимовича благополучно, честные коммунисты не дали его в обиду. Но «благополучное завершение», если можно таковым считать «строгий выговор с предупреждением и с занесением в учетную карточку», оказывается, не было последним косым взглядом на Петрова какого-то недоброжелателя. Вот тому подтверждение. Когда мне задавали вопрос: «Кто вам давал задание компрометировать вождя народов Иосифа Виссарионовича Сталина?» — я конечно же не мог ничего ответить, потому что никто мне такого задания не давал, да и сам я в мыслях не имел такого намерения, даже если и заводил разговор о каких-то появившихся у меня сомнениях. И вот тут мне следователь подсказывает: «Ты еще молодой, тебе нет и девятнадцати, сам ты не мог до всего этого додуматься, вспомни, кто тебя натолкнул на такие мысли?» Я действительно пытался припомнить, но никто со мной о Сталине, да тем более в смысле каких-то сомнений, не говорил. А следователь подсказывал: «Ты часто бывал в доме Петровых, еще до поступления в училище, может быть, это Петров как-то сравнивал Ленина и Сталина?» Сначала я даже не насторожился от такой подсказки: ведь ничего подобного не было, в доме Петровых я общался с Юрой, а Иван Ефимович относился ко мне так, как обычно относятся к приятелю сына, да ему просто некогда было с нами заниматься какими-то разговорами. Но потом, когда следователь возвращался к этой мысли не раз, я вдруг уловил, куда он клонит! В одиночке у меня было достаточно времени, чтобы разобраться во всем этом. Я понял, как курсант и начинающий писатель не представляю большого интереса для людей, допрашивающих меня. Им хочется блеснуть крупным «делом», в котором были бы замешаны военные с большими званиями. И достаточно мне «вспомнить» какую-нибудь, хотя бы пустяковую фразу, оброненную Петровым или редактором военной газеты, где я тогда начинал печататься — о нем меня тоже спрашивали, — сразу же решилась бы судьба этих людей и возникло бы «крупное групповое дело». Поняв это, я по-своему, по-мальчишески стал хитрить. И на очередном допросе, когда разговор зашел опять о Петрове, я с напускной обидой сказал: «Никогда таких разговоров не было. Петров же солдафон! К нему не так подойдешь, не так руку к головному [339] убору приложишь, он тебя два-три раза кругом повернет и заставит снова обратиться. Какие могут быть с ним разговоры! У него «ать-два», «так точно» и «можете идти»!

Петров к этому времени еще генерал-лейтенант. [405]

В марте 1943 года Черноморская группа войск и ее управление были расформированы. Иван Ефимович получил назначение на должность первого заместителя командующего войсками и начальника штаба Северо-Кавказского фронта.

В этой должности генерал Петров находился недолго — с 16 марта по 13 мая 1943 года. Не буду подробно описывать эти два месяца службы Ивана Ефимовича, скажу лишь о том, что два месяца активной боевой деятельности в стратегических масштабах, которые охватывает фронт, дело непростое и очень ответственное. Тем более что именно в это время Петрову пришлось как бы держать экзамен перед представителем Ставки маршалом Г. К. Жуковым. Но об атом позже, по порядку.

А сейчас я расскажу о встрече Петрова в штабе фронта с человеком, который будет рядом с ним во многих ответственных операциях. Этот человек — Николай Михайлович Трусов. Как непосредственный участник битвы за Кавказ (он был тогда начальником разведки Северо-Кавказского фронта) он рассказал мне о тех днях много интересного и достоверного. Я много лет знаю его по совместной службе после войны в Генеральном штабе. После ухода из армии нас связывают уже не служебные, а дружеские отношения.

Поскольку читатели будут встречаться в этой повести с Трусовым довольно часто, познакомлю с ним поближе. Николай Михайлович небольшого роста, полный, русоволосый, с добрыми голубыми глазами. Встретив его на улице, никто даже не подумает, что этот человек, внешне похожий больше на детского врача или бухгалтера, в действительности разведчик высокого класса. У него не только внешность, но и фамилия не соответствуют тому, что он собой представляет. Николай Михайлович человек высочайшей смелости, причем в самых различных проявлениях этого качества. Он смел и умом — осуществил очень много труднейших разведывательных операций и разгадал хитрейшие замыслы противника; смел и в самом прямом, действенном проявлении, когда встречался с врагами лицом к лицу.

— Ничего, злее будешь. Это полезно.

Ромашкин вспоминал Куржакова. «Жив ли? Тоже все время про злость говорил. А в бою был веселый, улыбался. Я думал, пристрелит меня за танки, а он даже помог».

Еще через три дня Ромашкин вышел за ограду и добрался до того самого лесочка, где, он теперь знал, была работа для выздоравливающих. В лесочке оказалось кладбище. На большой поляне одинаковые могилы выстроились ровными рядами. «И мертвые в строю», — подумал Ромашкин. Большинство могил занесено снегом, но были холмики свежей, темной земли. Над всеми — старыми и новыми — возвышались пирамидки со звездочками. У свежего холма курили, опираясь на лопаты, выздоравливающие в полушубках и синих пижамных штанах, заправленных в сапоги. «Вот какую работу предлагал мне тот парень — могилы рыть… Ну и тип!»

Василий тихо побрел вдоль старых могил, читая фамилии. «Может быть, наши ребята — Карапетян, Сабуров, Синицкий — здесь похоронены? Хотя едва ли. Они же не были ранены. Их сразу. Где-нибудь в братской могиле зарыты». Ромашкин вдруг оторопел, увидев свою фамилию. Еще раз прочитал — «Рядовой Ромашкин П.Н.». Что-то холодное побежало от ног к сердцу. «Рядовой… П.Н. — Петр Николаевич… не может быть! Почему не может? Всего три дня пролежал Гасанов, и вынесли. Теперь ляжет вот в ту могилу, которую роют, и завтра уже будет написано: «Гасанов». Так и не узнал, что у него нет ноги…» Василий понял, как бы он ни хитрил, как бы ни уводил мысли в сторону, от беды ему не уйти — это инициалы отца, Ромашкина Петра Николаевича.

Василий побежал в госпиталь, влетел к лечащему врачу.

— Почему такой взъерошенный? — спросил военврач, привыкший видеть его спокойным.

— Вы не помните раненого Ромашкина? Пожилой такой. Худощавый, высокий. Его здесь лечили… Он там похоронен. Инициалы совпадают — П.Н., у моего отца такие же. понимаете?

— Успокойся. Сейчас проверим. Какое звание у отца?

— Ничего, злее будешь. Это полезно.

Ромашкин вспоминал Куржакова. «Жив ли? Тоже все время про злость говорил. А в бою был веселый, улыбался. Я думал, пристрелит меня за танки, а он даже помог».

Еще через три дня Ромашкин вышел за ограду и добрался до того самого лесочка, где, он теперь знал, была работа для выздоравливающих. В лесочке оказалось кладбище. На большой поляне одинаковые могилы выстроились ровными рядами. «И мертвые в строю», — подумал Ромашкин. Большинство могил занесено снегом, но были холмики свежей, темной земли. Над всеми — старыми и новыми — возвышались пирамидки со звездочками. У свежего холма курили, опираясь на лопаты, выздоравливающие в полушубках и синих пижамных штанах, заправленных в сапоги. «Вот какую работу предлагал мне тот парень — могилы рыть… Ну и тип!»

Василий тихо побрел вдоль старых могил, читая фамилии. «Может быть, наши ребята — Карапетян, Сабуров, Синицкий — здесь похоронены? Хотя едва ли. Они же не были ранены. Их сразу. Где-нибудь в братской могиле зарыты». Ромашкин вдруг оторопел, увидев свою фамилию. Еще раз прочитал — «Рядовой Ромашкин П.Н.». Что-то холодное побежало от ног к сердцу. «Рядовой… П.Н. — Петр Николаевич… не может быть! Почему не может? Всего три дня пролежал Гасанов, и вынесли. Теперь ляжет вот в ту могилу, которую роют, и завтра уже будет написано: «Гасанов». Так и не узнал, что у него нет ноги…» Василий понял, как бы он ни хитрил, как бы ни уводил мысли в сторону, от беды ему не уйти — это инициалы отца, Ромашкина Петра Николаевича.

Василий побежал в госпиталь, влетел к лечащему врачу.

— Почему такой взъерошенный? — спросил военврач, привыкший видеть его спокойным.

— Вы не помните раненого Ромашкина? Пожилой такой. Худощавый, высокий. Его здесь лечили… Он там похоронен. Инициалы совпадают — П.Н., у моего отца такие же. понимаете?

— Успокойся. Сейчас проверим. Какое звание у отца?

Меньше чем через год все 50 лодок были построены и приняты Военно-инженерным ведомством, но такая небывалая для России оперативность стала возможна только благодаря фантастическому стечению обстоятельств. Сборка судов должна была вестись совершенно секретно на специальном небольшом заводике, возглавляемом военным инженером Гарутом. Изготовление же отдельных частей, опять из соображений секретности, было организовано в различных местах. Корпус лодки состоял из трех выгнутых железных листов довольно хитрой формы. Чертежи их были сделаны в различном масштабе и розданы для изготовления трем разным заводам, в том числе и Невскому, где кораблестроительной мастерской заведовал уникальный мастер-самоучка Петр Акиндинович Титов. Два из выбранных заводов, побившись над этим делом и перепортив массу материала, передали затем свой заказ Невскому, и таким образом работа оказалась сосредоточенной в руках Титова.

Петр Акиндинович любил об этом вспоминать: «Поступили нам заказы от разных заводов на листы, выкроенные какими-то ускорниками, вроде тех, что получаются, когда с апельсина корку снимать. И все вычерчены в разных масштабах, к тому же один в футовой мере, другие в метрической; и надо их не только выкроить, но и выколотить по чертежу. Думаю, неспроста это, хоть и с разных заводов. Вычертил я их все в одном масштабе и посмотрел, что будет, если их все вместе сложить. Получился как бы большой американский орех. Тогда, ясное дело, согласовал я у них пазы, сделал накрои, как следует, выколотил три листа и сложил вместе. Приезжает Джевецкий, с ним мой приятель Гарут; как взглянули, так и ахнули: «Ведь это секрет»! Какой там секрет, давайте лучше я вам дырки в ваших листах проколю, а то придется на месте трещоткой сверлить — никогда не кончите. Так и сделал я им эти листы, а потом их Гарут на своем заводике быстренько склепывал». Таким образом, благодаря инициативе Титова строительство лодок было значительно ускорено, а детали корпуса были так хорошо состыкованы, что лодки прослужили без протечек много лет. О верности глаза этого гениального самоучки, который не закончил даже церковно-приходской школы, ходили легенды. Назначая, например, размеры отдельных частей шлюпбалок или подкреплений под орудия, он никогда не заглядывал ни в какие справочники, и, само собой, не

Павел нервничал. «Может быть, ускользнула изпод носа эта хитрая лиса», билась мысль.

Павел сделал разворот, чтобы выйти из облаков. Нервы немца, наверное, сдали: «фоккевульф» с бубновым тузом на фюзеляже промелькнул впереди. «Не уйдешь, паразит!» крикнул Мальцев и бросил машину вдогонку. Мгновение и очередь направлена к цели. Но фашист снова ушел изпод пуль и сам, в свою очередь, оказался под «брюхом» самолета Павла. Тут пришлось проявлять мастерство Мальцеву, чтобы спастись от огненных смерчей. Удалось. К тому же Павел, сманеврировав, зашел в хвост немцу. Тщательно прицелился, и пули настигли вражескую машину. «Фоккевульф» задымил и пошел к земле.

После такого длительного и утомительного боя Павел решил разобраться в обстановке. Его ведомый летчик Борис Федорович неплохо действовал в этом бою. Он прикрывал Павла от других «фоккевульфов».

Молодец, Борис! похвалил его Павел. Теперь за мной, вниз!

Спустившись на несколько сот метров, Мальцев заметил, как по сбитому им, по еще падавшему «фоккеру» дал несколько очередей Петр Боков, который в круговороте боя незаметно опустился почти до бреющего полета.

«Кобра», «Кобра», запросили с земли. Как успехи, как успехи, доложите?

Успех хороший, радировал Павел и попросил разрешения вернуться на аэродром.

Прилетели домой торжествующие, радостные. Над аэродромом до традиции дали салют. И как только приземлились, Павел доложил Борисову:

Товарищ командир, в воздушном бою сбито два самолета противника. Один уничтожен Петром Боковым, второй мной. На борту сбитого самолета бубновый туз: В бою отличился и Борис Федорович.

Ты не ошибся, Павел Сергеевич, в самом деле на самолете бубновый туз? спросил Борисов, берясь за трубку телефона.

Точно, товарищ командир! подтвердил Павел. Перед самыми глазами кувыркнулся.

Борисов поднял трубку, отдал распоряжение:

В 9-ии же час дни пойдет много народа к церкви на преславное и хитрое то видение. И яко наполнитца церкви та людей, и мало премолкнут вси зряще на среди церковнаго помоста и кверху устроенному месту. И явятся на помосте том 4 детища, учинены власом же и одеянием яко ангелы, токмо крыл не имуще, и в руках же своих дер- жаще по прекрасной ветвице цветы различными. И по сем явится человек на том же месте одеянием учинен в подобие сына божия, и пойдет прежереченному граду оному, рекше нареченному Иерусалиму, и о нема 4-м рекше ангелом пред ним идущим. Он же, пришед во Иерусалим, и тамо помешкав мало, назад пойдет и из Ерусалима. Он же во следущим тамо, рекше пречистая Богородица по ней же шествующе Мария Магдалыни; тацы бо образы учинены два уноши одеянием же в подобие женское.

По сем же приступив той же сын божии ко Иерусалиму и изведет верховнаго апостола Петра и по нем всех

ученик своих и пойдет с материю и с апостолы к горе Елеонстеи, и тем 4-м ангелом учиненный за всеми же пред сыном божиим шествующе. Апостолы боси и деяние их на плещах их по всему видети одеяние яко же пишут их; а ин браду имеяще велику, ‘ а ин же малую имеяше, таковым бо суть тогда быти апостолом. И при- шед рекше Христос к горе Елеонстеи и станет у горы тоя к Иерусалиму лицем и одесную страну мати его Мария и Мария Магдалыни. Петр же тогда припіед паде на ногу Иисусову и восклонився благословение от него и идет и станет на своем месте и посем вси ученицы такоже сотво- ришя и сташа одесную и ошуею и един по единому по своим местом стоящим же им. Тогда Иисус да де им дарование: Андрею мрежи: «Ты,— рече,— будеши человеки ловя», и другому книгу, и иноіѵіу мечь, глаголя: «От того не имать прияти моим именем никоего же вреда». И по сем Иисус приидет прежеупомянутый к горе Елеонстеи и станет у горы на устроенной лавицы. Мати же его и Мария Магдалины одесную и апостолы вси около горы на той же лавице. Глаголя им Иисус: «Яко уже вся совер- шишася о мне писанная, иду бо ко отцу вашему и отцу моему и богу вашему». И возступив от них на самый верх горы тоя к самим прежереченным в верх. Апостоли же начнут друг ко другу склоняшеся плакати, и тужити, глаголя: «Господи, не остави нас, сирых». Он же тогда рече им: «Не плачитеся, не оставлю вас сирых, но иду ко отцу моему и молю отца и той послет всем утешителя дух истинный и той наставит вас на всю истину; аще бо аз не иду, утешитель не приидет». Сия же ему глаголющу и ина многа.

В девятый час дня приходит много народа к церкви

спускается он по КАЦ этим И ПОСТ ти

/сим голосом,умильна

ПОСДСТАКЛЛЯСЬ Ангелом

на преславное и хитрое это зрелище. И как наполнится церковь людьми, и, чуть примолкнув, все смотрят на середину церковного помоста, кверху устроенному месту. Появляются на помосте этом четверо детей, учиненных волосами и одеянием как ангелы, только крыльев не имеют, и в руках своих держат прекрасные ветви и цветы различные. И потом появится человек на этом месте, одетый наподобие сына божия, пойдет к ранее названному городу, то есть к Иерусалиму, и с ним четыре названных ангела впереди. Он же, придя в Иерусалим и задержавшись немного, пойдет назад из Иерусалима. За ним же следует оттуда пречистая Богородица и за ней шествует Мария Магдалина. Эти образы представляются двумя юношами, одетыми подобно женщинам.

Потом сын божий из Иерусалима выведет апостола Петра и за ним всех учеников своих, и пойдет с матерью и апостолами к горе Елеонской, и четыре впереди сына божия шествуют. Апостолы босые, одежда их на плечах; и по всему их виду и одеянию они такие, как о них пишут. Иной бороду имеет большую, другой же малую, они представлены такими, какими и надлежит быть апостолам.

И придя, сказать, Христос к горе Елеонской, остановится у этой горы лицом к Иерусалиму, по правую сторону от него мать Мария и Мария Магдалина. Петр, подойдя, припадет к ногам Иисуса, и, поклонившись, благословение получит и встанет на свое место, и потом все ученики также сотворят и встанут по правой и левой руке, один за другим, по своим местам.

Тогда Иисус даст им подарки: Андрею сети: «Ты, — говорит,— будешь людей ловить», другому книгу, иному меч, говоря: «От этого не творить от моего имени никакого вреда». После Иисус подойдет к упомянутой Елеонской горе и встанет, у горы на устроенной лавке. Мать его и Мария Магдалина по правую руку, а апостолы все около горы на этой лавке. Говорит им Иисус: «Все совершится со мной по писанию, иду к отцу вашему и моему, отцу и богу вашему». И отступит от них на самый верх горы этой. Апостолы начнут, друг к другу склонившись, плакать и тужить, говоря: «Господи, не оставь нас, бедных». Он же тогда скажет им: «Не плачьте, не оставлю вас сиротами, но иду к отцу моему и умолю отца, и он пошлет всем утешителя дух истинный и этим наставит вас на всю истину. Если же я не уйду, то утешитель не при- идет». Это и другое многое он говорит.

— Прыдэтся,— «Дед» почесал свою маленькую, клинышком бородку.

И вот в ночь на 7 июля, на исходе вторых суток невиданного в истории танко-

вого сражения, разыгравшегося под Белгородом и Курском, магистраль была перерезана. В тот самый момент, когда фашистскому командованию как воздух были нужны сотни дополнительных новых «тигров» и «пантер», снаряды и бомбы, солдаты и патроны, эшелоны на этой дороге по воле никому не видимого «Лезвия» вдруг на какое-то время остановились за тысячу километров от фронта.

Почти полтора месяца каратели гонялись за партизанами. Несколько раз окружали их, но уничтожить не смогли.

И в этом тоже немалая заслуга Петра Петровича Вершигоры, его разведчиков, раскрывавших замыслы гитлеровцев.

Когда соединение Ковпака оказалось в кольце карателей и у ковпаковцев оставался только один выход — драться до последнего патрона, Вершигора предложил разделиться на небольшие группы, ночью незаметно просочиться сквозь вражеское кольцо, разойтись в разные стороны и на время затаиться, так сказать, исчезнуть для противника. А когда войска карателей, потеряв следы партизан, снимутся и уйдут, решив, что они покончили с ковпаковцами, отряды снова соберутся в заранее условленном месте и будут продолжать выполнять свою боевую задачу.

Ковпак согласился с предложением своего заместителя (комиссара Руднева уже не было в живых: он героически погиб в бою за город Делятин).

Тогда же, вечером, соединение было разделено на шесть групп или отрядов, по 200—300 человек каждый. А ночью все эти группы выскользнули из вражеского кольца и, действуя каждая самостоятельно, к концу сентября снова собрались в Полесье — там, откуда 12 июня выходили в свой Карпатский рейд.

Один из шести отрядов Ковпак поручил выводить своему заместителю по разведке — подполковнику Вершигоре.

Выбравшись с гор на равнину, Петр Петрович сумел за полтора месяца вывести свой отряд в Полесье, в условленный район. За это время каратели несколько раз окружали отряд Вершигоры. И всегда хитрый «Лезвие», искусно маневрируя, наносил многочисленному противнику ответный удар и исчезал в неизвестном для врага направлении.

Иванов поднялся, сказал умоляюще:

– Петр Ефимович, возьмите меня с собой! Замаялся я на мирной работе.

– Да как же я тебя возьму, Иванов, ежели ты уполномоченный? – хитро улыбнулся Щетинкин.

– А вы меня призовите на военную службу.

Щетинкин рассмеялся.

– Уговорил. У меня на руках специальный мандатпредписание: собрать всех бывших партизан в отряд. А этот наш отряд поступит в распоряжение командующего корпусом. Ну, а меня назначили начальником и военкомом этого отдельного красного добровольческого отряда.

– Значит, и я?

– А тебя, Иванов, назначаю начальником штаба отряда. Собирай народ!

– Можно считать, что я уже приступил к исполнению служебных обязанностей?

– Можно.

– А правда, Петр Ефимович, что вы на съезде с Ильичем разговаривали?

– Святая правда, Иванов. Ленин очень интересовался партизанским движением в Сибири. И о нас он слышал. Благодарил…

Иванов в тот же день созвал всех бывших ачинских партизан.

В Маймачене на полигоне шли строевые занятия с монгольскими цириками. У каждого цирика на шапке алела звездочка. Занятия проводил высокий, стройный монгол с умным, строгим лицом. Звали его СухэБатор. Это имя в последнее время приобретало все большую известность. СухэБатору недавно исполнилось двадцать восемь лет, он был полон огня, энергии. Угнетенные стран Дальнего Востока видели в нем вождя монгольской революции, решительного, преисполненного государственной мудрости. На нем был обыкновенный халат, остроносые гутулы, белый шлем джанджина с красной звездой.

К СухэБатору подвели лошадь, он легко вскочил в узкое монгольское седло. На полном скаку преодолевал барьеры, рассекал одним ударом шашки глиняное чучело.

На колоде сидел Щетинкин, курил самокрутку, наблюдал за СухэБатором и улыбался. СухэБатор спрыгнул на землю и, разгоряченный, сказал цирикам:

– Это их опорный пункт номер два подсвечивает, – шепчет Брагонин Синенко.

Там больше десятка блиндажей, связанных траншеями, высотка изрезана окопами и опутана спиралями Бруно. Это хорошо знает Петр, он не раз наблюдал за противником.

– А вот номер один дает о себе знать, – предупреждает Брагонин.

Справа летят трассирующие пули, и Синенко кажется, что невидимые иглы тянут за собою длинные разноцветные нити.

Разведчики долго ползут по рыхлому снегу. Туман все сгущается, и если б не компас, Петр давно бы сбился с пути.

Маскируясь в кустах и заснеженных воронках, разведчики вползают в лесок. Уже гдето сзади взвиваются ракеты, и замыкающему Прохорову каскады огней напоминают стаю мальков, когда за ними гонится щука и они рассыпаются в разные стороны.

Гвардейцы, присев на корточки, молча следят за взлетом ракет. Все ясно: разведка проникла через боевые порядки противника, перешла линию фронта.

Одна мысль тревожит Синенко: «Заметил враг или нет? Может быть, он хитрит… Нарочно пропустил разведку и сейчас начнет ее преследовать… В тылу врага никто не застрахован от сюрпризов». На всякий случай Синенко развернул разведывательную группу. «Знай гитлеровцы о нашей разведке, они б иначе освещали местность. Ракеты – верный барометр… Здесь, конечно, не хитрость. Нет! Оплошность врага. Можно продвигаться вперед», – приходит к выводу лейтенант.

Разведчики углубились в лес и, как только посветлело небо, вышли все вместе по дну оврага к дороге. На опушке дубняка Синенко устроил засаду.

Есет Байкодамов ни разу еще не видел гитлеровцев. Желание поскорей встретиться, вступить с ними в бой овладело им.

– Фашисты идут! – доносит наблюдатель Прохоров.

Есет всматривается в редеющий туман. Вдали колышется черная колонна пехоты.

– Замаскироваться! – приказывает разведчикам Синенко.

Блюхер снял с работы начальников, явно не справ лившихся с занимаемыми должностями. Враги возненавидели нового главкома. В этом он вскоре убедился сам.

Перед обедом Блюхер сидел в домашнем кабинете и читал «Дальневосточную правду». Просмотрев ее, наклонился, чтобы положить на стоявшую у стола тумбочку. В сквере раздался выстрел. Пуля пробила стекло и просвистела над головой Блюхера.

В кабинет вбежал порученец Алексей Нелидов.

Блюхер кивнул на окно:

– Кто‑то стрелял из сквера. Возьми машину. Разберись, в чем дело.

Василий Константинович прошел в столовую, спросил жену и ее сестру:

– Никого не зацепила?

– Пуля разбила на столе мою чашку, – сказала Галина Павловна. – Какой ужас…

– Могла пробить и голову. Вот это ужас, – покачиваясь на носках, заметил Блюхер. – Ладно, кому следует, разберутся. А сейчас давайте пообедаем.

Алексею Нелидову при помощи часовых удалось задержать стрелявшего. Он назвал себя Николаем Третьим и отказался дать показания. Его передали в следственные органы. Позже удалось выяснить, что бывший офицер «Николай Третий» имел задание от террористической организации убить главнокомандующего и военного министра ДВР Блюхера.

В августе 1921 года в городе Дайрене открылась русско–японская конференция. Мирную делегацию Дальневосточной республики возглавлял заместитель Председателя Совета Министров профессиональный революционер большевик–ленинец Федор Николаевич Петров.

Руководитель японской делегации, начальник департамента министерства иностранных дел, опытный и хитрый дипломат Мацушима, принял все меры к тому, чтобы затянуть переговоры. Японская сторона всячески игнорировала обсуждение главного вопроса – об эвакуации японских войск с территории ДВР. Мацушима ссылался на свою неосведомленность в военных делах. Ф. Н. Петров предложил созвать совещание военных специалистов. В город Дайрен срочно выехал главком Блюхер с группой советников.

Загруженный до изнеможения неотложными делами по формированию дивизий, налаживанию всех служб штаба, Азин по ночам садился за книги, пополнял свои военные знания, учился побеждать хитрого, умного врала.

При комплектовании частей Азин столкнулся с острейшей нуждой в командных кадрах. Старая, испытанная в крутых делах с неприятелем гвардия давно уже иссякла — все бойцы стали командирами. Откуда же теперь брать взводных и ротных? И Азин направляет на курсы комсостава красноармейцев, отличившихся в последних боях: из бывшего Полтавского — Трофима Хлистуна, Павла Заикина, Ивана Усова, Василия Матюшенко, Николая Кирова, Михаила Бебешко, Митрофана Скорча, из 4-го сводного — Петра Масловского, Сергея Никонорова, Павла Козлова, Петра Зайцева, из кавполка—Юлия Саулита и Карла Буркша. Перед отъездом Азин собрал курсантов, пожелал им успехов в учебе, попросил:

— Не задерживайтесь, орлы! Будем ждать вас с нетерпением.

Временную передышку начдив Азин использовал с предельной отдачей для повышения боевой и политической подготовки бойцов. Красноармейцы изучали свое оружие, проходили курс стрельб, приобретали необходимые навыки ведения боя. Комиссары ежедневно проводили политические занятия, воспитывали у бойцов высокие патриотические качества. Учебный день заканчивался читкой газет,

Во всех частях дивизии были созданы партийные организации, проводившие большую разъяснительную работу среди товарищей по оружию.

Зима наступила рано, и Азину пришлось приложить много труда, чтобы обеспечить бойцов теплым бельем, шапками-ушанками, сапогами и валенками. Напряженная, тяжелая работа, без сна и отдыха, подорвала здоровье начдива. Как-то поздно вечером за письменным столом Азин потерял сознание. Ординарец Карл Стек растерялся, позвонил в санчасть, потребовал немедленной явки в штаб Зевина. Начсандива на месте не оказалось. Пришла медсестра Вера Кузнецова. Вместе с ординарцем она перенесла Азина на кровать, которой он почти никогда не пользовался, проверила пульс, поставила градусник. Обрадовалась, когда увидела, что температура у начдива нормальная. Ординарцу сказала:

Загруженный до изнеможения неотложными делами по формированию дивизий, налаживанию всех служб штаба, Азин по ночам садился за книги, пополнял свои военные знания, учился побеждать хитрого, умного врага.

При комплектовании частей Азин столкнулся с острейшей нуждой в командных кадрах. Старая, испытанная в крутых делах с неприятелем гвардия давно уже иссякла — все бойцы стали командирами. Откуда же теперь брать взводных и ротных? И Азин направляет на курсы комсостава красноармейцев, отличившихся в последних боях: из бывшего Полтавского — Трофима Хлистуна, Павла Заикина, Ивана Усова, Василия Матюшенко, Николая Кирова, Михаила Бебешко, Митрофана Скорча, из 4-го сводного — Петра Масловского, Сергея Никонорова, Павла Козлова, Петра Зайцева, из кавполка—Юлия Саулита и Карла Буркша. Перед отъездом Азин собрал курсантов, пожелал им успехов в учебе, попросил:

— Не задерживайтесь, орлы! Будем ждать вас с нетерпением.

Временную передышку начдив Азин использовал с предельной отдачей для повышения боевой и политической подготовки бойцов. Красноармейцы изучали свое оружие, проходили курс стрельб, приобретали необходимые навыки ведения боя. Комиссары ежедневно проводили политические занятия, воспитывали у бойцов высокие патриотические качества. Учебный день заканчивался читкой газет.

Во всех частях дивизии были созданы партийные организации, проводившие большую разъяснительную работу среди товарищей по оружию.

Зима наступила рано, и Азину пришлось приложить много труда, чтобы обеспечить бойцов теплым бельем, шапками-ушанками, сапогами и валенками. Напряженная, тяжелая работа, без сна и отдыха, подорвала здоровье начдива. Как-то поздно вечером за письменным столом Азин потерял сознание. Ординарец Карл Стек растерялся, позвонил в санчасть, потребовал немедленной явки в штаб Зевина. Начсандива на месте не оказалось. Пришла медсестра Вера Кузнецова. Вместе с ординарцем она перенесла Азина на кровать, которой он почти никогда не пользовался, проверила пульс, поставила градусник. Обрадовалась, когда увидела, что температура у начдива нормальная. Ординарцу сказала:

— Товарищи! Мы одержали первую победу. Завтра будем твердо стоять на своем и не допустим погрузки картофеля. Один за всех и все за одного. Не бойтесь ѵгроз полиции. Наше дело правое. Если придется, то возьмемся и за ножи, но настоим на своем. А сейчас — по домам …

.. На следующий день, рано утром, в полицейское управление на допрос были вызваны Петр Звингуль, Яков Адитайс, Иваи Тете, Анс Апше, Яков Педе, Адольф Альберг.

Ян Фабрициус совместно с Фрицем Венграмом и Яковом Андерсоном разнесли эту весть по всему городу. Рабочие, ремесленники, крестьяне собрались у полицейского управления и стали требовать освобождения своих товарищей.

Перепуганный уездный начальник Силенко вышел на крыльцо и, заикаясь, стал убеждать толпу, что вывоз картофеля за границу не запрещен. Препятствующие погрузке будут арестованы и преданы суду.

Поднялся свнст, раздались смех и крики, так что Силенко был вынужден срочно вызвать на помощь православного священника Алякринского, известного своим красноречием Тот оказался хитрее и дальновиднее уездного начальника и прежде всего заверил собравшихся, что все спорные вопросы будут разрешены мирным путем и вызванные на допрос зачинщики бунта через полчаса вернутся домой. Толпа притихла и многие собирались уже уходить, когда на крыльцо вновь вышел Силенко и, не скрывая злорадства, зачитал телеграмму курляндского губернатора. В ней говорилось, что требования населения Виндавы беспредметны и что должны быть приняты самые строгие меры к прекращению беспорядков.

— Освободите наших товарищей! — крикнул Фабрициус.

—- Беспорядки чинит полиция! Малер и Зеба — жулики! У нас дети пухнут с голоду! — послышались возмущенные гневные голоса.

Напрасно Силенко размахивал телеграммой и призывал к порядку, его никто не слушал.

Полиция вынуждена была немедленно освободить Петра Звингуля и его товарищей.

мени, она хотела бы до отъезда успеть осмотреть весь огромный город. Но даже в этой спешке она находит время, чтобы посетить знаменитую психиатрическую больницу Бедлам, самое крупное заведение такого рода в мире. По своим размерам оно раз в десять превосходит, например, мюнхенскую лечебницу, в которой Елизавете тоже приходилось бывать. Бедлам — это целый мир, населенный людьми с помутившимся разумом. На территории огромного тенистого парка разместились тысячи несчастных умалишенных. Наибольшее впечатление на Елизавету производит девочка, сидящая на траве под цветущим деревом, плетущая венки из цветов и медленно, величественным движением руки надевающая их один за другим себе на голову. Один безумец обращается к императрице с просьбой освободить его. «Как вы оказались здесь?» — спрашивает она несчастного нежным и ласковым голосом. «Иезуиты разгневались на меня и отправили сюда под предлогом того, что я на улице украл у святого Петра его кошелек. Конечно, если бы я это сделал, то совершил бы ужасное преступление. Но в том то и дело, что все это неправда», —■ уверяет он Елизавету с хитрой улыбкой на благородном лице. — Да будет вам известно, что я и есть этот самый святой Петр». Императрица с напряженным вниманием выслушивает безумца и затем произносит как можно спокойнее: «В таком случае вас наверняка скоро отсюда выпустят».

Визитом в сумасшедший дом похождения Елизаветы на английской земле отнюдь не заканчиваются. Императрица направляется в один из пригородов Лондона, где совершает свой первый после приезда в Англию настоящий выезд на охоту, охотничьи собаки для которой были любезно предоставлены герцогом фон Рутландом. После охоты императрица остается на ночь в роскошном старинном охотничьем замке в Мелтоне, осматривает конюшни и содержащихся в них лошадей и приходит в такой восторг, что начинает всерьез поговаривать о том, чтобы остаться здесь до конца охотничьего сезона. В охоте принимают участие и несколько земляков императрицы, в том числе господин фон Тиса, граф Ташило Фестетикс и два брата Балтаци, сыновья того самого левантийского банкира, который впервые обратил на себя внимание во время свадьбы императрицы в Вене. Графиня Фестетикс недоверчиво поглядывает на братьев, не принадлежащих ни к одному из знатных родов Австро-Венгрии и, по ее выражению, «пробравшихся» в придворные круги благодаря содействию их сестры, которая в Константинополе познакомилась с австро-венгерским дипломатом бароном Вечерой и вскоре вышла за него замуж. «С ними надо держать ухо востро, — предостерегает графиня. — Это очень пронырливые и непредсказуемые субьек- ты, братья баронессы Вечеры, случайно оказавшейся в Вене. Они ворочают большими деньгами, происхождение которых вызывает серьезные сомнения, ведут себя крайне бесцеремонно и поэтому не заслуживают доверия».

Вначале алмазы добывали кустарно из россыпей речных долин, но потом обнаружилось, что они встречаются и в голубой глине на пологих холмах вдали от рек. Стали копать эту глину, но в глубине она исчезала, переходя в твердую зеленоватую породу, которая позднее получила свое название: кимберлит – по соседнему городу Кимберли. Этато порода, некогда прорвавшаяся из неведомых недр, и была носительницей алмазов. Однако из нее добывать драгоценные камни было куда труднее – тут киркой да заступом не обойдешься. Мелкие предприниматели терпели крах, крупные богатели, прибирая все к своим рукам.

С новой силой лихорадка вспыхнула, когда в 1886 году открыли золото на Витватерсранде – холмистой водораздельной возвышенности между Ваалем и Лимпопо. Фермер Уолкер, живший в трех десятках миль от Претории, обратил внимание на желтоватые блестки в камнях, валявшихся близ ручья. Это был пирит, медная руда, и Уолкер хотел выбросить подобранный кусок, но чтото удержало его руку – решил посоветоваться с соседом. Рука, оказывается, не ошиблась: в породе было золото.

И снова хлынули в страну толпы жадных до наживы уитлендеров – иностранцев. Золотые россыпи Витватерсранда оказались богатейшими. Правда, «счастливчик Уолкер» умер в нищете, но там, где стояла его ферма, вырос новый город, большой каменный город Йоганнесбург, похожий на европейские…

От вокзала Петру и Дмитрию пришлось шагать довольно далеко. Шумные, пестрые кварталы сменились тихими и грязными скоплениями лачуг – пондокки. Здесь жили бедняки и негры. Сегрегация еще не вступила официально в свои гнусные права, но ведь фактически она существовала на этих землях со времен ван Рибека.

Показались шахтные постройки, и чтото защемило в груди у Петра. Они были много меньше, чем в Березовском заводе, но очень походили на них.

Владелец рудника Артур Бозе принял их в своей конторе, в маленьком, когдато наспех сколоченном домике. Это был крупного роста седовласый здоровяк. Просторная, из грубой материи блуза, потертые кожаные штаны, заправленные в сапоги, и широкополая обтрепанная шляпа сидели на нем ладно и привычно, как на всяком буре. Под бородой угадывались полные, добрые губы; густая сетка морщин на загорелой коже у глаз часто сбегалась от веселого и совсем не хитрого прищура.

Однако медицинская комиссия вдруг к полной его неожиданности обнаружила у него дальтонизм. Короткое [11] заключение: «Не годен по состоянию здоровья». Казалось, все пути в моряки, да еще в военные, отрезаны.

Но желание, настойчивость помогли и здесь. Не поверил диагнозу прежде всего сам Грищенко. Искал встреч с моряками, пытался разобраться, что же это за хитрое слово «дальтонизм». Однажды в поезде познакомился с молодым флотским командиром. Тот только что закончил военно-морское училище в Ленинграде. Молодой Грищенко рассказал попутчику о своем горе.

— Слушай, браток! Ну-ка, взгляни сюда! — услышал он в ответ на свой рассказ. Военмор, отодвинувшись в сторону, разложил на полке две тельняшки, рядом высыпал горсть пуговиц, отливающих золотом, зеленью и еще какими-то неясными цветами.

— Та-ак! — протянул военмор. — Какого цвета полоски на этой тельняшке?

— Голубого, почти как небо! — грустно ответил Петр.

— Молодец! А на этой?

— Темно синего, словно вода в Черном море! — оживился Грищенко.

— Ну, а эта пуговица какого цвета?

— Золотистого!

— А вот эта?

— Позеленела, наверное, не чистили давно!

— Правильно, парень! Быть тебе моряком!

— А как же с дальтонизмом?

— Никакого дальтонизма у тебя нет, ты просто не понял условия задачи, которую перед тобой поставили: растерялся, глядя на разноцветные круги в книге, и не заметил цифры. Это по первости бывает…

Через день на заводском комсомольском собрании Петр Грищенко рассказал о своем «дальтонизме» и слезно просил дать путевку в Военно-морское училище имени М. В. Фрунзе, о котором поведал ему военмор. На этом же собрании заводской врач-окулист перед комсомольцами продемонстрировал злополучную «глазную» книгу, по которой молодой абитуриент здесь же, на собрании, уверенно называл цифры, изображенные разноцветными шариками.

Однако медицинская комиссия вдруг к полной его неожиданности обнаружила у него дальтонизм. Короткое [11] заключение: «Не годен по состоянию здоровья». Казалось, все пути в моряки, да еще в военные, отрезаны.

Но желание, настойчивость помогли и здесь. Не поверил диагнозу прежде всего сам Грищенко. Искал встреч с моряками, пытался разобраться, что же это за хитрое слово «дальтонизм». Однажды в поезде познакомился с молодым флотским командиром. Тот только что закончил военно-морское училище в Ленинграде. Молодой Грищенко рассказал попутчику о своем горе.

— Слушай, браток! Ну-ка, взгляни сюда! — услышал он в ответ на свой рассказ. Военмор, отодвинувшись в сторону, разложил на полке две тельняшки, рядом высыпал горсть пуговиц, отливающих золотом, зеленью и еще какими-то неясными цветами.

— Та-ак! — протянул военмор. — Какого цвета полоски на этой тельняшке?

— Голубого, почти как небо! — грустно ответил Петр.

— Молодец! А на этой?

— Темно синего, словно вода в Черном море! — оживился Грищенко.

— Ну, а эта пуговица какого цвета?

— Золотистого!

— А вот эта?

— Позеленела, наверное, не чистили давно!

— Правильно, парень! Быть тебе моряком!

— А как же с дальтонизмом?

— Никакого дальтонизма у тебя нет, ты просто не понял условия задачи, которую перед тобой поставили: растерялся, глядя на разноцветные круги в книге, и не заметил цифры. Это по первости бывает…

Через день на заводском комсомольском собрании Петр Грищенко рассказал о своем «дальтонизме» и слезно просил дать путевку в Военно-морское училище имени М. В. Фрунзе, о котором поведал ему военмор. На этом же собрании заводской врач-окулист перед комсомольцами продемонстрировал злополучную «глазную» книгу, по которой молодой абитуриент здесь же, на собрании, уверенно называл цифры, изображенные разноцветными шариками.

«Суббота, 22 июля. В пять часов мы с Осипом выехали к нам в Кочердык. Повидался с приезжими товарищами. Вечер провел у друзей, читали. Думаю, что Ваня Головачов, Паша Копылов, Сеня Драпишников, Ваня Дудин, Миша Григорьев не будут палачами народа. Оставил товарищам газеты, несколько книжек».

Летним вечером подводы остановились на берегу Тобола, у водяной мельницы. За плотиной видны крыши домов большого старинного села. Пока возчики распрягали коней, Николай решил прогуляться. Он пошел берегом реки к лесу. Только спустился в лощину, как увидел Скворцова в крестьянской одежде, с прутиком в руке.

— Вот так встреча! — хитро улыбаясь, воскликнул Петр Семенович. — Посидим у бережка — умаялся. Сегодня весь день с людьми.

Разожгли маленький костер. Пламя причудливо отражается в реке. Тихо и плавно двигается по воде луна, цепляясь одним рогом за верхушки отражавшихся в глубине реки тополей.

— Все хочу спросить вас, дядя Ан… — Николай прикусил язык, — Петр Семенович.

— О чем?

— Казак я нежеребьевый, один кормилец в семье. От военной службы в регулярной армии освобожден. Однако на будущий год мне на военные учения. Палача из меня собираются готовить. Посоветуйте, как от военной службы отделаться.

— Нет, Коля, это не дело, — ответил Скворцов. — Подводя итоги революции 1905 года, Владимир Ильич Ленин писал о том, что руководители социал-демократического пролетариата в декабре оказались похожими на того полководца, который так нелепо расположил свои полки, что большая часть его войск не участвовала активно в сражении. Пролетариат должен иметь своих полководцев, командиров, без них он не победит. Мой наказ: изучай военное дело серьезно, досконально. А теперь расскажи-ка мне, как хозяина на посмешище выставил перед всем честным народом.

Николай вспыхнул.

— Как это вы узнали?

— Я обязан все знать о своих друзьях и помощниках.

И вотъ въ Немировѣ былъ данъ нами отвѣтъ на упреки и нареканія объ отверженной «алмазной дружбѣ», были показаны дѣйствительно «предосудительныя намѣренія». Отвѣтъ Формулировалъ «нѣмецъ», гр. А. Остерманъ.

При оригинальной обстановкѣ, подъ прикрытіемъ грязнаго еврейскаго мѣстечка, была въ первый разъ со стороны Россіи оффиціально и прямо заявлена наша будущая политическая программа относительно Юга, ближайшаго и болѣе отдаленнаго, программа широкая, но серьезная, намѣчавшая первыя реальныя цѣли, а не поэтическая, какъ у Миниха или Вѣш- някова, съ «столичнымъ городомъ! въ Финалѣ или съ сокрушеніемъ Вавилона на Босфорѣ. Въ Немировѣ мы, говоря языкомъ того же Остермана, не по градусамъ поступали, т. е. не хитрили, но вдругъ себя изъяснили, какъ думаемъ мы уже о положеніи самихъ обладателей «алмазной дружбы > въ Европѣ: пережитые десятки лѣтъ послѣ Прута прошли для насъ не даромъ. Мы увидимъ, на сегодня, т. е. для времени самого Остермана, автора программы, для цѣлей этихъ мы оказались все еще недостаточно сильными; но онѣ были завѣщаны, какъ злоба дня, въ наслѣдіе завтрашнему дню, который, скажемъ напередъ, и выпалъ на долю царствованія ими. Екатерины II, но лишь первою партіей, послѣ того, какъ наступленіе этого дня приготовила, вызвала, сначала мирная, потомъ кровавая, политика императрицы Елисаветы. Заслуга Остермана — въ простой, практической Формулировкѣ программы его учителя, царя Петра, процѣженной черезъ тяжелый опытъ жизни—«понеже всякій своими погрѣшностями исправляется!, какъ выражался одинъ современникъ, разбирая кампанію Петра за Прутъ, программы «нашей собственной конвеніенціи!, что <къ пользѣ и безопасности государства принадлежитъ!, безъ увлеченій, безъ «греческихъ прожектовъ!, и въ неробкомъ предъявленіи ея, при сознаніи, что это, имъ Формулированное, требованіе Россіи — «какъ чаять возможно, цесарскимъ министрамъ не вовсе пріятно будетъ! — повторяя его же слова, т. е., тому государству, въ соображеніи услугъ котораго Остерзаанъ и расчитывалъ осуществить свои смѣлыя, но серьезныя мысли.

– А вас, дядя, здорово мой батько бил? – спросил он и тотчас же понял всю неуместность вопроса.

– Меня? Конешно, бил. Ну да это давно было… Как–нибудь расскажу, а теперь кончай зачищать, сейчас на водопой поведем.

Казак ушел. Тимка, стараясь ему подражать, стал чистить коня и дочистил его благополучно.

После уборки, напоив коней и заведя их в конюшню, бойцы стали в кладовой в очередь за зерном. Когда Тимка держа в подоле чекменя высыпанную ему мерку ячменя, хотел бежать к своему коню, его остановил Кравцов.

– Беги домой снидать, да в гарнизон дежурить. – И погладив рыжеватый ус, усмехнулся. – Да ежели пошлют куда, поводья дюже не распускай.

5

…Тимка сидит в просторной комнате – канцелярии начальника гарнизона – и дремлет. На столах и на полу храпят ординарцы, присланные из других взводов. В соседней комнате спит дежурный взвод пешей сотни.

Старинные, в резном футляре, часы прохрипели три раза. В коридоре скрипнула половица, дверь отворилась, и в комнату вошел начальник гарнизона Петров.

Тимка вскочил и вытянулся. Петров прошел мимо него в свой кабинет и закрыл за собой дверь. Тимка слышал, какой чиркал зажигалкой, потом вновь все смолкло и лишь переливчатый храп уставших за день людей нарушал ночную тишину.

Прошло с полчаса, Тимка прилег на лавку и незаметно заснул. Ему приснились конюшня него конь Котенок. Тимка подходит к нему с ломтем пшеничного хлеба. Конь обнюхивает протянутую руку и вдруг повертывает к Тимке морду и тихонечко смеется. В сумерках блестят его белые зубы.

– Ты чего? – испуганно шепчет Тимка. Крупный пот выступает у него на лбу, он хочет бежать, но ноги словно вросли в пол.

– Хи–хи–хихи! – смеется хитро Котенок. – Хи–хи–хихи!

– Аа–а–аа! – вырывается из Тимкиного горла дикий вопль, и он просыпается. Склонившись над ним, стоит начальник гарнизона и шепчет:

Немец, на которого насел Новик, недолго мучился. Новик сдавил ему горло и тот, захрапев, вытянулся, лёгкая судорожная дрожь прошла по его долговязому телу. Захаров шаром катался по обледенелой земле вместе с здоровенным и толстым парнем. Новик, недолго думая, сильным ударом ноги в голову оглушил немца, и тот сразу опустился. Ему запихали кляп в рот, связали руки и ноги. Обоих положили в лодку и, оттолкнувшись от берега, быстро поплыли на ту сторону, где их ожидали друзья.

Коммуниста Новика и комсомольца Колю Захарова за образцовое выполнение боевого задания по форсированию Днепра командование партизанским отрядом представило к награде – ордену Красного Знамени. Приказ об этом был зачитан уже на правом берегу Днепра перед строем всех партизан.

– Служу Советскому Союзу, – улыбаясь, прохрипел Новик, – он всё‑таки простудился во время переправы через Днепр.

– Везёт вам, – с грустью в голосе сказал ему Гарпун, и его серые, водянистые глаза сразу потускнели.

Потом он пошёл поздравлять Колю Захарова. Новик, завертывая цыгарку, смотрел ему вслед хитрыми, смеющимися глазами: «Жалкая личность!»

– О чём задумался, ерой? – ударил Новика по спине дед Петро. – Кабы не ты – капут бы нам! А?

Этот говорил без зависти, но, как всегда, сильно преувеличивал. Новик неловко отмахивался от наседавшего деда.

– От души поздравляю! – шумел старик. – Дед Талаш тебя бы на руках носил. Не вру!

– Табаку, что ли, нужно? – засмеялся Новик.

– Зачем? Табак есть. А вообче, ежели чего, не откажусь.

Новик, захватив жменю табаку, подал деду Петро.

Макей сиял от радости. Вот она, родная Беларусь! Страна Советская: леса, поля колхозные. До чего мила ты сердцу, Родина! Жизнь за тебя отдадим – не пожалеем. Впереди – спасительные Ключевские, Усакинские и Перуновские леса, где есть возможность не толь–ко укрыться от врагов, но и можно будет неожиданно нападать на их коммуникации. Да, теперь это главное – коммуникации… Но не только стратегические соображения так властно влекли Макея на Запад. Где‑то теперь она, Броня? Поскорее бы к ней!

– Приготовиться! – как‑то необычно весело крикнул Макей, и словно эхо во всех концах партизанского становища повторялось это слово:

– Приготовиться!

– Приготовиться!

– Шагом марш! – скомандовал Макей, и колонна тронулась.

– В своем доме и стены защищают, – разглагольствовал дед Петро, шагая рядом с Хачтаряном и победоносно поглядывая по сторонам.

Дед был сегодня в особенном ударе. Знакомые места приводили его в детский восторг. Комиссар слушал его с снисходительной улыбкой: «Что малый, что старый». Дед Петро не унимался:

– Теперича, немчура, берегись! А? Как, товарищ комиссар? Потому как сила у нас! Как ты с Макеюшкойто, ладишь?

– Лажу, – смеялся Хачтарян, – чего нам с ним делить?

– Добро! От распрей один вред. Ну, покедова. Побегу к своим.

Своими дед называл хозчасть. Он уже побежал было, да вдруг, обернувшись к комиссару, спросил, нет ли «дымного зелья». Не переставая улыбаться, комиссар насыпал табаку в его шершавую со скрюченными пальцами ладонь.

– Ну, что это мне?! – ворчал старик. – На одну трубку.

Комиссар покрутил головой: «Хитрый авчина!» И дал ещё.

Теперь партизаны шли густыми лесами и только иногда перед ними вдруг открывались широкие колхозные поля, заросшие бурьяном, да трубы сожжённых хат, стоявшие надгробными памятниками то там, то здесь над грудами чёрных пепелищ.

Беларусь! Народные мстители идут отплатить за твои страдания. И Макей торопил отряд: «Скорее, скорее».

Щупальцы его разведки доносили о расположении и действиях противника. Тогда он искусно маневрировал обходил гарнизоны, которые теперь поражали его оснащённостью вбенной техникой и сложной системой обороны: везде были траншеи, дзоты, наблюдательные вышки. «Да, немцы, видно, сообразили, что они не в покорённой стране, где можно привольно отдыхать от тяжёлой фронтовой жизни. Нет! Здесь хуже, чем на фронте. Здесь тебя могут подстеречь партизаны и подбить как куропатку».

Текст моей первой колядки я выучил быстро, лежа на печке с бабушкой. Он был простой, и я запомнил его на всю жизнь.

Хлопчик, хлопчик

Сел на снопчик.

В дудочку играет,

Христа забавляет.

Открывайте сундучок,

Вынимайте пятачок.

Через много лет, уже после смерти бабушки, я узнал от мамы, что вечером, накануне Рождества, бабушка ходила в дома к родственникам и соседям, оставляя у них для нас где по пятаку, а где по три или по две копейки, чтобы я, похваляясь перед Сережкой, не показал ему одинаковых монеток, разоблачив тем самым хитрую бабушку. А у самой бедной на нашей улице тети Маши Шибалковой бабушка оставляла две длинные, оплетенные разноцветными ленточками конфетки и три пряника, не забыв при этом подарить ей конфетку.

Человеком доброй души была моя бабушка, Татьяна Павловна. Овдовела она рано, когда старшему ее сыну Васяне было четыре года, а моему отцу, Егорушке, только что исполнилось два. Их отец, Петр, надорвался, в двадцать четыре года. Непосильный груз поднял. Тяжелый воз с навозом вытащил из канавы, в которую заехал задними колесами, но до избы сам не дошел. Хлынувшая из горла кровь шла сутки, и фельдшер остановить ее не мог. Прошло с тех пор четверть века, но когда в Родительский день мы, братья, с мамой, отцом и бабушкой ходили на кладбище, чтобы помянуть ушедших из жизни родных, бабушка долго, в немом молчании, со скорбным лицом стояла над заросшим травой холмиком и, наверное, вспоминала. А о чем – знала лишь она одна. Не прошло после смерти ее мужа и года, как брат покойного Петра, видя безутешное горе вдовы, на руках которой остались два несмышленых сына, усыновил младшего.

Года через два, после смерти дедушки, бабушку сватал какойто вдовец. Жил он гдето на другом конце села, плохого о нем люди не говорили. Бабушка колебалась и решила на исповеди у священника рассказать о своем житьебытье. Он внимательно выслушал ее (а бабушке было всего 26 лет) и посоветовал не торопиться, а заняться святым делом: принимать у рожениц детей, подучившись у старой повитухи бабки Василисы – прихожанки сельского храма. Священник даже пообещал при случае замолвить за бабушку слово. Так она и поступила. Ее усердие, чуткость и прилежание бабка Василиса оценила сразу же.

И с Андреем он чаще всего обменивался не мыслями, а рассказами. Андрей рассказывал ему о пятнадцатом годе на фронте, о студенчестве, о Горбатове, и выходило всегда так, что Андрей рассказывал и ловчей, и красивей, но в конце нарастало у него желание за что-то извиниться перед солдатом, будто рассказывал он все какое-то ненастоящее. И потом вел рассказ Бобров о выборгских заводах, о забастовках одиннадцатого и двенадцатого годов, о том, как переворачивали трамваи в четырнадцатом году, о мастерах и мальчонках, о рабочем житье-бытье, о жандармах и агитаторах, и это было всегда несомненно настоящее — камни из фундамента жизни.

Петр иногда посматривал искоса, может быть хитро, в их сторону, попыхивая папироской, но в разговоры не мешался. Андрею иногда казалось, что Петр вдруг стал щадить его. После тех ударов, какие вынесли офицеры в корниловские дни, это раздражало и казалось унизительным.

За дни сентября произошло множество мелких инцидентов в самой батарее и еще больше пришло вестей о случившемся в соседних и дальних частях. То были последние попытки подчинить себе солдатскую стихию, и прямые, грозные ответы впервые в истории почувствовавших свою силу вооруженных, готовых использовать для себя военную организацию людей. Сила эта покоилась на сознании своего естественного права и действовала без отдачи и рикошетов.

В Десятом Сибирском полку были приговорены к расстрелу солдаты. Полк собрался и заявил, что в случае, если приговор не будет отменен, солдаты убьют всех судей.

Сто семьдесят четвертый запасный полк приказано было расформировать за отказ ехать на фронт. Солдаты восстали все, как один человек. Приказ был отменен.

Солдаты Ковельского полка потребовали документы у самого командующего армией, генерала Леша.

В Шестидесятом Сибирском полку в офицерское собрание бросили ручную гранату. Было ранено четырнадцать человек.

И с Андреем он чаще всего обменивался не мыслями, а рассказами. Андрей рассказывал ему о пятнадцатом годе на фронте, о студенчестве, о Горбатове, и выходило всегда так, что Андрей рассказывал и ловчей, и красивей, но в конце нарастало у него желание за что-то извиниться перед солдатом, будто рассказывал он все какое-то ненастоящее. И потом вел рассказ Бобров о выборгских заводах, о забастовках одиннадцатого и двенадцатого годов, о том, как переворачивали трамваи в четырнадцатом году, о мастерах и мальчонках, о рабочем житье-бытье, о жандармах и агитаторах, и это было всегда несомненно настоящее — камни из фундамента жизни.

Петр иногда посматривал искоса, может быть хитро, в их сторону, попыхивая папироской, но в разговоры не мешался. Андрею иногда казалось, что Петр вдруг стал щадить его. После тех ударов, какие вынесли офицеры в корниловские дни, это раздражало и казалось унизительным.

За дни сентября произошло множество мелких инцидентов в самой батарее и еще больше пришло вестей о случившемся в соседних и дальних частях. То были последние попытки подчинить себе солдатскую стихию, и прямые, грозные ответы впервые в истории почувствовавших свою силу вооруженных, готовых использовать для себя военную организацию людей. Сила эта покоилась на сознании своего естественного права и действовала без отдачи и рикошетов.

В Десятом Сибирском полку были приговорены к расстрелу солдаты. Полк собрался и заявил, что в случае, если приговор не будет отменен, солдаты убьют всех судей.

Сто семьдесят четвертый запасный полк приказано было расформировать за отказ ехать на фронт. Солдаты восстали все, как один человек. Приказ был отменен.

Солдаты Ковельского полка потребовали документы у самого командующего армией, генерала Леша.

В Шестидесятом Сибирском полку в офицерское собрание бросили ручную гранату. Было ранено четырнадцать человек.

Бог его ведает война: може, и в живых уже нету, крестится матрос и подмигивает комуто.

К самовару подсел маленький солдатик с хитрыми зелёными глазёнками. Протягивая свою кружку, сказал:

Сахарком могу поделиться.

Все набросились с вопросами: откуда сахар, как и где добыл? Сахар давно уже был редкостью, чаи распивали вприглядку: драгоценный кусочек держали в руке и раздругой слегка касались его языком, а то всё больше смотрели на него.

Солдатик заговорил тоненьким голоском с подвыванием:

Сахарок не простой. Из самого, небось, Лондона привезён. В железной коробочке, а на ней надпись поаглицки. Я коробочку под табакерку приспособил, важно говорил солдатик, нече барин какой!

Вокруг засмеялись. А рассказчик продолжал:

Трофей, значит. Коробочку эту своей старухе на Тобол свезу обязательно. Пусть и она взглянет на аглицкие штучки.

Ты зубыто не заговаривай, остановил его матрос по имени Артемий, сахарок вываливай!

Сахарок? Вот сахарок.

Солдатик вытащил маленький, уже облизанный кусочек английского сахара.

Одно непонятно, заговорил рыжий Семён, откедова етот трофей у тебя? Ты вылазками, небось, не балуешься?

Друзья балуются, протянул солдат, и мне даруют.

Ето за что? ехидно спросил Артемий.

А за глаза котячьи да язык острячий, ответил тот. И все, довольные этой словесной дуэлью, засмеялись.

Со стороны ложементов донеслась перестрелка. Но сигнала тревоги не послышалось.

Это было уже слишком обыденно. Никто из сидевших даже головы не поднял. Чаепитие продолжалось.

Скажу вам по правде, продолжал солдатик, ваш брат матрос по имени Кошка Петро мне трофей етот подарил. Третьего дня ходил пощипать агликан.

Максимка пододвинулся поближе. Ему хорошо было известно, что с полмесяца назад его спаситель Пётр Маркович получил штыковую рану и слёг в госпиталь. Поэтому он недоверчиво переспросил:

В тот вечер, после того как ворчливый Петр из Пизы рассказал ему о скорби троянцев по поводу своего сожженного города, Карл засиделся, бодрствуя над пламенем свечи. Он с трудом засыпал до полуночи, а затем, как правило, с беспокойством просыпался до рассвета. Чтобы занять чем-то одинокие часы, когда его слуги укладывались спать за занавеской, Карл взял себе в привычку учиться, используя в качестве учебника копию Евангелия, выпрошенную у папы Адриана.

Будучи один, он мог водить пальцем по строчкам, отыскивая буквы, которые шли сплошным потоком без пропусков между словами и были украшены всяческими завитушками в стиле римского письма. Держа фолиант поближе к свече, Карл выискивал замечание апостола Павла, вызвавшее его интерес. Он отыскал маленький крестик, поставленный им напротив строки, и шепотом повторил слова на латыни, пытаясь вникнуть в их смысл: «Но Бог избрал безмозглых тварей в этом мире».

Такие слова он понимал с трудом. Тем не менее он полагал, что Христос отдавал предпочтение бессловесным животным, разъезжал на осле, охранял голубей и пас овец. Вряд ли можно было сравнивать их с умными, хитрыми животными, вроде лисиц, которые рыли свои норы.

С трудом пытаясь сообразить, почему Господь обратил свой взор на безмозглых тварей, Карл мало-помалу пришел к убеждению, что слова сами по себе, как бы красиво они ни звучали и как бы четко ни были написаны, мало что значат, если сокрыт их смысл. В этот момент его раздражали заученные наизусть проповеди Фул-рада, который дальше стен своего монастыря ничего не видел, и болтливость Петра, нанизывавшего слова друг на друга, словно серебряные бусинки в ожерелье.

Реакция Карла на свои ошибки и вызванные ими несчастья была такова: он решил найти себе лучших учителей. Пока продолжался голод, Карл начал поиски наставников, которые могли бы объяснить ему значение вещей.

В тот вечер, после того как ворчливый Петр из Пизы рассказал ему о скорби троянцев по поводу своего сожженного города, Карл засиделся, бодрствуя над пламенем свечи. Он с трудом засыпал до полуночи, а затем, как правило, с беспокойством просыпался до рассвета. Чтобы занять чем-то одинокие часы, когда его слуги укладывались спать за занавеской, Карл взял себе в привычку учиться, используя в качестве учебника копию Евангелия, выпрошенную у папы Адриана.

Будучи один, он мог водить пальцем по строчкам, отыскивая буквы, которые шли сплошным потоком без пропусков между словами и были украшены всяческими завитушками в стиле римского письма. Держа фолиант поближе к свече, Карл выискивал замечание апостола Павла, вызвавшее его интерес. Он отыскал маленький крестик, поставленный им напротив строки, и шепотом повторил слова на латыни, пытаясь вникнуть в их смысл: «Но Бог избрал безмозглых тварей в этом мире».

Такие слова он понимал с трудом. Тем не менее он полагал, что Христос отдавал предпочтение бессловесным животным, разъезжал на осле, охранял голубей и пас овец. Вряд ли можно было сравнивать их с умными, хитрыми животными, вроде лисиц, которые рыли свои норы.

С трудом пытаясь сообразить, почему Господь обратил свой взор на безмозглых тварей, Карл мало-помалу пришел к убеждению, что слова сами по себе, как бы красиво они ни звучали и как бы четко ни были написаны, мало что значат, если сокрыт их смысл. В этот момент его раздражали заученные наизусть проповеди Фул-рада, который дальше стен своего монастыря ничего не видел, и болтливость Петра, нанизывавшего слова друг на друга, словно серебряные бусинки в ожерелье.

Реакция Карла на свои ошибки и вызванные ими несчастья была такова: он решил найти себе лучших учителей. Пока продолжался голод, Карл начал поиски наставников, которые могли бы объяснить ему значение вещей.

— Ясно? — спросил Хантингтон, хитро ухмыляясь. — Далекая возможность!.. А мы превратим это в близкую реальность, если возьмем быка за рога, воспользовавшись тем, что англичане не особенно-то дорожат этим Тито. Лондон — убежище королей. Англичане предпочтут короля Петра, которого и содержат пока что в Каире, неподалеку от египетских пирамид. Для премьер-министра Англии Тито — всего лишь маівр, который сделает свое дело и уйдет.

— А мы, как подлинные демократы, разумеется, предпочтем королю мавра! — живо подхватил Маккарвер.

— Вот именно. — Улыбка затерялась в углах тонких губ полковника. — Тито, как мне кажется, уже и сам начинает сознавать, что Черчилль напускает туману, комбинируя альянс между королем и бывшим ефрейтором. А ведь не так давно Черчилль пытался даже устроить триумвират. Петр, Тито и Драже Михайлович. Британцы ставят сразу на три карты: какая возьмет. Всем троим помогают, кружат головы, всем обещают, всех признают и задабривают. И считают, что три главаря целиком в их руках, как жуки на нитке. Однако хоть англичане и заигрывают с тремя вожаками в Югославии, они предпочитают одного из них — короля.

— Почему так?

— О! Старая британская лиса — Черчилль понимает, в чем дело. Югославская конституция дает королю большие права. Им одним, а через него и всей Югославией, управлять легче. А при Тито, пока он не окрепнет, нужно считаться еще с АВНОЮ, с членами Политбюро. АІного расходов и хлопот.

— Вот оно как! — протянул Маккарвер. — Но ведь Тито достаточно хитер, он, наверное, догадывается, что после войны любовь Британии будет отдана только одному из лиц триумвирата — отпрыску династии Ка- рагеоргиевичей?

— Конечно, догадывается, и не без моих намеков… Вы заметили, кстати, как раздражают его в последнее время эти назойливые британцы. Они слетаются сюда, как мухи на мед, и каждый стремится ухватить для себя что-либо послаще. Золотая горячка, как в первые дни Клондайка! Бедняга Тито, несомненно, понимает, что он мыльный пузырь, который лопнет, как только англичане перестанут его надувать и отпустят с соломинки. Вот почему он ищет себе, образно выражаясь, более прочные стропы, чтобы подняться на балканском горизонте, как новая звезда. Русских он остерегается.

Атака Зомершанца очевидно повліяла на смѣлое рѣшеніе Миниха штурмовать передовыя укрѣпленія Гагельсберга, и не откладывая дѣла, онъ отдалъ на 29 апрѣля диспозицію для штурма.

Распоряженія Миниха для штурма рѣзко отличаются отъ подобныхъ-же образцовъ Петра I. Участіе въ штурмѣ должна была принять почти половина всѣхъ наличныхъ войскъ слабаго осаднаго корпуса (3.000 чел.) въ составѣ особаго сборнаго отряда. Отрядъ долженъ былъ построиться въ три колонны, точно опредѣленнымъ порядкомъ (См. схему № 13), подъ общимъ начальствомъ Барятинскаго и Бирона. Войскамъ предписывалось къ 7 час. вечера быть на мѣстахъ за Цы- ганкенбергомъ съ соблюденіемъ глубочайшей тишины. Траншеи, бывшія впереди, разрыть для свободнаго прохода колоннъ и съ наступленіемъ темноты двинуться къ Гагельс- бергу лощиною, южнѣе «Большого Шанца». Во время движенія «одной (колонны) впередъ другой не выдаваться, дабы всѣ заднія могли примыкать»; затѣмъ въ 7 пунктахъ детально составленной диспозиціи излагалась картина будущаго штурма, съ указаніемъ — что, когда, кому и какъ дѣлать» (39).

Слишкомъ очевидно, что шаблонный порядокъ штурма былъ совершенно непригоденъ для непріученныхъ къ тому войскъ; онъ былъ несоотвѣтственъ и самымъ свойствамъ русскаго солдата, помнившаго еще со временъ Петра I, что вся сила штурма—въ дружномъ натискѣ и равненіи по переднимъ.

При этихъ условіяхъ, очевидно, нельзя было ожидать ничего хорошаго. Дѣйствительно, съ перваго шага, ночью, весь хитрый порядокъ нарушился. Войска бросились на никому невѣдомыя укрѣпленія; сухой ровъ сразу былъ взятъ, но при дальнѣйшемъ движеніи колонны попали подъ перекрестный огонь крѣпостныхъ построекъ, почти всѣ офицеры перебиты, и атакующіе укрылись во рвахъ, не отступая назадъ шагу. Болѣе 4 часовъ находились атакующіе въ самомъ критическомъ положеніи. Всѣ остальныя войска корпуса были подъ ружьемъ, но необдуманность штурма была настолько очевидна, что Минихъ не рискнулъ двинуть послѣднія силы и приказалъ отступить. Два раза адъютанты фельдмаршала передали его приказанія отойти остаткамъ штурмовыхъ колоннъ, но приказанія не исполнялись. Тогда, съ рискомъ жизни, Ласси прибылъ къ горсти уцѣлѣвшихъ войскъ и вывелъ ихъ изъ огня. Только 7 офицеровъ и 909 ниж. чин. остались невредимы; 45 офицеровъ, 2.091 н. ч. (2/з состава) выбыли изъ строя убитыми или ранеными.

В 1 708 году корабль «Гото Пре- дестинация» был спущен по рекам

в море и участвовал в манёврах против османского флота. Однако потом в его судьбе произошёл резкий поворот: Россия и Турция подписали мир, и в 1 71 2 году при посредничестве англичан корабль продали османам, которые как раз готовились воевать против Венеции. «Гото Предестинация» получила новое турецкое название и был направлен служить в Эгейское море.

Сегодня в Воронеже у пристани стоит копия «Гото Предестинации», в 201 1-2014 годах созданная по архивным чертежам корабля.

Лучше дело продвигалось с гребным флотом. Вначале было изучено устройство шведских, итальянских и турецких галер, чтобы выбрать оптимальный вариант. В результате в России был разработан собственный проект лёгкой галеры, называемой скампавея, с наиболее простой техникой гребли. Это позволяло сажать на вёсла обычных солдат. На каждую галеру помещалось

до 150 человек, которые могли участвовать и в абордажном бою, и в десанте на побережье. На носу корабля устанавливали одну или две пушки малого калибра.

Таким образом, в виде скампавей Пётр I получил одновременно и флот для действий на мелководье, и морскую пехоту, необходимую для военных операций в самой Швеции и Финляндии.

КАК РОССИЯ СТАНОВИТСЯ ИМПЕРИЕЙ, И ЧТО ЭТО ЗНАЧИТ

В 1721 году Северная война закончилась. Так долго она тянулась не в последнюю очередь из-за упрямства Карла XII, кото-

ГАНГУТСКОЕ СРАЖЕНИЕ: ПЕРВАЯ БОЛЬШАЯ ПОБЕДА НА МОРЕ. 27 ИЮЛЯ 1714 ГОДА

Несмотря на лёгкое вооружение, скампавей оказались способными самостоятельно сражаться даже против крупных шведских кораблей. Столкновение такого рода произошло у мыса Гангут (полуостров Ханко, Финляндия), когда путь 99 русским галерам с десантом преградили главные силы шведского линейного флота.

В артиллерийском бою гребная эскадра была обречена: чтобы утопить скампавею, достаточно нескольких попаданий крупных ядер. Поэтому был придуман хитрый тактический манёвр. Царь Пётр распорядился перетащить галеры в самом узком месте полуострова Ханко волоком. Шведы заметили эти приготовления. Их адмирал легкомысленно разделил силы -

Народ медленно и неохотно расходился. Многие пошли на городское кладбище, вместе с ними Полина Лазаревна.

Площадь опустела, но праздник продолжался. Уно аккуратно свернул красное полотнище.

Гурьбой вернулась на механический почти под вечер.

У проходной их поджидал мастер Игнатий, почемуто свирепый, как зверь. Глаза выкатил, руки вытянул и грозил попеременно то одним, то другим указательным пальцем.

Мастер редко таким бывал раньше. Сегодня будто его праздник обошел. Он закричал, не остановить:

– Работнички явились? Шалопаи, шпана, дурдусы! Безответственные, распущенные шмакодявки, однако!

Дальше – больше, в таком же духе. Прямотаки расстреливал бранными словами. Он доходил до визга и сорвать голос не боялся.

– Смена который час робит, вкалывает до поту, а их, нечестивых, следа нет! Пошто за вас другим мантулить? Или, может, изза вас цех остановить, завод на прикол поставить? Сволочи!

– Пусть мантулят, если охота! – огрызнулся Петро.

– Останавливайте на здоровье, – сказал Рудик.

Мастер чуть не задохнулся, чуть язык не проглотил, рот раскрыл, а слов подходящих не нашел.

– Сегодня, мастер Игнатий, всем отгул! – хитро говорит Юрка Сидоров.

– Какой отгул? – не понимает мастер.

– Обыкновенный, за всю военную переработку, – говорит Юрка Сидоров.

– Да вы чего, однако, рехнулись ли как?

В волнении нацепил очки на самый кончик носа, поочередно поверх их заглядывал каждому в глаза.

И тут прорвалось, ребята принялись кричать на мастера. Он попятился, словно обороняясь:

– Вы мне бросьте арапа заливать! Я вам не мальчишка, не позволю, однако, плести турусы на колесах! Ну?

– Нет! – кричал Петро. – На смену в такой день не пойдем! Сегодня, может, самый великий праздник в мире, и ни под каким конвоем нас не заставишь!

Николай был шустрый и разбитной малый. Два года он проходил в порученцах, что наложило отпечаток на его внешний и внутренний облик. Гимнастерочку он носил коротенькую и складочки под ремнем ловко сгонял назад, в петушиный хвостик, сапоги чистил до слепящего блеска и сдвигал их в гармошечку. А лицо у него было серое, плоское, с широко расставленными водянистыми глазами, которыми он смотрел на мир уверенно, даже нагловато.

Проницательный и лукавый Петро Дмитрусев, печатник, знавший все о всех в редакции и типографии, составил себе представление о новом литработнике с первого взгляда.

– Миша, – сказал он секретарю газеты, – ты будешь иметь с ним веселую жизнь.

Давние приятели, Дмитрусев и секретарь редакции, в обычное время обращались друг к другу по имени и на «ты». Когда с газетой была «запарка» (а это случалось нередко) и Дмитрусева приходилось «кидать» на помощь наборщикам, секретарь переходил на официальный тон. Тут уж Петро превращался в ефрейтора Дмитрусева, а Миша становился товарищем лейтенантом.

Поддержав шилом и верстаткой наборщиков, отстучав на своей «американке» положенное число экземпляров газеты, Дмитрусев сворачивал цигарку и подсаживался к секретарю.

– Вот я так иногда подумаю, товарищ лейтенант, – начинал он, поглядывая на собеседника хитрыми глазками.

– Обижаешься? – с нотками раскаяния в голосе спрашивал секретарь.

– Да нет, – пожимал плечами Дмитрусев, – кто бы, может, и обиделся, а ято знаю вас, товарищ лейтенант. Совести у вас нет и взять негде…

– Ну, завел, – хмурился Миша. – Скажешь старшине, чтобы сегодня тебя в наряд не ставили.

На этом дипломатия обычно кончалась, и Дмитрусев распускал тонкие губы в улыбку: стоять в наряде он любил еще меньше, чем помогать наборщикам.

Когда печатник высказался насчет новичка, секретарь оборвал его, сказав холодно и назидательно:

Николай И: *В этот исторический момент необходимо избегать всего 1 ' ' > ~ ~ _ ”

сандр ПI пожаловал князю Николаю I Негошу орден Святого апостола Андрея Первозванного.

У князя Николы было 12 детей, девять из которых были девочки. Когда однажды один иностранный путешественник сказал князю, что в Черногории нет ничего стоящего на экспорт, то князь с улыбкой заметил: «Бы забыли о моих дочерях». Это были не пустые слова. Старшая дочь князя Зорка вышла замуж за будущего сербского короля Петра Карагеоргиевича. Других четырёх своих дочерей — принцесс Милицу, Стану, Елену и Марию — князь направил в Петербург, в Смольный институт благородных девиц. В 1889 г. принцесса Милица вышла замуж за Великого князя Петра Николаевича, а принцесса Стана (Анастасия) — за принца Г. М. Лейхтенбергского. В 1906 г. их брак распался, и 40-летняя Великая княгиня Анастасия Николаевна вышла второй раз замуж за великого князя Николая Николаевича Младшего. Принцесса Елена вышла замуж за итальянского короля Виктора-Эммануила.

«Всё это родство, — писал секретарь русской миссии в Черногории Ю. Я. Соловьёв, — конечно, делало из Цетинъе немаловажный центр придворных и политических интриг. Несколько лет спустя это сыграло большую роль при возникновении первой Балканской войны. Как известно, она была начата черногорцами»1.

Тот же Соловьёв давал следующую характеристику князю Николаю Черногорскому: «Это была необыкновенно живописная фигура. Николай был прирождённым актёром… Любимым занятием Николая была политика. Он ссорил дипломатов друг с другом, чтобы поочерёдно получать сведения об их коллегах. Он всячески старался произвести впечатление на окружающих, поражая их деланой простотой и добродушием. В действительности он был весьма хитрым и прошедшим через многие политические трудности политическим интриганом» .

Главные интриги князь Николай строил на борьбе за влияние в Черногории двух империй: Российской и Австро-Венгерской.

Но, к удивлению Шалвы, он не попал на «корриду». О происшествии ему не напомнил даже староста «палаты» Кабаневич. Больше того, когда на следующий день раненых военнопленных отправили на рытье рва для умерших, Шалву оставили в бараке дежурным.

Шалва терялся в догадках до тех пор, пока в палату не пришел Петр Дерибас. Он присел на нары, достал пачку немецких сигарет, протянул одну Шалве. Тот отказался. Дерибас закурил, потер ладонью тяжелый подбородок и, усмехнувшись, заговорил:

– Мне тут один казах анекдот рассказал. Хочешь послушать?

Шалва молчал, настороженно поглядывая на Дерибаса.

– Так вот. Бай, вернувшись с охоты, попросил батрака подать ему чая. Тот быстро подал. Бай отхлебнул из пиалы, поморщился и спрашивает: «Цай кипель?» «Кипель, кипель», – отвечает батрак. Бай сделал еще глоток и опять спрашивает: «Цай кипель?» «Кипель, кипель», – кивает головой батрак. Тогда бай зыркнул эдак на батрака и выплеснул ему в лицо чай. «Хорошо, что не кипель», – ответил батрак.

Дерибас засмеялся.

– Ну и что? – спросил Шалва.

– Как что? – продолжал смеяться Дерибас. – Хорошо, что баланда холодная была, а то сделал бы ты из Петра Дерибаса донского рака. – Дерибас подошел к Шалве, положил руку на плечо. Шалва поморщился от боли. – Ты, Шалва Шавлухашвили, вот что… Да не удивляйся, что знаю твою фамилию. Коечто разузнал о тебе после того, как псарыцаря из меня сделал. Молодец! Ты уж прости, что я тогда так о комиссарах. Так надо, понимаешь? А легион этот, «Штейнбауэр», формируется. И некоторые идут. Поразному идут – есть подонки, но большинство идет, чтоб сбежать к своим при первой возможности.

– Ты очень хитрый, да? – прищурился Шалва. – Хочешь, чтобы и я пошел, да? Агитируешь, сын шакала?

– Агитирую, – к удивлению Шалвы, согласился Дерибас. Шалва умолк, настороженно выжидал. – Агитирую башку твою сохранить. А с таким характером, как у тебя, одна дорога – в ров, но с пересадкой в «корриде».

Теперь в комнате. Севидова вновь стали собираться старые знакомые. Ежедневно навещал Бориса Феодосий Николаевич Ташлык.

– Майор Ланге постоянно интересуется вашим здоровьем, – говорил он, осматривая уже почти зажившую рану. – Торопит.

– Я тоже тороплюсь, – ответил Борис.

– Понятно.

Не приходил только Тит Лозняк. По словам Дерибаса, Тит лежал с примочками. Лозняка избили его же дружки, писаря канцелярии, – поймали гдето в укромном месте и устроили темную…

– Обидно за Лозняка, – высказал сожаление Борис Севидов. – Такого азартного партнера отколотили. За что же его?

– Вроде бы украл у них чтото.

– Хиба у нашего брата есть шо красть? – усмехнулся Рябченко.

– Не скажи, Петро, – возразил Дерибас. – У нашего – ничего, а у тех канцелярских крыс гроши есть, им трохи платят.

– Такой опытный вор – и попался? – удивился Борис.

– Ото ж и я так думаю, – согласился Дерибас. – Лозняк дюже хитрый, шоб попасться. Да и не станут его дружки бить, Лозняк среди них атаманит.

– А кажешь, шо с примочками лежит.

– То верно, Петро, лежит. И в лице изменился, и злой дюже стал.

…Дерибас был прав. Когда Тит Лозняк пришел в комнату Бориса, его трудно было узнать. Смуглое лицо стало землистым, руки тряслись, под левым глазом желтело пятно – след заживающего кровяного подтека.

– Ото добрый фонарь подвесили, – хмыкнул Рябченко.

– Замолкни! – одернул его Лозняк. – А то тебе сейчас цветных фонарей подвешу. – Он потер пальцами под глазом и возмущенно выкрикнул: – За что, а? За что? Да еще все гроши отобрали. А я их не крал. Гад буду, не крал! – божился он, обращаясь в основном к Борису Севидову. – Я нашел сверток возле канцелярии. Там были гроши. Семьсот рубчиков было! Теперь играть не на что.

– Да успокойтесь, господин Лозняк, дам я вам в долг, – утешил его Борис.

– Я, милый, не ученая читать, неграмотная.

– Это предписание произвести обыск и арестовать вашего жильца, – пояснил исправник. После этого он оставил в покое бабушку и приступил с расспросами ко мне: – Кто такой? Откуда? Зачем приехал в Ашу?

Я отвечал, что фамилия моя Гришин, что это легко можно установить по паспорту – я подал его исправнику, – что я нанимаюсь на завод, прошение подал.

– Ты арестован до выяснения личности – металлическим голосом объявил исправник. – Онуфриев, обыскать!

Два стражника обшарили меня, правда, весьма поверхностно.

– Петров, сходи в контору завода, узнай, принят ли на работу Гришин.

Петров, огромный детина с хитрым, но добродушным лицом, козырнул и вышел.

Несколько человек небрежно обыскали квартиру. Хотели было осмотреть лежанку и попросили бабушку сойти вниз, но та так запричитала, заохала, что исправник, поморщившись, нетерпеливо махнул рукой:

– Ладно! Не трогайте старуху.

Так умная бабушка спасла меня от прямой улики – браунинга. Я много раз с благодарностью вспоминал поступок этой неграмотной, темной старой женщины, который она свершила ради человека, делавшего малопонятное для нее дело, – видно, силен был у нее бедняцкий инстинкт: ведь не стала бы она спасать вора или убийцу… Непонятно, как мог быть сыном такой самоотверженной и справедливой матери провокатор Павел Булавин?!

Конвой привел меня в новое, еще не совсем отстроенное арестное помещение – длинную комнату с одним окном, которое даже не было еще зарешечено. Сквозь незаделанные щели в стенах видны соседние камеры. Доски пола тоже неплотно прилегают друг к другу. Видно, мне досталась сомнительная честь «обновить» каталажку.

Новоселье я справлял не в одиночестве: вместе со мною в камере находились два стражника, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками.

– Отведите его в дом Петра Карповича Щелкунова.

Русский офицер снова засмеялся:

– Значит, встретитесь со Стрельченко и Трифоновым.

Вот как! Значит, и их…

Чешские власти и русская администрация копей сначала попытались заставить нас прекратить забастовку. Пришлось принять участие в длинной и хитрой комедии. Здесь были и длинные речи, и издевательства, и уговоры, и дискуссия о сравнительном положении русских и западноевропейских шахтеров, в которой модельщик Трифонов на обе лопатки положил своего противника – чехословацкого инженера в мундире полковника.

На нас пытались даже воздействовать роскошным обедом с вином. Есть мы ели – здорово проголодались, а пить отказались.

Щелкунов засмеялся:

– Ну, Мызгин, – Иван Михайлович, кажется? – не пьет, это понятно – хороший тенор, потерять опасается. А вот Трифонов меня удивляет. О, я знаю, выпивал не хуже, чем модели делал. Что же касается Стрельченко, то меня даже жена его просила, чтобы получку ей выдавать…

– Не ты меня, Петр Карпыч, поил, не тебе об этом говорить, – отрезал Трифонов. – Пью только промеж своих…

Вся эта волынка кончилась тем, что администрация пошла на смехотворные, явно неприемлемые для рабочих уступки.

– Это все? – спросил я. Трифонов и Стрельченко еще раньше, окончательно разозлившись, ушли. – Значит, теперь разрешите провести собрания по копям и объявить ваши милости?

– Зря ехидничаете, – ответили мне. – Разрешаем. Но имейте в виду: пока дело о забастовке шло гражданским порядком; если же наше терпение иссякнет, оно перейдет к военным властям…

Чех вывел меня из дома. С куцей бумажонкой – уступками – я отправился на Рассушинские копи, чувствуя себя мышью, с которой играет кот. Может, скрыться? Нельзя, эти сволочи могут заявить, что мы согласились с решением администрации и призвали выходить на работу. Расскажу все шахтерам, потом выпустим листовку.

•— Это, барин, жилец.

Пристав метнул в мою сторону короткий напряженный взгляд и, подойдя к бабушке, сунул ей какую-то бумажку. Бабушка повертела бумажку в корявых, негнущихся пальцах и вернула полицейскому.

— Я, милый, не ученная читать, неграмотная.

— Это предписание произвести обыск и арестовать вашего жильца, — пояснил пристав. После этого он оставил в покое бабушку и приступил с расспросами ко мне: — Кто таков? Откуда? Зачем приехал в Ашу?

Я отвечал, что фамилия моя Гришин, что это легко можно установить по паспорту, — я подал его приставу, что я нанимаюсь на завод, прошение подал.

— Ты арестован до выяснения личности, — металлическим голосом объявил пристав. — Онуфриев, обыскать!

Два стражника обшарили меня.

— Петров, сходи в заводскую контору, узнай, принят ли на работу Гришин.

Петров, огромный детина с хитрым, но добродушным лицом, козырнул и вышел.

Несколько человек небрежно обыскали квартиру. Хотели было осмотреть лежанку и попросили бабушку сойти вниз, но та так запричитала, заохала, что пристав, поморщившись, нетерпеливо махнул рукой:

— Ладно! Не трогайте старуху.

Так умная бабушка спасла меня от прямой и страшной улики — браунинга. Я много раз с благодарностью вспоминал поступок этой неграмотной старой женщины, который она свершила ради 126

человека, делавшего малопонятное для нее дело,— видать, силен был у нее бедняцкий инстинкт: обмануть полицию — всегда свято!

Конвой привел меня в новое, еще не совсем отстроенное арестное помещение — длинную комнату с одним окном, которое даже не было еще зарешечено. Сквозь незаделанные щели в стенах видны соседние камеры. Доски пола тоже неплотно прилегают друг к другу. Видно, мне досталась сомнительная честь обновить каталажку.

Новоселье я справлял не в одиночестве: вместе со мною в камере находились два стражника, вооруженные винтовками со штыками.

– Поищи в картошке, – сказал Вася. – Если найдешь падалицу, то возьми. Бери, сколько найдешь. Я сам ни одного яблока не съел. Только падалицы. Мать говорит, до спаса нельзя есть…

Петя сразу нырнул в картофельную ботву. Вчера лазил там сам Вася, нашел два червивых яблочка. Может, за эту ночь еще немного нападало. Но Петро ничего не нашел.

– Ничего нет, – сказал он. – Я пойду, мне надо коров выгонять.

Вася потряс верхнюю ветку, и вниз, обрывая листья, полетели два или три яблока.

– Возьми, – сказал он. – Все равно на хату не хватит. Только на улице не ешь. А то увидят – прибегут Казик, Юрка. Где я всем наберусь?..

– Я не буду есть, – пообещал Петро, пряча яблоки за пазуху. – Я тебе гнездо жаворонка покажу. Выводятся за лето второй раз…

Мешок полный – как завязать? Вася зашел в землянку, взял иголку, толстую нитку и зашил его. Это он сам придумал, чтобы больше никому не раздавать яблок. Охотники найдутся, как только узнают…

Назавтра был воскресный день. Сухорукий Кузьма Ахремчик, леспромхозовский шофер, посадил в кузов Васину мать и его самого вместе с другими деревенскими женщинами, которые везли коечто на рынок.

– Что Иван пишет? – спросил он про отца.

– Воюет, две недели письма нет. Может, где голову сложил. – Мать заплакала.

– В Польше отец, – сказал Вася. – В артиллерии.

– А ты откуда знаешь?

– Он так хитро написал: «За Вислу шлем подарки». Вислу с малой буквы написал, чтобы не вычеркнули. Есть строчки сплошь зачеркнутые, ничего не разобрать.

– Ты разберешь! – сказал Кузьма и сел в кабину.

Женщин шофер высадил на местечковом рынке, а матери посоветовал не сходить – яблок хватало. Поехали на станцию. Там тоже стояли деревянные ряды, на них бидоны с молоком, кучки соленых огурцов, пирожки.

Яблоки, чтобы долго не стоять, мать решила продать дешево – на рубль два. Успели продать только одну небольшую кучку. На станции, как раз напротив деревянных рядов, вдруг остановился эшелон, и в ту же минуту из зеленых пассажирских вагонов с завешенными окнами стали спрыгивать солдаты. Все, кто выходил из вагона, были раненые. Кто нес руку на марлевой перевязи, у кого забинтована голова, у некоторых бинты виднелись из распахнутых воротников гимнастерок.