– Во имя процветания и благополучия Великой Германии, я так понимаю, – не моргнув глазом, ответил Михаил Макарович.

– Мм, – словно от зубной боли, удивляясь тупости корчмаря, замычал полицай и протянул пустую бутылку. – Принесика еще шкалик. Не жмись, не жмись. За то, что я тебе поведаю, полведра не пожалеешь. Иди, век за меня бога молить будешь. Ну, что стоишь?

– Да уже поздно, ваша честь. Да и вы уже, как бы вам сказать…

– Иди или я сам пойду. – И полицай вытолкнул Кудюмова за дверь.

Михаилу Макаровичу ничего не оставалось делать, и он принес не шкалик, а остаток поллитровки и, ставя на стол бутылку, сказал, что это все и больше ничего нет.

Вылив в стакан все, что было в бутылке, и держа стакан в обеих руках, полицай таинственно поведал то, о чем Михаил Макарович и Вера только догадывались:

– Ты, Петр Кузьмич, и твоя Броня мне, словно родные. Ведь только у вас я отдыхаю и заглушаю свою тоску. – Полицай облапил хозяина и поцеловал в щеку. – Так вот, друг! Если не хочешь попасть в руки коммунистов и гепеу, то закрывай свое заведение и двигай отсюда подальше, за Березину. Пропуск я тебе сделаю.

– Партизаны чтонибудь замышляют? – Лицо Михаила Макаровича выражало испуг.

– Партизаны? Нее, – качал полицай рукой, облокоченной на стол. – Ты у нас в этом смысле как у Христа за пазухой.

– Тогда чего ж? – все еще недоумевал Кудюмов.

– А тово! – и полицай поманил пальцем. А когда Михаил Макарович нагнулся, он обхватил пятерней его шею и, притянув его к себе, зашептал в самое ухо: – В среду нас инструктировал главный. Приказал забирать у населения все, – полицай похлопал по карману, где находилась зловещая бумага, – вплоть до меридиана Белый, Дорогобуж, СпасДеменск. Хитро сказано – «до меридиана»! А где тот меридиан, скажем, у нас? Оказывается, в этот «меридиан» надо брать районы вплоть до комендатур – Бельской, Батуринской, нашей, Дорогобужской… и так далее… Срок этой операции – конец февраля. Понимаешь ты? Конец февраля! Поначалу мы думали, что красные наступают, но потом пронюхали, и оказалось, что наши сами будут отходить. Боятся, как бы их тут, подобно Сталинграду, не прихлопнули. Сафоновский и издешковский коменданты уже пятки смазывают. Вчера свое барахло двинули на запад… – Полицай протянул стакан: – На, глотни за то, чтобы все было так, как хочется. А хочется, Петр Кузьмич, спокойной жизни. Ох как хочется!..

Ганноверский курфюрст Георг, присоединившийся теперь, подобно Пруссии, к врагам Швеции, был также королем Англии, но в своей политике по отношению к Швеции он руководствовался прежде всего своими ганноверскими интересами. Его целью было овладеть Бременом и Верденом, которые должны были обеспечить ему надежную связь между его двумя государствами — Ганновером и Англией. В то же время он с острым беспокойством следил за тем, как Россия в течение этих лет все дальше проникала в пределы Северной Германии, где царь Петр держал большие военные силы и уже захватил значительную территорию. Английские подданные Георга косвенно помогали ему в войне со Швецией путем посылки флота в Балтийское море и наложения в 1717 г. запрета на торговлю со Швецией. Эти мероприятия были следствием того, что блокирование прибалтийских областей Карлом XII причиняло- ущерб английскому морскому судоходству. Но, с другой стороны, торговые отношения между Швецией и Англией имели очень большое значение (Швеция обычно поставляла 90% железа, импортируемого в Англию). Англичан также тревожил рост влияния России в Северной Европе. Русско-датские планы высадки в Сконе в 1716 г. усилили разногласия между Георгом и царем. Герц в это время ездил в Голландию, чтобы получить заем. Он и пі ведений посланник в Англии Юлленборг стали вести переговоры с бежавшими 'из Англии сторонниками короля Якова, злейшими врагами ганноверской династии. Эти интриги были раскрыты, Герц (в Голландии в феврале 1717 г.) и Юлленборг были арестованы. Через полгода Герц был освобожден и мог продолжать то, что ему не удалось закончить ранее. Своей самой важной задачей он теперь считал разжигание вражды между союзниками. Для достижения этой цели он пустил в ход все дипломатические средства. Он начал вести сепаратные переговоры одновременно и с Россией и с Ганновером — Англией и натравливал одно государство на другое. Одновременно он распускал всякие слухи о размахе и успехах шведских дипломатических переговоров. Этим слухам, как кажется, верили даже тогда, когда они были целиком выдуманы. Невозможно проследить здесь весь ход этих запутанных переговоров, ибо Герц искал связи со всеми центрами политического беспокойства Европы. В свою дипломатическую игру он вовлек даже авантюриста Альберони из Испании. Некоторых успехов он достиг. С мая 1718 г. он начал сепаратные переговоры о мире с русскими на Аландских островах; в Европе распространились слухи о том, что эти переговоры удачны. У него были всякого рода хитрые проекты привлечь царя Петра на сторону Швеции и дать ему в дру- гпх местах замену захваченных им земель Швеции, которые, как надеялись, он мог вернуть хотя бы частично.

252 Карл XII. От Переволочни до Фредриксхальда

Ганноверский курфюрст Георг, присоединившийся теперь, подобно Пруссии, к врагам Швеции, был также королем Англии, но в своей политике по отношению к Швеции он руководствовался прежде всего своими ганноверскими интересами. Его целью было овладеть Бременом и Верденом, которые должны были обеспечить ему надежную связь между его двумя государствами — Ганновером и Англией. В то же время он с острым беспокойством следил за тем, как Россия в течение этих лет все дальше проникала в пределы Северной Германии, где царь Петр держал большие военные силы и уже захватил значительную территорию. Английские подданные Георга косвенно помогали ему в войне со Швецией путем посылки флота в Балтийское море и наложения в 1717 г. запрета на торговлю со Швецией. Эти мероприятия были следствием того, что блокирование прибалтийских областей Карлом XII причиняло ущерб английскому морскому судоходству. Но, с другой стороны, торговые отношения между Швецией и Англией имели очень большое значение (Швеция обычно поставляла 90% железа, импортируемого в Англию). Англичан также тревожил рост влияния России в Северной Европе. Русско-датские планы высадки в Сконе в 1716 г. усилили разногласия между Георгом и царем. Герц в это время ездил в Голландию, чтобы получить заем. Он и шведский посланник в Англии Юлленборг стали вести переговоры с бежавшими 'из Англии сторонниками короля Якова, злейшими врагами ганноверской династии. Эти интриги были раскрыты, Герц (в Голландии в феврале 1717 г.) и Юлленборг были арестованы. Через полгода Герц был освобожден и мог продолжать то, что ему не удалось закончить ранее. Своей самой важной задачей он теперь считал разжигание вражды между союзниками. Для достижения этой цели он пустил в ход все дипломатические средства. Он начал вести сепаратные переговоры одновременно и с Россией и с Ганновером — Англией и натравливал одно государство на другое. Одновременно он распускал всякие слухи о размахе и успехах шведских дипломатических переговоров. Этим слухам, как кажется, верили даже тогда, когда они были целиком выдуманы. Невозможно проследить здесь весь ход этих запутанных переговоров, ибо Герц искал связи со всеми центрами политического беспокойства Европы. В свою дипломатическую игру он вовлек даже авантюриста Альберови из Испании. Некоторых успехов он достиг. С мая 1718 г. он начал сепаратные переговоры о мире с русскими на Аландских островах; в Европе распространились слухи о том, что эти переговоры удачны. У него были всякого рода хитрые проекты привлечь царя Петра на сторону Швеции и дать ему в дру-

Дело в том, что председательствующий князь Голицын еще не кончил говорить. Дождавшись тишины, он сказал то, что привело в полнейшее изумление всех присутствующих. Голицын предложил при возведении Анны Иоанновны «себе полегчить» или «воли себе прибавить* посредством ограничения власти новой императрицы. Из последующих событий видно, что князь Дмитрий давно шел к этой мысли. Как человек опытный, умный, образованный, книгочей, он имел возможность изучать недостатки и достоинства различных политических режимов, существовавших когда-либо в истории. Он стал убежденным противником самовластия, которое в царствование Петра расцвело пышным цветом и привело к господству беспородных фаворитов вроде Меншикова, так и не включенного, несмотря на все его звания, титулы и награды, в боярские книги — список высшего чиновного дворянства XVII — начала XVIII века. Зато, по мнению Голицына, были унижены некогда равные и даже более знатные, чем Романовы, дворянские и княжеские роды. И вот, неожиданно, со смертью Петра II появилась уникальная возможность «набросить намордник на спящего тигра» — самодержавие. При этом основная власть перешла бы к Верховному тайному совету, большинство в котором было за знатными или, как тогда говорили, «фамильными». В глазах Голицына и его сподвижников Анна была заведомо слабым, несамостоятельным правителем, и она могла сыграть в русской истории ту же роль, которую сыграла Ульрика-Элеонора — младшая сестра и наследница погибшего в ноябре 1718 года шведского короля Карла XII. В 1719 году она смогла занять трон лишь ценой отказа от абсолютной власти, которой обладал ее великий брат-полководец. Согласно шведской конституции 1720 года, которая была дополнена Актом о риксдаге 1723 года, вся власть перешла к высшему совету — риксроду, состоящему из аристократов. Инициатором этой революции 1720 года был знатный вельможа Арвид Горн, который возглавлял этот самый риксрод и фактически самостоятельно правил королевством до 1738 года. Не исключено, что князь Голицын, знавший новейшую историю Швеции, был не меньшим честолюбцем, чем шведский аристократ, и брал с него пример. Уж очень похоже было все им продумано: избрание слабого правителя, ограничение его прав письменными обязательствами, сосредоточение всей власти в Верховном тайном совете, в котором все свои, «фамильные», а он, Голицын, самый хитрый и умный! Впрочем, понимая все преимущества предложения Голицына, опытный и осторожный дипломат Василий Лукич Долгорукий засомневался: «Хоть и зачнем, да не удержим?» — «Право, удержим!» — отвечал Голицын и тут же предложил оформить это «удержание» пунктами-кондициями, которые новая императрица была обязана подписать в случае ее согласия занять трон отца и деда.

Для Павла I, а потом и для Александра I отличное знание «фрунта» было важной и весьма симпатичной чертой военного человека. Багратион и был таким человеком. Конечно, как отмечают современники, Багратион, кроме того, был интересным, занимательным собеседником и рассказчиком, владел, как и большинство грузин, искусством быть гостем и хозяином. Обладал он и чувством такта, способностью вовремя промолчать. Тут уместно привести известную характеристику, которую дал Багратиону А. П. Ермолов: «Князь Багратион имел завистников, но, ума тонкого и гибкого, он сделал при дворе сильные связи. Обаятельный и приветливый, он удерживал хорошие отношения с равными. Был внимателен: подчиненных награждал и был боготворим ими. Обхождением очаровывал, нетрудно было воспользоваться его доверчивостью, но только в делах, мало ему известных. Во всяком другом случае характер его самостоятельный». Светское обхождение Багратиона, конечно, ценилось в обществе. Ниже будет подробно сказано о близости Багратиона к кругу вдовствующей императрицы Марии Федоровны. А она была весьма требовательна к соблюдению ритуала, насквозь пропитана духом придворных церемоний, и будь Багратион иным, он бы никогда не сидел за одним столом с императрицей и она бы не подарила ему табакерку со своим портретом, усыпанную бриллиантами.

Но и это еще не все. Кажется, что «пропуск» к высочайшему столу, в узкий придворный круг генералмайор князь Багратион получил не только за свои воинские подвиги, знание «фрунта» или за то, что был хорошим собеседником. Он – ко всему прочему – принадлежал к древнему царскому роду, представлял собой царственного вассала российского императора. Так некогда в петровском застолье бывали царевичи Грузинский и Сибирский, а еще раньше князья Черкасские.

Но в тогдашней политической элите князь Петр Иванович не был единственным представителем грузинской диаспоры и даже единственным представителем своего рода. В высших слоях тогдашнего общества был хорошо известен сенатор Кирилл Александрович Багратион, приятель Ростопчина, – он «имел много природного ума и хитрости, которыми, под личиной простака, умел снискивать благорасположение людей, в которых имел нужду», он был «хитрый, как все грузинцы, и балагур» – так писал о нем А. Я. Булгаков, человек опытный и наблюдательный15. И всетаки за царским столом сидел только князь Петр.

Возвращаясь к неприятной истории с регентом Петровым, отметим, что выпустили его только после того, как Анна Ивановна отправила бумаги Петрова на экспертизу архиепископу Феофану Прокоповичу, большому знатоку театра и любителю политического сыска. Феофану было поручено выяснить, нет ли в текстах комедий, ставившихся при дворе цесаревны, состава государственного преступления оскорбления чести Ея императорского величества, например? В те времена это было весьма распространенное политическое обвинение, и с его помощью можно было «зацепить» цесаревну и ее окружение. Однако осторожный Феофан, хитрый и дальновидный, не усмотрел криминала в бумагах из дворца дочери Петра Великого. Только после этого Петрова выпустили на свободу (Черты из жизни, с.329330) .

Интерес императрицы к спектаклям во дворце цесаревны не связан с театральными увлечениями самой Анны Ивановны. Она точно знала, что спектакли эти проходят за закрытыми дверями и «посторонних, кроме придворных, никого в тех коллегиях не бывало». И эта тайна казалась императрице подозрительной. Известно, что при самодержавии все тайное, кроме «тайного советника» и «Тайного совета», считалось преступным или, по крайней мере, подозрительным. Действительно, в 30е годы XVIII века Елизавета Петровна создала тесный, закрытый мирок, куда соглядатаям и шпионам «большого двора» проникнуть оказалось трудно недаром и возникло дело Петрова. Вокруг цесаревны оказывались только близкие, преданные ей люди, которые разделяли с ней ту полуопалу, в которой она жила. Они были верны своей госпоже и твердо знали, что при «большом» дворе императрицы Анны Ивановны им карьеры уже не сделать. Почти все они были молоды: в 1730 году, когда самой цесаревне исполнился 21 год, ее ближайшей подруге Мавре Шепелевой было 22 года, будущему канцлеру России Михаилу Воронцову 19, братьям Александру и Петру Шуваловым около 20. Фаворит цесаревны Алексей Разумовский был на год старше своей возлюбленной. Все они энергичные и веселые не были отягощены древними родословиями, орденами, чинами, семьями, болезнями. Из переписки цесаревны с ее окружением видно, как был тесен и дружелюбен ее кружок, в котором общее незавидное положение в свете и молодость уравнивали всех. «Государь мой Михайла Ларивонович! пишет Воронцову цесаревна. …просил меня Алексей Григорьевич (Разумовский. Е.А. ), дабы я вам отписала, чтоб вы на него не прогневалися, что он не пишет к вам для того, что столько болен был, что не без опасения превеликой жар. Однако, слава Богу, что этот жар перервали… и приказал свой должной поклон отдать и желает вас скорее видеть! Прошу мой поклон отдать батюшке и матушке, и сестрицам вашим… Остаюсь всегда одинакова к вам, как была, так и пребуду, верной ваш друг Михайлова» (АВ, 1, с.78) .

Из письма Мавры можно составить полный каталог пристрастий царьдевицы. Тут весь набор: и пришедшая к цесаревне вместе с любовью к Разумовскому любовь к его родине, Украине, к голосистым парубкам украшению придворной капеллы, и обычная нелюбовь Елизаветы к евреям, и подзадоривание в ожидании какихто замечательных подарков из Нежина, да еще возможности самой покупать тряпки за такие смешные цены. Мыто уже знаем, что для цесаревны, любившей погулять задешево, это было также важно. До самой ее смерти в 1759 году никто не мог заменить Мавру в роли любимой подружки Елизаветы так ловко она умела подстроиться под капризный характер своей госпожи.

Вот на некрасивой Мавре и женился видный, вальяжный Петр Иванович Шувалов. Скорее всего, это был брак по расчету, но время показало, что расчет с обеих сторон оказался замечательно точным: Мавра стала женой одного из влиятельнейших и богатых людей империи, она же сама много сделала, чтобы Шувалов стал таким влиятельным и богатым. У нее, прекрасно знавшей повадки Елизаветы, было немало ходов, чтобы незаметно помочь мужу укрепиться у власти. В своих мемуарах Яков Шаховской, бывший на ножах с Шуваловым, рассказывает, как ловко его «подставила» хитрая Мавра. Во время какогото приема во дворце она отвела одну из придворных дам в сторону, подальше от императрицы и стала на ухо рассказывать сплетни про Шаховского. Делалось это с такими ужимками и так завлекательно, что проходившая вдали императрица сама большая любительница сплетен, не удержалась и подошла узнать, о чем таком интересном шепчутся кумушки. Вот тутто и была умело вылита в уши императрицы грязь на Шаховского. Он тотчас почувствовал высочайший гнев государыни. Ясно, что прямая жалоба на Шаховского такого результата бы не дала Елизавета была недоверчива и нелегковерна.

Впрочем, сам Шувалов много башмаков стоптал на блестящих придворных паркетах и был опытен в искусстве интриги и в ремесле лести. Как с желчью пишет князь М. М. Щербатов, Петр Шувалов достиг успехов и богатства, «соединяя все, что хитрость придворная наитончайшая имеет, то есть не токмо лесть, угождение монарху, подсуживание любовнику Разумовскому, дарение всем подлым и развратным женщинам, которые были при императрице (и которые единые были сидельщицы у нее по ночам, иные гладили ноги), к пышному, немного что знаменующему красноречию» (Щербатов, с.63) . Все верно. Достаточно посмотреть на приписку, которую сделал Шувалов на цитированном выше письме жены из Малороссии они путешествовали там вместе: «Хору честнейшему вспевальному, товарищам моим отдаю мой поклон, а особливо Алексею Григорьевичу и прошу покорно в доброй памяти меня содержать» (АВ, 1, с.8385) . Муж и жена знали кому угодить. И постепенно Шувалов пошел в гору.

Хлеб, соль, ложки взял?

Ага…

А тебе известно, что сухая ложка рот дерет?

Петр парень волжский, сообразительный. В моем чемоданишке ориентируется гораздо лучше меня, но сейчас мнется, скребет затылок.

Завтра баня, старшой, а у нас с тобой на двоих одни подштанники.

На вот деньги…

Не берут деньги ни в какую, барахла им подавай. Такса известная: за подштанники бутылка, за рубашку полторы…

Ладно, отдавай последние, пропади они пропадом! Не зима на дворе, в трусах будем перебиваться.

Есть перебиваться!

Возвращается через полчаса. В одной руке бутылка, в другой прут орешника, удилище. Выходим из общежития, ныряем в высокие густые заросли конопли. От ее острого запаха скребет в горле. Выбираемся за селение и вдруг нос к носу встречаемся с Вахтангом и Дусей. Вахтанг окидывает хитрым взглядом наши снасти, подмигивает и запевает: "Возле Еревана есть озеро Севан, извини, что меньше, чем Тихий океан. Там. форели много, она в нем спит. Извини, что меньше, чем в океане кит…"

Правда, вы за форелью? загорается Дуся. И я с вами.

Рыбалка с ее участием меня вовсе не прельщает.

Форель у грузинских царей, Дуся, а у нас тут лишь чухоня   квакающая… пытаюсь отвадить ее.

Не слушай их, Дуся, они не умеют ловить. Пойдем, я им покажу, заявляет Вахтанг, пыжась. Я смотрю на Петра, тот на меня. Ну, не двурогие ли? Мало того что увязались, так присвоили наши снасти и орут, как оглашенные. Да от таких рыбаков живность посуху удерет в Балтийское море без оглядки.

Все же попалось несколько очумелых то ли подыхающих от голода окунишек.

Хватит! возглашает Вахтанг. Ахла внехе (Сейчас увидите (груз.)) чудо грузинский кухни, называется цоцхали (рыба (груз.)).

Я вынимаю нож, хочу помочь чистить рыбешку, но он свирепо рычит:

— Хлеб, соль, ложки взял?

— Ага…

— А тебе известно, что сухая ложка рот дерет?

Петр — парень волжский, сообразительный. В моем чемоданишке ориентируется гораздо лучше меня, но сейчас мнется, скребет затылок.

— Завтра баня, старшой, а у нас с тобой на двоих одни подштанники.

— На вот деньги…

— Не берут деньги ни в какую, барахла им подавай. Такса известная: за подштанники — бутылка, за рубашку — полторы…

— Ладно, отдавай последние, пропади они пропадом! Не зима на дворе, в трусах будем перебиваться.

— Есть перебиваться!

Возвращается через полчаса. В одной руке — бутылка, в другой — прут орешника, удилище. Выходим из общежития, ныряем в высокие густые заросли конопли. От ее острого запаха скребет в горле. Выбираемся за селение и вдруг нос к носу встречаемся с Вахтангом и Дусей. Вахтанг окидывает хитрым взглядом наши снасти, подмигивает и запевает: «Возле Еревана есть озеро Севан, извини, что меньше, чем Тихий океан. Там. форели много, она в нем спит. Извини, что меньше, чем в океане кит…»

— Правда, вы за форелью? — загорается Дуся. — И я с вами.

Рыбалка с ее участием меня вовсе не прельщает.

— Форель — у грузинских царей, Дуся, а у нас тут лишь чухоня квакающая… — пытаюсь отвадить ее.

— Не слушай их, Дуся, они не умеют ловить. Пойдем, я им покажу, — заявляет Вахтанг, пыжась. Я смотрю на Петра, тот — на меня. Ну, не двурогие ли? Мало того что увязались, так присвоили наши снасти и орут, как оглашенные. Да от таких рыбаков живность посуху удерет в Балтийское море без оглядки.

Все же попалось несколько очумелых то ли подыхающих от голода окунишек.

— Хватит! — возглашает Вахтанг. — Ахла внехе — (Сейчас увидите (груз.)) чудо грузинский кухни, называется цоцхали (рыба (груз.)).

Я вынимаю нож, хочу помочь чистить рыбешку, но он свирепо рычит:

Около семи лѣтъ, Князь Василій Владиміровичь влачилъ дни свои въ нищетѣ, вдали отъ родины: въ исходѣ 1724 г., Петръ Великій возвратилъ ему свободу и шпагу, дозволивъ вступить въ службу съ чиномъ Бригадира{168}. Неизвѣстно, кто исходатайствовалъ Долгорукому прощеніе: Екатерина или родственникъ его, Князь Василій Лукичь, котораго Государь отличалъ отъ прочихъ Министровъ, который и для Меншикова умѣлъ сдѣлаться необходимымъ{169}. Славнаго Долгорукаго, вѣщавшаго истину Петру, не было уже на свѣтѣ{170}. Должно полагать, что Князь Василій Владиміровичь отправился тогда въ Персію и служилъ подъ начальствомъ Генералъ-Лейтенанта Матюшкина; ибо онъ, болѣе года по кончинѣ Петра Великаго, оставался забытымъ: только 13 Февраля 1726 г., Императрица Екатерина Іая возвратила Долгорукому ордена и пожаловала его Генералъ-Аншефомъ. Въ то время Князь Василій Лукичь старался въ Митавѣ объ избраніи Меншикова въ Герцоги Курляндскіе: онъ, безъ всякаго сомнѣнія, ходатайствовалъ въ пользу опальнаго. Но умный и хитрый Князь Ижерскій, удовлетворивъ просьбѣ своего любимца, поставя Долгорукаго на прежнюю степень значенія и внутренно не терпя его, доставилъ ему званіе Главнокомандующаго надъ Россійскими войсками въ Персіи, удалилъ отъ Двора. Въ Апрѣлѣ мѣсяцѣ, Князь Долгорукій поѣхалъ въ ввѣренную ему армію, съ порученіемъ склонить Шаха Тахмасиба къ принятію и подтвержденію постановленнаго въ 1724 году между Россіею и Портой Оттоманскою трактата{171}; военныя дѣйствія были тогда прекращены. Между тѣмъ, какъ Долгорукій производилъ переговоры съ Испаганскимъ Дворомъ и послѣдній медлилъ исполненіемъ требованій Императрицы, Екатерина I сошла во гробъ (1727 г.); Меншиковъ еще болѣе возвысился при Петрѣ ІІ-мъ, но вскорѣ испыталъ самъ превратность счастія: лишился достоинствъ, имѣнія, жены, любимой дочери, умеръ въ изгнаніи и въ бѣдности.

Виновники паденія Меншикова, Долгорукіе, завладѣвшіе всѣми сокровищами Князя Ижерскаго, сдѣлались первыми Вельможами въРоссіи. Изъ нихъ хитрѣе прочихъ былъ Князь Василій Лукичь, который руководилъ своего племянника, Князя Ивана Алексѣевича, управлялъ и отцомъ его. Князь Иванъ необразованный, чрезвычайно надменный, пользовался неограниченною любовію Императора, безотлучно находился при Немъ; даже спалъ въ одной комнатѣ; получилъ, на шестнадцатомъ году отъ рожденія (1728 г.), достоинство Оберъ-Камергера, чинъ Дѣйствительнаго Генерала, званіе Маіора лейбъ-гвардіи Преображенскаго полка, ордена: Св. Апостола Андрея Первозваннаго, Св. Александра Невскаго и Польскій Бѣлаго Орла. Онъ, въ то время, внушалъ Императору совсѣмъ иныя мысли: прежде, когда Меншиковъ управлялъ Имперіею, юный Царедворецъ описывалъ

Около семи лѣтъ, Князь Василій Владиміровичь влачилъ дни свои въ нищетѣ, вдали отъ родины: въ исходѣ 1724 г., Петръ Великій возвратилъ ему свободу и шпагу, дозволивъ вступить въ службу съ чиномъ Бригадира{168}. Неизвѣстно, кто исходатайствовалъ Долгорукому прощеніе: Екатерина или родственникъ его, Князь Василій Лукичь, котораго Государь отличалъ отъ прочихъ Министровъ, который и для Меншикова умѣлъ сдѣлаться необходимымъ{169}. Славнаго Долгорукаго, вѣщавшаго истину Петру, не было уже на свѣтѣ{170}. Должно полагать, что Князь Василій Владиміровичь отправился тогда въ Персію и служилъ подъ начальствомъ Генералъ-Лейтенанта Матюшкина; ибо онъ, болѣе года по кончинѣ Петра Великаго, оставался забытымъ: только 13 Февраля 1726 г., Императрица Екатерина Іая возвратила Долгорукому ордена и пожаловала его Генералъ-Аншефомъ. Въ то время Князь Василій Лукичь старался въ Митавѣ объ избраніи Меншикова въ Герцоги Курляндскіе: онъ, безъ всякаго сомнѣнія, ходатайствовалъ въ пользу опальнаго. Но умный и хитрый Князь Ижерскій, удовлетворивъ просьбѣ своего любимца, поставя Долгорукаго на прежнюю степень значенія и внутренно не терпя его, доставилъ ему званіе Главнокомандующаго надъ Россійскими войсками въ Персіи, удалилъ отъ Двора. Въ Апрѣлѣ мѣсяцѣ, Князь Долгорукій поѣхалъ въ ввѣренную ему армію, съ порученіемъ склонить Шаха Тахмасиба къ принятію и подтвержденію постановленнаго въ 1724 году между Россіею и Портой Оттоманскою трактата{171}; военныя дѣйствія были тогда прекращены. Между тѣмъ, какъ Долгорукій производилъ переговоры съ Испаганскимъ Дворомъ и послѣдній медлилъ исполненіемъ требованій Императрицы, Екатерина I сошла во гробъ (1727 г.); Меншиковъ еще болѣе возвысился при Петрѣ ІІ-мъ, но вскорѣ испыталъ самъ превратность счастія: лишился достоинствъ, имѣнія, жены, любимой дочери, умеръ въ изгнаніи и въ бѣдности.

Виновники паденія Меншикова, Долгорукіе, завладѣвшіе всѣми сокровищами Князя Ижерскаго, сдѣлались первыми Вельможами въРоссіи. Изъ нихъ хитрѣе прочихъ былъ Князь Василій Лукичь, который руководилъ своего племянника, Князя Ивана Алексѣевича, управлялъ и отцомъ его. Князь Иванъ необразованный, чрезвычайно надменный, пользовался неограниченною любовію Императора, безотлучно находился при Немъ; даже спалъ въ одной комнатѣ; получилъ, на шестнадцатомъ году отъ рожденія (1728 г.), достоинство Оберъ-Камергера, чинъ Дѣйствительнаго Генерала, званіе Маіора лейбъ-гвардіи Преображенскаго полка, ордена: Св. Апостола Андрея Первозваннаго, Св. Александра Невскаго и Польскій Бѣлаго Орла. Онъ, въ то время, внушалъ Императору совсѣмъ иныя мысли: прежде, когда Меншиковъ управлялъ Имперіею, юный Царедворецъ описывалъ

Старший сын, погибший на войне, последнее время все чаще и чаще вспоминался Петру Романовичу в ночных думах. Может, и не дошел бы Федор до хитрых наук, но деревенская закваска у него была крепкой. Вернулся бы с войны, наверняка сейчас в колхозе, а то и в сельсовете, председательствовал.

В ночи, как часто случается в здешних непогодливых местах, прилетел ветер. Прошумел за окном в старой рябине и вздохнул в просторной утробе чердака.

– Новые время пошли теперь, – словно оправдываясь непонятно перед кем, говорил сам с собой дед Пека. – Другой у Андрея курс и другая пала ему поветерь. Вот и перекладывай, мореход, паруса, а то кувырнет лодью килем вверх.

Словно отвечая одиноким стариковским раздумьям, скрипнула рассохшаяся потолочина, бренькнула под ударом ветра кованая щеколда на входной двери, гулко хлопнула на сарае доска.

– Слышу уж, чего шебаршишьсято попустому. Ты еще на своем месте стоишь, а других вон и вовсе на дрова попилили.

Лесу кругом невпроворот. И сушняка, и березы, и соснымаломерки на мхах, а в деревне дома на дрова пилят. Дешевле выходит, чем из лесу возить. Такое и разумом не поймешь, пока глазами не увидишь.

– Такто вот… Ешь корова солому, вспоминай красное лето. Пролетко в худых душах стал. Матвейпредседатель крутится в делах, как водяной в мельничном колесе. Анфимья за пять камбал бочку выманила и глаз третий день не показывает. У людей своих забот но горлышко…

Ветер, словно потеряв в темноте главное направление, топтался в старом доме, рождая звуки, которые мы не слышим днем.

Петр Романович слушал их, смятенно принимая то, что в суматохе и толчее жизни представлялось ему всегда мелким, повседневным и нестоящим, что, казалось, легко и просто было отмахнуть в сторону. Сейчас эти легкие нити в ночных раздумьях, в неспешных, понятных лишь ему одному, разговорах со старым домом с каждым новым днем свивались друг с другом, обретая прочность якорного каната. Радостно было понимать их прочность, и брала опаска перед их скрытой силой.

В замечательной книге “В военном воздухе суровом” ее автор, Герой Советского Союза Василий Борисович Емельяненко, упоминает эпизод из жизни знаменитого 7-го Гвардейского штурмового авиаполка. Отличный летчик, штурман полка, взлетел ночью на Ил-2. На посадку заходил несколько раз и сел благополучно. Но летать ночью на штурмовике больше никому не советовал. О ночных вылетах армейских штурмовиков не упоминается в литературе. И все же ни одна страница истории не должна предаваться забвению. Имена таких героев, как Петр Антонович Третьяков, Игорь Ладнов, Сергей Семишин, Ян Борин, Петр Мирошниченко, Василий Кузьмин, нужно помнить.

К сожалению, приходилось встречаться на фронте и со случаями малодушия, бездушия, несправедливости.

В феврале 1944 года пришел приказ - штурмовать аэродром противника в районе Раквере (Эстония), о чем я уже рассказывал ранее. Решено было взлетать восьмеркой. Ведущий - комполка, майор Акаев, а замыкающую пару приказано вести мне.

Шестерка взлетела. Моя очередь. Руководитель полета на старте дает флажком команду на взлет. Но взлет не получается. Трижды заруливаю на старт для повторного взлета, но взлететь так и не удается. Когда я уже готов был предпринять четвертую попытку взлететь, старший инженер полка жестом запретил взлет. Причиной неудачи оказалось то, что одна из лопастей мотора была ввернута не в ту сторону, и при четвертой попытке взлететь все могло бы закончиться трагедией.

Тогда в суматохе разбирательства я не обратил внимания на то, что мой ведомый (не буду называть его) почему- то тоже трижды прекращал взлет. После он не представил объяснений этому.

Через час выяснилось, что из шести экипажей пять не вернулись обратно. Черный день полка.

Было не до моего ведомого. Никто его ни о чем не спрашивал. Но он, видимо, сделал свои выводы и начал хитрить. Впоследствии в полетах к цели он вроде случайно выходил из строя, а потом пристраивался последним, чтобы не заметили, как он, когда все идут в атаку, сбрасывает бомбы в воду и обходит зенитный огонь, а потом пристраивается к

-

2

Миронов Андрей Васильевич

с. Лавы

-

3

Оборотов Михаил Дмитриевич

[с. Лавы]

-

4

Оборотов Иван Сергеевич

[с. Лавы]

-

5

Оборотов Николай Семенович

[с. Лавы]

-

-

1

-

-

-

-

-

-

-

-

-

-

-

-

Оборотов

6

Хитрых Мария Ивановна

[с. Лавы]

-

7

Шалеев Петр Николаевич

[с. Лавы]

-

8

Демин Иван Дмитриевич

[с. Лавы]

-

9

Долматов Егор Романович

[с. Лавы]

-

10

Быкова Прасковья Константиновна

[с. Лавы]

-

И

Щедрин Александр Владимирович

[с. Лавы]

-

12

Коверина Екатерина Ильинична

[с. Лавы]

1

<1>

-

Каверина

13

Оборотова Ольга Александровна

[с. Лавы]

2

2

1

-

Оборотова

14

Клоков Михаил Дмитриевич

[с. Лавы]

-

15

Быков Гаврила Ефремович

[с. Лавы]

-

16

Колчев Тихон Иванович

[с. Лавы]

-

17

Быков Афанасий Ефремович

[с. Лавы]

-

18

Колчев Петр Васильевич

[с. Лавы]

-

№ п/п

Фамилия, имя и отчество

Местожительство

По видам насилия

Убитых

Раненых

Избитых

Сожженных

Изнасилован.

По пол!

/ и возрасту

«Бендерская райя». Во главе стоял паша — ставленник султана. Бендеры являлись объектом противоборства турецко-татарских войск и молдавско-казацких. Казаки неоднократно штурмовали город, переходя с левого берега Днестра на правый. Татары, покровительствуемые бендерским пашой, совершали набеги па мирных жителей, опустошая южно-украинские и южно-русские земли. «Дикое поле», как называли пространство от Буга до Днестра, входило в сферу интересов запорожцев и татар. Отправляясь в поход к Бендерам, казаки со всех четырех сторон своего войска выставляли дозоры и пристально всматривались в степь. Побеждали те, кто первым обнаруживал противника. Путешественник писал: «Каждое утро жители Бендерского посада отправляются на ту сторону Днестра воевать казаков». Со второй половины XVII века Бендеры служили резиденцией силистрийского бейлер- бея, а в 1705 году для проверки строительных работ султан отправил великого визиря ІОсуф-пашу, который занялся реконструкцией крепости и налаживал военные и дипломатические отношения с противниками России.

В 1704 года азовский губернатор, звенигородский наместник, Толстой и ачуевский хранитель Хасан-паша поставили пограничные знаки на курганах возле рек Ка- гальник, Чебур, Эю, протекавших вдоль берега Азовского моря. Е.И. Украинцев никак не мог решить вопрос о разграничении между Днепром и Бугом. Наконец 22 октября 1705 года в Стамбуле пришли к соглашению о проведении демаркационной линии между Россией и Оттоманской Портой: «договорились и постановили границу… описываем и утверждаем ради спокойного и мирного между пограничными жителями пребывания…». Начиналась она на Буге, недалеко от устья Кодымы, а заканчивалась у устья Каменки на Днепре, С российской стороны гра-

ницу зафиксировал Е.И. Украинцев, с турецкой — Коч Махмет-паша.

В этом же году в Турцию вернулся Савва Рагузинский, уже русским купцом. В Стамбуле хитрый дубровчанин купил маленького мальчика, абиссинца по национальности, Ибрагима. В историю он вошел как «арап Петра Великого» или прародитель великого русского поэта Александра Сергеевича Пушкина. Петр I за подарок дал Савве пожизненное разрешение на беспошлинную торговлю.

С выходом соединения на правобережье Днепра работы разведчикам прибавилось. Главразведка в том составе, в каком она была, справиться с заданием не могла. Надо было ее усилить. Выход был найден. Командование решило объединить тринадцатую роту с главразведкой. Об этом мне стало известно вскоре после возвращения с диверсии. Меня вызвали в штаб и предложили принять командование главразведкой.

Это предложение было неожиданным. Дело в том, что моя группа по-прежнему находилась в подчинении Вершигоры и выполняла задание фронта. Поэтому вопрос о моей группе, как мне казалось, должно было решать фронтовое начальство. Я не спешил с ответом.

— Что задумался, капитан? Не нравится должность? — покручивая черные усы и улыбаясь, спросил комиссар Руднев.

— Без согласия Центра не могу принять вашего предложения, — возразил я комиссару и вопросительно посмотрел на Вершигору.

— Какой тебе, чертова батька, центр нужен? Мы вот здесь штаб — центр, — вспылил Ковпак. — Цель У нас одна… Будешь передавать в. Центр все сведения, какие получит разведка. Центр ему нужен! Петро твой центр. Принимай разведку и крышка!

— Принять всегда можно. А если завтра мне прикажут уйти с группой в другой район, тогда как?— упорствовал я.

— Скомандуешь: «Становись! Шагом марш!» и поведешь. Никто задерживать не будет… Скажи ему, Петро!

По хитрым взглядам, которые поверх очков бросал Григорий Яковлевич Базыма на Вершигору, Ковпака и Руднева, я понял, что вопрос этот для них давно решен, и они меня просто разыгрывают.

Мне ничего не оставалось, как согласиться с предложением.

— Ну, это другое дело. А то заладил центр да центр, — уже спокойно сказал Ковпак.

Завязался оживленный разговор. Каждый из них считал своим долгом высказать пожелания, помочь мне советом, как лучше организовать разведку. Я старался запомнить советы старших. Особенно запали в память слова комиссара Руднева. Он расхаживал по комнате, заложив за спину руки, и горячо, слегка картавя, говорил:

– Мал еще сынишкато, жалко, ежели что…

Вскоре спор возобновился. Спорили о земле, о временном революционном правительстве, о вооруженном восстании, о том, что будет завтра, после свержения самодержавия.

Как большинство рабочих, Сережа плохо разбирался в программах и тактике разных партий, путал большевиков с меньшевиками и даже с эсерами. Он полагал, что все они «делают революцию», все «долой» кричат, все ратуют за свободу, – значит, стоят за нас, за рабочих.

Петр часто одергивал брата, называя его путаником, а то и попросту дуралеем.

Поддерживая то одного, то другого, отец пытался как то примирить братьев.

Изредка вставляла свое словечко и мать, – разумеется, в защиту мужа:

– Не спорьте, дети, отец лучше знает, что к чему. Вот народила забияк!

А Мишка с восторгом смотрел на старшего брата, особыми, мальчишескими жестами выражая одобрение.

В эту семейную дискуссию я вмешивался мало и лишь наблюдал, как ловко Петр загонял своих противников в угол. В таких случаях Сережка, смеясь, поднимал руки:

– Сдаюсь, Петруха, сдаюсь!..

Только один раз Арина Власовна решилась возразить своему Егорычу, когда тот обозвал царя «кровопивцем»:

– И что такое творится на белом свете – царя хотят сшибить! Добро бы одни несмышленые хлопцы орали «долой», а и ты, старый, за ними тянешься. Ты ведь солдатом был. И вдруг против начальства ополчился, против помазанника божия…

Старик почесал в затылке, с некоторым сомнением глянул на иконку, пожал плечами:

– Да как тебе сказать, Аринушка… Царь хоша и помазанник, а все ж таки человек, от бабы родился.

Арина Власовна рассердилась:

– Совсем очумел ты, Егорыч! От кого ж ему родитьсято? От коровы, что ли?

Дядя Максим хитро прищурил один глаз.

– Вот и я говорю, что от бабы. А раз он родился от бабы, значит, и дураком может быть, а может, и бабка его ушибла, ай с печки упал – всяко бывает.

Затѣмъ, до конца 1682 года ничего не дѣлается для младшаго Царя; только въ началѣ 1683 года отмѣчается въ записяхъ Мастерской палаты: 3 Января бояринъ князь Борисъ Алексѣевичъ выдалъ изъ хоромъ Великаго Государя Петра Алексѣевича шпагу нѣмецкаго дѣла для исправленія ноженъ, а 13 -го велѣно сдѣлать къ нему, Великому Государю, въ хоромы двѣ пушки деревянныя потѣги- ныя, одну въ аршинъ длиною, другую въ полтора аршина, на станкахъ съ окованными колесами и съ дышлами, да старый станокъ починить заново; все это посеребрить и расписать аспидомъ; работа сдана Овчинныя слободы тяглецу Григорію Тихомірову. Деревянныя пушки дѣлали болѣе двухъ мѣсяцевъ, и ихъ подалъ въ хоромы Великому Государю бояринъ и оружейничій Петръ Васильевичъ большой Шереметевъ 26 Марта и въ первыхъ числахъ Апрѣля. Почти тогда же тотъ же бояринъ подалъ въ хоромы Государевы заказанный еще 2 0 Февраля обухъ желѣзный, наведенный золотомъ, противъ прежнихъ. 3 Марта въ хоромы Великому Государю взяты кирка, молотокъ и четыре лопаты желѣзныхъ; затѣмъ покупались для Петра всякія птицы пѣвчія и живыя лисицы, да нарочный посланъ за медвѣдкою.

Одиннадцатилѣтній Петръ, хотя по виду представляется 16-лѣтнимъ юношей (въ это именно время и видѣлъ его секретарь Шведскаго посольства), но въ сущности это еще недавно вышедшій изъ дѣтской ребенокъ: его занимаютъ и деревянныя пушки, которыя перевозятъ на потѣшныхъ лошадяхъ стряпчіе конюха, и птицы, и лисички съ медвѣдкою, которыхъ водятъ въ ошейникахъ на желѣзныхъ цѣпочкахъ.

Въ началѣ Мая мѣсяца 1683 года Наталія Кирилловна со своими дѣтьми переѣхала на лѣто въ село Воробьеве; съ Великимъ Государемъ Петромъ Алексѣевичемъ въ походѣ на Воробьеве 6 Мая были—бояре: князь Володиміръ Дмитріевичъ Долгорукой, князь Михайло Алегуковичъ Черкасскій, князь Михайло Григорьевичъ Рамодановскій, князь Михайло Ивановичъ Лыковъ, Ѳедоръ Прокофьевичъ Соковнинъ, Ѳедоръ Петровичъ Шереметевъ; окольничіе: Ѳедоръ Ивановичъ Леонтьевъ, Алексѣй Прокофьевичъ Соковнинъ, князь Димитрій Нефедьевичъ Щербатой; думные дворяне: Никита Савичъ Хитрой, Родіонъ Михаиловичъ Павловъ; думный дьякъ Никита Зотовъ, да стольники и стряпчіе и дворяне и жильцы шестаго дневанья.

– Могу сказать только, что он давно должен быть в Петрограде. Мне сообщали из Финляндии, что через границу его переправили успешно. Остается ждать добрых вестей…

– Уж больно долго чтото! Вас не удивляет, что об этой миссии знаю я?

– Вероятно, вам сказал барон?

– Нет, это я спросил барона.

В устремленных на Татищева темных, с хитринкой глазах генерала промелькнула усмешка.

– Хотите уточнить мой источник информации? Право, не стоит, Александр Августович. Я же у вас не спрашиваю, кто из офицеров моего окружения работает на контрразведку! Отсутствие сведений от Уварова обеспокоило меня в связи с тем, что его миссия, как вы сейчас убедились, оказалась не такой уж секретной. Не повлияло ли это отрицательно?

– Никто, кроме меня, не знал о миссии Уварова. Остальные выполняли мои приказы.

– И все же… Дня три тому назад я узнал, что баронесса Мария Дмитриевна схвачена чекистами.

Татищев улыбнулся:

– Я знаю, откуда у вас эти сведения. Из лондонской газеты «Таймс». Но они не соответствуют действительности.

– Как же возникла эта «утка»?

«Стараниями Хаджет Лаше, черт бы его побрал с этой привычкой обгонять события и время!» – мысленно ответил на вопрос Татищев. Вслух же сказал:

– Боюсь, что толком этого даже в редакции «Таймс» не знают. Авторы липовых сенсаций обычно не обнаруживаются. Я так понимаю, что беспокойство по поводу тревожных публикаций выразил Петр Николаевич?

– Но сведения о пребывании баронессы в Петрограде могли стать достоянием прессы, если об этом знали только вы?

– А уж тут, ваше превосходительство, позвольте возразить, – выставив перед собой руку, произнес Татищев. – Одно дело – миссия Уварова, и совсем другое – факт пребывания баронессы в Совдепии. В свое время Петр Николаевич уже посылал когото в Петроград. Это – раз. Баронесса, где бы она ни находилась, общается с людьми. Это – два. А может быть, еще и три, и пять, и десять.

— Да, видимо, доктор Франк и в самом деле решил не выпустить нас из Польши,— сказал комиссар Москаленко Вершигоре после напряженного многочасового боя, который вели все части дивизии 18 марта в селах Грабарка и Толѳин.

— Ничего у господина Франка не выйдет,— ответил Петр Петрович, хитро поблескивая глазами.— К утру мы будем уже дома, на своей родной земле, а дома, кан говорится, и стены помогают!.,

— Да,— согласился начштаба.— Главное, вскочить в Беловежскую пущу, а там — партизанский край!.,

В ночь на 19 марта ковпаковцы покинули польскую землю, Переходя железную дорогу Черемха — Брест, которая пересекала здесь линию границы, 1-й полк, державший заслон, уничтожил воинский состав. Пылали машины, рвались вражеские боеприпасы *— это был ковпа- ковский салют Родине…

Однако едва дивизия, вступившая на родную землю, расквартировалась в селе Омеленец, противник опять полез в наступление. Судя по тому, что немцы атаковали партизанскую дивизию с запада, Вершигора считал, что его все еще преследуют войска рейхскомиссара Польши, от которых, казалось, партизаны вот-вот оторвутся.

Но вернувшаяся из Беловежской Пущи разведка принесла невеселые вести: почти все деревни сожжены фашистами, а жители выселены; тех, кто появляется возле леса, расстреливают каратели… А вечером, когда дивизия выходила из села Омеленец, на 1-й полк, двигавшийся в голове колонны, напали — теперь уже с востока, со стороны Беловежской Пущи, какие-то новые авиационные части.

Потеряв в короткой перестрелке полсотни своих солдат, немцы отошли обратно, оставив партизанам «языка». Роберт Клейн быстро допросил пленного. Оказалось, ковпаковцев атаковали свеженькие подразделения парашютной дивизии немцев.

Спустя полчаса комиссар Москаленко и заместитель Вершигоры по разведке Юркин, находившиеся впереди колонны, прислали с наро' ным записку, в которой предупреждали: «Петр Петрович] В Пуще нас ждет парашютная дивизия «Герман Геринг». Считаем, лезть в мешок нет смысла»,

Видел хитрый веселый «Борода» эту озорную молодежь насквозь!..

— Простите нас с Николаем, Петр Петрович!—тихо произнесла Поля, вытирая краем косыночки мокрые глаза.— Может, мы нехорошо тогда сделали, очень нехорошо! Но так крепко этого коня полюбили, такой умница конь был! Как собака, ходил за нами следом. Мы даже мечтали с Николаем: когда кончится война, взять •ОГО Серка с собой, в родное село!

Петр Петрович помолчал, сжав пальцами свою густую городу. Подумал о чем-то и, глядя вдаль, произнес:

-— Да, сколько этих безвестных коняг, наших бессло- еснь|х помощников, погибло во время боев и во время Долгих нелегких маршей. На краю пропасти, в болотах, под пулями — везде они были с нами, безропотные и преданные. Я, если б был поэтом, стихи бы о боевом коне написал. Честное слово! А коня, Поля, вы с Николаем все равно в родной свой Камень приведете: дадим вам.

Вечером 10 июля, передав плацдарм подошедшим частям Советской Армии, ковпаковская дивизия повернула на север и форсировала вброд Неман у деревни Бе- регсвцы. Лето было очень жаркое, сухое. К тому же за годы войны никто не чистил дно реки землечерпалками, и кое-где образовались перекаты. Знающий эти места старый крестьянин легко перевел партизан через реку, считавшуюся прежде судоходной.

После переправы двинулись дальше — на запад.

Во время марша, при переходе железной дороги Лида — Волковыск, подразделения 1-го и 3-го полков захватили станцию Рожанка и разогнали только что прибывший сюда из Германии 122-й гаубичный артиллерийский полк 50-й пехотной дивизии, которой командовал генерал Вейтлинг. Бросив свои пушки, гитлеровцы разбежались в темноте кто куда.

Утром, когда партизанская колонна ушла дальше, остатки этого гаубичного полка собрались в лесочке южнее станции. На них-то и набрели (как вспоминал не раз об этом Михаил Ядченко) два коапаковских разведчика.

За завтраком мы пили самогон с 30-ти летним бригадиром Василием Митрофановичем Куприенко.

— Больше половины отпустили.

Жаловался, что очень неохотно народ ходит на колхозные работы. Все норовят на свой огород. Впрочем, так бывало и по другим местам, где мы бывали — нередко.

Сильно развит тут национализм — немцы постарались вовсю!

6 октября.

Утром выехали дальше, по направлению к Киеву. Стоит отличная, летняя погода. Тепло.

Проехали Борисполь — в 35 км. от Киева. Весь город сожжен и разрушен. Выезжая из города, встретили седого, оборванного старика. дал закурить, разговорились. Оказывается, житель соседней деревни Нестеровка (в 2-х км. от Борисполя) — Иван Кузьминский. 59 лет. По профессии — плотник. Сейчас собирает прутья.

— А при немцах (плачет) чистил сортиры, просил милостыню. Весь город сожгли, взорвали, какой город был! Рельсы взрывали так, что куски улетали за 300 м. А с жителями что делали! Люди рассказывают, что согнали 300 человек в подвал и сожгли живьем. А то взяли трех девок, связали косами и бросили в колодец.

И снова плачет.

8 октября.

Деревня Красиловка (под Киевом).

Находимся вместе с другими корреспондентами. Их тут — уйма. Кто-то насчитал 39 душ.

Он нас — майор Петр Лидов, майор Леонид Первомайский, фотограф Яков Рюмкин.

От «Известий» один майор Виктор Полторацкий, чудный парень, немного мечтательный, очень скромный, великолепный товарищ, высокий, худой, глаза на выкате.

От «Красной Звезды» — майор Петр Олендер, майор Константин Буковский, подполковник Жуков, майор Василий Гроссман, полковник Хитров, фотограф Кнорринг, на подъезде — Илья Эренбург и К. Симонов. Последнего я видел на Центральном фронте, он собирался подлететь сюда поближе к делу.

От ТАСС — майор Крылов и капитан Николай Марковский, фотограф Копыт.

За завтраком мы пили самогон с 30-ти летним бригадиром Василием Митрофановичем Куприенко.

— Больше половины отпустили.

Жаловался, что очень неохотно народ ходит на колхозные работы. Все норовят на свой огород. Впрочем, так бывало и по другим местам, где мы бывали — нередко.

Сильно развит тут национализм — немцы постарались вовсю!

6 октября.

Утром выехали дальше, по направлению к Киеву. Стоит отличная, летняя погода. Тепло.

Проехали Борисполь — в 35 км. от Киева. Весь город сожжен и разрушен. Выезжая из города, встретили седого, оборванного старика. дал закурить, разговорились. Оказывается, житель соседней деревни Нестеровка (в 2-х км. от Борисполя) — Иван Кузьминский. 59 лет. По профессии — плотник. Сейчас собирает прутья.

— А при немцах (плачет) чистил сортиры, просил милостыню. Весь город сожгли, взорвали, какой город был! Рельсы взрывали так, что куски улетали за 300 м. А с жителями что делали! Люди рассказывают, что согнали 300 человек в подвал и сожгли живьем. А то взяли трех девок, связали косами и бросили в колодец.

И снова плачет.

8 октября.

Деревня Красиловка (под Киевом).

Находимся вместе с другими корреспондентами. Их тут — уйма. Кто-то насчитал 39 душ.

Он нас — майор Петр Лидов, майор Леонид Первомайский, фотограф Яков Рюмкин.

От «Известий» один майор Виктор Полторацкий, чудный парень, немного мечтательный, очень скромный, великолепный товарищ, высокий, худой, глаза на выкате.

От «Красной Звезды» — майор Петр Олендер, майор Константин Буковский, подполковник Жуков, майор Василий Гроссман, полковник Хитров, фотограф Кнорринг, на подъезде — Илья Эренбург и К. Симонов. Последнего я видел на Центральном фронте, он собирался подлететь сюда поближе к делу.

От ТАСС — майор Крылов и капитан Николай Марковский, фотограф Копыт.

– Ну и бухаешь ты! – заметил Мамонтов, всматриваясь в меня с какойто мыслью. – Как из пушки. – Очевидно было, что он так и не опознал во мне того мальчишку, какого видел с отцом недавно в Малышевом Логу. – Кстати, товарищи, Красная Армия заботится прежде всего о народе. Заказать ему пимы.

Тут один дядька поднялся с голбца.

– Товарищ главком, разрешите доложить? – заговорил он, с неудовольствием косясь вороненым глазом в куть. – У нас и пимокатнято закрыта. Ни одного пимоката.

– А где же они? – сердито спросил Мамонтов.

– Все сбежали. В окопы. Говорят, тут такой бой, а мы пимы катать будем? Отобьемся – тогда уж…

– Вот дурьи головы! И вы тоже: распустили людей… – От негодования Мамонтов прожег глазами интенданта насквозь и потребовал: – Сейчас же собрать всех пимокатов! И чтоб с утра пимокатня работала. Сам проверю. Через деньдругой мы погоним беляков, а у нас многие еще в сапогах или в опорках, как у этого вот вояки. А уже зима. Они об этом подумали, дурьи головы?

– Есть! – ответил, вытягиваясь, интендант.

И тут Мамонтов, взглянув на Петрована, который давно сидел, затаившись и прикрыв свой кон ладонями, спросил его, как старого знакомого:

– А ты, ополченец, чего тут прячешь? А ну покажи.

Потупясь, Петрован убрал руки со стола. Увидев кучу колчаковских денежных знаков, Мамонтов так засмеялся, что, казалось, едва не опрокинулся от смеха навзничь.

– Да тут вон что! Игра! – Он быстро расстегнул полы полушубка и подсел к столу. – А ну сдай! Давно не баловался! Ну, потеехаа…

– Ты фартовый, товарищ главком, – сказал Никиша. – С тобой какая игра? Ты всех обставишь и очистишь догола.

– И ты хитри. И тебе повезет.

Вдобавок к карте, какая у него была, Мамонтов взял у Петрована еще одну и, вновь засмеявшись, снял весь кон, на создание которого молодым хозяином было затрачено немало усилий. Партизаны, успевшие собраться у стола, заговорили шумно и восхищенно: и верно, дескать, с первого раза – и так пофартило. Мамонтов сгреб кучу зеленоватых билетов и сдвинул ее на край стола, словно от большой радости намереваясь прижать к своей груди, но неожиданно смахнул себе под ноги.

Где сейчас Булавин, знать не знаем. Но сделаем все, чтобы поймать его и вздернуть на первом же дереве, или — в мешок да в воду. Туда ему и дорога. Молчание — лучшее доказательство невиновности Лукьянова, Петрова и их друзей-единомышленников.

Так они думали и рассуждали, лавировали и хитрили.

Надеялись, что с Булавиным покончено и все пойдет, как прежде. С Петром и его властями они договорятся — головами донских горлопанов — гультяев, конечно…

Знали ли они все-таки, где скрывается Булавин? Человек, к тому же ставший столь известным и популярным на Дону, — не иголка в стоге сена. Скрылся ои не один. Встречался с казаками, своими сторонниками, и его пути- дороги не могли оставаться безвестными в его родных местах.

В далекой Москве о том, куда делся Булавин, знали доподлинно, и на увертки черкасских старшин ее власти отвечали дипломатическим, но многозначительным молчанием.

БУЛАВИН В ЗАПОРОЖСКОЙ СЕЧИ

Появление Кондрата Булавина в Сечи — не акт отчаяния или поиск спасения от преследований царских карателей и своей, черкасской, старшины. Последнюю он с полным основанием обвинял в измене. Конечно, никакого договора между ним и Максимовым не было. Скорее всего разговор между ними предполагал взаимную помощь: Булавин и его сторонники ведут активные действия, Максимов и старшина одобряют их, призывают других казаков к поддержке. Однако «союзники»-попутчики, преследовавшие свои узкоэгоистические цели, быстро отвернулись от повстанцев, и Булавин, отнюдь не отказываясь от своих намерений, убедившись в готовности основной массы казачества, особенно голутвенного, пойти за ним, едет в Запорожье. Его цель — получить помощь от местных казаков для продолжения восстания на Дону и похода «на Русь бить бояр».

До Москвы вести о Булавине и его товарищах, его поведении «в Запорогах», Кодаке стали поступать в начале нового года. На Украине, в ее левобережных городах и Киеве, прибытие донцов, их рассказы о недавних событиях, «забойстве» Долгорукого произвели сильное впечатление. Воеводские власти, гетманская и запорожская верхушка испытывали явное беспокойство. Иван Степанович Мазепа, гетман Левобережной Украины, взысканный милостями Петра (он один из первых кавалеров ордена Андрея Первозванного, высшей награды, учрежденной повелением царя) и шедший к открытой измене России, 106

— Живут такие люди на берегу большого озера. Город у них большой, пять церквей в нем, обнесен он высокой стеной; четверо ворот — на запад, восток, север, 296

юг. Ворота все закрыты. Только восточные открыты бывают днем. На воротах стоят оружейные часовые, а ночью и по стенам часовые ходят. В город свой те люди никого не пускают. Живут богато. У каждого каменный дом с садом, на улицах и в садах цветы цветут. Такая красота кругом. Занимаются те люди шелками. Обиды ни людям чужим, ни друг другу не делают. Женщины у них раскрасавицы, разнаряжены: носят зеньчуг *, рубены, золотые монисты, лестовки янтарные. Носят они сарахваны из серебряной и золотой парчи, а рубашки из лучшего шелка. Живут там женщины, как царицы. Мужики их любят, пальцем не трогают. Не дай господь, какой мужчина обидит свою жену — его за то смертью наказывают. Женщины и на круг ходят, и грамоте обучаются с дьяками вместе.

— В город свой те люди мужчин не принимают и не пускают, а женщин принимают. Кто ни пройдет, того накормят, напоят, оденут и проводят ласковым словом: «Спаси тя Христос».

«Город Игната» с его равенством и братством, кругами и уважением к женщине, с одной стороны, отразил, в сильно идеализированной форме, порядки, царившие в столице Войска Донского — Черкасске, даже черты его внешнего облика (крепостные стены, ворота); с другой — строгие нравственные нормы, царившие в некрасовской общине на Кубани, в Добрудже (на Дунае) и азиатской Турции. Именно эти порядки некрасовцев и отвечали заветным чаяниям простого народа.

Петр и его помощники, преемники не раз пытались вернуть некрасовцев в Россию. Царь официально обращался к султану с просьбой выдать Некрасова, Лоскута, Павлова, Беспалого и других. Иван Андреевич Толстой, азовский губернатор, побуждал своего брата Петра, умнейшего и хитрейшего из петровских дипломатов, воздействовать на Стамбул:

Но староста тут же разрушил эту его надежду.

— На допыт? А как же! Сам Портнов допрашивал.

— Какой Портнов?

— Следователь их.

— Ну и как? Здорово били?

— Меня-то не били. За что меня бить?

Рыбак затаив дыхание слушал: хотелось по возможности предугадать, что ждало его самого.

— Этот Портнов, скажу тебе, хитрый как черт. Все знает, — сокрушенно заметил старик.

— Но ты же вывернулся.

— А что мне выворачиваться! Вины за мной никакой нет. Что перед богом, то и перед людьми.

— Такой безгрешный?

— А в чем мой грех? Что не побег докладывать про овцу? Так я стар уже по ночам бегать. Шестьдесят семь лет имею.

— Да-а, — вздохнул Рыбак. — Значит, кокнут. Это у них просто: пособничество партизанам.

Все тем же бесстрастным голосом Петр сказал:

— Ну что ж, значит, судьба. Куда денешься…

"Какая покорность!" — подумал Рыбак. Впрочем, шестьдесят семь лет — свое уже прожил. А тут всего двадцать шесть, хотелось бы еще немного пожить на земле. Не столько страшно, сколько противно ложиться зимой в промерзшую яму…

Нет, надо бороться!

А что, если ко всей этой истории припутать старосту? В самом деле, если представить его партизанским агентом или хотя бы пособником, сказать, что он уже не впервые оказывает услуги отряду, направить следствие по ложному пути? Начнут дополнительно расследовать, понадобятся новые свидетели и показания, пройдет время. Наверно, Петру это не слишком прибавит его вины перед немцами, а им двоим, возможно, и поможет.

Предавшись своим размышлениям, он вдруг встрепенулся от неожиданности — рядом тихонько зашуршала солома, и что-то живое и мягкое перекатилось через его сапог. Староста в углу брезгливо двинул ногой: "Кыш, холера на вас!", и в тот же момент Рыбак увидел под стеной крысу. Шустрый ее комок с длинным хвостом прошмыгнул краем пола и исчез в темном углу.

Но староста тут же разрушил эту его надежду.

— На допыт? А как же! Сам Портнов допрашивал.

— Какой Портнов?

— Следователь их.

— Ну и как? Здорово били?

— Меня-то не били. За что меня бить?

Рыбак затаив дыхание слушал: хотелось по возможности предугадать, что ждало его самого.

— Этот Портнов, скажу тебе, хитрый как черт. Все знает, — сокрушенно заметил старик.

— Но ты же вывернулся.

— А что мне выворачиваться! Вины за мной никакой нет. Что перед богом, то и перед людьми.

— Такой безгрешный?

— А в чем мой грех? Что не побег докладывать про овцу? Так я стар уже по ночам бегать. Шестьдесят семь лет имею.

— Да-а, — вздохнул Рыбак. — Значит, кокнут. Это у них просто: пособничество партизанам.

Все тем же бесстрастным голосом Петр сказал:

— Ну что ж, значит, судьба. Куда денешься…

"Какая покорность!" — подумал Рыбак. Впрочем, шестьдесят семь лет — свое уже прожил. А тут всего двадцать шесть, хотелось бы еще немного пожить на земле. Не столько страшно, сколько противно ложиться зимой в промерзшую яму…

Нет, надо бороться!

А что, если ко всей этой истории припутать старосту? В самом деле, если представить его партизанским агентом или хотя бы пособником, сказать, что он уже не впервые оказывает услуги отряду, направить следствие по ложному пути? Начнут дополнительно расследовать, понадобятся новые свидетели и показания, пройдет время. Наверно, Петру это не слишком прибавит его вины перед немцами, а им двоим, возможно, и поможет.

Предавшись своим размышлениям, он вдруг встрепенулся от неожиданности — рядом тихонько зашуршала солома, и что-то живое и мягкое перекатилось через его сапог. Староста в углу брезгливо двинул ногой: "Кыш, холера на вас!", и в тот же момент Рыбак увидел под стеной крысу. Шустрый ее комок с длинным хвостом прошмыгнул краем пола и исчез в темном углу.

– Было дело, – спокойно ответил Петр Андреевич.

– Вот вам, как говорят, и карты в руки. Желаю успеха! – командир полка крепко пожал руку летчика.

Прошло несколько минут, и с одного из аэродромов поднялась девятка транспортных самолетов. Она несла самый ценный груз – юных ленинградцев, воспитанников детских домов. Вслед за ними на маленьком лобастом «ишачке» взлетел в воздух капитан Пилютов. Ему приказано охранять самолеты и доставить детей на Большую землю, в случае вражеского нападения заслонить их собою, принять удар на себя.

Пробив шапку тумана, самолеты взяли курс на восток. Внизу под густым маревом была заснеженная Ладога, окаймленная лесами. Сзади осажденный Ленинград. Впереди Большая земля и столица нашей Родины, недавно разгромившая у своих стен немецкие полчища.

Построившись треугольником, как стая журавлей, самолеты быстро идут вперед. Еще несколько минут, и опасность будет позади. Вдруг изза облачка вынырнули шесть «мессершмиттов». Вот уже ведущий стал пристраиваться в хвост советскому самолету. Вокруг девятки засвистели пули. В эту решительную минуту в строй «мессеров» ворвался лобастый «ишачок». Один против шести. Было ясно, что силы неравны, но Пилютов принял бой. Он хитрил, кидал машину в сторону, уклоняясь от лобовых ударов гитлеровцев, нападал там, где его не ожидали; он оттягивал на себя гитлеровских асов, то исчезая в облаках, то вновь появляясь – врезался неожиданно в строй «мессеров», поливая их из пулемета. А транспортная девятка тем временем благополучно уходила – гитлеровцы обрушили всю силу на маленького «ишачка». Маневрируя во вражеском кольце, Петр Андреевич сбил два немецких стервятника. Когда боеприпасы кончились, он стал выбирать момент, чтобы юркнуть за облачко и улизнуть от «мессеров». Но уйти храброму летчику не удалось. В тот момент, когда до спасительного облачка оставались считанные метры, самолет Пилютова вздрогнул, накренился вправо, потом судорожно дернулся и, потеряв равновесие, стремительно пошел вниз.

— Вопросы есть?

— Все ясно, — загудело в комнате.

— Какой вывод, товарищи?

— Вывод напрашивается сам собой, — первым сказал Шумейко. Комбат-пять слыл у нас «спецом по украинским националистам». — Враг коварный, опасный своим вероломством, подлостью и тем, что он собирается применять против нас всякие партизанские хитрости.

— Так треба нам его перехитрить, — наивно сказал [117] прямодушный и совсем не способный на коварство Кульбака.

Все засмеялись.

— А конкретно, Петро Леонтьевич?

— Конкретно, конкретно, — запнулся комбат-два. — То вже пускай наши хитрованы и дипломаты голову ломают. Вот Шумейко… или Брайко.

— А чего ж? И подумаем, — весело отозвался из угла Брайко. — Если не подумаем, то ничего и не выдумаем. А подумаем — глядишь, чего-нибудь и придумаем. Правда, контрразведчики? — обратился он к Жмуркину и Кляйну.

Те поддержали комбата-три согласными кивками.

После этого я и повел речь о дальнейшем направлении рейда:

— У нас есть два варианта. Первый — двигаться дальше на запад, форсировать Буг и войти в Польшу. Второй — сегодня же круто повернуть на юг, пересечь железную дорогу и выйти в лесостепной район юго-западной части Волыни.

— А дальше? — озабоченно спросил Кульбака.

— А дальше — Львовщина и Днестр.

— А за Днестром що? — допытывался Кульбака, хотя на его вопросы уже не требовалось ответа: огромная ладонь комбата-два закрывала на карте кряжи лесистых Карпат.

— Ты что же Карпаты прикрыл, генацвале? — с ухмылкой спросил друга Давид Бакрадзе.

— А щоб мои очи их никогда не бачили, тии горы! Щоб мои ноги больше на них не ступали!

Искреннее восклицание Петра Леонтьевича вызвало общий смех.

— Так что же, товарищ комбат, вы за то, чтобы мы держали курс на Польшу? — ехидненько хмыкнул въедливый Петя Брайко.

— Вопросы есть?

— Все ясно, — загудело в комнате.

— Какой вывод, товарищи?

— Вывод напрашивается сам собой, — первым сказал Шумейко. Комбат-пять слыл у нас «спецом по украинским националистам». — Враг коварный, опасный своим вероломством, подлостью и тем, что он собирается применять против нас всякие партизанские хитрости.

— Так треба нам его перехитрить, — наивно сказал [117] прямодушный и совсем не способный на коварство Кульбака.

Все засмеялись.

— А конкретно, Петро Леонтьевич?

— Конкретно, конкретно, — запнулся комбат-два. — То вже пускай наши хитрованы и дипломаты голову ломают. Вот Шумейко… или Брайко.

— А чего ж? И подумаем, — весело отозвался из угла Брайко. — Если не подумаем, то ничего и не выдумаем. А подумаем — глядишь, чего-нибудь и придумаем. Правда, контрразведчики? — обратился он к Жмуркину и Кляйну.

Те поддержали комбата-три согласными кивками.

После этого я и повел речь о дальнейшем направлении рейда:

— У нас есть два варианта. Первый — двигаться дальше на запад, форсировать Буг и войти в Польшу. Второй — сегодня же круто повернуть на юг, пересечь железную дорогу и выйти в лесостепной район юго-западной части Волыни.

— А дальше? — озабоченно спросил Кульбака.

— А дальше — Львовщина и Днестр.

— А за Днестром що? — допытывался Кульбака, хотя на его вопросы уже не требовалось ответа: огромная ладонь комбата-два закрывала на карте кряжи лесистых Карпат.

— Ты что же Карпаты прикрыл, генацвале? — с ухмылкой спросил друга Давид Бакрадзе.

— А щоб мои очи их никогда не бачили, тии горы! Щоб мои ноги больше на них не ступали!

Искреннее восклицание Петра Леонтьевича вызвало общий смех.

— Так что же, товарищ комбат, вы за то, чтобы мы держали курс на Польшу? — ехидненько хмыкнул въедливый Петя Брайко.

Сергей Иванович, казалось, совсем не переменился за эти четыре года, что не видели его в селе: в усах ни сединки, голубые глаза ясны, курчавые волосы вьются изпод шляпы.

Одежду лишь переменил Матрос: ходил в коричневой шляпе, в желтых сапогах, зашнурованных спереди до колен, в серой нерусского покроя тужурке. А под тужуркой матросская полосатая тельняшка и на поясе маленький, словно игрушечный, браунинг.

– Ну что? – спрашивал Сергей Иванович, завидя мрачного Никиту Семеновича, и вынимал изо рта коротенькую трубочку. – Все тоскуешь?

– Тоскую, Сергей Иванович, – отвечал ямщик, и глаза его меркли. – Это твой братец убил Федьку.

– Вероятно, он…

– Бродит в округе Волк, – бормотал Никита Семенович, – и не можете поймать!

– Три раза облавы были. Сам знаешь – Петр не дитя, хитрый зверь, умеет схорониться. Погоди, осень придет, выползет. Поймаем, если не ушел далеко.

Никита Семенович неделями бродил с винтовкой по оврагам и лощинам, искал Петра Ивановича, осматривал каждую кочку, исходил каждую тропу – пропал, сгинул пес!

Он бросался на землю и глухо и долго рыдал. Так однажды пролежал он до рассвета на сырой земле; свежеть стало в воздухе, осень шла, лето, устав, истомившись в зное, обмахивалось ветерками, освежалось холодными утрами.

Простудился старик – и умер.

Все село провожало Никиту Семеновича на кладбище. Билась в рыданиях жена, одна она осталась в новой избе.

По вечерам собирались у ревкома мужики, бабы, молодежь, девки.

Сергей Иванович приносил свежие газеты, читал ленинские речи, рассчитывал, сколько с кого придется налога, мужики весело переговаривались, посмеивались.

А когда расходились, Сергей Иванович запирался в комнате, где и спал и работал, вытаскивал изпод соломенного Тюфячка задачники, растрепанные учебники, читал до поздней ночи, писал и перечеркивал.

«Там, за стеной, – думал Сторожев, – люди. Они отвернулись от меня. Они захватили мои земли, вспахали место, где должна быть моя усадьба, собрали в свои амбары урожай с моих полей… И черт с ними! Найду другую землю!»

«Там, за стеной, семья, которой дела нет до меня, – думал Петр Иванович. – И черт с ней, с семьей! Найду другую!»

«Вожди продались – и тоже черт с ними, найдем других, есть они еще, живы. Живы!» – вдруг вспыхнула потухшая полчаса назад мысль.

Петр Иванович схватил газету и, лихорадочно комкая ее в руках, еще раз перечитал статью о Махно и Петлюре.

«Живы… Есть еще наши люди. Да и здесь остались! Это ничего, что они в другую шкуру нарядились. Это хорошо. Это хитро – так, значит, и надо. Пантелейто Лукич, стало быть, башка человек! Ну что ж! Значит, надо выждать… „Притихни, – сказал Пантелей. – Притаись. Еще потребуешься!“ Ну да, выждать, ну да, притаиться. Но где? Где спрятаться? Не в буераках же снова ползать голодным волком?»

«В чужие бы земли ушел!» – вспомнился вдруг ему совет Андриана там, на меже.

«Ну да, ну да, в чужие земли уйти! Идти день и ночь, ну да, идти день и ночь, – колотилась мысль. – Проберусь за рубеж, там не пропаду, примут, накормят!.. Вернусь, когда будет можно. И уж тогдато сведем счеты…»

И снова встали перед ним бредовые картины расправы с врагами, снова ненависть овладела Сторожевым, ненависть и жажда жизни.

На колокольне пробило одиннадцать – глухой звон отрезвил Сторожева. До рассвета осталось шесть часов. За эти часы он даже с больной ногой уйдет верст за двадцать и отсидится в дальних глухих кустах, в знакомых ямах, если не под силу будет идти.

И тут он вспомнил, что в Пахотном Углу, в пятнадцати верстах от Двориков, живет Лев – сын учителя Никиты Кагардэ.

«Ему от батьки прощальное слово принесу, – подумал Сторожев, – авось схоронит, спрячет отцова друга…»

сколько часовъ до пріѣзда Ягужинскаго, который сдѣлался съ тѣхъ поръ главнѣйшимъ врагомъ О. и Брюса. За то Петръ былъ въ восторгѣ и писалъ своимъ уполно- моченнымъ: «Трактатъ, вами заключенный, столь искусно составленъ, что и мнѣ самому не можно бы лучше онаго написать для подписи го

сподамъ шведамъ. Славное сіе въ свѣтѣ ваше дѣло останется навсегда незабвеннымъ; никогда наша Россія такого полезн. мира не получала. Правда, долго ждали да дождались, за что всегда будетъ Богу -хвала». Оба уполномоченные награждены б. деревнями и деньгами, а О-ну Петръ тогда же лично сосваталъ богатую и знатн. невѣсту, дѣвицу Марію Ивановну Стрѣшневу. Въ 1723 г. , когда вице-канцлеръ бар. II. II. Шафировъ б. сосланъ на вѣчн. изгнаніе въ Новгородъ, О. , много содѣйствовавшій его паденію, б. назн. вмѣсто него в. -през-томъ коллегіи иностр, дѣлъ и сенаторомъ. По кончинѣ Петра Вел. вся внѣшн. политика перешла въ руки О. , к-рый черезъ 2 г. б. назн. воспит-лемъ Петра II; послѣ паденія и ссылки Меншикова юный Царь Петръ II не безъ участія хитр. дипломата б. обрученъ съ княжною. . Долгорукой. Когда Петръ ум. , О. усердно содѣйствовалъ восшествію на престолъ Анны Іоанновны, съ к-рой сносился черезъ свою жену. Во время междуцарствія и переворота О. не выходилъ изъ дому, ссылаясь на болѣзнь, но, когда власть перешла къ Имп-цѣ, сейчасъ же явился во дворецъ и наканунѣ коронованія Анны Іоанновны возведенъ б. въ по- томств. графск. дост-во. По смерти Анны Іоанновны О. содѣйствовалъ герц. Бирону во время его регентства. Званіемъ ген. -адм-ла О. , почти не бывавшій въ морѣ и никогда не интересовавшійся дѣлами флота, б. награжденъ при Аннѣ Леопольдовнѣ, по наущенію своего прежн. друга, теперь соперника—Миниха, искавшаго случая не столько наградить, какъ осмѣять хилаго и недужн. в. -канцлера.

– Это я починкой занялся, – сказал Иван Митрофанович. – Дело нехитрое, а инструмент я прихватил с собой – рубанок, стамеску, пилку…

За день он успел соорудить вешалку, сколотил расшатанный, вихляющий ножками столик, привел в порядок входную дверь, которая у нас сроду не закрывалась как следует.

Через три дня, когда старику пришло время уезжать, Семикрас пошел к командиру просить за Ивана Митрофановича, чтобы тот остался гденибудь при аэродроме. Старик только о том и мечтал.

– Сами подумайте, Семикрас: ну куда я дену штатского старика? Ну куда?

– Должность мы ему придумаем. Пусть воду возит или еще чтонибудь. Там в батальоне вольнонаемные полагаются.

– Найдете должность – пожалуйста, – согласился Шелест.

Как раз в то время мы собрались открыть полковой клуб, и там нужен был сторож – на это даже деньги по смете отпущены. Сторож, а зимой еще истопник.

– Ну как, Иван Митрофанович? Сторожем в клубе согласны поселиться? – спросил Семикрас.

– Бдительность – это у меня есть. Уж смотреть, так в оба глаза. И за клуб будьте благонадежны! – обрадовался старик. А после вздоха сказал глухо: – Мне бы только отсюда не уезжать. Тут Петя воевал, тут и мне жить. Чтобы без одиночества. Так что спасибо тебе, сынок, отцовское…

В первый день клубная публика както стеснялась веселиться при Иване Митрофановиче. Но он, тонкий старик, заметил это и сам рассмешил летчиков какойто забавной историей о подвыпившем попе.

Я так думаю, что смех, и танцы, и тосты на открытии клуба, все веселье наше тоже было в честь Петра Кирпичова, а вовсе не в обиду его памяти.

Один только Костя Семикрас держался в клубе тихо, чинно. Он у нас и раньше не был бойким кавалером, а после случая с Петром Кирпичовым танцы бросил вовсе, а на гитаре играл песни все больше печальные, со слезой.

Иван Митрофанович жил у нас в сторожах, пока не увидел однажды, что на аэродроме чинят самолет. Придет машина с пробоинами, ее тут же, в березовом закуте, и штопают. Дело хитрое, требует умелых рук. Иной раз полагалось бы отправить машину на ремонт, но ведь это времени сколько! А когда жаркие бои, каждый «ястребок» на счету.

Н.А. Бафталовский, К.И. Блинов, Д.А. Булгаков, А.Н. Вегенер, А.А. Вой- даков, Н.Г. Волков, Н.И. Герасимович, Е.М. Дубинин, А.А. Дурасов, М.Т. Евстратов, К.П. Завалиевский, И.В. Зуев, К.И. Клуге, Н.В. Кропоткин, Н.О. Масягин, И.А. Петров, Б.Ф. Пу- ляшко, А.Е. Сотников, В.С. Тимофеев, Г.В. Ярцев

В распоряжение начальника артиллерии Ставки (военрук — К.Ф. Зейц)

П.А. Кривченко

А.А. Буров, Влесков, Л.К. Гершельман, Горецкий, С.И. Ильин, П.Т. Кияшко, Соколов, И.М. Чебеняев, И.М. Шталь- берг

В штаб партизанских формирований и отрядов

В.И. Боголепов, С.Н. Вышемирский, Т.Д. Дубинин, Я.К. Ивасиов, А.В. Кирпичников, А.К. Климовецкий, Б.П. Лапшин, Н.Д. Либус, А.К. Македонский, В.И. Максимов, Г.О. Маттис, А.Н. Машин, В.Л. Пятницкий, В.И. Самуйлов, Е.О. Стецкий

Местонахождение

Выпуск курсов 2-й очереди

Подготовительный курс 3-й очереди

В распоряжение начальника штаба Кавказского фронта

Л.С. Безладнов, В.В. Белецкий, Н.П. Ве- личкин, А.П. Вохмин, Е.М. Гарабурда, А.С. Дзагания, Н.В. Иванов, Н.А. Карганов, А.Ф. Легин, С.С. Любинский, В.М. Пегу- шин, С.Г. Плюто (командирован не был), И.И. Рославцев, Г.Б. Салимов, Б.Н. Скворцов (командирован не был), М.К. Соло- махин, И.И. Фалилеев, А.С. Чернышев, И.Г. Чечелашвили

М. Багель, Бек-Зейналов, И.М. Богацкий, А.П. Булавинов, Дулькис, Н.А. Иванов, Колонтаевский, М. Костиль, С.И. Костров, В.Н. Кусов, Луговский, Львов, Р.Д. Мергин, Мусхелов, Мхитарьянц, М.С. Парейшвили, Б.М. Перепеловский, И.С. Петров-Денисов, А.Н. Полико- стрицкий, князь Сидамон-Эристов, Ю.В. Трофимов, Г. Тухарели, М.А. Фо- стиков, Хитров, К.В. Чугунков

Последующее распределение (вторая половина марта — апрель 1918 г.)

Штаб Северного участка и Петроградского района (в том числе прикомандированные)

П.Т. Акутин, И.А. Бардинский, П.М. Бедарев, А.В. Бернов, Ф.Н. Боровский, С.И. Вецкий, Р.И. Воликовский, Е.М. Голицын, С.Н. Голубев, Ю.И. Григорьев, Н.Н. Доможиров, И.В. Дорофеев, Н.И. Дроздовский, А.Ф. Ефремов, В.Г. Зиверт, Г.К. Иванов, Е.И. Исаев, Н.И. Кадников, С.М. Казаков, Колесников, Т.С. Косач, Б.И. Кузнецов, А.Д. Лютов, П.М. Майгур, А.А. Мартягин, В.Н. Маслов, П.А. Мей, М.А. Михайлов, И.Д. Моденов, А.Н. Николаев, Я.В. Окулич-Казарин, С.Г. Плюто, А.И. Побыванец, М.А. Поликарпов, В.З. Полюшкин, Е.И. Попов, Н.Н. Розанов, В.Г. фон Розенберг, П.А. Сверчков, В.В. Селенинов, А.Л. Симонов, Б.Н. Скворцов, В.Е. Стасевич, В.Ю. Стульба, Е.В. Сысоев, В.Ф. Тарасов 1-й, Г.И. Теодори, В.В. Трофимов, К.С. Хитрово, И.Д. Чинтулов, Н.В. Энглер, Н.В. Яковский

Для гармонии, которая должна существовать между монархом и его народом, всегда бывает вредно и нередко бывает пагубно различие исповедуемых ими религий; готский завоеватель был воспитан в арианской вере, а Италия была искренно привязана к Никейскому символу веры. Но религиозные убеждения Теодориха не были заражены фанатизмом, и он благочестиво придерживался еретических верований своих предков, не давая себе труда взвешивать хитрые аргументы богословской метафизики. Довольствуясь тем, что его арианские сектанты пользовались полной веротерпимостью, он основательно считал себя блюстителем публичного культа, а его наружное уважение к суеверию, которое он в глубине души презирал, быть может, приучило его относиться к этим предметам с благотворным равнодушием государственного человека и философа. Жившие в его владениях католики едва ли были довольны внутренним спокойствием Церкви; Теодорих принимал в своем дворце представителей их духовенства с почетом, смотря по их рангу и личным достоинствам; он чтил святость православных епископов Арля и Павии, Цезария77) и Епифания 78) и сделал приличное приношение у гроба св. Петра, не вдаваясь в тщательное исследование верований апостола79). Он позволял своим любимцам готского происхождения и даже своей матери по-старому держаться религии св. Афанасия или переходить в нее, и во все его продолжительное царствование не было ни одного случая, чтобы кто-либо из италийских католиков перешел к религии завоевателя по собственному желанию или по принуждению80). Не только на туземных жителей, даже на варваров публичный культ производил впечатление своей пышностью и благоустройством; должностным лицам было поставлено в обязанность охранять законные льготы лиц духовного звания и церковной собственности; епископы собирались на свои соборы, митрополиты пользовались своим правом отправлять правосудие, и привилегии алтарей охранялись или умерялись сообразно с духом римской юриспруденции81). Вместе с обязанностями покровителя Церкви Теодорих присвоил себе и верховную над ней власть, а его твердое управление восстановило или расширило некоторые полезные прерогативы, которыми пренебрегали слабые западные императоры. Ему были хорошо известны значение и влияние римского первосвященника, усвоившего в ту пору почтенное название папы. Спокойствие или восстание Италии могло в некоторых случаях зависеть от характера этого богатого и популярного епископа, заявлявшего притязания на столь обширную власть и на земле, и на небесах и признанного на многочисленном соборе чистым от всяких грехов и стоящим выше всякого земного суда82). Когда трон св. Петра сделался предметом спора между Симмахом и Лаврентием, они предстали, по требованию Теодориха, перед трибуналом арианского монарха, и он утвердил избрание самого достойного или самого покорного из двух кандидатов. В конце своей жизни, в минуту недоверчивости и гневного раздражения, он упредил выбор римлян, назначив и провозгласив нового папу в своем Равеннском дворце. Он кроткими мерами ослабил опасность возникавшего по этому поводу раскола и предупредил взрыв вражды, а последний сенатский декрет имел целью прекратить скандальные подкупы, происходившие при папских выборах83).

Но стихнувшая на время буря скоро разразилась над ними с удвоенною яростью. Царствовавший в Африке Аглабид88) унаследовал от своего отца денежное сокровище и армию; флот из арабских и мавританских судов после непродолжительного отдыха в портах Сардинии стал на якорь у устьев Тибра в шестнадцати милях от города, а дисциплина и многочисленность неприятеля, по-видимому, предвещали не временное нашествие, а намерение прочно утвердиться в завоеванной стране. Но предусмотрительный Лев заключил союз с вольными приморскими городами Гаэтой, Неаполем и Амальфи, находившимися в вассальной зависимости от греческой империи; в минуту опасности их галеры появились в Остийском порте под предводительством сына неаполитанского герцога Цезария - благородного и отважного юноши, уже прежде того одерживавшего победы над флотами сара- цинов. Цезарий был приглашен в Латеранский дворец вместе с главными из своих товарищей, и хитрый первосвященник притворно осведомился о причине их посещения и принял с радостным удивлением ниспосланную Провидением помощь. Городская милиция в полном вооружении сопровождала своего духовного отца до Остии, где он сделал смотр военным силами своих великодушных избавителей и дал им свое благословение. Они целовали его ноги и приобщились св. Таин с воинственным благочестием, а Лев произнес молитву, в которой просил, чтоб тот же Бог, который предохранил св. Петра и св. Павла от ярости морских волн, поддержал силы его подвижников в борьбе с врагами его святого имени. После произнесения молитвы, совершенно похожей на молитву христиан, и с таким же, как христиане, мужеством мусульмане двинулись в атаку на галеры, которые держались на своих выгодных позициях вдоль берега. В ту минуту, как победа уже клонилась на сторону союзников, ее довершила с меньшею для них славою внезапная буря, с которой не были в состоянии бороться искусство и мужество самых отважных моряков. Христиане укрылись в дружеской гавани, между тем как суда африканцев рассыпались и были искрошены в куски среди утесов и островов неприятельского побережья. Те из мусульман, которые уцелели от кораблекрушения и от голода, не нашли у своих неумолимых преследователей пощады, которой они и не заслуживали. Меч и виселица уменьшили опасную многочисленность пленников, а оставленные в живых были с большею пользою употреблены на исправление тех священных зданий, которые намеревались разрушить. Первосвященник отправился во главе граждан и союзников к раке апостолов, чтоб совершить благодарственное молебствие, и тридцать арабских луков из чистого и массивного серебра, принадлежавшие к числу добычи, доставленной этою морскою победой, были развешены вокруг алтаря галилейского рыбака. В течение всего своего царствования Лев Четвертый заботился об укреплении и украшении Рима. Церкви были реставрированы и украшены; около четырех тысяч фунтов серебра было употреблено на ремонт храма св. Петра, а его святилище было украшено золотою утварью, которая весила двести шестнадцать фунтов, носила изображение папы и императора и была обложена жемчугом. Но эта пустая роскошь делает менее чести характеру Льва, чем отеческая заботливость, с которою он восстановил городские стены Горты и Америи и поселил рассеявшихся жителей Чентумчелл во вновь основанном, в двенадцати милях от морского берега, городе Леополь89). Благодаря его щедрости колония корсиканцев вместе с их женами и

Не впервые, товарищ полковник, весело проговорил Бутенко.

Алексей Петрович посмотрел на майора, который вы глядел простоватым, компанейским парнем, вышел изза стола, прошел до двери, вернулся и остановился перед Бутенко.

Вчера я посетил капитана Петрова. И, сидя в его палате, вспомнил золотые слова Феликса Эдмундовича Дзержинского: «Тот, кто стал черствым, не годится больше для работы в ЧК». Ну, а Петров настоящий чекист. Скромный, честный, чуткий и отзывчивый человек. Знаете, о чем он меня просил? Чтобы я побеспокоился о старикепенсионере, в доме которого на Крутой хранится шпионский радиопередатчик. Старик не виновен: он сам не ведает, кого приютил. Скрывая следы, бандиты могут убить и старика. Об этом и беспокоится наш Петров. Я обещал, что не забуду о Сергее Никитиче Матюшко. Уже договорился, что старику дадут путевку в дом отдыха. Позаботьтесь, майор, пусть собесовцы сегодня же отправят старика на отдых. Дом он пусть закроют на все замки, а присматривать попросит соседей.

Будет исполнено, сказал Бутенко.

В двенадцать часов дня полковнику принесли в кабинет целую кипу почты. Заметив конверт со штампом «Сочи», Павленко вскрыл его первым. На стекло письменного стола выпала обернутая тонкой бумагой фотокарточка. Он присмотрелся пристальней. Это была обычная «пятиминутка», видимо извлеченная из архива личных дел.

Препроводительная записка сообщала, что Елена Семеновна Вакульчук действительно работала в конторе сочинской автобазы в качестве секретарямашинистки с января по июнь 1950 года и была уволена за безответственное отношение к хранению автобусных билетов.

Павленко сверил фотографии. Сомнения быть не могло: Вакуленко и Вакульчук одно и то же лицо.

«Хитрая бестия! невольно подумал Павленко. Ведь главноето совсем не в билетах, а в похищенных бланках. Вот откуда отзыв о безупречной работе шофера Морева…» И еще Алексей Петрович подумал о том, что с 1950 года эта «парочка», находясь на территории Советского Союза, конечно, успела завязать связи и подготовить укромное место, чтобы вовремя исчезнуть.

За поворотом улицы открылся низенький дом с серой шиферной крышей, над которым простирала шатер своей легкой, сквозной листвы старая, дуплистая ива.

С детства памятен Володьке этот малоприметный, небогатый дом. Тогда он был еще невзрачней: просто хата под нахлобученной соломенной крышей, зеленеющей пятнами мха. Бегал Володька мимо, и ничто не шептало ему, что судьба повяжет его с этой хатой, с ее обитателями, и будет ему сначала радостно приходить сюда, потом, когда уйдет от него Люба с пацанами, трудно, не в охотку, а потом вроде и отболит все, успокоится, затянется в его душе, как затягивается рана, и опять ничем не станет трогать его этот дом, и, проходя, будет он смотреть на него вполне равнодушно, точно он не знаком ему или, если знаком, то не более, чем все другие дома деревни.

Так и сейчас он на него посмотрел. Но, поравнявшись с Любиным домом, он, однако, замедлил шаги, повернул к нему голову, – всетаки не смог пройти мимо, как чужой, посторонний, не глянуть на его окошки, крылечко, на маленький дворик за заборчиком из некрашеных узких планок. Бросилось в глаза, что заборчик совсем обветшал, да и сам дом заметно состарился с тех пор, как умерла Любина мать и усадьба, все домашнее хозяйство остались без ее заботы, присмотра и хозяйской руки. А у Петра Васильевича нет времени подправлять свою усадьбу, да и Любе некогда, дай бог управиться хоть с работой, с детьми, со стирками, стряпней, коровой, – вроде бы не так уж много с ней забот, весь день пасется в общественном стаде, под приглядом пастуха, а тоже ведь и на нее нужны и время, и труд…

Володька вспомнил, что, когда они поженились и жили еще хорошо, он в порыве великодушия, доброты, долга перед родителями жены не раз горячо, клятвенно даже, обещал тестю и теще, что поможет им перестроить дом – поднять низковатый потолок, расширить стены. С приходом достатка почти все в деревне благоустраивали свои жилища и усадьбы, кто ставил дома совсем заново, из кирпича, с большими верандами, ажурно выкладывая карнизы, кто только ремонтировал, но капитально, так, что старой избы становилось не узнать. Вот возьмутся, говорил Володька, они с Петром Васильевичем вдвоем – и враз, не хуже других, все состроят. Материал им добыть не хитро, подвезти еще проще, все нужные ремесла – в их руках, сами управятся с любой работой, никого не надо нанимать. Такой домишко отгрохают – на удивление и зависть всей Бобылевке…

При рассмотрении этого дела в сенате обер-прокурор Башилов, подав предложение к соглашению мнений, присоединил к тому после еще свое особое объяснение против мнения Державина, разбирая его по частям. Державин находил этот способ возражения противным закону, допускающему оговорку мнений только при докладе или записке в журнал. Поэтому он пожелал после заседания прочесть объяснение обер-прокурора, но Башилов ему в том отказал, ссылаясь также на закон и обещая прочесть свою записку в общем собрании вместе с другими объяснениями. Державин, жалуясь генерал-прокурору на Башилова, просил приказать ему «дать прочесть свое объяснение если не в доме Державина, то по крайней мере в сенате, дабы к будущему общему собранию мог он, Державин, основательнее вникнуть в его мысли, согласиться с ним или остаться при своем мнении». В то же время он обратился к Зубову с письмом, в котором смело и резко жаловался не только на противника своего в сенате, Завадовского, но и на самого генерал-прокурора. «Я еще не имею, — говорит Державин, — никакого отзыва на свое письмо от генерал-прокурора; но по обыкновенной моей участи ожидаю неприятностей. Прежде всего скажут: какой вздорный и неспокойный человек! вот опять новую завел историю! Не оставят может быть внушить, согласно мнению графа Петра Васильевича Завадовского, и того, что опасно дать сим малороссиянам свободу, для того что будто все малороссияне, утвержденные манифестом 1783 года к землям помещиков, возмутятся и пожелают в казенное ведомство; но сия хитрая софизма, при здравом рассудке и при усердии к прямому благу, весьма слаба» и проч. «Производство правосудия не стратажем воинских требует против неприятеля, не уловок и крючков стряпчих к преодолению соперников (что все Петр Великий в настольном указе называет минами под фортециею правды); но требует оно усердного, чистосердечного и рачительного разбирательства дел; к чему все вообще и каждый служители правосудия совестью и присягою своею обязаны. Когда же мнения сенаторов поданы, записаны, то объяснять их или перетолковывать не токмо г. обер- прокурору, но и генерал-прокурору уже поздно. Усмотреть неосновательность, оценить их и решить уже ни в чьей другой власти, как токмо монаршей. Вот куды забрел г. обер-прокурор, и вот, м. г., как производятся дела наши! Те самые, которые должны споспешествовать правосудию, запутывают оное; то место, которое должно облегчать бремя правления, отягчает оное».

После переправы отряд двинулся дальше. Шли ускоренным маршем. К вечеру я так устал, что не мог больше идти. Решил достать себе лошадь. Во всех деревнях, через которые мы шли, я искал в хлевах и конюшнях лошадь. Но разыскать ее было нелегко, так как местное население за годы оккупации научилось прятать и имущество, и домашних животных. Прошло некоторое время, прежде чем мы поняли, что, например, повозку нужно искать совсем не в сарае. Колеса прятали обычно на чердаке или в колодце, боковины повозки – в разных местах. Короче говоря, лошади мы нигде не нашли. Я уже было отказался от своей затеи, как вдруг Петр, молодой и веселый парень, хитро подмигнул мне и дал понять, чтобы я следовал за ним. Он подвел меня к копне сена, а затем какимито магическими движениями стал ощупывать ее. Наконец, победно заулыбавшись, он начал разгребать солому. Вскоре он откопал калитку, сделанную из плетня. Распахнув ее, он вывел из тайника лошадь, которая, попав на яркий солнечный свет, заморгала глазами. Выглядела она не ахти как, но все же это была лошадь. Не раздумывая, я сел на нее. Вместо кнута Петр дал мне в руки хворостину. Как только мы выехали на дорогу, лошадка моя сразу же прибилась к другим лошадям. Вся беда заключалась в том, что она то и дело приставала то к одному, то к другому жеребцу, которые отбивались от нее копытами. Вскоре я подъехал к повозке, на которой ехали наши ребята. Домонкаш сидел на козлах, на меня он посмотрел с завистью. Охотнее всего он и мою лошадку впряг бы в повозку.

Постепенно сгустилась темнота. Слева от нас темнел холм, с которого в небо вдруг взлетело несколько цветных ракет. Заработал пулемет. Сбоку от дороги показались одиноко стоящие домики.

Еще несколько ракет взлетело в небо, и снова застрочил пулемет, расчертив воздух огненными трассами. Видимо, мы натолкнулись на гитлеровскую сторожевую заставу, выставленную для охраны железной дороги и дорожной развилки. По плотности огня поняли, что застава сильная. По приказу командира колонна съехала с дороги и рассредоточилась.

Наш второй взвод расположился в здании, построенном в виде буквы «Г». Я лежала на повозке, а из кухни до меня доносились аппетитные запахи. Лошадей не распрягали, им дали сена прямо на месте. Я лежала на повозке, дно которой устилало душистое сено. Солнышко ласково припекало, и я скоро уснула.

Проснулась я оттого, что какойто партизан тихо разговаривал с хозяином дома, стоя возле повозки, в которой я лежала. Речь шла о наших лошадях. Я сделала вид, что сплю. Хозяин хвалил лошадок, говоря:

– Такие кони очень пригодились бы в хозяйстве.

Затем начался торг. Сошлись на ведре самогона, за которым, видимо, оба и ушли в небольшой сарайчик. Во мне все клокотало от возмущения, но я чувствовала, что одна ничем не смогу помешать им. К счастью, скоро появился Пишта, и я все ему рассказала. Возвратился и партизан, который продавал хозяину коней. Им оказался Петр. Он сразу же начал всех угощать самогоном, а сам все время както хитро подмигивал и говорил:

– Лошадок я продал, так что пейте, вам тоже причитается магарыч.

Пишта сначала было рассердился, но Петр с улыбкой успокоил его:

– Неужели ты и в самом деле подумал, что мы останемся без коней?

Случилось так, что, как только была съедена вся еда и выпита водка, село окружили гитлеровцы. Для нас в этом не было ничего удивительного, так как подобное происходило чуть ли не каждый день. Пули стучали по стенам домов, хозяева кудато мигом исчезли. Домонкаш взобрался на козлы, стегнул лошадей и повез меня в медчасть.

Всю ночь падал снег, заметно похолодало. Утром все кругом стало белымбело. Наш отряд шел по пересеченной местности, поросшей лесом. Дорога была ухабистая, и меня бросало из стороны в сторону. На перину, которой я была укрыта, падал снег. Я выздоравливала, силы постепенно возвращались ко мне, и я уже могла любоваться молодым ельником, вершины которого покрыл снег, отчего казалось, что сейчас вовсе не март, не весна, а рождество и вотвот наступит Новый год. Стоило мне высунуть руку изпод перины, как на нее тотчас же падал ком снега с дерева. Ребята шли гуськом сбоку от повозки по свежему снежку. Здесь был весь наш второй взвод. Обстановка несколько улучшилась, и меня можно было уже не отправлять в медчасть.

— Вот настырный парень, — добродушно сказал начподив, отходя от телефона.

Оказалось, что один из взводов находился в боевом охранении. Старшина роты, который должен был доставить туда обед и ужин, не нашел взвода. Парторг батальона Петр Малашко, узнав об этом, решил сам отправиться вместе со старшиной. Но командир запретил. Тогда Малашко позвонил начальнику политотдела. «Как же так? Ведь там люди с утра не ели».

Лейтенанта Петра Малашко я знал. В дни, предшествующие наступлению, политотдел корпуса обобщил опыт его работы. У меня сохранился черновик политдонесения. В нем сообщалось, что парторг Малашко на первый план в своей работе ставит заботу о солдате. В батальоне была крепкая парторганизация из восемнадцати коммунистов. Все они опытные фронтовики. На каждого из них Малашко надеялся, как на самого себя. Коммунисты, как, впрочем, и все солдаты батальона, глубоко уважали и ценили своего парторга. [198]

Комбат не раз поручал Малашко обучать молодежь особенностям стрельбы в горах из автомата и пулемета, гранатному бою. Все это непростая наука. Тут нужна особая сноровка.

Обучал Малашко бойцов основательно и в то же время с юмором.

— Наступаешь снизу вверх, — говорил он, хитро щуря глаза, — не бойся перебросить гранату через окоп противника. Она скатится вниз и попадет точно в цель. Прямо фрицу на голову. Атакуешь сверху — не добрасывай. Опять-таки фашисту несдобровать: граната скатится ему под ноги.

Утром я хотел встретиться с Малашко, поговорить с ним, поблагодарить за хорошую службу. Но с рассветом противник неожиданно перешел в контратаку. Части 138-й дивизии сравнительно легко отбили ее. Не давая хортистам опомниться, сами пошли в наступление. К вечеру на плечах врага бойцы ворвались в деревню Яблоница, что, подобно гнезду ласточки, прилепилась у самого перевала.

Здесь у крайней избы я нашел Малашко. Лейтенант беседовал с молодыми солдатами. Еще издали заметил, что лейтенант сидит без сапог, и очень этому удивился. Малашко был дисциплинирован, в самую горячую пору боев даже бриться ухитрялся ежедневно. А тут… Впрочем, едва я подошел поближе, все сразу выяснилось. Парторг объяснял молодым солдатам, как обвернуть ногу газетой, чтобы она не мерзла: в Карпатах начались холода.

— Вот настырный парень, — добродушно сказал начподив, отходя от телефона.

Оказалось, что один из взводов находился в боевом охранении. Старшина роты, который должен был доставить туда обед и ужин, не нашел взвода. Парторг батальона Петр Малашко, узнав об этом, решил сам отправиться вместе со старшиной. Но командир запретил. Тогда Малашко позвонил начальнику политотдела. «Как же так? Ведь там люди с утра не ели».

Лейтенанта Петра Малашко я знал. В дни, предшествующие наступлению, политотдел корпуса обобщил опыт его работы. У меня сохранился черновик политдонесения. В нем сообщалось, что парторг Малашко на первый план в своей работе ставит заботу о солдате. В батальоне была крепкая парторганизация из восемнадцати коммунистов. Все они опытные фронтовики. На каждого из них Малашко надеялся, как на самого себя. Коммунисты, как, впрочем, и все солдаты батальона, глубоко уважали и ценили своего парторга. [198]

Комбат не раз поручал Малашко обучать молодежь особенностям стрельбы в горах из автомата и пулемета, гранатному бою. Все это непростая наука. Тут нужна особая сноровка.

Обучал Малашко бойцов основательно и в то же время с юмором.

— Наступаешь снизу вверх, — говорил он, хитро щуря глаза, — не бойся перебросить гранату через окоп противника. Она скатится вниз и попадет точно в цель. Прямо фрицу на голову. Атакуешь сверху — не добрасывай. Опять-таки фашисту несдобровать: граната скатится ему под ноги.

Утром я хотел встретиться с Малашко, поговорить с ним, поблагодарить за хорошую службу. Но с рассветом противник неожиданно перешел в контратаку. Части 138-й дивизии сравнительно легко отбили ее. Не давая хортистам опомниться, сами пошли в наступление. К вечеру на плечах врага бойцы ворвались в деревню Яблоница, что, подобно гнезду ласточки, прилепилась у самого перевала.

Здесь у крайней избы я нашел Малашко. Лейтенант беседовал с молодыми солдатами. Еще издали заметил, что лейтенант сидит без сапог, и очень этому удивился. Малашко был дисциплинирован, в самую горячую пору боев даже бриться ухитрялся ежедневно. А тут… Впрочем, едва я подошел поближе, все сразу выяснилось. Парторг объяснял молодым солдатам, как обвернуть ногу газетой, чтобы она не мерзла: в Карпатах начались холода.

– Здесь, – весело отзывается Чопик, – загораю!

В окошечке нет решеток. Петр, став на какойто подмосток, просовывает сквозь отверстие голову.

– Как хорошо здесь пахнет весной, – говорит. – А в этом погребе я уже заплесневел. Очень сыро. Если бы не солома, которую ребята набросали, можно было бы околеть. Да еще и скучно както…

– Ты здесь один?

– Да нет, – жалостливо усмехается. – Подкинули мне Федю Перепелицу – из роты управления.

– За что же его?

– За рукоприкладство. Дал по зубам одному, чтобы не хныкал. Если бы это гдето наедине – тот бы промолчал. А то при свидетелях. Самолюбие заиграло.

– Федя будто бы такой спокойный, – говорю.

– Наверное, тот допек.

– Я той лярве все зубы повыбиваю, как только отсюда выберусь! – отзывается откудато снизу Федя. – Да ты знаешь его, нашего Шуляка. Все хитрит, на чужой спине хочет в рай въехать… Посылают в разведку – живот болит, в караул – голова, рыть окопы – поясница или еще чтонибудь. Только к кухне липнет. Сядет жрать – будто за себя бросает…

В районе моста частые взрывы.

– Наседают? – спрашивает меня Чопик.

– Видно, только пристреливаются. – Достаю изза пазухи газету. – На, – говорю, – здесь о тебе есть.

– Я уже знаю… – Взял и, не разворачивая, спрятал в карман. – Наших вчера много там? – кивает в сторону леса.

– Двенадцать похоронили… около тридцати раненых… Станковый пулемет и весь расчет накрыло миной.

Чопик, побледнев, тихо спрашивает:

– Мой или Капин?

– Капин… Рассолов остался, но тяжело ранен… А Вичканов погиб еще в начале боя.

Некоторое время молчим, что тут скажешь… Ктото там, внизу, трогает дверь.

– Ну, бывай! – Петр втянул голову в окно.

– Бывай!

С щемящей болью в душе возвращаюсь в свой батальон.

– Шведы должны быть благодарны нашему Петру, – сказал Борис Иванович, – после того как Петр разбил их Карла, шведы перестали воевать и теперь живут себе мирной жизнью припеваючи…

Мы с Борисом Ивановичем не были прямыми потомками и наследниками запорожцев, но нам было знакомо письмо запорожцев турецкому султану, и неукротимый дух этого письма овладел нашими душами.

После долгих обсуждений и взаимных дополнений я вывел на чистом листе самым красивым почерком, на какой была способна моя рука, обращение:

Не успел я как следует вывести знак восклицания, финские артиллеристы, как будто прочитав наше обращение

и зная, что мы будем писать дальше, открыли такой огонь и с такой точностью, что наш чердак закачался, как гнездо цапли на вершине сосны во время бури, и осколки забарабанили по крыше. Мы спустились этажом ниже и устроились на подоконнике. И я снова взялся за перо.

«Намедни соизволил ты удостоить нас великой чести, пригласив к себе в плен. В своем обращении вместо обычной брани ты даже льстиво назвал нас доблестными и героическими защитниками Ханко.

Хитро загнул, старче!»

Обстрел не прекращался, и нам пришлось спуститься на этаж ниже и устроиться в комнате, выходящей окнами на двор, возле камина. Борис Иванович, расхаживая по комнате, стал мне диктовать:

«Всю темную холуйскую жизнь ты угождал господам, не щадя языка своего. Еще под августейшими ягодицами Николая Кровавого ты принял боевое крещение.

Но мы – народ не из нежных, и этим нас не возьмешь. Зря язык утруждал. Ну, хоть потешил нас, и на этом спасибо тебе, шут гороховый».

Чем ниже мы спускались, стараясь найти более безопасное место от обстрела, тем больше нашими душами овладевал запорожский дух. Устроившись на лестничной площадке третьего этажа, я продолжал выводить по всем правилам каллиграфии:

Заняв с Голубевым ячейку, я чуть приподнимаюсь из окопа н говорю ему:

Видишь землянку фашистов?

Вижу,— отвечает Слава.

Какое до нее расстояние? Какую надо взять поправку на ветер?

Расстояние триста метров,— решает задачу мой ученик.— Ветер боковой, несильный. Поправку беру па полфигуры.

Правильно! А теперь представь ту же цель на расстоянии восемьсот метров. Какая будет поправка на деривацию?

Слава по-детски морщит лоб. Хитро улыбается и сам спрашивает:

А откуда дует ветер?

Определи!

Он снимает рукавицу, слюнявит палец и докладывает:

Справа. Поправка на деривацию — минус четверть деления!

Подумай! — замечаю я ошибку Голубева.

Минус одна треть деления! — Теперь Слава и сам доволен найденным решением.

Голубев был не только моим учеником, но и учите- лсм. Любознательный, грамотный, оп часто мне рассказывал о Ленинграде, о книгах, которые читал. Иногда Голубев приносил из политчасти полка брошюрки, и .мы зачитывали их, что называется, до дыр.

Я не переставал удивляться начитапности моего друга, и его вопросы передко ставили меня в тупик. Помню! как-то он спросил меня:,

Федя, ты знаешь, кто первым потребовал вести прицельный огонь?

Суворов…

lie угадал! Петр Первый. Послушай, что оп писал: «Стрелять как возможно скоро, одпако ж с добрую приделкою, дабы действительно были выстрелы, а но гром один».

Откуда ты вычитал такое?

В газете «Правда» интересная статейка про русскую винтовку напечатана… Буду «Боевой листок» выпускать, обязательно напишу, как Петр Первый наказывал стрелять русскому солдату.

Слава Голубев по только снайпер, по п редактор нашего «Боевого листка». Его «листок» читали с таким же интересом, как и настоящую газету. Часто в нем бывали заметки о проштрафившихся, нерадивых бойцах. Ребята говорили: «Славка ведет снайперский огонь по разгильдяям!» Действительно, заметки были острые, едкие, попадать в «Боевой листок» пнкому не хотелось.

Заняв с Голубевым ячейку, я чуть приподнимаюсь из окопа и говорю ему:

— Видишь землянку фашистов?

— Вижу,— отвечает Слава.

— Какое до нее расстояние? Какую надо взять поправку на ветер?

— Расстояние триста метров,— решает задачу мой ученик.— Ветер боковой, несильный. Поправку беру па пол фи гуры

— Правильно! Л теперь представь ту же цель на расстоянии восемьсот метров. Какая будет поправка на деривацию?

Сіава по-детски морщит лоб. Хитро улыбается п сам спрашивает:

— Л откуда дует ветер?

— Определи!

Он снимает рукавицу, слюнявит палец и докладывает:

— Справа, Поправка на деривацию — минус четверть деления!

— Подумай! — замечаю я ошибку Голубева.

— Минус одна треть деления!— Теперь Слава и сам доволен найденным решением.

Голубев был не только моим учеником, но п учителем. Любознательный, грамотный, он часто мне расска-: зывал о Ленинграде, о книгах, которые читал. Иногда Голубев приносит из политчасти полка брошюрки, п мы зачитывали их, что называется, до дыр.

Я не переставал удивляться начитанности моего дру- іа, и его вопросы нередко стави т меня в тупик. Помню, как-то он спросил меня:

— Федя, ты знаешь, кто первым потребовал вести прицельный огонь?

— Суворов…

— Не угадал! Петр Первый. Послушай, что он писал: «Стрелять как возможно скоро, однако ж с добрую прицепкою, дабы действительно была выстрелы, а нс гром один».

— Откуда ты вычитал такое?

— В газете «Правда» интересная статейка про русел ую винтовку напечатана… Буду «Боевой листок» выпускать, обязательно напишу, как Петр Первый наказывал стрелять русскому солдату.

Слава Голубев но только снайпер, по и редактор нашего «Боевого листка». Гю « іисток» читали с таким же интересом, как и настоящую газету. Часто в нем бывали заметки о проштрафившихся, нерадивых бойцах. Ребят1 говорили: «Славка ведет снайперский огонь по разгп іь- дяям!» Действительно, заметки были острые, едкие, попадать в «Боевой листок» никому не хотелось.

Стоящий рядом майор с орденом Красного Знамени на груди вмешался в разговор:

— Помнишь, в тридцать четвертом с нами учился летчик Синицын и тоже «болел» привязанностью к «чертовой» дюжине? Сейчас он служит в бомбардировочном полку и считает, что лучше нет вида в авиации.

Спор на тему, какой вид авиации лучше, интереснее, разгорался. В него включались все новые слушатели, и потому никто не заметил, когда к разгоряченной группе спорящих подошел высокий, стройный, с густой шевелюрой русых волос подполковник. На груди его сверкали Золотая Звезда Героя Советского Союза, три боевых ордена и медаль «За отвагу».

— О чем спор, земляки? — негромко спросил он.

В голосе задавшего этот вопрос летчика прозвучал такой подкупающе искренний интерес, что спорящие неожиданно смолкли.

— Да вот выясняем, чей козырь старше, — послышался шутливый ответ. — Точнее, кому принадлежит пальма первенства в небе: истребителям, бомбардировщикам или штурмовикам.

— А вы что скажете на это? — хитро прищурился, повернувшись к подполковнику, старший батальонный комиссар.

— У нас на Украине говорят так, — улыбнулся подполковник, — аллюр зависит не от лошади, а от седока. — И под общий хохот добавил: — Кажется, Крылов сказал: «…Если голова пуста, то голове ума не придадут места!». От себя добавлю: моя биография началась с Р-5 — самолета-разведчика, потом судьба бросила в бомбардировочную, а сейчас — в штурмовую авиацию. Скажу честно — провести грань между ними не берусь. Считаю так: везде есть место для подвига. Отважным и смелым всюду почет. И только с «нерешительными» [74] авиация не в ладах. Не уживаются они в семье крылатых!

Вечером, когда все разошлись на отдых, оказалось, что подполковник со Звездой Героя и старший батальонный комиссар живут в одном номере.

— Так мы соседи, — с неподдельной радостью произнес комиссар и, протянув руку, представился: — Петр Иванович Петров.