— Почему?

— Не тот час… Сегодня — опасно… Я уж тебе и не говорю, каких людей ко мне едва не каждый день таскают… (Толстые пальцы Федора Юрьевича, лежавшие на колене, начали беспокойно шевелиться.) Московское купечество — верные твои слуги покуда… Что ж, испугались Нарвы… Всякий испугается… Поговорят, да и перестанут, — война им в выгоду… И денег дадут, только не горячись… А тронь сейчас монастыри, оплот-то их… На всех площадях юродивые закричат, что намедни-то Гришка Талицкий [Григорий Талицкий — раскольник, «книгописец», автор «тетрадей», в которых Петр I назывался «антихристом»; казнен в 1700 году] кричал на базаре с крыши. Знаешь? Ну, то-то… Монастырскую казну надо брать исподволь, без шума…

— Хитришь, дядя…

— А я — стар, чего мне хитрить…

— Деньги немедля нужны — хоть разбоем добыть…

— А много ли тебе?

Федор Юрьевич спросил и чуть усмехнулся. Петр опять, — «гм», пробежался по спаленке, закурил у свечи, пустил клуб, другой и выговорил твердо:

— Два миллиона.

— А поменьше нельзя?

Петр сейчас же присел перед ним, стал трясти князя за колени:

— Будет тебе томить… Давай так, — монастыри я покуда не трону… Ладно? Есть деньги? Много?

— Завтра посмотрим…

— Сейчас… Поедем…

Федор Юрьевич взял шапку, тяжело поднялся:

— Ну, бог с тобой… Если уж нужда крайняя… (По-медвежьему заковылял к двери.) Только никого с собой не бери, одни поедем…

На Спасской башне прозвонило — час, кожаная карета князя-кесаря въехала в Кремль, покрутилась по темным узким переулкам между старыми домами приказов и стала у приземистого кирпичного здания. На ступеньке низенького крыльца стоял фонарь. Привалясь к железной двери, храпел человек в тулупе. Князь-кесарь, вылезая из кареты вслед за Петром Алексеевичем, поднял фонарь (сальная свеча, наплыв, коптила), ногой ткнул в лапоть, торчащий из тулупа. Человек — спросонок: «Чово ты, чово?» — приподнялся, отогнул край бараньего воротника, узнал, вскочил.

— Почему?

— Не тот час… Сегодня — опасно… Я уж тебе и не говорю, каких людей ко мне едва не каждый день таскают… (Толстые пальцы Федора Юрьевича, лежавшие на колене, начали беспокойно шевелиться.) Московское купечество — верные твои слуги покуда… Что ж, испугались Нарвы… Всякий испугается… Поговорят, да и перестанут, — война им в выгоду… И денег дадут, только не горячись… А тронь сейчас монастыри, оплот-то их… На всех площадях юродивые закричат, что намедни-то Гришка Талицкий [Григорий Талицкий — раскольник, «книгописец», автор «тетрадей», в которых Петр I назывался «антихристом»; казнен в 1700 году] кричал на базаре с крыши. Знаешь? Ну, то-то… Монастырскую казну надо брать исподволь, без шума…

— Хитришь, дядя…

— А я — стар, чего мне хитрить…

— Деньги немедля нужны — хоть разбоем добыть…

— А много ли тебе?

Федор Юрьевич спросил и чуть усмехнулся. Петр опять, — «гм», пробежался по спаленке, закурил у свечи, пустил клуб, другой и выговорил твердо:

— Два миллиона.

— А поменьше нельзя?

Петр сейчас же присел перед ним, стал трясти князя за колени:

— Будет тебе томить… Давай так, — монастыри я покуда не трону… Ладно? Есть деньги? Много?

— Завтра посмотрим…

— Сейчас… Поедем…

Федор Юрьевич взял шапку, тяжело поднялся:

— Ну, бог с тобой… Если уж нужда крайняя… (По-медвежьему заковылял к двери.) Только никого с собой не бери, одни поедем…

На Спасской башне прозвонило — час, кожаная карета князя-кесаря въехала в Кремль, покрутилась по темным узким переулкам между старыми домами приказов и стала у приземистого кирпичного здания. На ступеньке низенького крыльца стоял фонарь. Привалясь к железной двери, храпел человек в тулупе. Князь-кесарь, вылезая из кареты вслед за Петром Алексеевичем, поднял фонарь (сальная свеча, наплыв, коптила), ногой ткнул в лапоть, торчащий из тулупа. Человек — спросонок: «Чово ты, чово?» — приподнялся, отогнул край бараньего воротника, узнал, вскочил.

Хитрый Петр, улещивает. Так хитрил и он, Юрий, когда «поднимал» Полудневого. Юрий покосился на товарища – скуластое лицо, угрюмый взгляд, широко поставленные серые глаза. Он ведь никогда не испытывал особой симпатии к Петру, да и Петр относился к нему равнодушно, если не сказать – холодно. Разные они люди. Связывал их Шевелев. Иван Степанович, по природе человек мягкий, интеллигентный, относился с большим уважением к людям ученым, тянулся к ним и в то же время был своим человеком для людей физического труда, мастеровых, трудяг, таких же «не шибко грамотных», как и он. Годун – несколько примитивен, грубоват но он верный человек, и на него можно положиться. После истории с танком их связывало многое. Как бы там ни было, Годун вошел в жизнь Юрия как преданнейший друг и таким останется в его памяти до конца, как Иван Степанович, Полудневый и тот Петух, какого он почти совсем не знал.

Юрий лег на спину. Теперь в глаза ему не лезли тоскливооднообразные серые бараки, столбы с колючей проволокой, вышки – все, что напоминало ему о неволе; он видел небо – голубое, чистое, и оно рождало у него иллюзию невесомости, легкого птичьего полета, бескрайней свободы. Пойти на головокружительный риск, увлечь за собой массы пленных, толкнуть их на самоубийство? Нет, при единодушном рывке то не будет самоуничтожением. Пусть многие погибнут, пусть упадет большинство, все же немало счастливчиков вырвется отсюда, уйдет, пробьется к своим, отомстит. Пленные подымутся все – они увидят впереди себя танк Полудневого, прокладывающий нм дорогу…

– Ладно, Петр. Я согласен. Делаем.

– Молодец, Чарли! – воскликнул Годун прочувствованно.

– Вопервых, выбрось из головы эту дурацкую кличку, – раздраженно сказал Юрий.

– Что ж тут такого? – удивился Годун. – Я думал…

– Иван Степанович никогда не называл меня так.

– Все. Ясно. Извиняюсь.

Нехорошо было на Москве, тревожно. Каждую ночь в Кремль посылали наряд человек по пятисот. Возвращались оттуда пьяные. Ждали пожаров. Рассказывали, будто изготовлены хитрого устройства ручные гранаты, и Никита Гладкий тайно возил их в Преображенское, подбросил на дороге, где царю Петру идти, но только они не взорвались. Все ждали чего-то, затаились.

В Преображенском, с приездом Петра, не переставая стреляли пушки. На дорогах стояли за рогатками бритые солдаты с бабьими волосами, в шляпах, в зеленых кафтанцах. Несколько раз бродящий народ, раскричавшись на базаре, собирался идти в Преображенское громить амбары, но, не доходя Яузы, повсюду натыкались на солдат, и те грозили стрелять. Всем надоело — скорее бы кто-нибудь кого-нибудь сожрал: Софья ли Петра, Петр ли Софью… Лишь бы что-нибудь утвердилось…

14

Через рогатки по Мясницкой пробирался верхом Василий Волков. На каждом шагу останавливали, он отвечал: «Стольник царя Петра, с царским указом…» На Лубянской площади свет костров озарял приземистую башню, облупленные зубчатые стены, уходящие в темноту к Неглинной. Чернее казалось небо в августовских звездах, гуще древесные заросли за тынами и заборами кругом площади. Поблескивали кресты низеньких церковок. Множество торговых палаток были безлюдны за поздним временем. Направо, у длинной избы Стремянного полка, сидели люди с секирами.

Волкову было приказано (посылался за пустым делом в Кремль) осмотреть, что делается в городе. Приказал Борис Алексеевич Голицын, — он дневал и ночевал теперь в Преображенском. Сонное житье там кончилось. Петр прискакал с Переяславского озера, как подмененный. О прежних забавах и не заикнуться. На Казанскую, вернувшись домой, он так бесновался, — едва отпоили с уголька… Ближними теперь к нему были Лев Кириллович и Борис Голицын. Постоянно, запершись с ним, шептались, — и Петр их слушал. Потешным войскам прибавили кормовых, выдали новые кушаки и рукавицы, — деньги на это заняли на Кукуе. Без десятка вооруженных стольников Петр не выходил ни на двор, ни в поле. И все будто озирался через плечо, будто не доверял, в каждого вонзался взором. Сегодня, когда Волков садился на коня, Петр крикнул в окошко:

Нехорошо было на Москве, тревожно. Каждую ночь в Кремль посылали наряд человек по пятисот. Возвращались оттуда пьяные. Ждали пожаров. Рассказывали, будто изготовлены хитрого устройства ручные гранаты, и Никита Гладкий тайно возил их в Преображенское, подбросил на дороге, где царю Петру идти, но только они не взорвались. Все ждали чего-то, затаились.

В Преображенском, с приездом Петра, не переставая стреляли пушки. На дорогах стояли за рогатками бритые солдаты с бабьими волосами, в шляпах, в зеленых кафтанцах. Несколько раз бродящий народ, раскричавшись на базаре, собирался идти в Преображенское громить амбары, но, не доходя Яузы, повсюду натыкались на солдат, и те грозили стрелять. Всем надоело — скорее бы кто-нибудь кого-нибудь сожрал: Софья ли Петра, Петр ли Софью… Лишь бы что-нибудь утвердилось…

14

Через рогатки по Мясницкой пробирался верхом Василий Волков. На каждом шагу останавливали, он отвечал: «Стольник царя Петра, с царским указом…» На Лубянской площади свет костров озарял приземистую башню, облупленные зубчатые стены, уходящие в темноту к Неглинной. Чернее казалось небо в августовских звездах, гуще древесные заросли за тынами и заборами кругом площади. Поблескивали кресты низеньких церковок. Множество торговых палаток были безлюдны за поздним временем. Направо, у длинной избы Стремянного полка, сидели люди с секирами.

Волкову было приказано (посылался за пустым делом в Кремль) осмотреть, что делается в городе. Приказал Борис Алексеевич Голицын, — он дневал и ночевал теперь в Преображенском. Сонное житье там кончилось. Петр прискакал с Переяславского озера, как подмененный. О прежних забавах и не заикнуться. На Казанскую, вернувшись домой, он так бесновался, — едва отпоили с уголька… Ближними теперь к нему были Лев Кириллович и Борис Голицын. Постоянно, запершись с ним, шептались, — и Петр их слушал. Потешным войскам прибавили кормовых, выдали новые кушаки и рукавицы, — деньги на это заняли на Кукуе. Без десятка вооруженных стольников Петр не выходил ни на двор, ни в поле. И все будто озирался через плечо, будто не доверял, в каждого вонзался взором. Сегодня, когда Волков садился на коня, Петр крикнул в окошко:

Подробно Вейде останавливается на должностных обязанностях и правах воинских чинов: полковник «имеет у цесарцев полную мочь, что он в своем полку на открытой воинской думе солдата может повесить». Полковой квартимейстер «не имеет в прусской земле столь много дела, как в иных землях».

Параллельно с Вейде собирал сведения об устройстве европейских армий и сам Петр. Систематизированный материал лег в основу строевого положения для обучения «новоприборных» полков. Первый устав получил название «Краткое обыкновенное учение».

Время становления регулярных армий в военной истории отмечено всемерным повышением требовательности к тактико-строевой подготовке войск. Выше уже обращалось внимание на усложнение требований к одиночной подготовке солдата и к слаженности батальона, роты. Боевая выучка европейских армий ковалась на строевом плацу в ходе изнурительных упорных тренировок под руководством опытных офицеров и унтер-офицеров. Плац-парадная муштра, набирающая обороты, становится визитной карточкой эпохи. Еще до выезда Великого посольства Петр обратил внимание на низкую выучку войск московского гарнизона. В эти дни его можно часто видели на лугу в Преображенском. С упоением царь муштровал стрельцов московских приказов, солдат выборных полков. Эта сцена была вполне привычна для времяпрепровождения какого-нибудь европейского монарха, но никак не московского царя. В строевом рвении он больше походил на кого-нибудь из плеяды бранденбургских или баварских курфюрстов, биографии которых похожи: многие из них в молодые годы непосредственно командовали полками в армии своих государств, с большим или меньшим усердием отдаваясь этому занятию. Во всяком случае, Пётр был первым из Российских царей, вышедший из душных кремлёвских палат на импровизированный плац и лично занимающийся строевой выучкой своих солдат. Иван Голиков, один из прилежных биографов и преданных почитателей Петра, приводит воспоминания очевидца. Во время одного из учений Пётр «повелел стрелецкому Торбеева полку обучаться перед дворцом по всем правилам военного отца своего артикулу, а сам с боярами, смотря на учение оного и имея перед собой тот артикул, поправлял ошибки их. По окончанию же учения их сказал боярам, что много излишнего в артикуле написано и что надобно оиой исправить»22. «Учение и хитрость пехотный устав Алексея Михайловича действительно был сложен в выполнении, с его хитрыми перестроениями, тактическими «фигурами» пехоты, квадратами, крестообразными построениями, 6-ти и 8-миугольными комбинациями пикинёров и мушкетёров. Пётр критически оценивает старый устав и чтобы доказать свою правоту упорствующим боярам здесь же принимается командовать подразделением стрельцов. Он командует по-новому, гораздо проще и понятнее, стрельцы споро выполняют его команды, Петр доволен и смышлёными стрельцами и собой.

4 сентября в Троицын монастырь прибыли все служилые иностранные офицеры во главе с генералом Гордоном. Перед этим, конечно, посоветовались с послами и резидентами. Это уже выглядело, как признание Европой царем Петра. 6 сентября стрельцы добились от Софьи выдачи Шакловитого и его сообщников Петру. На дыбе после первых ударов кнута заговорщик признался в замыслах убийства Петра и его сторонников; он выдал всех. Шакловитого и двух его самых близких сообщников осудили на смерть. Как сообщает С. М. Соловьев, Петр, не привыкший еще к жестоким нравам тех суровых времен, не соглашался на казнь, и только сам патриарх смог уговорить его. Когда же некие служилые люди потребовали подвергнуть Шакловитого перед казнью самой жестокой пытке, уже не нужной для дознания, то Петр наотрез отказал им.

Софья вскоре была отправлена в Новодевичий монастырь, а ее фаворит князь Василий Голицын — в ссылку. Иностранные дипломаты срочно послали в свои страны донесения, что в Москве отныне царствует Петр. О «первом» царе Иване часто забывали упомянуть.

Но для молодого Петра вся эта передряга не прошла даром. Ведь он еще только формировался как борец, деятель, политик. А жизнь оборачивалась к нему отнюдь не приятной стороной. Жестокость, злоба, зависть, подлость — вот что обрушилось на юношу, еще так мало знакомого с дворцовым интриганством. Это был урок политической борьбы, когда, преодолевая страх, колебания своей нервной, крайне впечатлительной натуры, необходимо было принимать решения и действовать. Царский венец на его голову возлагали не в торжественной, спокойной, радостной атмосфере, как это было с его предшественниками. Приходилось завоевывать его в беспощадной схватке. Он на всю жизнь запомнил этот суровый урок судьбы и лет через двадцать

41

сказал П. А. Толстому: «Едва ли кто из государей сносил столько бед и напастей, как я. От сестры Софьи был гоним жестоко; она была хитра и зла».

Этот план Лемана и Мейера привел в восторг Августа и Фридриха-Вильгельма, и они начали действовать. Самую щекотливую миссию взял на себя прусский король, обладавший огромным опытом в приобретении чужих земель с помощью вымогательства. Сохраняя видимость своей незаинтересованности, он лишь сообщил Петру, что-де существует любопытный план Лемана и Мейера, к которому он сам отношения не имеет. Фридрих-Вильгельм как бы просто информировал и просил совета.

455

Реакция Петра была незамедлительной и резкой. Он сразу понял, что затея исходит от Августа. Петр посоветовал Фридриху-Вильгельму не поддерживать «эти планы польского короля, ибо они противны богу, совести и верности и надобно опасаться от них дурных последствий». Сам же он «…не только никогда не вступит в подобные планы, но и будет помогать Речи Посполитой против всех, кто войдет в виды короля Августа».

Петр сделал внушение и Августу, пытавшемуся скрыться за спиной своих доверенных лиц, Лемана и Мейера. Царь писал ему по поводу раздела Польши, что «…никто этого не может почесть за вымысел таких бездельных людей, которые, кроме торгу, ничего не привыкли предпринимать. Никто этому не поверит». Если же это действительно их затея, как уверяет Август, то он и должен сурово наказать их, чтобы никто не смел впредь играть судьбами государств и «…нас с соседними государствами, особенно же с Речью Посполитой, ссорить не отваживались». Кроме того, Петр приказал сообщить польским вельможам о махинациях их короля, дабы они впредь остерегались его.

Благодаря твердой позиции Петра план раздела Польши, рассчитанный столь хитро, с треском провалился. Пройдет полвека, прежде чем правители германских государств осмелятся вновь начать осуществление своих экспансионистских замыслов в отношении Польши.

Все это, по выражению С. М. Соловьева, «любопытное происшествие» лишний раз обнаружило важные особенности петровской дипломатии, способность Петра подниматься выше соображений непосредственной прямой выгоды и мыслить в широких исторических масштабах. Конечно, расширение русской территории было бы выгодно России, тем более что речь шла о воссоединении с важной частью древней русской народности, связанной с Россией религиозно-этническими узами, — с Белоруссией. Однако за это надо было дать согласие на дальнейшее германское продвижение к востоку, происходившее на протяжении многих веков путем захвата исконных славянских земель. Петр глубоко понимал смысл не только текущих событий, но и их причины и широкие исторические последствия. Он считал также, что поглощение Польши — одного из крупнейших славянских государств германскими захватчиками лишь ослабит в последнем счете позиции России в Европе, опасно нарушит равновесие сил в пользу Германии.

Наваривали лапы большому якорю для «Крепости». Якорь, подвешенный на блоке к потолочной матице, сидел в горне. Омахивая пот, свистя легкими, воздуходувы раскачивали рычаги шести мехов. Два молотобойца стояли наготове, опустив к ноге длинноручные молота. Жемов здоровой рукой (другая была замотана тряпкой) ковырял в углях, приговаривал:

— Не ленись, не ленись, поддай…

Петр в грязной белой рубахе, в парусиновом фартуке, с мазками копоти на осунувшемся лице, сжав рот в куриную гузку, осторожно длинными клещами поворачивал в том же горне якорную лапу. Дело было ответственное и хитрое — наварка такой большой части…

Жемов, — обернувшись к рабочим, стоящим у концов блока:

— Берись… Слушай… (И — Петру.) В самый раз, а то пережжем… (Петр, не отрывая выпуклых глаз от углей, кивнул, пошевелил клещами.) Быстро, навались… Давай!..

Торопливо перехватывая руками, рабочие потянули конец. Заскрипел блок. Сорокапудовый якорь пошел из горна. Искры взвились метелью по кузнице. Добела раскаленная якорная нога, щелкая окалиной, повисла над наковальней. Теперь надо было ее нагнуть, плотно уместить. Жемов — уже шепотом:

— Нагибай, клади… Клади плотнее… (Якорь лег.) Сбивай окалину. (Загорающимся веником стал смахивать окалину.) Лапу! (Обернувшись к Петру, закричал диким голосом.) Что ж ты! Давай!

— Есть!

Петр вымахнул из горна пудовые клещи и промахнулся по наковальне, — едва не выронил из клещей раскаленную лапу. Присев от натуги, ощерясь, наложил…

— Плотнее! — крикнул Жемов и только взглянул на молотобойцев. Те, выхаркивая дыхание, пошли бить кругами, с оттяжкой. Петр держал лапу, Жемов постукивал молотком — так-так-так, так-так-так. Жгучая окалина брызгала в фартуки.

Сварили. Молотобойцы, отдуваясь, отошли. Петр бросил клещи в чан. Вытерся рукавом. Глаза его весело сузились. Подмигнул Жемову. Тот весь собрался морщинами:

Наваривали лапы большому якорю для «Крепости». Якорь, подвешенный на блоке к потолочной матице, сидел в горне. Омахивая пот, свистя легкими, воздуходувы раскачивали рычаги шести мехов. Два молотобойца стояли наготове, опустив к ноге длинноручные молота. Жемов здоровой рукой (другая была замотана тряпкой) ковырял в углях, приговаривал:

— Не ленись, не ленись, поддай…

Петр в грязной белой рубахе, в парусиновом фартуке, с мазками копоти на осунувшемся лице, сжав рот в куриную гузку, осторожно длинными клещами поворачивал в том же горне якорную лапу. Дело было ответственное и хитрое — наварка такой большой части…

Жемов, — обернувшись к рабочим, стоящим у концов блока:

— Берись… Слушай… (И — Петру.) В самый раз, а то пережжем… (Петр, не отрывая выпуклых глаз от углей, кивнул, пошевелил клещами.) Быстро, навались… Давай!..

Торопливо перехватывая руками, рабочие потянули конец. Заскрипел блок. Сорокапудовый якорь пошел из горна. Искры взвились метелью по кузнице. Добела раскаленная якорная нога, щелкая окалиной, повисла над наковальней. Теперь надо было ее нагнуть, плотно уместить. Жемов — уже шепотом:

— Нагибай, клади… Клади плотнее… (Якорь лег.) Сбивай окалину. (Загорающимся веником стал смахивать окалину.) Лапу! (Обернувшись к Петру, закричал диким голосом.) Что ж ты! Давай!

— Есть!

Петр вымахнул из горна пудовые клещи и промахнулся по наковальне, — едва не выронил из клещей раскаленную лапу. Присев от натуги, ощерясь, наложил…

— Плотнее! — крикнул Жемов и только взглянул на молотобойцев. Те, выхаркивая дыхание, пошли бить кругами, с оттяжкой. Петр держал лапу, Жемов постукивал молотком — так-так-так, так-так-так. Жгучая окалина брызгала в фартуки.

Сварили. Молотобойцы, отдуваясь, отошли. Петр бросил клещи в чан. Вытерся рукавом. Глаза его весело сузились. Подмигнул Жемову. Тот весь собрался морщинами:

Но пока король (уже бывший, ибо от королевской короны он отрекся) продолжает позорную двойную игру. Он даже награждает Меншикова за победу поместьями в Польше и Литве. Вернувшись в Варшаву, он совершает торжественное благодарственное богослужение за Калишскую победу, публикует универсал, запрещающий полякам под страхом смерти помогать шведам. Еще целый месяц он остается в Варшаве и продолжает морочить голову русским и полякам. Только 17 ноября князь В. Л. Долгорукий (он временно заменял в Варшаве своего родственника Г. Ф. Долгорукого) узнал о сговоре Августа с Карлом и потребовал объяснений. Вот как оправдывал свое поведение бывший союзник: «Невозможно мне Саксонию допустить до крайнего разорения, а избавить ее от этого не вижу другого способа, как заключить мир со шведами только по виду и отказаться

219

от Польши с целию выпроводить Карла из Саксонии, а там как выйдет, собравшись с силами, опять начну войну вместе с царским величеством. Союза с царским величеством я не нарушу и противного общим интересам ничего не сделаю». Подобные объяснения могли войти в историю дипломатии только как дурной анекдот. 19 ноября Август уехал из Варшавы на свидание с Карлом XII. Таким образом, русско-саксонский союз, начало которому было положено Преображенским договором 1699 года, перестал существовать. Россия осталась в войне одна, без союзников. Как же восприняли это событие в России? Апраксин, сообщая в конце декабря 1706 года Петру о том, что в Москве все уже знают об Альтранштадтском договоре, добавлял: «Однакож печали лишней не имеют». Действительно, ценность Августа в качестве союзника была весьма сомнительна. Во всяком случае, приходилось делать выводы и принимать решения.

Как раз в это время происходит смена руководства внешнеполитического ведомства России — Посольского приказа. Летом 1706 года по пути в Киев, в городе Глухове, скончался первый министр, адмирал Федор Алексеевич Головин. Это был умный, способный и энергичный помощник Петра по руководству внешней политикой и дипломатией России. Царь ценил и уважал его, что видно, в частности, из его скорбного письма к Апраксину: «…Никогда сего я вам не желал писать, однако воля всемогущего на то нас понудила, ибо сей недели господин адмирал и друг наш от сего света отсечен смертию в Глухове; того ради извольте, которые приказы (кроме Посольского) он ведал, присмотреть, и деньги и прочие вещи запечатать до указу. Сие возвещает печали исполненный Петр». Во главе Посольского приказа был поставлен Гавриил Иванович Головкин, родственник матери Петра, давний приближенный царя, постоянно сопровождавший его в разъездах. Головкин был человеком иного склада, чем Головин — личность, безусловно, выдающаяся. Если Головин заложил основы петровской дипломатической службы, то Головкин уже пришел на готовое. Аккуратный исполнитель повелений Петра, он, однако, не выдвигал крупных идей или оригинальных решений. Характер Гавриил Иванович имел тяжелый. Он довольно быстро вступил в острый конфликт со своим заместителем Шафировым, и долгие годы только страх перед Петром не давал этой вражде прорваться наружу. Были у него частые размолвки и с другими крупными дипломатами, даже с хитрейшим П. А. Толстым. Талант заменяли ему навыки ловкого царедворца, не зря же он продержался на своем высоком посту в течение четырех разных царствований. Головкин от-

125

Глава I Русские воинские традиции в военно-реформаторской

деятельности Петра Великого

анафеме то, что только вчера почиталось как святыни. Так и с Петром. Вчера он был и создателем государства, и зачинателем военно-политического могущества России. С его именем связывали точку отсчёта качественно новой исторической эпохи -эпохи великих исторических свершений, громких бранных побед, экономического подъёма, внешнеполитического признания России. Сегодня наиболее радикально настроенные историки не только отказывают ему решительно во всём этом, но и обрушиваются с совершенно нелепыми обвинениями. Так, Андрей Бу-ровский, книга которого полностью посвященная именно этой цели, непонятно почему разоблачает Петра в преступлениях, которых он и не думал совершать. Не оставляя камня на камне от всего, что было создано в ту эпоху, автор прошёлся огнём и мечом по всем сферам жизни молодого государства. Досталось и экономике с торговлей, и политике внешней и внутренней, и юному флоту, и государственному управлению - и всем, всем, всем. Может быть, достижения России в этих областях и были преувеличены, а если нет, пусть автора поправят специалисты. На этих же страницах хотелось подробнее остановиться на военных аспектах вышеупомянутой книги Буровского. Может быть, автор лучше осведомлён о других сферах жизни России рубежа XVII-XVIII веков, но целая глава о военном развитии и военных событиях петровской эпохи вызывает некоторое недоумение. Среди этих суждений - и чистой воды нелепости, и хронологические ошибки, и просто сущий вздор. Чего стоят, например, заявления автора: «… Некоторые на первый взгляд вполне образованные люди всерьёз убеждены, что Пётр изобрёл штык-ба-гинет и стрельбу плутонгами…»,. Уверяю Вас, среди «образованных людей» таковых вряд ли найдёте. Поищите среди необразованных, они всё проглотят, на них и впечатление легче произвести, и глубокомысленно перед ними порассуждать про то, откуда и как в Россию завезли багинет или байонет - как там правильнее. Изобретение штыка, этих самых, хитрых багинетов да плутонгов даже в самые махровые советские времена, когда Пётр выступал объектом особого преклонения, ему не припи-

— Дурак! — крикнул Петр. — Дурак! — И локтем ткнул его в бок.

Иван Артемич — еще придурковатое:

— Ну, вот, а я-то что говорю…

Петр с минуту бешено глядел на лоснящееся, придурковато сощуренное, с дурацкой улыбкой лицо Бровкина. Ладонью щелкнул его по лбу:

— Ванька, шутом быть тебе еще не велено!

Но, видно, и сам понял, что пылить, сердиться при купечестве — не разумно. Купцы — не бояре: тем податься некуда, вотчину в кармане не унесешь. Купец, как улитка: чуть что — рожки спрятал и упятился с капиталом… Действительно, в палате стало тихо, отчужденно. Иван Артемич хитрой щелкой глаза повел на Петра.

— Читай, Любим, — сказал Петр дьяку.

Братья Баженины опять почтенно потупились. Любим Домнин высоким голосом сухо, медленно читал:

— «…дана сия милостивая жалованная грамота за усердное радение и к корабельному строению тщание… В прошлом году Осип и Федор Баженины в деревне Вовчуге построили с немецкого образца водяную пильную мельницу _без заморских_ мастеров, сами собою, чтобы на той мельнице лес растирать на доски и продавать в Архангельске иноземцам и русским торговым людям. И они лес растирали, и к Архангельску привозили, и за море отпускали. И есть у них намерение у того своего заводу строить корабли и яхты для отпуска досок и иных русских товаров за море. И мы, великий государь, их пожаловали, — велели им в той их деревне строить корабли и яхты и, которые припасы к тому корабельному строению будут вывезены из-за моря, пошлин с них имать не велеть, и мастеров им, иноземных и русских, брать вольным наймом из своих пожитков. А как те корабли будут готовы, — держать им на них для опасения от воровских людей пушки и зелье против иных торговых иноземческих кораблей…»

Долго читал дьяк. Свернул в трубку грамоту с висящей печатью, положа на ладони, подал Осипу и Федору. Приняв, братья подошли к Петру и молча поклонились в ноги, — все чин чином, степенно. Он поднял их за плечи и обоих поцеловал, но уже не по царскому обычаю, — ликуясь щечкой, — а в рот, крепко.

— Алексаша, подними великого посла… Ты, Прокофий, не сердись, — устал я чего-то… (Возницын, отстраня Меньшикова, сам поднялся, обиженный.) Письма твои читал. Пишешь, чтобы я не гневался. Не гневаюсь. Дело честно делал, — по старинке. Верю… (Зло открыл зубы.) Цезарцы! Англичане! Ладно, — в последний раз так-то ездили кланяться… Сядь. Рассказывай.

Возницын опять стал рассказывать про обиды и великие труды на посольском съезде. Петр все это уже знал из писем, — рассеянно дымил трубочкой.

— Холоп твой, государь, скудным умишком своим так рассудил, если турок не задирать, то армисцицию можно тянуть долго. Послать к туркам какого ни на есть человека — умного, хитрого… Пусть договаривается, время проводит, — где и посулит чего уступить, так ведь магометан, государь, и обмануть не грех, — бог простит.

Петр усмехнулся. Половина лица его была в тени, но круглый глаз, освещенный свечою, глядел строго.

— Еще что скажете, бояре? (Вынул трубочку и на сажень сплюнул через зубы.)

Тени на стене от двух рогатых париков Апраксина и Головина заколыхались. Трудно было, конечно, так, сразу, и ответить… По-прежнему, как говаривали в Думе, — витиевато, вокруг да около, — этого Петр не любил. Алексашка, ерзая плечами по горячей печи, кривил губы.

— Ну? — спросил его Петр.

— Что ж, Прокофий по-дедовски рассудил канитель путать! Нынче нам так не подходит…

Лев Кириллович, — с одышкой, горячась:

— Сам бог не допустил, чтобы мы с турками мир подписали. Иерусалимский патриарх со слезами нам пишет: охраните гроб господень. Молдавский и валахский господари едва не на коленях молят: спасти их от турецкой неволи. А мы, — да, господи! (Петр насмешливо: «А ты не плачь…» Лев Кириллович осекся, разинув рот и глаза. И — опять.) Государь, не быть нам без Черного моря! Слава богу, сила у нас теперь есть, и турки слабы… Не как Васька Голицын, — не в Крым нам идти, а через Дунай на Цареград, — крест воздвигнуть на святой Софии.

— Опять напутал, напетлял! — сказал Петр Алексеевич морщась. Шафиров взмахнул маленькими руками в перстнях, сорвался, наклонился и скоро, точно перевел темное место.

— А, только-то всего, а я думал — премудрость, — Петр сунул гусиное перо в чернильницу и на полях рукописи нацарапал несколько слов. — По-нашему-то проще… А что, Петр Палыч, ты с фельдмаршалом пуд соли съел, — стоющий он человек?

Сизобритое лицо Шафирова расплылось вширь, хитрое, как у дьявола. Он ничего не ответил, даже не из осторожности, но зная, что немигающие глаза Петра и без того насквозь прочтут его мысли.

— Наши жалуются, что уж больно горд. К солдату близко не подойдет — брезгует… Не знаю — чем у русского солдата можно брезговать, задери у любого рубаху — тело чистое, белое. А вши — разве у обозных мужиков только… Ах, цезарцы! Зашел к нему нынче утром — он моется в маленьком тазике, — в одной воде и руки вымыл и лицо и нахаркал туда же… А нами брезгует. А в бане с приезда из Вены не был.

— Не был, не был… — Шафиров весь трясся — смеялся, прикрывая рот кончиками пальцев. — В Германии, — он рассказывал, — когда господину нужно вымыться — приносит чан с водой, в коем он по надобности моет те или иные члены… А баня — обычай варваров… А больше всего господин фельдмаршал возмущается, что у нас едят много чесноку, и толченого, и рубленого, и просто так — равно, и холопы и бояре… В первые дни он затыкал нос платочком…

— Да ну? — удивился Петр. — Что ж ты раньше не сказал… А и верно, что много чесноку едим, впрочем, чеснок вещь полезная, пускай уж привыкает…

Он бросил на стол прочитанную диспозицию, потянулся, хрустнул суставами и — вдруг — Макарову:

— Варвар, смахни со стола эту пакость, мошкару… Вели подать вина и стул для фельдмаршала… И еще у тебя, Макаров, привычка: слушать, дыша чесноком в лицо… Дыши, отвернувшись…

— Дурак! — крикнул Петр. — Дурак! — И локтем ткнул его в бок.

Иван Артемич — еще придурковатое:

— Ну, вот, а я-то что говорю…

Петр с минуту бешено глядел на лоснящееся, придурковато сощуренное, с дурацкой улыбкой лицо Бровкина. Ладонью щелкнул его по лбу:

— Ванька, шутом быть тебе еще не велено!

Но, видно, и сам понял, что пылить, сердиться при купечестве — не разумно. Купцы — не бояре: тем податься некуда, вотчину в кармане не унесешь. Купец, как улитка: чуть что — рожки спрятал и упятился с капиталом… Действительно, в палате стало тихо, отчужденно. Иван Артемич хитрой щелкой глаза повел на Петра.

— Читай, Любим, — сказал Петр дьяку.

Братья Баженины опять почтенно потупились. Любим Домнин высоким голосом сухо, медленно читал:

— «…дана сия милостивая жалованная грамота за усердное радение и к корабельному строению тщание… В прошлом году Осип и Федор Баженины в деревне Вовчуге построили с немецкого образца водяную пильную мельницу _без заморских_ мастеров, сами собою, чтобы на той мельнице лес растирать на доски и продавать в Архангельске иноземцам и русским торговым людям. И они лес растирали, и к Архангельску привозили, и за море отпускали. И есть у них намерение у того своего заводу строить корабли и яхты для отпуска досок и иных русских товаров за море. И мы, великий государь, их пожаловали, — велели им в той их деревне строить корабли и яхты и, которые припасы к тому корабельному строению будут вывезены из-за моря, пошлин с них имать не велеть, и мастеров им, иноземных и русских, брать вольным наймом из своих пожитков. А как те корабли будут готовы, — держать им на них для опасения от воровских людей пушки и зелье против иных торговых иноземческих кораблей…»

Долго читал дьяк. Свернул в трубку грамоту с висящей печатью, положа на ладони, подал Осипу и Федору. Приняв, братья подошли к Петру и молча поклонились в ноги, — все чин чином, степенно. Он поднял их за плечи и обоих поцеловал, но уже не по царскому обычаю, — ликуясь щечкой, — а в рот, крепко.

— Алексаша, подними великого посла… Ты, Прокофий, не сердись, — устал я чего-то… (Возницын, отстраня Меньшикова, сам поднялся, обиженный.) Письма твои читал. Пишешь, чтобы я не гневался. Не гневаюсь. Дело честно делал, — по старинке. Верю… (Зло открыл зубы.) Цезарцы! Англичане! Ладно, — в последний раз так-то ездили кланяться… Сядь. Рассказывай.

Возницын опять стал рассказывать про обиды и великие труды на посольском съезде. Петр все это уже знал из писем, — рассеянно дымил трубочкой.

— Холоп твой, государь, скудным умишком своим так рассудил, если турок не задирать, то армисцицию можно тянуть долго. Послать к туркам какого ни на есть человека — умного, хитрого… Пусть договаривается, время проводит, — где и посулит чего уступить, так ведь магометан, государь, и обмануть не грех, — бог простит.

Петр усмехнулся. Половина лица его была в тени, но круглый глаз, освещенный свечою, глядел строго.

— Еще что скажете, бояре? (Вынул трубочку и на сажень сплюнул через зубы.)

Тени на стене от двух рогатых париков Апраксина и Головина заколыхались. Трудно было, конечно, так, сразу, и ответить… По-прежнему, как говаривали в Думе, — витиевато, вокруг да около, — этого Петр не любил. Алексашка, ерзая плечами по горячей печи, кривил губы.

— Ну? — спросил его Петр.

— Что ж, Прокофий по-дедовски рассудил канитель путать! Нынче нам так не подходит…

Лев Кириллович, — с одышкой, горячась:

— Сам бог не допустил, чтобы мы с турками мир подписали. Иерусалимский патриарх со слезами нам пишет: охраните гроб господень. Молдавский и валахский господари едва не на коленях молят: спасти их от турецкой неволи. А мы, — да, господи! (Петр насмешливо: «А ты не плачь…» Лев Кириллович осекся, разинув рот и глаза. И — опять.) Государь, не быть нам без Черного моря! Слава богу, сила у нас теперь есть, и турки слабы… Не как Васька Голицын, — не в Крым нам идти, а через Дунай на Цареград, — крест воздвигнуть на святой Софии.

— Опять напутал, напетлял! — сказал Петр Алексеевич морщась. Шафиров взмахнул маленькими руками в перстнях, сорвался, наклонился и скоро, точно перевел темное место.

— А, только-то всего, а я думал — премудрость, — Петр сунул гусиное перо в чернильницу и на полях рукописи нацарапал несколько слов. — По-нашему-то проще… А что, Петр Палыч, ты с фельдмаршалом пуд соли съел, — стоющий он человек?

Сизобритое лицо Шафирова расплылось вширь, хитрое, как у дьявола. Он ничего не ответил, даже не из осторожности, но зная, что немигающие глаза Петра и без того насквозь прочтут его мысли.

— Наши жалуются, что уж больно горд. К солдату близко не подойдет — брезгует… Не знаю — чем у русского солдата можно брезговать, задери у любого рубаху — тело чистое, белое. А вши — разве у обозных мужиков только… Ах, цезарцы! Зашел к нему нынче утром — он моется в маленьком тазике, — в одной воде и руки вымыл и лицо и нахаркал туда же… А нами брезгует. А в бане с приезда из Вены не был.

— Не был, не был… — Шафиров весь трясся — смеялся, прикрывая рот кончиками пальцев. — В Германии, — он рассказывал, — когда господину нужно вымыться — приносит чан с водой, в коем он по надобности моет те или иные члены… А баня — обычай варваров… А больше всего господин фельдмаршал возмущается, что у нас едят много чесноку, и толченого, и рубленого, и просто так — равно, и холопы и бояре… В первые дни он затыкал нос платочком…

— Да ну? — удивился Петр. — Что ж ты раньше не сказал… А и верно, что много чесноку едим, впрочем, чеснок вещь полезная, пускай уж привыкает…

Он бросил на стол прочитанную диспозицию, потянулся, хрустнул суставами и — вдруг — Макарову:

— Варвар, смахни со стола эту пакость, мошкару… Вели подать вина и стул для фельдмаршала… И еще у тебя, Макаров, привычка: слушать, дыша чесноком в лицо… Дыши, отвернувшись…

Действительно, так осаждали крепости много столетий назад – насыпали огромный вал вровень с крепостной стеной и по нему врывались в город.

Копали ночи напролёт, поочерёдно. За ночь вал заметно подрастал.

Скоро на вал затащили двадцать пять пушек.

И вот Пётр приказал всем полкам готовиться к решающему штурму.

Восемнадцатого июля рано утром русские пушки открыли огонь по Азову. Войска ждали сигнала к штурму.

Вдруг из крепости вышел турок, размахивая шапкой.

– Мы бы давно сдались, – говорит, – кабы в том письме печать была. Без печати наш командир Гассан письму не поверил. Будет такое же письмо с печатью – отдадим город на прежних условиях.

– О! Хитры турки! – расхохотался Пётр. – Печать им подавай! А сами подмоги с моря ждали…

Печать к письму приложили крепконакрепко. И отправили письмо в крепость с казаком Самариным. Через час в русский лагерь явился сам Гассан. Договорились, что турки выйдут из крепости в полном вооружении и отдадут все пушки, снаряды, бомбы, ядра.

В июле 1696 года русская армия вошла в Азов.

Подоспели с моря галеры и дали залп в честь победы.

– Награждены наши труды, – говорил Пётр своим товарищам. – Не от города Азова ключ мы получили – от моря Азовского. От моря Синего.

Это была первая победа русского оружия над грозными турками. В Москве при выезде из Замоскворечья на Каменный мост уже ставили Триумфальные ворота в честь армиипобедительницы.

Были изображены на тех воротах пушки, ядра, бомбы и морские корабли. По бокам ворот – две статуи: богатырь с палицей и воин в доспехах с мечом. «В похвалу прехрабрых воинов полевых», «В похвалу прехрабрых воинов морских» – такие надписи были под статуями.

Тридцатого сентября войско вошло в Москву. Все жители города вышли на улицы. Полки проходили за полками. А позади своих полков шёл совсем ещё молодой капитан царь Пётр Алексеевич – двадцати четырёх лет от роду, в чёрном мундире, с белым пером на шляпе.

Оно является естественной реакцией на многолетнее преклонение перед его заслугами. Где-то из этой оперы сенсационные разоблачения и низвержения наших недавних идеологических кумиров и святынь. Это так похоже на нас, так близко нашей природной натуре. Наши предки лет эдак с 90 назад с тем же фанатичным рвением свергали с пьедесталов статуи царей и разрушали православные храмы. Так же как их непутёвые потомки будут убирать с центральных площадей своих кумиров - Лениных, Дзержинских. В наших правилах предавать сегодня анафеме то, что только вчера почиталось как святыни. Так и с Петром. Вчера он был и создателем государства, и зачинателем военно-политического могущества России. С его именем связывали точку отсчёта качественно новой исторической эпохи - эпохи великих исторических свершений, громких бранных побед, экономического подъёма, внешнеполитического признания России. Сегодня наиболее радикально настроенные историки не только отказывают ему решительно во всём этом, но и обрушиваются с совершенно нелепыми обвинениями. Так, Андрей Бу- ровский, книга которого полностью посвященная именно этой цели, непонятно почему разоблачает Петра в преступлениях, которых он и не думал совершать. Не оставляя камня на камие от всего, что было создано в ту эпоху, автор прошёлся огнём и мечом по всем сферам жизни молодого государства. Досталось и экономике с торговлей, и политике внешней и внутренней, и юному флоту, и государственному управлению - и всем, всем, всем. Может быть, достижения России в этих областях и были преувеличены, а если нет, пусть автора поправят специалисты. На этих же страницах хотелось подробнее остановиться на военных аспектах вышеупомянутой книги Буровского. Может быть, автор лучше осведомлён о других сферах жизни России рубежа ХѴІ1-ХѴІП веков, но целая глава о военном развитии и военных событиях петровской эпохи вызывает некоторое недоумение. Среди этих суждений - и чистой воды нелепости, и хронологические ошибки, и просто сущий вздор. Чего стоят, например, заявления автора: «. . . Некоторые на первый взгляд вполне образованные люди всерьёз убеждены, что Пётр изобрёл штык-ба- гинет и стрельбу плутонгами. . . »1. Уверяю Вас, среди «образованных людей» таковых вряд ли найдёте. Поищите среди необразованных, они всё проглотят, на них и впечатление легче произвести, и глубокомысленно перед ними порассуждать про то, откуда и как в Россию завезли багииет или байонет - как там правильнее. Изобретение штыка, этих самых, хитрых багинетов да плутонгов даже в самые махровые советские времена, когда Пётр выступал объектом особого преклонения, ему не припи-

Главная услуга, оказанная Станиславом Лещинским Карлу XII, состояла в том, что он помог ему приобрести еще одного столь же сомнительного союзника — гетмана Мазепу. Многократно описанная, часто в романтизированной форме, история предательства Мазепы говорит о непредвиденной неудаче, постигшей Петра. Она оказалась тем неожиданней, что именно в этом случае Меншиков, Головкин, а главное сам Петр совершили тяжкую, досадную ошибку, не столько по ее реальным последствиям, сколько по степени их наивности в доверии до последней минуты к самому злобному и самому подлейшему из врагов России. С другой стороны, измена опытнейшего, хитрейшего политика, имевшего возможность знать реальную обстановку на Украине, как никто другой, но поставившего все на обреченную карту Карла XII, любопытнейшее психологическое явление. Оно служит свидетельством того, как низко котировались шансы Петра, России на победу в войне со Швецией. Именно с этим минимальным уровнем надо сравнивать высоту, на которую поднял Петр Россию. Могущественный властитель Украины, обладавший огромными богатствами и властью, всеми мыслимыми званиями и почестями, соблазнился миражом авантюры, ибо считал шведский протекторат более верным средством сохранения своих привилегий, чем невероятную и невообразимую победу русских.

Еще в 1705 году через родственницу Станислава Лещинского княгиню Дольскую начались переговоры Мазепы о переходе на сторону врага. В октябре 1707 года он решительно встал на путь измены и в письменном виде предложил Карлу XII через Станислава свои услуги. В то время король гордо не пожелал делить славу предстоящей победы ни с кем, тем более с казаками Мазепы. Он заявил, что не считает казаков пригодными для военных

259

действий против регулярной армии в серьезном бою, но признает их боевую ценность в качестве вспомогательной силы в деле преследования и уничтожения остатков уже разгромленного противника. Поэтому он велел ответить Мазепе, чтобы ждал, когда потребуется именно для этой цели. После того как шведы испытали на себе действие казачьей конницы, воевавшей на стороне русской армии, отношение к Мазепе меняется. Когда Карл решал со своими генералами вопрос о том, чтобы от первоначального направления прямо на Москву повернуть на Украину, то одним из доводов в пользу поворота была надежда на Мазепу, якобы ожидавшего прихода шведов на Украине с 20 тысячами казаков.

Когда стало известно о бегстве Алексея, то сразу возникла сложная дипломатическая задача добиться его возвращения в Россию. Хотя намерения царевича до конца еще не выяснились, тем не менее в международной обстановке тех лет, когда происходила концентрация всех антирусских сил Европы, была совершенно очевидной неизбежность попыток использования слабовольного, нравственно неустойчивого наследника престола для самых неожиданных внешнеполитических авантюр против России.

Герц, этот злой гений Карла XII, обладавший смелостью и фантазией, необходимой для таких дел, страшно жалел, что не удалось использовать предательство Алексея против России. Судьба не дала ему для этого ни времени, ни возможностей. Ведь

397

Алексей бежал не к шведам и лишь в последних конвульсиях отчаяния начал искать контактов с Карлом XII. Но время было упущено, а император уже решил, что из Алексея нельзя извлечь выгоды.

Поведение императорского двора до сих пор остается для историков темным делом, хотя его общий смысл, одновременно гнусный, трусливый и глупый, совершенно ясен даже из тех жалких обрывков исторической документации, которая дошла до нас. Несомненно, в Вене сначала ухватились за Алексея, обрадовавшись, что к ним в руки попало ценнейшее орудие борьбы против Петра. Они долго ломали головы и суетились, чтобы найти способ использования беглеца против России. Иначе зачем же они полгода держали его в строжайшей тайне? Разумеется, не для того, чтобы, как они уверяли потом, «помирить» отца с сыном. Почему же они тогда сразу не сообщили ничего Петру, который вынужден был приказать своим эмиссарам обыскать всю Европу и найти беглеца? В Вене изощрялись в поисках способа использования Алексея, немедленно снеслись с Георгом I, заставив и его задуматься над соблазнительной, но упущенной возможностью. Ведь Австрия еще не вышла из войны с Турцией, а на пороге уже стояла война с Испанией. Георг I, вернее, его министр Стэнгоп, еще не решил проблемы Средиземноморья, чтобы целиком взяться за северные, русские, дела. А время шло, Алексей был обнаружен, и Петр грозно напомнил, что готов «вооруженной рукой цесаря к выдаче его принудить». До этого в Вене колебались и не решались выпустить из рук козырь в большой антирусской игре. Но теперь до их сознания дошло, наконец, что Россия ныне уже не та, как в первые годы XVII века, что состряпать новое «смутное время» на Руси неизмеримо опаснее и труднее. И посланному в Австрию Петром, чтобы вернуть Алексея, хитрейшему из русских дипломатов П. А. Толстому далось с удивительной легкостью выполнить свою задачу и выманить «зверя», как он выражался, возвратив его в надежные отцовские руки… Император поспешил отделаться от своего гостя. К тому же австрийцы при непосредственном знакомстве с Алексеем поняли, что это не тот человек, который способен на смелую авантюру. Окончательно спившись, запутавшись в своих злобных и смутных надеждах, он стоял на грани белой горячки и отчаяния. Как пишет Соловьев, в Вене осознали, что «у царевича нет настолько ума, чтоб можно было надеяться от него какой-нибудь пользы».

Вечером в большом шатре у Меньшикова был веселый ужин. Пили огненный ром адмирала де Пру, ели ревельскую ветчину — и мало кем еще виденную — копченую камбалу. Рыбка пованивала, но была хороша. Александру Даниловичу отбили всю спину, выпивая за его хитроумие. «Поставил премудрому Горну изрядный нос! Истинно ты именинник сегодня!» — басил, подскакивая плечами от смеха, сильно выпивший Петр Алексеевич — и кулаком, как молотом, бухал его между лопаток. «Бьюсь об заклад — ты бы мог перехитрить самого царя Одиссея! — кричал Чамберс и тоже ударял в спину генерал-губернатора. — Трудно представить себе людей, более хитрых, чем русские!»

Перебивая друг друга, гости несколько раз принимались сочинять послание генералу Горну с пожалованием ему ордена «Большого Носа». Начало было складное: «Тебе, нарвскому сидельцу, замочившему штаны, старому дурню, холощеному коту, аки лев рыкающему…» Далее от пьяной неразберихи шли такие крепкие слова, что секретарь Макаров не знал даже, как и нанести их на бумагу.

Аникита Иванович Репнин, отсмеявшись козлиным голоском сколько нужно, сказал под конец:

— Петр Алексеевич, а стоит ли срамить-то старика? Ведь дело еще не кончено…

На него застучали кулаками, закричали. Петр Алексеевич взял у Макарова недописанное письмо, смял, сунул в карман:

— Посмеялись, — будет…

Он поднялся, покачнулся, вцепился Макарову в плечо, распустившиеся черты круглого лица его с усилием отвердели, — вильнув длинной шеей, он, как всегда, овладел собой:

— Кончай гулять!

И вышел из шатра. Рассветало. От обильной росы трава казалась седой, по ней тянуло лагерным дымком. Петр Алексеевич глубоко вдохнул утреннюю свежесть:

— Ну, в добрый час… Пора! — И сейчас же к нему придвинулись из кучки военных, стоявших за спиной его, Аникита Иванович Репнин и полковник Рен. — Еще раз повторяю обоим, — пышные реляции о победе мне не нужны. Не жду их. Дело предстоит тяжелое. Его нужно так побить, чтоб он не мог уже более собраться с силами. На такое дело должны ожесточиться сердцем… Ступайте…

Вечером в большом шатре у Меньшикова был веселый ужин. Пили огненный ром адмирала де Пру, ели ревельскую ветчину — и мало кем еще виденную — копченую камбалу. Рыбка пованивала, но была хороша. Александру Даниловичу отбили всю спину, выпивая за его хитроумие. «Поставил премудрому Горну изрядный нос! Истинно ты именинник сегодня!» — басил, подскакивая плечами от смеха, сильно выпивший Петр Алексеевич — и кулаком, как молотом, бухал его между лопаток. «Бьюсь об заклад — ты бы мог перехитрить самого царя Одиссея! — кричал Чамберс и тоже ударял в спину генерал-губернатора. — Трудно представить себе людей, более хитрых, чем русские!»

Перебивая друг друга, гости несколько раз принимались сочинять послание генералу Горну с пожалованием ему ордена «Большого Носа». Начало было складное: «Тебе, нарвскому сидельцу, замочившему штаны, старому дурню, холощеному коту, аки лев рыкающему…» Далее от пьяной неразберихи шли такие крепкие слова, что секретарь Макаров не знал даже, как и нанести их на бумагу.

Аникита Иванович Репнин, отсмеявшись козлиным голоском сколько нужно, сказал под конец:

— Петр Алексеевич, а стоит ли срамить-то старика? Ведь дело еще не кончено…

На него застучали кулаками, закричали. Петр Алексеевич взял у Макарова недописанное письмо, смял, сунул в карман:

— Посмеялись, — будет…

Он поднялся, покачнулся, вцепился Макарову в плечо, распустившиеся черты круглого лица его с усилием отвердели, — вильнув длинной шеей, он, как всегда, овладел собой:

— Кончай гулять!

И вышел из шатра. Рассветало. От обильной росы трава казалась седой, по ней тянуло лагерным дымком. Петр Алексеевич глубоко вдохнул утреннюю свежесть:

— Ну, в добрый час… Пора! — И сейчас же к нему придвинулись из кучки военных, стоявших за спиной его, Аникита Иванович Репнин и полковник Рен. — Еще раз повторяю обоим, — пышные реляции о победе мне не нужны. Не жду их. Дело предстоит тяжелое. Его нужно так побить, чтоб он не мог уже более собраться с силами. На такое дело должны ожесточиться сердцем… Ступайте…

две соседки — гаубичные гранаты со снятыми ударниками. Автомобиль подкатил к мастерским, и Нелидов бережно перенес подарок на верстак. Тут же, на листе фанеры, Петр Николаевич нарисовал, как к донной части снарядов прикрепить на хомутиках крылышки-стабилизаторы. «С ними граната не будет кувыркаться как попало, а будет падать прямолинейно, носом вниз», — сказал он окружившим его механикам .

Дело было не хитрое, и скоро две авиабомбы были уже готовы. Но плохая погода не давала возможности вылететь, чтобы их испробовать. Наконец 25 августа небо прояснилось, и Петр Николаевич вылетел, чтобы выполнить давно уже заданную отряду разведку. Через 2 часа 10 минут он вернулся в очень возбужденном состоянии и, еще не вылезши из самолета, приказал: «Вызвать ко мне поручика Титова. Обе бомбы к самолету!»

— Я обнаружил большое скопление австрийских войск и обозов вот здесь, — сказал Нестеров, показывая на карту подошедшему Титову. — Я беру с собою вас. Вы, как артиллерист, лучше Лазарева сумеете в воздухе ввинтить в гранаты взрыватели… Приготовьтесь!

Лишь только бак был вновь наполнен бензином и Нелидов проверил все растяжки крыльев и тросы управления, Нестеров и Титов заняли свои места в самолете. Обе гранаты Нелидов осторожно положил Титову на колени, потом подошел к винту.

— Контакт!

— Есть контакт!

Еще не успевший остыть мотор сразу запустился. Аккуратный разбег — и вот самолет уже в воздухе.

Через двадцать минут полета Петр Николаевич, обернувшись к Титову и показывая рукой вперед, кричит: «Видите?» Да, впереди, на шоссе, действительно видна грандиозная пробка из скопившихся перед мостом пехоты, пушек, лошадей и повозок. Нестеров сбавляет обороты мотора и начинает планировать к цели, в то время как Титов ввинчивает в гранаты головки с взрывателями.

Цель ближе и ближе. Титов осторожно выпрямляется в кабине во весь рост. Ветер вырывает его из самолета, а держаться нечем: в руках тяжелая граната, вторая зажата между коленями. «Внимание! — кричит Нестеров и поднимает руку, сам всматриваясь вперед и оценивая на глаз необходимое упреждение. — Бросай!»

330

Кутищев A.B. Армия Петра Великого: европейский аналог

или отечественная, самобытность

оной исправить»22. «Учение и хитрость …», пехотный устав Алексея Михайловича действительно был сложен в выполнении, с его хитрыми перестроениями, тактическими «фигурами» пехоты, квадратами, крестообразными построениями, 6-ти и 8-миугольными комбинациями пикинёров и мушкетёров. Пётр критически оценивает старый устав и чтобы доказать свою правоту упорствующим боярам здесь же принимается командовать подразделением стрельцов. Он командует по-новому, гораздо проще и понятнее, стрельцы споро выполняют его команды, Пётр доволен и смышлёными стрельцами и собой.

«Краткое обыкновенное учение» уделяло важное значение тактико-строевой подготовке солдатских полков. Являясь сколком с европейских военно-уставных документов, «Краткое обыкновенное учение», тем не менее, не носило характер бездумной компиляции. Оно было свободно от плац-парадных тенденций, нараставших в европейских армиях этого периода. В отличие от западных прототипов русский устав предполагал упрощенные строевые приемы. Перестроение рядов и шеренг были просты и необременительны. Устав ориентировал на подготовку к бою, а не к парадным вольтам. Он включал такие строевые приемы, как вздваивание шеренг и рядов для стрельбы, каре, ружейные приемы для мушкетёров и гренадеров. Для стрельбы подавалась команда: «заряжай», «прикладывайся», «стреляй». Устав определял различную методику для обучения солдат-рекрутов и ветеранов. Молодая регулярная армия овладевает основами линейной тактики, принятой в европейских войсках. Для полка устав устанавливал шестишереножные построения для боя. Боевой порядок представлял собой линию пехотных полков, на флангах которой выстраивалась конница. Особое внимание уделялось залповой стрельбе - главному средству достижения успеха в бою по канонам линейной тактики. «Краткое обыкновенное учение» определяло следующие виды огня:

Особенно глубоко и всесторонне понимал всю сложность внешних связей России с иностранными государствами, требующих искусной дипломатии, не канцлер Г. И. Головкин, не даже более хитрый и умный вице-канцлер П. П. Шафиров, а посол в Гааге князь Б. И. Куракин. Он мыслил не только в масштабах отдельных стран, а умел охватывать глубоким и тонким синтезом всю европейскую систему международных отношений с ее сложной структурой разнообразных связей. Донесения и письма Куракина этих трудных лет петровской дипломатии поразительны по глубине мысли, меткости оценок, обоснованности предлагаемых решений. Отличительная особенность Куракина — его принципиальность и смелость, независимость суждений.

Повинуясь своему долгу и положению, Куракин выполнял любое, даже неправильное, по его мнению, дело, но при этом старался тактично переубедить Петра. Он, например, не скрывал своего отрицательного отношения к таким мероприятиям, как известный договор с Мекленбургом, он резко отвергал авантюристический план Герца, он считал ошибочным и вредным курс на союз с Испанией, хотя добросовестно вел переговоры с ее представителями. Словом, не зря Петр внимательно прислушивался к его советам.

Куракин являлся, если так можно выразиться, самым интеллигентым среди петровских дипломатов. Гарольд Никольсон писал: «Худший сорт дипломатов — это миссионеры, фанатики и адвокаты, лучший — это рассудительные и гуманные скептики». Вот таким скептиком и был князь Борис Иванович Куракин.

Несмотря на колоссальные внешнеполитические успехи и рост общего влияния России в системе международных отноше-

404

ний, петровская дипломатия все еще находится в состоянии поиска; на новом, высшем, послеполтавском уровне она по-прежнему переживает процесс становления. И в ней ясно прослеживаются две главные тенденции, два метода действий.

Первый в значительной мере несет на себе печать и влияние военного искусства. Он выражается в стремлении Петра получить немедленные, сенсационные успехи и достижения. Отсюда внезапные импровизации, инициативы, в которых смелость и предприимчивость, дающие столь эффективные результаты на войне, приводят к неудачам. Это своего рода метод проб и ошибок, неизбежный для любой вновь возникшей, молодой системы, такой, какой была петровская дипломатия. Конкретно это выражалось в таких внешнеполитических мероприятиях, как «мекленбургское дело», иллюзорные надежды на союз с Испанией, сомнительные с самого начала связи с якобитами, особенно расчеты на дипломатическое использование авантюристического плана Герца и т. п. Этот метод лихих кавалерийских атак в дипломатии быстро обнаруживает, несмотря на видимость кратковременных успехов, свою неэффективность, чреватую провалами и осложнениями.

Кстати, продолжала размышлять будущая самодержица, разбираться придется и с Никитой Ивановичем Паниным. Человек он умный, при Елизавете Петровне был российским посланником в Дании и Швеции. Вот уже два года, как Панин является воспитателем ее сына, цесаревича Павла Петровича. Человек он нужный. Но, побывав в Швеции, набрался духа вольнолюбия и хочет введения конституции.

Это в России-то! Ограничить самодержавную власть монарха, на трон посадить малолетнего Павла, а ее, Екатерину, сделать всего регентшей! Тому не бывать!

Хуже иное. У Панина есть приверженцы, их немало — да почти все, кто сейчас в ее сторонниках. И среди них все та же Дашкова! Пока они за нее, потому что против Петра. Это, конечно, главное. Дальше видно будет. Пока же надо угождать, ничего определенного не говорить. Вот и Алексей Орлов. Молодец! Сказал поутру, мол, все готово к провозглашению. А к провозглашению чего? Регентши или самодержавной императрицы? Туманно. Она-то, конечно, знала, что и Алексей, и Григорий—да все Орловы — за то, чтобы Екатерина стала самовластной императрицей, ну а Павел Петрович пусть будет наследником. Не менее, но и не более того.

Надо брать пример с покойной тетушки (тут Екатерина самодовольно усмехнулась: коли Елизавета Петровна ей тетушка, то, стало быть, Петр Великий — дед; это всегда надо подчеркивать, русским сие понравится!). Ведь когда тетушка к власти шла, то шведы тайно обещали помочь ей отобрать трон у двухмесячного императора Ивана Антоновича, которому Аііна-императрица наследство завещала. Условие было одно — отказаться от земель на Балтийском море, приобретенных Петром Великим. Уж как Елизавета, дочь его, хитрила, говорила двусмысленно, вроде бы и пообещала что-то, да ничего не подписала. А как овладела с помощью гвардии троном, уже поздно было! Мудрая была женщина. Следовать-то ей нужно, но не во всем. Екатерина вспомнила, что при дворе (да и среди дипломатов тоже) ходили упорные слухи, будто бы Елизавета секретно заключила брак с Алексеем Григорьевичем Разумовским, будто бы от этого брака дети были, дочь кажется. Но где она, да и был ли тот брак? И к Екатерине также Григорий Орлов норовит в мужья, благо родила она ему совсем недавно, в апреле, сына Алексея — фамилию дали Бобринский. Роды были скрытными, узнал ли о них супруг — она достоверно не ведала, да и допытываться не стала: неинтересно. Но выходить замуж? Да еще, подумала она с озорным цинизмом, при жи- вом-то муже?! Нет, в этом следовать тетущке она не станет. Быть на троне, приближать к себе кого захочет, любить кого пожелает и сколько сочтет нужным — так, и только так. Иначе во всей затее смысла не станет!

— Это ничего. Сейчас будет самый шторм.

Шторм пролетел, натворив много бед. Молнией убило двух матросов на берегу. Порвало якорные канаты, сломило несколько мачт, повыкидало на берег, затопило много мелких судов. Но зато установился крепкий зюйд-вест: то, что и надо было.

Вода в Кутюрме быстро поднималась. На рассвете начали выводить суда. Полсотни гребных стругов, подхватив на длинных бечевах, повели первым «Крепость». От вехи к вехе, ни разу не царапнув килем, он вышел через Кутюрму в Азовское море, выстрелил из пушки и поднял личный флаг капитана Памбурга.

В тот же день вывели наиболее глубоко сидящие корабли: «Апостол Петр», «Воронеж», «Азов», «Гут Драгерс» и «Вейн Драгерс». Двадцать седьмого июня весь флот стал на якоре перед бастионами Таганрога.

Здесь, под защитой мола, начали заново конопатить, смолить и красить рассохшиеся суда, исправлять оснастку, грузить балластом. Петр целыми днями висел в люльке на борту «Крепости», посвистывая, стучал молотком по конопати. Либо, выпятив поджарый зад в холщовых замазанных штанах, лез по выбленкам на мачту — крепить новую рею. Либо спускался в трюм, где работал Федосей Скляев (поругавшийся до матерного лая с Джоном Деем и Осипом Наем). Он подводил хитрое крепление кормовых шпангоутов.

— Петр Ликсеич, вы мне уж не мешайте, для бога, — неласково говорил Федосей, — плохо получится мое крепление, — отрубите голову, воля ваша, только не суйтесь под руку…

— Ладно, ладно, я помогу только…

— Идите помогайте вон Аладушкину, а то мы с вами только поругаемся…

Работали весь июль месяц. Шаутбенахт Юлиус Рез делал непрестанные ученья судовым командам, взятым из солдат Преображенского и Семеновского полков. Среди них много было детей дворянских, сроду не видавших моря. Юлиус Рез — по свирепости и отваге истинный моряк — линьками вгонял в матросов злость к навигации. Заставлял стоять на бом-брам-реях, на двенадцати саженях над водой, прыгать с борта головой вниз в полной одежде: «Кто утонет, тот не моряк!» Расставив ноги на капитанском мостике, руки с тростью за спиной, челюсть, как у медецинского кобеля, все видел, пират, одним глазом: кто замешкался, развязывая узел, кто крепит конец не так. «Эй, там, на стеньга-стакселе, грязный корофф, как травишь фалл?» Топал башмаком: «Все — на шканцы… Снашала!»

За столом были и не одни худородные: по левую руку Петра Алексеевича сидел Роман Брюс — рыжий шотландец, королевского рода, с костлявым лицом и тонкими губами, сложенными свирепо, — математик и читатель книг, так же как и брат его Яков; братья родились в Москве, в Немецкой слободе, находились при Петре Алексеевиче еще от юных его лет и его дело считали своим делом; сидел соколиноглазый, томный, надменный, с усиками, пробритыми в черту под тонким носом, — полковник гвардии князь Михайла Михайлович Голицын, прославивший себя штурмом и взятием Шлиссельбурга, — как и все, он пил не мало, бледнел и позвякивал шпорой под столом; сидел вице-адмирал ожидаемого балтийского флота — Корнелий Крейс, морской бродяга, с глубокими, суровыми морщинами на дубленом лице, с водянистым взором, столь же странным, как холодная пучина морская; сидел генерал-майор Чамберс, плотный, крепколицый, крючконосый, тоже — бродяга, из тех, кто, поверя в счастье царя Петра, отдал ему все свое достояние — шпагу, храбрость и солдатскую честь; сидел тихий Гаврила Иванович Головкин, царский спальник, человек дальнего и хитрого ума, помощник Меньшикова по строительству города и крепости.

Гости говорили уже все враз, шумно, — иной нарочно начинал кричать, чтобы государь его услышал. В высокой комнате пахло сырой штукатуркой, на белых стенах горели свечи в трехсвечниках с медными зерцалами, горело много свечей и на пестрой скатерти, воткнутых в пустые штофы — среди оловянных и глиняных блюд, на которых обильно лежало все, чем мог попотчевать гостей генерал-губернатор: ветчина и языки, копченые колбасы, гуси и зайцы, капуста, редька, соленые огурцы, — все привезенное Александру Даниловичу в дар подрядчиком Негоморским.

Больше всего споров и крику было из-за выдачи провианта и фуража, — кто у кого больше перетянул. Довольствие сюда шло из Новгорода, из главного провиантского приказа, — летом на стругах по Волхову и Ладожскому озеру, зимой по новопросеченной в дремучих лесах дороге, — на склады в Шлиссельбург, под охрану его могучих крепостных стен; там, в амбарах, сидели комиссарами земские целовальники из лучших людей и по требованию отпускали товар в Питербурх для войска, стоявшего в земляном городе на Выборгской стороне, для разных приказов, занимавшихся стройкой, для земских мужиков-строителей, приходивших сюда в три смены — с апреля месяца по сентябрь, — землекопов, лесорубов, плотников, каменщиков, кровельщиков. Путь из Новгорода был труден, здешний край разорен войной, поблизости достать нечего, запасов постоянно не хватало, и Брюс, и Чамберс, и Крейс, и другие — помельче люди, рвали каждый себе, и сейчас за столом, разгорячась, сводили счеты.

— Это ничего. Сейчас будет самый шторм.

Шторм пролетел, натворив много бед. Молнией убило двух матросов на берегу. Порвало якорные канаты, сломило несколько мачт, повыкидало на берег, затопило много мелких судов. Но зато установился крепкий зюйд-вест: то, что и надо было.

Вода в Кутюрме быстро поднималась. На рассвете начали выводить суда. Полсотни гребных стругов, подхватив на длинных бечевах, повели первым «Крепость». От вехи к вехе, ни разу не царапнув килем, он вышел через Кутюрму в Азовское море, выстрелил из пушки и поднял личный флаг капитана Памбурга.

В тот же день вывели наиболее глубоко сидящие корабли: «Апостол Петр», «Воронеж», «Азов», «Гут Драгерс» и «Вейн Драгерс». Двадцать седьмого июня весь флот стал на якоре перед бастионами Таганрога.

Здесь, под защитой мола, начали заново конопатить, смолить и красить рассохшиеся суда, исправлять оснастку, грузить балластом. Петр целыми днями висел в люльке на борту «Крепости», посвистывая, стучал молотком по конопати. Либо, выпятив поджарый зад в холщовых замазанных штанах, лез по выбленкам на мачту — крепить новую рею. Либо спускался в трюм, где работал Федосей Скляев (поругавшийся до матерного лая с Джоном Деем и Осипом Наем). Он подводил хитрое крепление кормовых шпангоутов.

— Петр Ликсеич, вы мне уж не мешайте, для бога, — неласково говорил Федосей, — плохо получится мое крепление, — отрубите голову, воля ваша, только не суйтесь под руку…

— Ладно, ладно, я помогу только…

— Идите помогайте вон Аладушкину, а то мы с вами только поругаемся…

Работали весь июль месяц. Шаутбенахт Юлиус Рез делал непрестанные ученья судовым командам, взятым из солдат Преображенского и Семеновского полков. Среди них много было детей дворянских, сроду не видавших моря. Юлиус Рез — по свирепости и отваге истинный моряк — линьками вгонял в матросов злость к навигации. Заставлял стоять на бом-брам-реях, на двенадцати саженях над водой, прыгать с борта головой вниз в полной одежде: «Кто утонет, тот не моряк!» Расставив ноги на капитанском мостике, руки с тростью за спиной, челюсть, как у медецинского кобеля, все видел, пират, одним глазом: кто замешкался, развязывая узел, кто крепит конец не так. «Эй, там, на стеньга-стакселе, грязный корофф, как травишь фалл?» Топал башмаком: «Все — на шканцы… Снашала!»

За столом были и не одни худородные: по левую руку Петра Алексеевича сидел Роман Брюс — рыжий шотландец, королевского рода, с костлявым лицом и тонкими губами, сложенными свирепо, — математик и читатель книг, так же как и брат его Яков; братья родились в Москве, в Немецкой слободе, находились при Петре Алексеевиче еще от юных его лет и его дело считали своим делом; сидел соколиноглазый, томный, надменный, с усиками, пробритыми в черту под тонким носом, — полковник гвардии князь Михайла Михайлович Голицын, прославивший себя штурмом и взятием Шлиссельбурга, — как и все, он пил не мало, бледнел и позвякивал шпорой под столом; сидел вице-адмирал ожидаемого балтийского флота — Корнелий Крейс, морской бродяга, с глубокими, суровыми морщинами на дубленом лице, с водянистым взором, столь же странным, как холодная пучина морская; сидел генерал-майор Чамберс, плотный, крепколицый, крючконосый, тоже — бродяга, из тех, кто, поверя в счастье царя Петра, отдал ему все свое достояние — шпагу, храбрость и солдатскую честь; сидел тихий Гаврила Иванович Головкин, царский спальник, человек дальнего и хитрого ума, помощник Меньшикова по строительству города и крепости.

Гости говорили уже все враз, шумно, — иной нарочно начинал кричать, чтобы государь его услышал. В высокой комнате пахло сырой штукатуркой, на белых стенах горели свечи в трехсвечниках с медными зерцалами, горело много свечей и на пестрой скатерти, воткнутых в пустые штофы — среди оловянных и глиняных блюд, на которых обильно лежало все, чем мог попотчевать гостей генерал-губернатор: ветчина и языки, копченые колбасы, гуси и зайцы, капуста, редька, соленые огурцы, — все привезенное Александру Даниловичу в дар подрядчиком Негоморским.

Больше всего споров и крику было из-за выдачи провианта и фуража, — кто у кого больше перетянул. Довольствие сюда шло из Новгорода, из главного провиантского приказа, — летом на стругах по Волхову и Ладожскому озеру, зимой по новопросеченной в дремучих лесах дороге, — на склады в Шлиссельбург, под охрану его могучих крепостных стен; там, в амбарах, сидели комиссарами земские целовальники из лучших людей и по требованию отпускали товар в Питербурх для войска, стоявшего в земляном городе на Выборгской стороне, для разных приказов, занимавшихся стройкой, для земских мужиков-строителей, приходивших сюда в три смены — с апреля месяца по сентябрь, — землекопов, лесорубов, плотников, каменщиков, кровельщиков. Путь из Новгорода был труден, здешний край разорен войной, поблизости достать нечего, запасов постоянно не хватало, и Брюс, и Чамберс, и Крейс, и другие — помельче люди, рвали каждый себе, и сейчас за столом, разгорячась, сводили счеты.

Возможно, кое-где в дальних местах побывал и не Игнат вовсе, а другой солдат, кто знает? Но точно известно, что был он таким же весёлым и смекалистым, храбрым и хитрым, добрым мастером на все руки.

Вот и весь сказ.

Содержание

����� ��� �������

«Военная Литература»

Проза войны

Шёл солдат

Шёл солдат, отдохнул солдат, ушёл солдат — что осталось?Народная загадка-шутка

Действительно, что же осталось?

В шуточных, или, как их часто ещё называют, шутейных, народных загадках ответы всегда неожиданны. Так и в этой: оказывается, осталась на память о солдате занимательная история, которую он рассказывал во время привала.

О чём эта история? Может быть, о сражениях, в которых солдат отличился. Или о каком-то забавном случае из походной жизни. А может, о заморских странах, о тридевятых царствах, тридесятых государствах, куда не раз забрасывала солдата ратная нелёгкая служба.Сказки да анекдоты о бывалом солдате родились сравнительно недавно — лет двести с небольшим назад, тогда, когда Пётр Великий создал первые на Руси армейские полки.

В те времена солдаты служили в армии по нескольку десятков лет — почти всю жизнь. Редко кто из них возвращался в родные сёла и деревни, но уж если попадал под отчий кров, то сразу же, вольно или невольно, становился заметной фигурой среди своих земляков. Да и как могло быть иначе? Кто ещё из крестьян-хлеборобов прошёл через огонь, пули, пороховой дым? Кто протопал тысячу вёрст по степям, лесам, топям? Кто не только за себя постоять умеет, но и превосходящего силой противника смёткой-смекалкой победить может?

— Раз уж ты сумел землю родную от врага-супостата уберечь, то сумей и нас от злыдней-богатеев защитить! — наказывали мужики своему же брату-мужику, ещё не успевшему снять солдатский мундир.

Вот так и не получалось обычно отдыха у солдата: снова нужно было воевать, но уже другим оружием — смекалкой, хитростью, острым словом.

Возможно, кое-где в дальних местах побывал и не Игнат вовсе, а другой солдат, кто знает? Но точно известно, что был он таким же весёлым и смекалистым, храбрым и хитрым, добрым мастером на все руки.

Вот и весь сказ.

Содержание

����� ��� �������

«Военная Литература»

Проза войны

Шёл солдат

Шёл солдат, отдохнул солдат, ушёл солдат — что осталось?Народная загадка-шутка

Действительно, что же осталось?

В шуточных, или, как их часто ещё называют, шутейных, народных загадках ответы всегда неожиданны. Так и в этой: оказывается, осталась на память о солдате занимательная история, которую он рассказывал во время привала.

О чём эта история? Может быть, о сражениях, в которых солдат отличился. Или о каком-то забавном случае из походной жизни. А может, о заморских странах, о тридевятых царствах, тридесятых государствах, куда не раз забрасывала солдата ратная нелёгкая служба.Сказки да анекдоты о бывалом солдате родились сравнительно недавно — лет двести с небольшим назад, тогда, когда Пётр Великий создал первые на Руси армейские полки.

В те времена солдаты служили в армии по нескольку десятков лет — почти всю жизнь. Редко кто из них возвращался в родные сёла и деревни, но уж если попадал под отчий кров, то сразу же, вольно или невольно, становился заметной фигурой среди своих земляков. Да и как могло быть иначе? Кто ещё из крестьян-хлеборобов прошёл через огонь, пули, пороховой дым? Кто протопал тысячу вёрст по степям, лесам, топям? Кто не только за себя постоять умеет, но и превосходящего силой противника смёткой-смекалкой победить может?

— Раз уж ты сумел землю родную от врага-супостата уберечь, то сумей и нас от злыдней-богатеев защитить! — наказывали мужики своему же брату-мужику, ещё не успевшему снять солдатский мундир.

Вот так и не получалось обычно отдыха у солдата: снова нужно было воевать, но уже другим оружием — смекалкой, хитростью, острым словом.

Немцы занимали позиции по другую сторону заболоченной, закисшей тиной, стоялой речки, с природой им не повезло. Бойцы испытывали чувство злорадства, не без основания полагая, что немец больше подвержен простуде и желудки у них слабее на тухлую воду.

Излагая друг другу эти свои хитрые соображения, бойцы, по существу, занимались меж собой агитацией, содействующей подъему воинского духа. Хотя всем были розданы дезинфекционные хлорные таблетки, кое-кто из бойцов от гнилой воды все же стал мучиться животом, а некоторые к тому же далее грипповали. Командир роты и политрук пытались улучшить быт бойцов. Посылали требования в батальон на печки, топливо, плащ-палатки, но батальон сам испытывал недостачу во всем этом и увеличил только табачные пайки и так называемую «наркомовскую норму».

И тогда в роте постепенно наладилось самоснабжение.

Главным в этом самодеятельном движении оказался Петр Рябинкин.

Это он сказал однажды хмуро и озабоченно:

— Чего же мы будем у самих себя тянуть материальное снабжение, когда его можно свободно взять вон у них? — И повел глазами в сторону немецкого расположения.

Бойцы стали совершать вылазки в расположение врага под официальным и вполне законным предлогом добычи «языка». Они притаскивали от немцев также железные печки, плащ-палатки лягушиной расцветки и даже однажды приволокли насос с бензомоторчиком для откачки воды из траншей. Обратив внимание на то, что немцы в качестве топлива используют торф из болота, наши солдаты тоже наладили его добычу, слегка стыдясь того, что сами не догадались обогреваться торфяным топливом, которого здесь было до черта. В роте началась ежедневная проверка состояния оружия и патронов. Кроме того, бойцы сделали специальную сушилку для зарядов мин и орудийного боеприпаса.

Участвуя в вылазках, Рябинкин, несмотря на боевую суматоху, успевал разглядеть в немецких траншеях их благоустройство, положительно оценив деревянные решетки, устилавшие дно окопов, дренажные колодцы, устройство отхожих мест. Он, сердито заметив, что немцы строят сортиры с большим умом, культурно и в этом деле следует учесть их передовой опыт, помолчав, добавил с окаменевшим от злобы лицом:

Немцы занимали позиции по другую сторону заболоченной, закисшей тиной, стоялой речки, с природой им не повезло. Бойцы испытывали чувство злорадства, не без основания полагая, что немец больше подвержен простуде и желудки у них слабее на тухлую воду.

Излагая друг другу эти свои хитрые соображения, бойцы, по существу, занимались меж собой агитацией, содействующей подъему воинского духа. Хотя всем были розданы дезинфекционные хлорные таблетки, кое-кто из бойцов от гнилой воды все же стал мучиться животом, а некоторые к тому же далее грипповали. Командир роты и политрук пытались улучшить быт бойцов. Посылали требования в батальон на печки, топливо, плащ-палатки, но батальон сам испытывал недостачу во всем этом и увеличил только табачные пайки и так называемую «наркомовскую норму».

И тогда в роте постепенно наладилось самоснабжение.

Главным в этом самодеятельном движении оказался Петр Рябинкин.

Это он сказал однажды хмуро и озабоченно:

— Чего же мы будем у самих себя тянуть материальное снабжение, когда его можно свободно взять вон у них? — И повел глазами в сторону немецкого расположения.

Бойцы стали совершать вылазки в расположение врага под официальным и вполне законным предлогом добычи «языка». Они притаскивали от немцев также железные печки, плащ-палатки лягушиной расцветки и даже однажды приволокли насос с бензомоторчиком для откачки воды из траншей. Обратив внимание на то, что немцы в качестве топлива используют торф из болота, наши солдаты тоже наладили его добычу, слегка стыдясь того, что сами не догадались обогреваться торфяным топливом, которого здесь было до черта. В роте началась ежедневная проверка состояния оружия и патронов. Кроме того, бойцы сделали специальную сушилку для зарядов мин и орудийного боеприпаса.

Участвуя в вылазках, Рябинкин, несмотря на боевую суматоху, успевал разглядеть в немецких траншеях их благоустройство, положительно оценив деревянные решетки, устилавшие дно окопов, дренажные колодцы, устройство отхожих мест. Он, сердито заметив, что немцы строят сортиры с большим умом, культурно и в этом деле следует учесть их передовой опыт, помолчав, добавил с окаменевшим от злобы лицом:

Русскую армию XVII века создавали по европейским канонам. Но вышло нечто совсем не европейское, а самобытное, не имеющее аналога. Уж не в Европе - это точно, с её кукольными наёмными армиями. Их армиями-то неудобно называть по нашим, по российским меркам. Что бы они делали на наших южных границах - без конца и края, со своей учёной тактикой и хитрыми ружейными артикулами.

Созданная армия была симбиозом отечественного и европейского. Формы, безусловно, были взяты оттуда, это бесспорно: чёткость, немецкий педантизм, дисциплина. С нашей природной безалаберностью нам этого ой как не хватало. Дав волю

85

Глава I Русские воинские традиции в военно-реформаторской

деятельности Петра Великого

воображению, можно утверждать, что был создан прообраз армии далёкого будущего. По некоторым чертам она перешагнула - XVIII и, отчасти, даже - XIX век. Это было небольшое регулярное войско профессионального типа с почти необозримыми подготовленными людскими резервами, целой армией крестьян-солдат. Кадровым ядром армии выступали некоторые части, расквартированные в центре и по границам. Здесь и известные выборные солдатские полки: Лефортов и Бутырский, сами по себе превосходящие по численности армии некоторых европейских стран. Кстати, важная особенность выборных полков -это сравнительно небольшое количество старших офицеров-иноземцев, которые в обычных полках составляли значительный процент. Судя по материалам Денежного стола Разрядного приказа, в 1668 году из 25 старших офицеров полка Шепелева всего 2 были из иноземцев84. По свидетельству Патрика Гордона, 26 лет прослужившего в выборных полках, они являлись ни чем иным, как учебно-показательными частями, готовившими унтер-офицерские кадры для армейских частей. Этим объясняется существенное превышение штатов выборных полков над штатами обычных пехотных частей. Например, в полку А. Шепелева в 1668 году числилось по штату 2 полковника, 99 офицеров, 232 урядника и капрала и 597 рядовых солдат. В 1681 году в нём же состояло в штате 4 полковника, 150 офицеров и 6478 урядников, копралов и рядовых солдат85. Численность выборных полков постоянно увеличивалась. В 1692 году, по словам самого Ф. Лефорта, в его полку числилось 15 тыс. человек, каждая тысяча имела своего полковника и офицеров. В конце XVII века выборные части включали от 52 до 64 рот по 100 человек в каждой. Практически, по своей численности это были более поздние бригады, дивизии, корпуса. По своим задачам - это были учебные центры по подготовке младшего командного состава русской армии. Рядовой состав выборных полков был переменным, кадровый офицерский - постоянным. В 1674 году было указано «которые солдаты выборные Аггея Шепелева полку из разных городов, а жили они на Москве, всех велено отпустить по-пре-

В Стамбуле по-прежнему сидел послом хитрейший и умнейший П. А. Толстой. После тревог 1704 года, последовавших за приходом к власти нового султана Ахмеда III, положение здесь стабилизировалось. «О начатии турками войны в какую-нибудь сторону вовсе не слышится… Нынешний везир никакого дела сделать не умеет, ни великого ниже малого, и потому я теперь сижу без дела». Однако забот у посла хватало, и он жаловался на трудности поддержания связи с верными греками, а особенно на недостаток денег. «Ныне известно единому богу, в какой живу нужде, — писал Толстой, — из соболей, присланных мне в годовое жалованье, до сего времени не продал ни одного и впредь их скоро продать не надеюсь». Оказывается, в Турции запретили носить соболя всем, кроме султана и везира. Поэтому посол просил присылать жалованье деньгами. В начале 1706 года Толстой слезно умолял Ф. А. Головина освободить его от тяжелой службы в Константинополе. Узнав об этом, Петр решил ободрить посла собственноручным письмом и попросить из-за важности его миссии потерпеть: «Господин амбасадер! Письмо ваше мы благополучно приняли, на которое и о иных делах писал к вам

236

пространнее господин адмирал. Что же о самой вашей персоне, чтоб вас переменить, и то исполнено будет впредь; ныне же для бога не поскучь еще некоторое время быть, большая нужда там вам побыть, которых ваших трудов господь бог не забудет, и мы никогда не оставим».

Царское письмо обрадовало посла, и он написал Головину, что отныне и думать об отказе от своей тяжелой службы не будет, «хотя бы и до конца жизни моей быть мне в сих трудах». Обстановка в Стамбуле действительно нередко доставляла русскому послу неприятности. Например, много затруднений вызывали крайне частые смены великих везиров, то есть глав правительств. Сообщая о смене уже упомянутого некомпетентного везира другим, более сообразительным, Толстой писал: «Воистину зело убыточны частые их перемены, понеже всякому везирю и кегае его (помощнику. — Авт.) посылаю дары немалые, и проходят оные напрасно, а не посылать невозможно, понеже такой есть обычай, и так чинят все прочие послы».

В санкционированном Екатериной 11 14 марта 1768 года воззвании к «благородным и почтенным господам Сербския земли в Македонии и Скандарии, Черной Горе и Примории монтенегринского народа губернаторам, воеводам, князьям и капитанам, також и иным духовным и мирским чиноначаль- никам» [164, т. 87, с. 54—56] была предпринята очередная попытка не только дискредитировать самого Степана, но и внести социальный раскол в ряды его сторонников. Вновь подтвердив, что Петр III давно умер, воззвание аттестовало Степана Малого как самозванца, коий нашел «последователей между чернью и подлостью, которая может быть из простоты, а может быть и из намерения пользоваться сей чуче- лою для грабительства, к нему пристала и еще пристанет». Призыв не верить правителю и схватить его как обманщика заключался прямой угрозой лишить Черногорию в противном случае «высочайшего нашего покровительства», прекратить оказание денежной помощи духовенству и принять другие меры. Это воззвание и должен был вручить черногорской светской и церковной верхушке Г. А. Мерк, которому на сей счет были даны подробные инструкции.

Тем временем Г. Дрекалович продолжал свои усилия: к середине марта он успел послать в Вену уже семь писем. Поскольку теперь поведение царских властей определилось, молчание наконец было прервано. По поручению Д. М. Голицына советник посольства Г. Полетика направил 25 марта архимандриту официальный ответ. Он извещал, что посольство готово принять «негласные и тайные подлежащие письма», но только от имени «властей черногорских» [2, № 16, 1768 г., ч. 2, л. 14]. Что же касается контактов со Степаном Малым, то, как писал Г. Полетика, Д. М. Голицын с ним «яко с негодным и общего презрения достойным человеком никакого дела иметь не может, да и слышать о нем не желает, и что он за плутовство и самозванство свое заслуживает бесчестной казни». Сам же Дрекалович и его спутники были определены либо как простаки, поверившие «безумному и неистовому обманщику», либо как его сообщники, действующие «с хитрым умыслом».

— Да, хитро! — Он задумался.

— Вот заберемся на запад. А что мы скажем, если нас там утопят?—очень серьезно сказал Жуков.

Басистый как-то чересчур внимательно посмотрел на него.

— Ну, во-первых, мне кажется, что в западной части моря меньше вероятности, что нас атакуют самолеты. А во-вторых, если утопят… В конце концов, кто прав — рассудит история. Устраивает?

Басистый приказал вызвать командира крейсера.

— Михаил Федорович, оказывается, флагштур и не знал о том маршруте, что вы мне докладывали?

— Так он же ничем не отличается от предыдущего!

— Вот в том-то и дело. А теперь послушай, что предлагает штаб.

И приказал мне повторить доклад.

— Логично,— сказалРоманов.— Остается прове

рить на практике. Так во сколько снимаемся?

— А вы согласны? — спросил Басистый.— Я еще не утвердил.

— По-моему, надо утвердить. Может быть, и получится. Какого черта снова лезть под удары?

— А вот Евгений Николаевич сомневается,— посмотрел адмирал на Жукова.

— Да нет. Я не сомневаюсь… Но, по-моему, как ни иди — все равно обнаружат. Вот Петров говорит, что это мнение штаба, а в штабе многие считают, что нужно воспользоваться внезапностью за счет скорости перехода и пути напрямую — из Новороссийска в Севастополь по кратчайшему расстоянию. Как делает «Ташкент».

— Это верно. Некоторые в штабе так считают,— подтвердил я.— Но другие считают ошибочным — в этом случае наверняка обнаружат. Ведь и «Ташкент» обнаруживают, хотя у него скорость на десять узлов больше нашей, и поэтому он находится на переходе в светлое время суток немногим более двух часов.

Басистый рстал, хлопнул ладонью по карте и решительно сказал:

— Попробуем. Утверждается. Когда сниматься нужно, штурман?

— В два двадцать пятнадцатого июня нужно выйти из гавани. Значит сниматься в два ноль-ноль,— ответил я.

– Это, Игнатий, знаешь, для бедных! – загорячился он. – Думаешь, я не знаю этаких ходатайств и поддержек?.. Или боюсь скамьи подсудимых? Чепуха! Знаешь сам, что я не люблю звонарства…

Через дорогу серым комком перепрыгнул заяц. Лошадь метнулась. Тарантас зацепился за березовый пень. Пастиков соскочил и вместе с Федотовым отбросил задок колес на дорогу. Саврасая пошла крупной рысью.

– Ладно, Петро! Поставлю вопрос на партактиве и чтонибудь придумаем… Ты ведь горячку порешь…

Пастикову опять показалось, что его друг и соратник или устал до беспорядка в мозгу, или шутит. И он даже пристальнее обыкновенного задержался взглядом на его продолговатом лице.

– Ты сегодня вечером поставь… И сейчас же надо бросить колхозников на Черную падь. Ну пойми, неужели советская власть расстреляет нас за производство.

– Конечно, нет… Но ты все же побывай у предрика, поговори в правлении райколхозсоюза.

Пастиков свесил голову набок и бесцельно следил за неуловимым бегом колеса.

– Слышишь, Аннато подала на развод со своим мужем и заявление в артель, – усмехнулся Федотов.

– Мнето какое дело?

За последнее время Пастикову действительно казалось, что дела Анны не имеют никакого отношения не только к совхозу, но и ко всей его жизни полной ярких вспышек, тревог.

– Как? – удивился Федотов… – Ты, товарищ, плохо ценишь людей, ведь за ней потянулось все упиравшееся середнячество. Да и тебе, – Федотов хитро двинул бровями, – и тебе, думаю, не безразлично…

Пастиков выплюнул дымившийся окурок и плотнее навалился на спинку короба. Он тут только признался себе, что Анна действительно не безразлична ему.

Собрание партактива закончилось на восходе солнца. Измятые бессонницей лица присутствующих зеленели в табачном дыму.

По улицам прогромыхали тракторы, – они перебрасывались на буксир в Ворошиловскую артель. За ними пылило коровье стадо, насыщая воздух запахом парного молока.

– Его надо купить, а потом утопить, – заключил Кутенин. – Хитрит, язва болотная… Сам увел людей, а теперь из воды сухой вылазит. Вот привезет Петро товаришку, тогда все пойдет подругому. Подождите до осени, тогда увидите, как они сами возьмутся за него.

Самоха прыгнул в кусты за молодыми зайчишками и развеселил разведчиков.

Вечером поужинали остатками запасов, перевезенных на новую стоянку. Самоха распределил дежурство. Спать ложились с тяжелыми думами.

Нужно было комуто немедленно выходить из тайги за продуктами.

С отвесной скалы берега видно было, как Сыгырда метала зеленоватые волны на темнеющий порослью островок. Гдето в глубине пещеры звянькали капли холодной воды. Глазкову в эти часы казалось, что он лежит в заснеженных степях, пораженный пулей.

По каменным ступеням, оставшимся в наследство еще от пещерного человека, поднялась Вера. В одной руке она держала винтовку, в другой – топорщащегося на остроге сига.

– Это ты? – очнулся Глазков.

– Я… А что?

Старик приподнялся на четвереньки и выполз из своего сырого логова. Блеклыми, слезящимися глазами он оглянул похудевшую дочь. Ее всегда смелый взгляд както сразу померк, а на загрубелом лице давно уже не смывалась дымная копоть. И образ дочери вдруг напомнил ему забитую работой женщину, расстрелянную по его приказу в одной из деревень, через которые пробирался отряд, преследуемый красными.

– Алжибай хлеба не дает и мясо у нас вышло, – сказала Вера простуженным голосом.

– Гадина! – прохрипел старик. – Дай мне выпить.

– Все выпил еще вчера.

Глазков откинулся спиной к выступу скалы и застонал.

– Ну вот видишь! – рассердилась дочь. – Разве я не говорила, что не надо связываться с этим Сабаевым.

– Молчи!

Глазков поднялся на ноги, напоминая разбитого параличом, и выпрямился, прислоняясь к скале, будто вспомнив былую осанку, внушавшую когдато людям страх. В затуманенном мозгу старика мелькнула даже заманчивая, часто лелеянная в думах, картина. На мгновение он представил себя за прилавком перед почтительными покупателями.